Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович - На рубеже Азии

о участия Климовны, этой сплетницы-старушонки, распустившей о Лапе пред приездом доктора свои сплетни. Меня удивляло терпение Меркулыча, который позволял этой старушонке появляться в его доме.

   В июле поспели всякие выводки, и мы с Меркулычем начали свой охотничий сезон. Олимпиада Павловна не только не удерживала Меркулыча, но сама гнала его и постоянно смеялась над Аполлоном, который, ссылаясь на ревматизм, совсем не ходил на охоту и оставался дома. Я отдавался этому удовольствию с полной страстью и был недоволен поведением Меркулыча, который относился к делу уже не с прежним самоотвержением, а, как кажется, с единственною целью побольше набить дичи; этот промышленный дух, который сменил прежнее поэтическое удовольствие, огорчал и даже оскорблял меня. Затем не было и помину о том, чтобы провести ночь где-нибудь в глухом лесу, как это мы делали прежде: Меркулыч рвался на свое пепелище и морщил лоб, когда мы запаздывали, - словом, это был другой человек, и я не скучал с ним только потому, что больше не с кем было ходить на охоту, а время бежало с поразительной быстротой, приближая роковую минуту отъезда в Гавриловск под высокое покровительство Иринарха.

   Раз, в конце июля, подхожу ранним утром к домику Меркулыча, и только занес было руку, чтобы постучать в окно, и вперед отлично представлял себе, как в окне покажется заспанная физиономия моего друга с взъерошенными волосами, - руки сами опустились, и я простоял под окном несколько минут в совершенном оцепенении, точно по мне кто-нибудь выстрелил: новенькие ворота домика Меркулыча были вымазаны широкими полосами дегтя... В переводе это означало самую ужасную вещь, какая только существует в провинциальной жизни: вымазанные дегтем ворота - это вечный позор дома и несмываемое пятно на его репутации. Я долго не мог прийти в себя, а когда в окне показался Меркулыч, я ничего не мог выговорить, а только показал знаками, чтобы он сейчас же вышел на улицу. Когда Меркулыч показался в калитке, я молча указал ему на ворота. Бедный мой друг побледнел и слабо вскрикнул.

   - Кирша, что это... Господи... - бессвязно бормотал растерявшийся Меркулыч, выпуская из рук полы своего халата.

   Отворить ворота, снять вымазанные половинки с петель и убрать их на задний двор - было делом одной минуты; в следующую затем минуту Меркулыч в щепы разрубил эти несчастные половинки, и мы молча спрятали их в конюшне. Об охоте в этот день нечего было и думать, великолепное утро пропало, и я вернулся домой с "растрепанными чувствами"; пред моими глазами стоял убитый Меркулыч, который со слезами на глазах побелевшими губами шептал: "За что? Господи... Кому я сделал зло?" Лежа в постели, я долго думал, кто бы мог устроить такую штуку Меркулычу, и решил, что это дело Прошки. Несмотря на свое огорчение, я заснул самым крепким сном, а когда проснулся, было уже часов одиннадцать утра, и в передней сидела с своим таинственным видом Климовна - значит, как я догадался, весть о скандале успела уже облететь всю Таракановку, и наши усилия скрыть всякие следы остались тщетными. Мать была, видимо, огорчена и старалась не смотреть на меня, сестры шептались, отца и Аполлона не было дома.

   - Жаль... как жаль! - шептала поблекшими губами Климовна. - Она-то последнее время ходит, пожалуй, чего бы не попритчилось... А сам-то сел в угол и сидит, как очумелый; из волости присылали за ним, не пошел.

   Отец скоро вернулся, он был у Меркулыча, и только махнул рукой, когда мать вопросительно посмотрела на него.

   - Ни за грош зарезали парня, - говорил он, когда Климовна вышла: - Меркулыч ни на кого не думает. Встретил сейчас Прошку на улице, улыбается, животное; так бы по толстой морде его и смазал...

   - Викентий Афанасьич?!.

   - Ах, матушка, что за церемонии! Если бы не сан мой да не старость, - засучил бы рукава и собственными руками... Понимаешь? Было время, когда лошадь за передние ноги поднимал... Да, был конь, да уезжен!

