Масальский Константин Петрович - Осада Углича

на, что наконец начал большей частью выдумывать статьи и артикулы существующих или небывалых королевских повелений, статутов, конституций и сеймовых постановлений, если только спор происходил не при каком-нибудь юристе или адвокате. Иногда, разгорячась, он отчаянно спорил и с юристами, уверенный, что никто из них не может твердо помнить бесчисленного множества польских законов.

   Он был чрезвычайно нетерпелив и вспыльчив. Противоречие тотчас выводило его из себя. Если он что-нибудь выдумывал, на что-нибудь решался или давал другому какой-нибудь совет, то не мог спокойно спать, не исполнив своей мысли или не принудив другого последовать его совету.

   В этих случаях он целый день, а нередко и целую неделю все думал об одном и том же. Мысль: как бы сделать это, как бы доказать ему, как бы принудить его, уличить, довести ad absurdum, беспрестанно вертелась у него в голове и мучила его. От этого он был чрезвычайно рассеян; помнил малейшие подробности разговора или спора, который был за неделю, и забывал, что было им или ему сказано за минуту. Еще особенная черта его характера была та, что он легко влюблялся. Двадцать лет сряду твердил он, что в будущем месяце непременно женится, и дожил до сорока пяти лет холостяком. Однажды вздумалось ему припомнить по порядку красавиц, в которых он был страстно влюблен. Он начал их считать и не мог окончить счета. Ему самому стало смешно. Счет его остановился на семьдесят четвертой, в 1605 году; осталось еще исчислить предметы любви за пять лет и несколько месяцев.

   Он был среднего роста, довольно толст и неуклюж. Воображая себя чрезвычайно ловким, он не делал ни одного движения, ни одного шага спроста; беспрестанно рисовался и становился в разные живописные позы, как будто собираясь танцевать, и крутил свои длинные усы. Глаза у него были большие, черные; густые брови с проседью находились в беспрестанном движении. Он то опускал их, то поднимал, то кривил; орлиный нос его, довольно длинный и согнувшийся, как мелкий шляхтич перед богатым паном, старался, казалось, заглянуть в рот, который часто улыбался невпопад и потом быстро принимал, также редко впопад, важное и строгое выражение. Когда он слушал чей-нибудь рассказ, то всегда нижней губою прижимал верхнюю к носу, кивал значительно головой и делал жесты то одобрения, то осуждения, то сомнения.

   Основным же, преобладающим выражением на его физиономии и вообще наружности было выражение самодовольства и гордости, с легким оттенком глупости.

   И вот эта самая особа подъехала к Феодосию с вопросом "кто ты такой?".

   - Я шляхтич Ходзинский, - ответил Феодосий по-польски. - Приехал сюда из Москвы по поручению гетмана Жолковского, который сюда скоро будет.

   - А зачем он прибудет сюда? Мы и без него возьмем Смоленск. В храбрости мы ему не уступим.

   - Он везет сюда московского царя, которого взял в плен.

   - Взял в плен! Чертов хвост! Да это превосходно! Но послушай, любезный, ты, мне кажется, врешь.

   - Нет, пан, я говорю правду.

   - Дьявольская бомба! Царь москалей - наш пленник! Это превосходно! Да здравствует Польша!

   - Вели же, вельможный пан, пропустить меня в лагерь. Я хочу записаться в какой-нибудь полк из здешних. Полкам, которые в Москве, совсем не платят жалованья.

   - Хочешь ли служить под моим начальством? Я пан Струсь. Ты, я думаю, слыхал обо мне?

   - Как не слыхать! Я сочту за особую честь служить у вас.

   - Так поди к моему ротмистру и вели себя внести в список. Или подожди, я сам тебя запишу.

   Струсь в рассеянности забыл, что он еще не полковник, а ротмистр. Он вынул из кармана бумагу и карандаш и записал вымышленное имя Феодосия.

   - А сколько ты хочешь жалованья? - продолжал Струсь.

   - Сколько назначите. Я торговаться не стану.

   - Чертов хвост! Да ты лихой малый. Ну, иди же за мной. Я назначу, в которой тебе быть палатке. О жалованье не беспокойся, будешь мною доволен.

   На другой день прибыл гетман Жолковский. По всему лагерю разнеслась весть, что он привез взятого им в плен царя московского. Везде поднялся шумный говор, везде раздавались радостные восклицания.

   Сигизмунд для большего блеска велел Жолковскому представить ему царя Василия перед лицом всего войска. Королевская палатка стояла на холме, на некотором расстоянии от крепости, и была закрыта от выстрелов земляным валом. Перед палаткой устроили нечто наподобие трона, на котором должен был сидеть Сигизмунд, принимая Шуйского. Около трона разостлали несколько ковров, где должна была стоять королевская свита. Звук трубы подал знак войску о начале торжества.

   Струсь, сопровождаемый Феодосием, которого он очень полюбил, протеснился сквозь толпу и, чтобы лучше все видеть, влез с ним на земляной вал, который находился подле королевской палатки. На валу и со всех сторон около холма и палатки стояло уже много народа.

   - Желаю здравия, пан! - сказал Струсь, увидев на валу в числе зрителей своего полковника Ивана Каганского.