   Эта история с Меркулычем наделала большого шуму; сам Меркулыч целую неделю никуда не показывался, Олимпиада Павловна заливалась слезами, как река, и несколько раз прибегала к нам в самом отчаянном виде. Дело кончилось тем, что Меркулыч жестоко запил, и все пошло вверх дном. Он походил теперь скорее на зверя, чем на человека, и несколько раз с ножом бросался на беременную жену, а когда приходил в себя, плакал и на коленях просил прощения. Отец несколько раз ходил к нему делать увещания. Меркулыч слушал его, обещал исправиться и запивал горше прежнего. Я не оставлял своего друга, но мое присутствие едва ли сколько-нибудь помогало Меркулычу: он пил рюмку за рюмкой, ломал все, что попадалось ему под руку, и по всей вероятности сошел бы совсем с ума, если бы в самую критическую минуту не явилась из Петербурга Луковна, торопившаяся к "разрешению" дочери.

   - Ну, и слава богу! - проговорил отец, когда услышал о приезде Луковны: - Луковна все устроит... Эта, брат, бывала в переделках!

   Я сидел у Меркулыча, когда Луковна в первый раз заявилась к зятю. Меркулыч был по обыкновению пьян и сидел у окна. Луковна тихо вошла в комнату, помолилась и, оглянувшись кругом, прямо подошла к зятю.

   - Грех тебе, Меркулыч, - тихо заговорила Луковна, в упор глядя на зятя.

   - У-уди!.. - глухо зарычал Меркулыч, сжимая кулаки.

   - Нет, я не затем пришла...

   - Уди!..

   - Мне с тобой нужно поговорить...

   - А... со мной?!. Ты... нет, ты вот с ней, со своей змеей поговори! - яростно закричал Меркулыч, указывая на жену. - У-у... змея подколодная!.. Луковна, не подходи: убью!.. Зарежу!..

   - Вре-ешь, не убье-ешь, - как-то нараспев ответила Луковна и смело подошла к зятю: - ну, бей...

   Меркулыч метнулся, как дикий зверь, и застонал; он испугался старухи, не сводившей с него глаз; эта немая сцена продолжилась несколько секунд, заставила вспотеть Меркулыча, и он только страшно водил выкаченными глазами.

   - А мне, ты думаешь, легко... а? Мне легко? - задыхавшимся шепотом говорила Луковна. - Я ведь не оправдываю дочь...

   - Я... я... любил! - скрежеща зубами и закрыв лицо, шептал Меркулыч.

   - Ты младенца пожалей... безвинного младенца: вот зачем я пришла к тебе... В нем божья душа-то, отчаянный ты человек!.. О боге-то позабыл... А ты того не думаешь, что, может, это кто со зла сделал на тебя? Мало ли добрых-то людей?..

   - Да ведь мне на улицу теперь показаться нельзя... пальцами будут все указывать... вот что!.. Это как, по-твоему? Лучше бы убили меня... легче бы мне...

   - А по-моему, нужно богу молиться...

   Луковна продолжала говорить в этом же роде, Меркулыч слушал ее и стихал, изредка озираясь по сторонам, точно он боялся какой засады; в этой сцене Луковна являлась для меня в новом свете, в ней сказывалась какая-то не сокрушимая ничем сила жизни и умение стать выше самых критических обстоятельств. Самый тон ее голоса, вид ее энергичной фигуры, упорный взгляд небольших черных глаз, горевших огнем, - все это, вместе взятое, производило успокаивающее впечатление, как присутствие авторитетного доктора, один вид которого внушает больному надежду. Подавленный горем ум Меркулыча отказывался работать, но чувства жили с болезненной энергией, создавая воображаемые муки - вот против этого болезненного состояния присутствие Луковны было лучшим лекарством для Меркулыча. Ввиду таких исключительных обстоятельств Луковна на время рассталась даже с своей избушкой и поселилась у зятя. Меркулыч быстро начал поправляться, бросил водку, перестал буянить, и только по временам на него находили какие-то столбняки. По наружному виду это был совсем другой человек - о румянце не было и помину, глаза округлились и смотрели тревожным, напряженным взглядом, по лицу легкой тенью постоянно пробегало чувство детского страха при малейшем стуке; о своем костюме Меркулыч больше не заботился: не поправлял галстука, не обдергивал на себе казинетового пиджака; из всех старых привычек у него остались две - нерешительное кряканье и надувание щек, точно ему постоянно было жарко.

   Живя у зятя, Луковна совсем не замечала дочери и не говорила с ней ни слова; Климовна больше не появлялась. Это напряженное состояние, наконец, разрешилось появлением в домике Меркулыча четвертого действующего лица, отчаянные детские крики которого разогнали остатки накатившейся тучи, и Меркулыч даже повеселел, когда к нему потянулись красные детские ручонки; его доброе, любящее сердце все свои силы сосредоточило на этом маленьком существе, и он даже начал ходить опять в волость на свою службу, о чем раньше и слышать не хотел. Олимпиада Павловна тоже подняла голову и помаленьку опять начала забирать мужа в свои руки: она даже считала необходимым усиленно кричать на Меркулыча, когда он не так брал ребенка на руки, не умел его успокоить или не просыпался ночью, когда ребенок кричал.

   - А все-таки лучше бы им уехать куда-нибудь, - несколько раз говаривал отец. - Конечно, домишко у них свой, хозяйство, а все-таки лучше уж бросить все. Народ здесь зверь зверем, а Меркулыч - рубаха-парень, пожалуй, обидят, неровен час.

   - Ехать-то некуда, отец Викентий, - отвечала Луковна, - и без нас тесно везде.

   - Все-таки лучше, Луковна.

   - Здесь свой угол есть, отец Викентий, а поехал отсюда - нанимай квартиру. Капиталов-то не накоплено, а тут дите на руках...

   - А к Сергей Павловичу толкнуться бы... Может, он где-нибудь нашел бы подходящую службу.

   - Ой, что вы, отец Викентий! Разве Сереженька такой человек, с ним ведь каши не сваришь. Он с своей-то головой не пособился: все стонет да морщится. Другой раз даже смотреть тошно: потемнеет весь из себя, глазки мутные такие сделаются. "Скучно, говорит, маменька"...

   Раз мы сидели с Меркулычем в волости; Меркулыч писал какую-то бесконечную "бумагу", а я думал о Заплетаеве и заплетаевских поповнах; в окне звенела и жужжала большая зеленая муха; я сладко мечтал - в это время в передней послышались тяжелые неровные шаги, и в волость ввалились Прошка с Вахрушкой, едва держась на ногах. Они были сильно пьяны, Прошка посмотрел на нас налитыми кровью глазами и, шатаясь, подошел к столу. Вахрушка подошел за ним и с глупой улыбкой уставил глаза на Меркулыча.

   - Ты... ты что же сидишь?.. - хриплым голосом заговорил Прошка.

   - Не танцевать же мне пред тобой, - огрызнулся Меркулыч: - вишь, бумагу пишу.

   - А ежели... значит... я твое начальство... должон ты мне али нет, со всяким почтеньем... а? Вахрушка... а Вахрушка... ты какое понятие в своей голове имеешь насчет этого дела?.. А?..

   - А я так полагаю в своих мыслях, - отозвался Вахрушка, поправляя кумачную рубашку: - я полагаю, что Меркулыч... он в понятии затмился...

   - Отвяжитесь, черти! - зарычал Меркулыч. - Вишь, налили шары-то... Убирайтесь!

   - Над землей-то ты не больно страшен, - загремел Вахрушка: - разе тебя под землей-то много...

   - А ты, Прош, не трогай Меркулыча, - вступился Вахрушка, оттаскивая Прошку за рукав: - Меркулыч теперь, брат, подобно тому, как помещик... Меркулыч, а Меркулыч! С новорожденным...

   Меркулыч страшно побледнеет и какими-то остановившимися глазами посмотрел на Вахрушку; перо задрожало в его руках.

   - С новорожденным, Меркулыч... - хрипло протянул Прошка: - с наследничком... только говорят, что от него деготьком припахивает...

   Меркулыч молчал и только как-то весь выпрямился на своем стуле.

   - Как здоровье Олимпиады Павловны?.. Чисто ходишь, бело носишь, кого любишь, с кем живешь!.. - При этих словах Прошка засмеялся хриплым наглым смехом.