   - Здравствуйте, ротмистр! - отвечал тот.

   - Скоро ли торжество начнется? - спросил Струсь.

   - Король уже приехал, и теперь в палатке. Я думаю, он сейчас оттуда выйдет и сядет на трон. Как отсюда все хорошо увидим! Вал невысок, можно даже расслышать, что там внизу говорить будут.

   - Дьявольская бомба! Это прелюбопытно! А вот позвольте, полковник, представить вам шляхтича Ходзинского. Он вчера записался в наш полк.

   - А кто его записал? - спросил Каганский, оглядев Феодосия с ног до головы.

   - Я записал.

   - Кажется, следовало бы сначала представить его полковнику и потом только записывать.

   - Извините, полковник, это совсем не было нужно. Ротмистр имеет полное право принять и записать кого бы то ни было.

   - Извините, ротмистр, вы, я вижу, не знаете до сих пор твердо порядка.

   - Я не знаю порядка? Чертов хвост! Мы в этом никому не уступим! Разве вы забыли статус Вислицкий 1347 года? Да и в статусе короля Владислава Ягеллы 1420 года сказано: "Ротмистр имеет право принять и записать в полк всякого желающего".

   - Я не знаю ваших статусов, знаю только то, что...

   - Не знаете статусов, полковник? А что говорит артикул пятнадцатый сеймового постановления 1583 или 1585 года? Не помню точно.

   - Артикул этот говорит, что ротмистру не следует, учить своего полковника.

   - Вы, я вижу, шутите над законом и забываете, что в обычаях земли Краковской 1505 года, Consuetudines Cracovienses, постановлено на подобные случаи очень строгое правило.

   - Ах, отстаньте, прошу вас, ротмистр! Вы меня задушить хотите цитатами из всех статусов, постановлений и обычаев, какие только бывали или не бывали на свете. К чему толковать с глухим о музыке?

   - Стало быть, вы согласны, что ротмистр имеет право...

   - Согласен, на все согласен! Тише, тише! Король вышел из палатки.

   Сигизмунд сел на приготовленный трон. По правую и по левую его руку поместились главные военачальники и вельможи. Телохранители королевские встали около них полукругом. Два строя солдат, протянутые от холма до шатра, где был Жолковский с Шуйским, образовали род улицы. Раздался звук трубы. Гетман вывел из шатра своего пленника и пошел вперед. Шуйского, одетого в великолепное платье, окружила стража и повела вслед за гетманом. Раздались по всему полю шумные восклицания: "Да здравствует король! Да здравствует Польша!"

   - Вот уж царь москалей подходит к королю, - сказал Струсь, разглаживая свои усы. - Знай наших! Мы, и думаю, скоро возьмем в плен китайского императора.

   - Как он бледен и печален, - заметил Каганский, глядя внимательно на Шуйского.

   Феодосий дрожал. Сердце его сжалось.

   "Боже! Боже! До чего дошла Россия!" - думал он, готовый зарыдать, и одна только слеза скатилась с ресниц его, но какая слеза...

   Шуйского поставили перед Сигизмундом. Жолковский сказал королю приветственную речь и поздравил его с пленным царем русским.

   - Царь Василий Иванович! - сказал он в заключение, обратясь к Шуйскому. - Преклони колени и поклонись твоему победителю, могущественному и великому королю Польши.

   При этих словах Шуйский гордо поднял опущенную на грудь голову, взглянул на гетмана, потом на короля и твердо произнес:

   - Царь московский не кланяется королям. Судьбами Всевышнего я пленник, но взят не вашими руками, а выдан вам моими подданными-изменниками.

   Феодосий готов был броситься к ногам Шуйского.

   - Дьявольская бомба! - воскликнул Струсь. - Он отвечает истинно по-царски! Тем более нам чести, что у нас такой царь в плену.

  

   Наступила ночь. Шуйский, в той же одежде, в которой представлен был королю, сидел в шатре на постеле, облокотясь на изголовье. На столике перед ним тускло горела свеча, стража стояла у входа.

   Во всем лагере еще длился общий пир, начавшийся с утра. Вино лилось рекой. Слышались шум, крики, песни.

   "Не сон ли тяжелый мне снится? - думал Шуйский. - Неужели я, царь России, в самом деле не более чем узник Сигизмунда? Нет, нет! Я в Кремле. Это мои подданные ликуют и веселятся. Да. Так веселились они, когда я сверг с престола ненавистного всем самозванца, и когда они, в порыве благодарности, избрали меня царем. Бог видит, желал ли я добра им. И что они со мной сделали! За то, что я для счастья их не жалел этой седой головы, которая лежала на плахе, когда я обличал самозванца, они сорвали с нее царский венец, лишили меня свободы, постригли неволей в чернецы, предали врагам России, разлучили меня с женой... Высока, крепка ограда Суздальского монастыря: ты никогда уже не выйдешь из него, бывшая царица! Напрасно будешь плакать и рваться - в могиле одной найдешь утешение! Мы уже с тобой не увидимся в этой жизни: ты умрешь на чужих руках, я не закрою глаз твоих!.. Я сам умру, окруженный врагами, на чужой стороне!