   - А вот мы дегтярника этого крестить скоро будем, - со смехом заговорил Вахрушка. - Кинтильяна в крестные отцы поставим... он окрестил тебе ворота-то!..

   Вахрушка не успел закрыть рта, как Меркулыч одним движением, как дикий зверь, прыгнул из-за стола прямо на Вахрушку, сбил его с ног и с диким, нечеловеческим воем впился в него; они покатились по полу. Меркулыч первое время одолевал своего врага, но потом могучие руки Вахрушки, как клещами, сжали ему спину, и он очутился на низу. Вахрушка сел на Меркулыча верхом, кумачная рубаха была на нем вся разорвана, по лицу текла кровь, и он начал наносить страшные удары Меркулычу по лицу и в грудь, точно кто молотил его пудовыми гирями, так что слышно было, как хрустели кости под этими ударами.

   - Дуй его, Лапухина мужа - мазаны ворота! - хрипел Прошка, толкая Меркулыча своим сапогом прямо в лицо. - Задувай его...

   Увидев это побоище, я опрометью кинулся из волости; отец и Аполлон были, к счастью, дома, они сейчас же побежали выручать Меркулыча. Когда мы входили в волость, Прошка и Вахрушка попались нам навстречу; они шли, как ни в чем не бывало.

   - Что это вы делаете, разбойники? - закричал отец.

   - А тебе какое дело? - глухо отозвался Прошка.

   - Мне?!. Мне?!. Вы тут человека убили, разбойники!.. - закричал отец так громко, что я задрожал от страха. - Я вас под суд отдам... в Сибирь!..

   - У тебя долги волосы-то, так я тебе их расчешу, - мрачно отозвался Вахрушка.

   Я силой утащил отца в волость. Меркулыч буквально плавал в крови с посинелым лицом и стиснутыми зубами; это был кусок мяса, на который было страшно смотреть. Мы кое-как привели Меркулыча в чувство, потом я сбегал за Январем Якимычем, и только при его помощи мы возвратили Меркулычу несколько человеческий вид: обмыли кровь, привели в порядок одежду и смочили страшные синяки какой-то примочкой, какую захватил с собой Январь Якимыч. Я никогда не видел таких страшных синяков, какими было покрыто все тело Меркулыча: громадные синие пузыри с багровыми подтеками всплыли на груди, на плечах, на спине; нос распух, глаз почти было совсем не видно под синими пятнами. Меркулыч все время молчал; его тело покорно принимало всякое положение, какое ему давали, как у мертвого.

   - Ах, христопродавцы... ах, разбойники! - кричал Январь Якимыч, натирая спину примочкою. - Ах, кошки их залягай...

   - В Сибирь мошенников сошлю! - кричал отец.

   - Совсем изуродовали человека... отец Викентий, вы по пузырю трите сильнее... вот так... левее немного! Ах, господи, помилуй... ах, христопродавцы... Аполлоша, ты голову придерживай... Отродясь не видывал этакой страсти! Да не подлецы ли, отец Викентий... не лешаки ли! Прости ты меня, господи!.. Ах, заешь их собака...

   Меркулыча замертво стащили домой, и он вылежал в постели две недели; он лежал тихо, не жаловался, не стонал и ни с кем не говорил. Луковна и Олимпиада Павловна ухаживали за ним с убитыми, заплаканными лицами; я несколько раз пытался утешать своего друга, но Меркулыч молчал и только раз, прощаясь со мной, глухо проговорил:

   - Ты, Кирша, напрасно утешаешь меня... я не маленький... Ты этого теперь не поймешь... когда больше будешь... тогда...

   Когда я взялся уже за скобку двери, Меркулыч еще раз остановился и, оглядевшись кругом, тихо проговорил:

   - Пойдешь в лес, Кирша... в горы... Поклонись им от меня: и лесу, и горам, и траве... Не гулять мне больше...

   В первых числах августа, рано утром, когда еще все спали в нашем доме, меня разбудил чей-то тихий плач и глухое причитание; я выглянул из-за печки и увидел Луковну, которая стояла у самых дверей и тихо плакала. Отец с бледным лицом торопливо надевал на себя казинетовый подрясник и никак не мог застегнуть пуговиц, потому что руки у него сильно тряслись. Он с тяжелым вздохом несколько раз проговорил: "Ах, господи!.. Да что же это такое?" Вскочить с постели и одеться было делом минуты, а в следующую минуту я уже босиком летел по улице прямо к Меркулычу и далеко опередил отца, который при своей одышке не мог ходить скоро. Калитка в доме Меркулыча была отворена; во дворе стояли два мужика, за ними виднелась какая-то баба с белоголовым мальчиком на руках.

   - Вон там повесился, - проговорил один из мужиков, тыкая пальцем в сторону сарая.

   Я опрометью бросился в двери конюшни и отскочил назад: в самых дверях висели чьи-то белые ноги. Прибежавший отец велел мужикам снять Меркулыча; они переглянулись, почесали затылок и неохотно вошли в конюшню; через минуту белые ноги мертвым движением опустились на пол. Точно вынырнувший из-под земли Январь Якимыч схватился за них и потащил из дверей. Меркулыч был в одном белье, посинелая голова с открытыми мутными глазами безжизненно стукнулась о порог, руки были вытянуты; Январь Якимыч припал ухом к груди Меркулыча, пощупал пульс и, перекрестившись, прошептал:

   - Кончено-с... все кончено-с!..

   Ребенок, сидевший на руках бабы, дико вскрикнул, когда увидал синее лицо Меркулыча, я точно проснулся от этого отчаянного крика и заплакал; отец стоял около меня и тоже плакал.

  

  

   Через неделю после смерти Меркулыча я уехал в Гавриловск; говоря правду, мне, пожалуй, уж наскучило жить в Таракановке, да и перспектива увидать Симочку сильно заманивала меня. Действительность жестоко обманула Кира Обонполова. В ближайшее воскресенье я отправился в Заплетаево, одевшись в новенький камлотовый сюртучок, который мне сшила мать перед отъездом. С замиравшим сердцем я подходил к домику о. Марка, и первое, что неприятно поразило меня, это пролетка Иринарха, стоявшая у подъезда. На минуту во мне колебалось желание видеть Симочку, чтобы не столкнуться носом к носу с Иринархом, но потом мной овладела какая-то отчаянная решимость, и я смело вошел в переднюю. В зале никого не было, но из голубой гостиной доносился звонкий голосок и смех Симочки, что еще больше меня ободрило. Отворив дверь, я остановился в недоумении, так меня поразила представившаяся моим глазам картина: на небольшом голубеньком диванчике сидел Иринарх и держал на раздвинутых руках моток ниток. Симочка стояла перед ним и с веселым щебетанием свивала нитки в клубок. Мое неожиданное появление смутило и даже рассердило девочку, - нет, теперь уже не девочку, а целую барышню, которая ходила уже в длинном платье. Она взглянула на меня исподлобья и, вздернув носиком, совершенно равнодушно проговорила:

   - А... это ты, Кирша... - И больше ничего, точно в комнату вошла кошка. Иринарх не только не смутился, но с своей неизменной улыбкой поманил меня к себе пальцем и, передавая мне моток ниток, певуче проговорил:

   - Я, брат, поработал в свою долю, теперь твоя очередь.

   Симочка сильно изменилась в течение лета - выросла, побледнела, отпустила длинную русую косу; на ней было надето шерстяное синее платье, в русых волосах чернела бархатная ленточка. Я покорно взял из рук Иринарха моток ниток и стал его держать, но в этот раз мне не было суждено угодить Симочке, - ей все не нравилось, она десять раз поправляла мои руки, сердилась и рвала одну нитку за другой. Моя попытка занять ее рассказом о Меркулыче не только не привела к желанной цели, но даже, наоборот, вызвала сильное неудовольствие, и Симочка, надув пухлые губки, сердито проговорила:

   - Очень мне нужно знать, как повесился ваш Меркулыч... Ты, Кирша, совсем поглупел и не придумал ничего лучше. Держи руки прямее, говорят тебе!..