   Где же мои угодники, мои льстецы? Что не идете по-прежнему кланяться мне, выпрашивать у меня милостей? Я не нужен вам более!.. Я скоро умру, и все позабудут меня. Все изменили мне, все меня возненавидели! И за что? Что я сделал им? Но, может быть, есть люди, которые втайне жалеют меня. Станут жалеть многие, когда будут страдать под игом Сигизмунда. Боже! Спаси Россию, защити от врагов ее!

   Польский шатер прикрывает меня от ночного холода. Теперь две сажени земли - все мои владения. Давно ли шатер мой был свод небесный, который раскидывался над обширным царством русским? Все изменили мне, все возненавидели! Это ужасно!"

   - Что надобно тебе? - спросил он, увидев человека, ссторожно вошедшего в шатер.

   Феодосий бросился на колени перед пленным царем.

   - Кто ты? - удивленно спросил Шуйский, приподнявшись.

   - Верный подданный вашего царского величества.

   - У меня уже нет подданных.

   - Есть многие, которые готовы умереть за тебя и за счастье отечества.

   - Они должны теперь ждать счастья от Сигизмунда.

   - Сигизмунда ждут русские сабли! Я стрелецкий голова Алмазов, начальник Угличской крепости. Все стрельцы моего полка преданы вашему царскому величеству. Я во все стороны разошлю гонцов и буду звать всех к Угличу, для защиты царя и отечества. Соберутся тысячи. Многие уже теперь видят, что, присягнув королевичу Владиславу, они его никогда не дождутся, и что сам Сигизмунд хочет для себя поработить Россию и присоединить ее к Польше. На тебя, государь, одна надежда. Ты законный русский царь! Спасись отсюда из рук врагов, укройся в Угличе. Когда на стенах его разовьется твое знамя, бесчисленная рать соберется, пойдет ударить на полки Сигизмунда и с торжеством введет тебя в Москву.

   - Благодарю тебя за твое усердие, за твои добрые желания, но они сбыться не могут. Как спасусь я отсюда?

   - Теперь ночь. Стражи твои после пира уснули мертвым сном. Я вошел сюда свободно. И все в лагере теперь или спят, или пируют, как безумные. Я проведу тебя, государь!

   - Но если меня схватят?.. Нет, нет, я не унижу себя побегом. И куда бежать мне? К моим изменникам-подданным? Они выдали меня Сигизмунду... пусть они и отнимут меня у него, если я еще нужен для отечества. Я не боюсь ни плена, на страданий, ни самой смерти, и в плену докажу, что я... достоин был царствовать.

   В это время красное сияние факелов сквозь распахнувшийся занавес осветило внутренность шатра. Послышались шумные разговоры, и пан Струсь с несколькими приятелями вошел в шатер. Видно было, что все они в течение дня пировали очень усердно.

   - А где тут царь москалей? - провозгласил Струсь, озираясь. - Который из вас царь? Здесь я вижу четырех человек.

   У пана двоилось в глазах.

   - В ту ли мы палатку вошли? - заметил другой ротмистр.

   - Светите, дурачье, хорошенько! - крикнул Струсь двум солдатам, державшим факелы. - Я ничего не вижу. Мне хочется поближе рассмотреть царя москалей.

   - Что надобно вам? - сказал Шуйский. - Я царь русский. Неужели король позволяет оскорблять пленников и лишать даже сна, последней их отрады?

   Струсь, глядя мутными, неподвижными глазами на сверкающие глаза Шуйского, невольно снял шапку.

   - Сигизмунд, - отвечал он прилипающим языком, - король, то есть. Сигизмунд не спит теперь сам и прислал всех нас засвидетельствовать вам свое почтение и пожелать спокойной ночи.

   - После такого дня мне нужна спокойная ночь. - Оставьте меня. Что же вы стоите? Я прошу, я требую, чтобы никто меня не смел тревожить в моей палатке.

   - Иди же, пан! - сказал Феодосий.

   - А ты кто такой? Не тушинский ли самозванец? Что ты мне приказываешь? Ба! Дьявольская бомба! Если глаза меня не обманывают, это шляхтич Ходзинский, мой завербованный. А знаешь ли ты, несчастный, что, по силе артикула семнадцатого Обычаев Краковской Земли 1668 года, я имею полное право дать тебе оплеуху? Ты этого не знаешь?

   Он замахнулся.

   - Не забудь, пан, - сказал Феодосий, - что в силу следующего восемнадцатого артикула, я должен буду возвратить тебе оплеуху, а потом разрубить тебе голову. Поди же скорее отсюда, со всеми твоими приятелями.

   - Ты врешь, в артикуле восемнадцатом сказано, что данная оплеуха ни под каким видом возвращена быть не может, что разрубить мне голову никак нельзя и что я имею полное право оставаться в этой палатке, сколько мне будет угодно.

   - Возьмем его лучше под стражу, - сказал один из приятелей Струся. - Как он смеет нам грубить!

   - Оставь меня и спасайся! - шепнул Шуйский Феодосию.

   - И откуда взялся здесь этот Ходзинский? - продолжал Струсь. - Его с нами не было.