   Это было уже слишком даже для совсем влюбленного, и Кир Обонполов почувствовал, как что-то защипало у него в носу, сдавило горло и потемнело в глазах. Оставался один только шаг, и я расплакался бы самым глупейшим образом, но меня спасла в самую критическую минуту одна роковая мысль, которая, как молния, осветила всю картину... Да, я сразу понял все, и в моем детском сердце закипела сильнейшая ревность к моему счастливому сопернику, которым был, конечно, не кто иной, как Иринарх. Теперь я понял смысл той сцены, свидетелем которой сделался так неожиданно, понял источник звонкого смеха Симочки с Иринархом и ее коварное поведение относительно меня. Ослепленный собственным своим чувством, я даже не сообразил того, что не имел никаких прав требовать что-нибудь и что вообще она держалась со мной на равной ноге, как мальчик; я никак не мог одолеть той мысли, что прежней Симочки уже нет, а есть другая Симочка, которая перешла в другой возраст и оставила меня сразу далеко назади.

   По лицу Симочки я прочитал, как по книге, что она смотрела на меня с презрением, - значит, все было кончено; я холодно простился с ней и печально побрел к выходу. В зале я встретил Агнию Марковну, которая по своему обыкновению бесцельно бродила из комнаты в комнату и что-то жевала. Она остановилась и посмотрела на меня тем особенным взглядом, когда человек старается что-нибудь вспомнить; мне показалось, что она все знала и жалела меня. Она еще сильнее пополнела, точно распухла, но была по-прежнему неподвижно-красива, точно сейчас встала с постели; пухлые руки с пальцами, унизанными блестящими кольцами, висели совершенно бессильно в таком положении, как будто после самой тяжелой работы.

   - Где Симочка? - спросила меня Агния Марковна, вероятно, затем, чтобы сказать что-нибудь.

   Я ничего не ответил ей и как сумасшедший выбежал из гостиной: меня давила эта роскошь, эти трюмо, бархатные обои, мягкая мебель, бронза, ковры, мне страстно захотелось на свежий воздух, на берег Ирени, где бы я мог броситься под своей любимой вербой в густую траву, спрятать в ней свое лицо и здесь выплакать свое горе и приготовиться к тому, что меня ожидало впереди. Я был уверен, что Иринарх будет мне мстить, и мысленно прощался со всем, что было мне дорого. Когда я проходил уже под окнами, меня остановил голос о. Марка:

   - Эй, паренек, постой!

   Я остановился. Из окна кабинета выставлялась голова о. Марка в неизменной меховой шапке, и его изрытое оспой лицо с узенькими черными глазками смотрело на меня с веселой улыбкой.

   - А что отец? - спрашивал о. Марк, свешиваясь из окна; он был в одной ситцевой рубашке.

   - Кланяется вам...

   - Спасибо; здоров?

   - Здоров.

   - Хорошо. А что Аполлон?

   - Служит.

   - На пятнадцати рублях?

   - Да.

   - Гм... не много. Ну прощай, паренек, учись хорошенько, а будешь писать домой, напиши от меня поклон отцу Викентию.

   Итак, все было кончено, решительно все, и я в глубоком раздумье брел на свою квартиру, к Ивану Андреевичу; даже мысль сделаться доктором показалась мне совсем жалкой: стоило быть доктором, когда... Словом, я переживал все то, что переживают все отвергнутые любовники.

   Против моего ожидания, Иринарх не только не преследовал меня, но даже был вежливее, чем раньше. Хождение в классы, спевки, пребывание у Иринарха - словом, колесо моей жизни завертелось своим обычным ходом, за исключением одного маленького обстоятельства, которое сначала меня сильно испугало. После одной спевки, которая происходила в келье архимандрита, Иринарх велел мне остаться. Сначала я подумал, что когда остальные певчие уйдут, Иринарх велит принести розог и задаст мне одну из своих художественных порок; но каково было мое удивление, когда вместо розог Иринарх начал угощать меня пряниками, конфетами и все время самым ласковым образом выспрашивал об отце, брате, нашей семье и нашей жизни. Особенно подробно Иринарх расспрашивал меня о брате Аполлоне.

   - Так он служит в заводе, - в раздумье говорил Иринарх, - получает пятнадцать рублей жалованья... Это очень не много... да, не много... Как ты думаешь, Кир, "не царь персидский"?

   "Не царь персидский" думал то же, что и архимандрит Иринарх, а пока последний в раздумье ходил по комнате, Кир таракановский успел, "тайно образующе", стянуть со стола в карман несколько горстей конфет, что сделал единственно в тех видах, чтобы доказать Гришке и Антону, что Иринарх не порол Обонполова, а угощал. Иринарх оставил меня даже ужинать и все время болтал со мной о всевозможных пустяках; мне еще раз пришлось убедиться, как иногда меняются люди: Симочки не было, и точно так же не было прежнего Иринарха. Новый Иринарх был очень умный и очень веселый человек, который шутил и смеялся со мной, как Меркулыч, и даже раз спросил:

   - А что, "не царь персидский", тебе нравится Симочка?

   Я, конечно, растерялся, покраснел и даже, грешный человек, подумал, что вот теперь-то и начнется порка, как раз в средине отличного ужина, но еще раз ошибся: Иринарх только засмеялся своим загадочным смехом и проговорил:

   - Ну, успокойся; она тебя тоже очень любит... Она мне сама рассказывала. Симочка очень умненькая девочка... Да?

   Иринарх пил все время вино и заметно покраснел. Глаза у него сильно слипались, и он все улыбался, потирая свои белые руки; он несколько раз спрашивал меня, чем я хочу быть: попом или монахом. Я отнекивался и как-то случайно проговорился, что думаю быть доктором. Иринарх раскрыл глаза, внимательно посмотрел на меня и в раздумье проговорил:

   - Что же... отличная вещь. Не ходи, братец, в попы, это главное, а там на все четыре стороны - нынче везде дорога.

   Когда я пошел домой, Иринарх остановил меня и заговорил:

   - Вот что, Обонполов: у твоего брата хороший голос?

   - Да.

   - Так ты напиши отцу, что чем Аполлону глотать заводскую сажу за пятнадцать рублей, пусть едет сюда. Меня отец Марк просил похлопотать о нем... Сначала послужит псаломщиком, а там, глядя по заслугам, и если женится, мы его в дьяконы поставим... Понял? Так и напиши отцу.

   В простоте своей души я так все и принял за самую чистую монету и даже был готов полюбить Иринарха, если бы он на время совсем не забыл обо мне, точно между нами не было никаких разговоров и точно он не знал, что я буду доктором.

   Наступила зима, и город и Гавриловский монастырь замело белым пушистым снегом. Время тянулось чертовски медленно, тем более что я не посещал уже о. Марка и только издали несколько раз видел заплетаевских поповен, когда они вдвоем катались на санках-беговушках. Моя любовь к Симочке начинала угасать, и я вполне углубился в недра мудреной бурсацкой науки, где каждый шаг вперед нужно было брать зубом, как говорил отец. Зато письма, которые я изредка получал из Таракановки, доставляли мне глубокое наслаждение, и я даже потихоньку плакал над ними, упрекая себя в неблагодарности, потому что имел глупость променять целую Таракановку на одну Симочку. Правда, эти письма отличались большим лаконизмом, и их содержание больше вертелось около хозяйственных вопросов, вроде того, что корова Верочки отелилась пестрым бычком и т. д., но я умел по этому скудному содержанию восстановить жизнь в Таракановке в самых ярких красках.

   Перед святками я получил очень длинное письмо, которое было написано рукой отца, его ровным твердым почерком, который я так любил. Между прочим, отец писал: "Брат твой Аполлон зело огорчает нас с матерью своим поведением. Недавно Аполлон объявил нам с матерью, что он возымел намерение сочетать себя браком с женой Меркулыча; разумом помраченный сын не хочет слышать наших увещаний, упорствует и негодует, ради своей неистовой страсти и плотоугодныя любве... Сей злебеснующийся брат твой делает нас с матерью прискорбными даже до смерти.

   Учись, Кир Викентьевич, уважай старших, люби своих начальников, иже, любя, наказуют; ты наш Вениамин, а наш Иосиф сам предался в руки новой жены Пентефрия. Кланяйся о. Марку; о предложении Иринарха подумаем, и проч."