   - Спасайся, я тебе приказываю! - повторил тихо Шуйский. - Прощай! Я тебя всегда буду помнить. Не забудь прежнего царя своего.

   - Поспешу в Углич, - сказал Феодосий, - и там напомню о себе вашему царскому величеству.

   - Куда, куда, Ходзинский? - сказал спокойно Струсь, стоя на одном месте. - Мы тебя берем под стражу. Стой!.. Но он, кажется, ушел? Он этим поступком нарушил все статусы, конституции и сеймовые постановления! Его надобно повесить! Пойдем, повесим его!

   Вся ватага, пошатываясь, вышла из палатки.

   Феодосий между тем сел на коня своего, который стоял невдалеке.

   - Посмотри, пан, он уже на лошади! - сказал Струсю один из его приятелей.

   - Как на лошади?! Дьявольская бомба! Мошенник Ходзинский! Ты с ума сошел! Куда ты едешь? Слезь с лошади, сейчас же слезь, нам надобно тебя повесить.

   - Прощай, пан, - закричал Феодосий. - На прощанье скажу тебе, что я не Ходзинский, а русский стрелецкий голова Алмазов, начальник угличской крепости. Милости просим ко мне в гости!..

   - Лови, держи! - закричали паны диким хором брянча саблями.

   - Дьявольская голова! - воскликнул Струсь. - Кто бы мог подумать, что это не Ходзинский, а русская стрелецкая бомба!

   Несколько пьяных солдат, лежавших на земле, услышав шум, перевернулись с одного бока на другой.

   Феодосий ускакал.

  

   - Как рад я, что ты возвратился, - говорил Илларион Феодосию. - Я без тебя был в большом затруднении. Все наши стрельцы хотели последовать примеру других городов и присягнуть Владиславу. Я с трудом удержал их и упросил подождать твоего возвращения.

   - Кто внушил им эту мысль?

   - Проезжал через наш город стольник Бахтеяров с грамотой боярской думы. Он прочитал ее стрельцам и жителям.

   - Зачем же ты допустил его читать?

   - Я не имел возможности остановить его. Он был у обедни. Выйдя из церкви на площадь и собрав около себя толпу, он начал читать грамоту, в которой содержалось увещание присягнуть скорее Владиславу. Остановить его значило бы возбудить еще большее любопытство и волнение в умах.

   - Справедливо.

   - Бахтеяров зашел потом ко мне и долго разговаривал со мной. Узнав, что мы держимся стороны царя Василия Ивановича, он предлагал мне, именем начальника стрелецкого приказа, твое место и сверх того поместье в награду, если я наших стрельцов и жителей Углича приведу к присяге на верность польскому королевичу. Я с трудом убедил всех подождать тебя.

   Феодосий обнял Иллариона.

   Созвав стрельцов на площадь, Феодосий вышел к ним с Илларионом. Они встретили его громкими восклицаниями, как давно любимого начальника.

   - Я слышал, друзья мои, что вы колеблетесь в верности вашей царю Василию Ивановичу и хотите присягнуть польскому королевичу?

   Сотник Иванов выступил вперед и сказал:

   - Я уполномочен говорить тебе, Феодосий Петрович, от лица всего нашего полка. Царь Василий Иванович сведен с престола и взят в плен. Королевичу Владиславу присягнула Москва и все остальные города, - для чего же нам одним держаться старой присяги? Если королевич Владислав избран в цари Москвою и всеми городами, то нас сочтут возмутителями и принудят присягнуть новому царю.

   - А не клялись ли вы перед Богом стоять за царя Василия Ивановича до последней капли крови?

   - Конечно, клялись. Но что же делать, если он лишен царского венца и взят в плен?

   - Но справедливо ли поступили те, которые свели его с престола и предали в руки врагов?

   - Говорят, что сам царь Василий Иванович в этом виноват: он отравил своего племянника.

   - Это клевета, одно подозрение. А по одному подозрению нельзя обвинять не только царя, но и последнего из подданных.

   - Он втайне велел убить и утопить более двух тысяч невинных людей.

   - Я вам прочитаю грамоту святейшего патриарха, которую он разослал по Москве и во все города, когда изменники восстали против царя. Слушайте: "Во имя Бога нашего, которым живем, движемся и существуем, по воле которого цари царствуют и сильные содержат землю. Я, смиренный Ермоген, Божию милостью патриарх Москвы и всей Руси, напоминаю о себе вам, бывшим православным христианам, которых ныне не знаю, как и назвать. Оставив свет, вы обратились к тьме, отступили от Бога, возненавидели правду, отпали от Церкви и изменили Богом венчанному царю, вами самими избранному. Разве не знаете вы, что Всевышний владеет царствами человеческими и дает их кому хочет? Преступив крестное целование и молитвы, вы, бывшие свободными, волею поработились иноземцам. У меня недостает слов! Сердце мое терзается! Пощадите, братья и дети, души свои! Вразумитесь и восстаньте! Вы видите, что отечество наше разоряется иноплеменниками, льется кровь невинных, вопиющая к Богу! На кого вы поднимаете оружие? Не на своих ли братьев единоплеменных? Не свое ли отечество разоряете? Мятежелюбные иудеи, в сороковой год по воскресении Спасителя, изгнали царя своего Ирода Агриппу, избрали другого и погибли от междоусобий. Пришли римляне, разорили Иерусалим и предали все огню и мечу. Того ли хотите вы? Да пощадит нас Господь! Он рек: не бойся, малое мое стадо, хоть много волн и грозит потопление, но не погибнут стоящие на камне веры и правды. Пусть море пенится и бушует: сохранит Господь уповающих на него. Заклинаю вас именем Бога и Спасителя нашего отстать от вашего начинания. Мы будем молить Всевышнего, чтобы отпустил вины ваши; будем просить государя о даровании вам прощения: он милостив и не злопамятен. Он простил тех, которые в сыропустную субботу восстали на него и говорили ему ложные и грубые слова. Если же дойдет до брани, то знайте, что убитых с нашей стороны ожидает вечное блаженство, с вашей - вечные муки. Мы будем плакать о них: они братья наши. Но вам есть еще время обратиться. Можете обращением вашим подвигнуть небеса на веселие. Если радость бывает на небесах об одном грешнике кающемся, то какая же радость будет там о тьмах христианского народа? Восставшие на царя забыли, что царь Божьим изволением, а не сам собою принял царство и что всякая власть от Бога дается. Они забыли, что царь освободил нас от самозванца и спас веру нашу и всех нас от погибели. "Он велит втайне убивать, - говорили они о царе, - и бросать в воду дворян, детей боярских, жен и детей их, и погубил уже более двух тысяч". Мы удивились словам их и спросили: когда и кто погиб таким образом? Они не могли назвать из двух тысяч ни одного по имени, и лживость обвинения их явно обнаружилась. Они стали потом читать грамоту, присланную русскими из литовских полков. В ней было сказано, что князя Василия Шуйского одна Москва выбрала на царство, а другие города о том и не знали; что за него кровь льется, земля в волнении, что надобно избрать нового царя. Мы возразили, что доныне никакой город Москве не указывал, а указывала Москва всем городам; что царь Василий Иванович избран всею Россией, всеми властями и чинами; что при его избрании были люди из всех городов русских. Но вы, забыв крестное целование, хотите свести его с престола. Вас, восставших, немного. Россия же не знает этого и не хочет. Мы сами с вами не соглашаемся. Итак, вы восстаете против Бога и воли всего народа. Мы же молим Всевышнего, что Он на многие годы сохранил на престоле возлюбленного им царя. Предки наши не только не впускали в Московское царство врагов, но сами летали, как орлы, в отдаленные страны, на берега морей, и все покоряли царю московскому. Последуйте примеру предков ваших, возвратитесь на путь правды, восстаньте за Церковь, царя и отечество. Мы с радостью и любовью примем вас, и все прошедшее предадим забвению - и настанет в русском царстве мир, покой и благоденствие!"

   - Вот что писал святейший патриарх, - сказал Феодосий. - Объявите мне теперь, хотите ли присягнуть Владиславу или, лучше сказать, Сигизмунду? Он не даст нам сына, а его именем хочет завладеть царствам русским.

   - Да здравствует царь Василий Иванович! - воскликнули стрельцы. - Умрем за нега, положим за веру, царя и родину наши головы!..

  

   Феодосий разослал по разным городам грамоты, призывая в Углич всех преданных царю Василию. Между тем, Сигизмунд посылал в Москву повеления боярской Думы, раздавал места, награждал поместьями, одним словом, начинал царствовать в России, маня всех неискренним обещанием пожаловать русским в цари Владислава.

   - Боже мой! Боже мой! - говорила Лидия Евгении. - Когда кончатся эти смутные, несчастные времена? Я, конечно, не понимаю хорошенько, в чем дело, но замечаю, однако же, что все идет очень плохо; у всех такие постные лица. Впрочем, не от того ли это, что завтра наступает Великий Пост? Не говорил ли чего тебе, сестрица, Феодосий о делах? Как они идут? Мне он ничего не объясняет; я уже несколько раз его спрашивала.

   - Да, Лидия. Мы живем во времена незавидные. Царь наш в плену; ты, я думаю, это знаешь?

   - Слышала об этом. Впрочем, ему в Польше будет веселее жить, чем здесь. Помнишь ли, как мы там веселились?

   - Ах ты, глупенькая! Ты по себе судишь.

   - Да почему же ему там не повеселиться, пока его не отобьют у поляков. Феодосий ведь говорил, что русские во что бы то ни стало освободят царя. О чем же ему горевать?

   - Сколько крови должно пролиться из-за этого! Долго еще ждать нам счастливых, радостных дней!

   - У тебя все печальные мысли. Оставим этот разговор. Скажи лучше, скоро ли твоя свадьба?

   - Теперь не то время, чтобы об этом думать.

   - Как не то? Ах, да, я и забыла, что завтра наступает Великий Пост.

   - Пост и пройдет, но свадьбы моей ты не дождешься. Вероятно, Илларион и Феодосий не будут уже тогда в Угличе.

   - Да где же они будут?

   - В походе.

   - Ну вот, опять поход! Только и слышишь про походы! Как они мне надоели!

   - Что делать, Лидия. Будем молиться Богу, чтобы послал скорее России мир и тишину.

   - А знаешь ли что, сестрица? Где мы будем завтракать и есть блины сегодня? Отгадай.

   - В большой нашей комнате, я думаю. Где же нам завтракать?

   - Нет, ты не отгадала. Какой чудесный вид оттуда на Волгу и во все стороны! Я думаю, оттуда верст на десять все кругом видно, как на блюдечке.

   - Я не понимаю тебя.

   - Видишь ли ты эту угловую башню, к которой примыкает этот вал, а с другой стороны каменная стена?

   - Вижу.

   - Мы в этой башне будем завтракать.

   - Как же это?

   - Уверяю тебя. Феодосий любит ходить по стене и по валу и смотреть на свои любезные пушки. Верно, и теперь он там бродит с Илларионом. Я и вздумала зазвать их в башню и удивить неожиданным завтраком. Надобно же стараться развеселить их чем-нибудь: они оба все такие грустные.

   - Проказница! Как же ты это придумала? Как тебя часовой пропустил на башню?

   - Меня-то не пропустить - сестру начальника крепости! Он, было, в самом деле не пускал нас туда, то есть, меня и кухарку нашу, Сидоровну, но я так на него крикнула, что он совсем струсил. "Как ты смеешь, негодный, нас останавливать, - сказала я ему, - если нас послал твой начальник? Разве ты не знаешь, что я его сестра?"

   - Что же там делает теперь Сидоровна?

   - Да, я думаю, уже блины печет.

   - Блины печь в крепостной башне! - сказала Евгения, засмеявшись. - Чего только тебе не придет в голову! Феодосий, верно, расхохочется.

   - А мне это и нужно. Пусть он хоть ради масленицы посмеется с Илларионом. Мне уже наскучило смотреть на их нахмуренные брови. Я, право, даже забыла, какая у них улыбка, и кто из них приятнее улыбается.

   - Но, кажется, мы останемся без блинов. Где их печь в башне?

   - Мы с Сидоровной нашли там какую-то дрянную печку, в маленькой комнате с четырьмя узкими окошками. Часовой сказал нам, что в этой печке в старину ядра калили. А мы будем в ней блины печь. Сидоровна уже принесла вязанку дров и развела огонь. Вон, посмотри: какой там дым идет из башни. Пойдем же, сестрица, отыщем Феодосия с Илларионом и заманим их к нашему завтраку.

   Они вышли из дому, Феодосий в самом деле ходил по валу с Илларионом. С ними был еще их близкий знакомый, угличский торговый человек Алексей Матвеевич Горов, седой, почтенный старик.

   В то время, когда Евгения и Лидия подошли к ним, Горов, большой охотник до пословиц, отвечая на что-то сказанное Феодосием, кивнул печально головой и сказал:

   - Да, да, Феодосий Петрович! Видим мы и сами, что кривы наши сани. Но унывать не надобно. Голенький ох, а за голенького Бог. Может быть, и подойдет к тебе еще подмога.

   - Неужели в самом деле суждено нашей родине быть под игом Сигизмунда? - сказал Илларион. - Быть не может! Русские не потерпят этого. Думный дворянин Ляпунов, как слышно, собирает в Рязани сильное войско и хочет идти к Москве, чтобы освободить ее от поляков и приступить к избранию царя всею русскою землею.

   - Дай Господи, чтобы это была правда, - примолвил Горов. - Сейчас ничему хорошему не веришь - такие времена!

   - Что это? - воскликнул Феодосий. - Посмотрите, какой-то дым вьется около башни. Что там могло загореться?

   - Батюшки мои! - отозвался Горов. - И впрямь на пожар похоже!

   Все поспешили к башне.

   - Это не пожар, - сказала Лидия. - Ты напрасно беспокоишься, Феодосий.

   - Что же это, по-твоему?

   - Это... так, просто дым идет, но пожара никакого нет. Я тебе в этом головой ручаюсь. Да не спеши ты так! Посмотри, мы с Евгенией совсем запыхались. К чему такая спешка! Поверь, это не пожар.

   - Как тебе не поверить.

   Все вошли в башню и по узкой лестнице поднялись в верхнюю небольшую комнату. Там был накрыт маленький столик, на котором стояли завтрак, большая кружка наливки и несколько серебряных чарок.

   - Что это такое? - удивленно спросил Феодосий, осматриваясь.

   - Блины готовы, матушка! - отрапортовала Сидоровна Лидии. - Кажется, хорошо получились.

   Все засмеялись.

   - Что за проказница! - продолжал Феодосий, нежно потрепав Лидию по щеке.

   Сели завтракать. Несколько чарок наливки разогнали мрачные мысли мужчин. Как лучи солнца, проникавшие сквозь узкое окно в темную комнату башни, засияла в их душах надежда. Давно уже не были они так веселы.

   - Все перемелется, мука будет! - говорил Горов, наливая чарку и любуясь переливами темно-красной наливки на золотой внутренности сосуда. - Слышно, что рязанцы, туляки, калужцы, нижегородцы, новгородцы крепко пошевеливаются. Сигизмунду несдобровать! Царя нашего выручим из плена...

   - Москва, между тем, во власти поляков! - вздохнул Феодосий.

   - Ненадолго! - продолжал Горов. - Я был там недавно. Что за кутерьма там! Толку не добьешься! Истинно, не знаешь, чего хотят. Один стоит горой за Владислава, другой - за Сигизмунда, третий - за пленного царя, четвертый кричит громче всех, а сам не знает, о чем. Бояре не доверяют полякам, поляки боярам, и никто дела не делает. Выходит, как говорят старые люди, боярин повару не верит, сам по воду ходит.

   - Что это за войско направляется сюда? - вдруг сказал вполголоса Феодосий, глядя в окно башни. - Вон там, вдали.

   - Наверное, полки идут к тебе на подмогу, - заметил Горов. - А ты горевал, что все забыли пленного царя.

   - Посмотри, Феодосий, - сказал Илларион, - с того холма пушки съезжают. Кажется, глаза меня не обманывают?

   - Точно, пушки.

   Лидия и Евгения смотрели в другое окно, на Волгу, и любовались, как с ледяной горы мелькали по льду, мимо башни, санки катающихся.

   Вдруг отворилась дверь, и вошел сотник Иванов с тревогой на лице.

   - Что скажешь? - спросил Феодосий.

   - Сюда идут поляки, - ответил тот шепотом.

   - С какой стороны?

   - Я был на другом конце крепости и там с башни их увидел.

   - Стало быть, они идут с двух сторон. Но поляки ли это? Пошли нескольких гонцов в разные стороны, а между тем вели всем стрельцам быть готовыми и заряжать пушки. Не забудь запереть все ворота и поднять мосты. Дай знать гуляющим теперь за городом и жителям предместий, чтобы все скорее шли в крепость.

   Евгения и Лидия ничего не слышали из этого разговора, продолжая смотреть на Волгу.

   - Посмотри, посмотри, сестрица! - сказала Лидия, захохотав, - как этот толстяк свалился с санок и перевернулся. Бедняжка попал головой прямо в сугроб. Слышишь ли, как все там на льду хохочут? А вот поплыли на большом лубке две купчихи. Как они только лед не проломят! Ну, и они завертелись... а вот и свалились. Пойдем, сестрица, покатаемся.

   - Давай, если хочешь. А ты не боишься упасть в снег?

   - Я съеду не хуже вон того молодца, в бархатной шапке, который сейчас так быстро катится, будто птица летит. Может, невеста на него смотрит, а он думает; пусть она любуется своим суженым.

   - Батюшки-святы! - говорил Горов. - Беда неминуемая: их, окаянных, много сюда идет, и пушек у них достаточно. Помилуй нас, грешных, Господи!

   - Что ты испугался, Алексей Матвеевич, - сказал Феодосий вполголоса. - Хоть бы их было вдвое больше, крепость нелегко взять. Я тебе в этом ручаюсь. Успокойся!

   - Да ведь они и с другой стороны идут.

   - Ну что же такого, защитимся. Да перестань же вздыхать, ты перепугаешь...

   Он тихонько указал на Евгению и Лидию.

   - Позволь нам с сестрицей на горе покататься, - сказала Лидия Феодосию. - Как весело птицей летать по льду! Ты уж верно с нами не пойдешь. Нас бы туда Илларион проводил.

   - Что случилось? - закричала вдруг Евгения, продолжая смотреть в окно. - Все там на льду как будто испугались чего-то. Все бегут, крестятся, машут руками. Странно! Что их вдруг так встревожило?

   - Они услышали, что сюда идет ничтожный отряд поляков, - сказал Феодосий. - Есть чего пугаться!

   - Боже мой! - в один голос вскрикнули Евгения и Лидия.

   - Только не пугайтесь! - продолжал Феодосий. - Это к вам не относится. Они еще далеко, и мы успеем покататься на горе. Пойдем, Лидия, ты ведь хотела кататься.

   - Нет, нет, ни за что!

   - Ну, может, ты пойдешь со мной, Евгения?

   - Не ходи, не ходи, сестрица! Поляки тебя изрубят!

   - Станут они рубить таких хорошеньких девушек! Они скорее протанцуют с вами мазурку. Но сначала мы с Илларионом заставим танцевать незваных гостей и проводим отсюда. Так ли, Илларион?

   - Без сомнения. Крепость нашу взять нелегко. Не бойся, моя милая! - прибавил он, взяв Евгению за руку. - Ты дрожишь? Ах, стыд какой!

   - Я боюсь не за себя, Илларион. Мне страшно за тебя... и за Феодосия.

   - А мне и за себя, и за всех страшно, - сказала Лидия, чуть не плача. - Проклятые эти поляки! Кто их просил сюда приходить!

   В это время Сидоровна, стоявшая безмолвно у печки со сложенными руками, поняла, наконец, в чем дело, и подняла такой плач с причитаниями, что и Горов, ободренный Феодосием, опять завздыхал и заохал.

   - Пойдем домой скорее, - сказал Феодосий Евгении и Лидии. - Ох вы, зайчики пугливые! Да замолчи, ради Бога, Сидоровна!

  

   - Вот и Углич! - говорил Струсь полковнику Каганскому, указывая на крепость.

   - На стенах у пушек курятся фитили, - заметил тот. - Видно, готовы к обороне. Мы здесь, за этими холмами, остановимся, пока ставят туры и готовят укрепления для осады. Между тем надобно занять все дороги и окружить крепость со всех сторон.

   Он слез с лошади. Струсь последовал его примеру. К ним подошли другие ротмистры и офицеры.

   - Прикажите солдатам ставить палатки. Вот здесь будет главная моя квартира, - продолжал Каганский, указывая на деревянный дом, стоявший у подножия холма возле дороги. - А не худо, господа, позавтракать. Я, признаюсь, проголодался. После завтрака составим план осады. Держите наготове карту крепости.

   Пан Струсь отдал приказ о завтраке. Каганский, в сопровождении офицеров, вошел в дом, где не было ни души. Жильцы разбежались. Двери были прикрыты, сундуки распахнуты. Что было возможно унести, все унесено.

   - Видно, эта красавица бежала отсюда, не помня себя от страха, - сказал Струсь, поднимая концом сабли с пола шелковую фату и женский башмак, вышитый серебром. - Она все свои наряды впопыхах растеряла. А, вот и завтрак несут. Сюда, сюда ставьте, на этот большой стол. Я начну, полковник, и пью за здоровье бежавшей красавицы из ее башмачка.

   - Ну, воля ваша, я из этого башмака пить не стану. Может быть, его обронила с ноги какая-нибудь старая ведьма.

   - Быть не может! - возразил Струсь. - Я знаток в этом деле. Чертов хвост! Такой маленькой, хорошенькой ножки не может быть у старой ведьмы. По башмаку я вижу, что она красавица из красавиц. Милочка!

   Вместе с этим нежным восклицанием он поцеловал концы сложенных своих пяти пальцев.

   - Уж вы, пан Струсь, кажется, в нее влюбились?

   - Почти так. Она, верно, убежала в крепость. Дьявольская бомба! Тем храбрее я буду драться при осаде, отыщу ее в крепости и возвращу ей башмаки и фату, а за это велю себя поцеловать двенадцать раз кряду... Какой удивительный соус! Это, кажется, цыплята? Наш полковой повар - лихой малый! Однако же соус не худо запить. Ваше здоровье, полковник!

   После завтрака Струсь пошел осматривать все комнаты дома. В верхней светлице он увидел кровать с периной, нашел гребень на окошке и под кроватью женский чулок. Он развалился на перине и начал расчесывать гребнем свои усы.

   - Что это вы, пан! - сказал Каганский, входя с несколькими офицерами в светлицу. - Вы уже спать хотите?

   - Нет, полковник! Это постель моей красавицы. Здесь недавно лежала она, а теперь лежу я. Какое блаженство! Что может быть лучше войны! Воин везде гость и хозяин. Все ему позволено, все возможно.

   - Возможно даже поваляться на чужой перине - удивительное счастье! Однако же не пора ли нам начать совет? Времени терять не для чего.

   - Я готов, - сказал Струсь, спрыгивая с кровати.

   Все спустились вниз и сели к тому самому столу, на котором перед этим завтракали, составив с него на окошко посуду и пустые бутылки.

   - Вот, господа, план крепости. Войск в ней около трех тысяч. Съестных и боевых припасов не может быть много, потому что не ждали нас. Что лучше: долговременная осада или штурм?

   - Штурм, непременно штурм! - воскликнул Струсь.

   - А почему? Впрочем, позвольте, ротмистр, сначала высказаться младшим офицерам.

   - Пусть говорят, что хотят, а я говорю - штурм!

   Другие ротмистры и офицеры начали высказывать свое мнение. Струсь перебивал всех и твердил: штурм.

   - Да, позвольте, ротмистр...

   - Ничего не позволяю и слушать ничего не хочу. Штурм, с подкопами и с позволением солдатам воспользоваться военной добычей после взятия крепости.

   - А я думаю иначе, - сказал Каганский. - Долговременная осада вернее поведет к цели и с меньшей потерей людей. Притом грабить жителей, значит, ожесточать их против нашего короля. Это было бы противно его видам.

   - А долговременная осада, - возразил горячо Струсь, - противна пятьдесят третьему артикулу королевского универсала 1492 года и конституции 1598 года, известной под названием "Прусская Корректура". В этих законах принято считать того трусом, кто предпочитает долговременную осаду штурму.

   - Считать трусом? Не советую, ротмистр, повторять вами сказанного.

   - Трусом, трусом!

   - Вы сами, ротмистр, трус! - закричал взбешенный Каганский. - Прошу вас покинуть наш совет! Мы без вас все решим. Вы не даете никому слова сказать. Прошу вас выйти в другую комнату!

   - Не угодно ли вместе с вами! Мы можем там разобраться на саблях.

   - Вы вызываете меня, вашего начальника, на дуэль в военное время? Знаете ли вы, что за это определено законом? Одумайтесь и, прошу вас, идите в другую комнату, а не то...

   - Хорошо, я выйду, - сказал оробевший Струсь, - но не соглашусь ни за что на долговременную осаду.