  

  

   На святки я не ездил в Таракановку и проводил время самым печальным образом. Больше всего меня огорчило то обстоятельство, что после письма, в котором отец жаловался на Аполлона, я в течение целого месяца не получал ни одной строки, хотя сам писал исправно через две недели; когда святки прошли и наступили занятия, я даже обрадовался им, потому что мое одиночество надоело мне хуже тюрьмы. Однажды, в первых числах февраля, я зубрил из филаретовского катехизиса, Антон лежал на лавке и плевал в потолок, в это время дверь в комнату отворилась, и показалась лохматая голова кучера о. Марка.

   - Тебе кого надо? - закричал Антон, запуская в кучера латинским словарем.

   Лохматая голова на мгновение скрылась, и потом уже за дверями послышалось:

   - Здесь квартирует таракановский попович? Отец Марк прислал за ним...

   Я торопливо надел свой камлотовый сюртучок, шубу и вышел на улицу, где меня дожидались уже лубочные пошевни. Через полчаса мы подъезжали к домику о. Марка, и я никак не мог понять, зачем ему было нужно меня. В голове у меня даже мелькнула страшная мысль, что не умер ли мой отец, вообще предчувствие чего-то дурного не оставляло меня всю дорогу. Когда я вошел в переднюю и снимал галоши, какая-то девочка бросилась ко мне на шею и молча принялась целовать меня; в первую минуту я принял ее за Симочку; каково же было мое удивление, когда эта девочка заговорила голосом Верочки... Да, это была Верочка, а из гостиной доносился до меня веселый голос отца.

   - Ну что, доктор, обрадовался? - говорил отец, когда я бросился обнимать его. - Вот, братец, тебя приехали проведать...

   В голубой гостиной на диване рядом с Агнией Марковной сидела моя мать и улыбалась счастливой улыбкой; Надя в новом ситцевом платье "с лазоревыми цветочками по розовому фону" ходила, обнявшись с Симочкой, которая, кокетливо ежа плечиками, прищуренными глазками смотрела на Аполлона, мрачно сидевшего в углу комнаты. Словом, вся наша семья была в полном своем составе, и я не знал, как разделить себя между ними. О. Марк, по случаю приезда гостей, облекся в лежалый подрясник табачного цвета, только что вынутый из сундука; он весело щурил свои маленькие глазки, торопливо бегал по комнате маленькими воробьиными шажками и несколько раз повторял одну и ту же фразу:

   - Однако ты, Викентий Афанасьич, постарел... Сильно, брат, постарел!

   - И ты, отец Марк, не помолодел, - добродушно отвечал отец.

   - А ведь, подумаешь, давно ли мы с тобой на одной скамье сидели... а? Ведь и Иван Андреич жив... Помнишь: "Иван Андреич, гуська привезу"... Горячо порол... бывало, как засыплет лоз пятьдесят...

   - Ах, папа, какой ты разговор нашел! - томно заметила Агния Марковна. - Неужели нет другого разговора...

   Мать с замечательным искусством перевела речь с "березовой каши" на какой-то другой разговор. Аполлон все время просидел в углу, отделываясь односложными ответами; он был не в духе и нервно покручивал небольшие черные усики. Я с первого раза заметил, что все наши были разодеты во все новое, и с удивлением рассматривал новые платья на сестрах и матери, новый подрясник на отце и новый суконный сюртук на Аполлоне. На эту поездку в Заплетаево, чтобы не ударить лицом в грязь перед о. Марком, был затрачен целый годовой доход отца и даже были взяты деньги в долг у Рукина. У Аполлона были новенькие серебряные часы, что по моим понятиям было верхом роскоши. Глядя на туалет сестер, никто даже и не подумал бы, что Верочка дома сама моет полы и сама доит корову, а мать с Надей просиживают целые ночи над работой "в люди". Смысл этого маскарада и таинственного превращения из художественно наложенных заплаток во все новое объяснился для меня только через несколько дней, в течение которых происходили какие-то таинственные совещания, обмен многознаменательными взглядами и улыбками - словом, целый ряд самых замысловатых поступков. Особенно меня удивляла мать. Она держала себя с большим гонором и ничему не удивлялась; Верочка держала себя точно так же и не выдавала себя ни одним движением, только бедная Надя попадала впросак на каждом шагу и не умела скрыть своего удивления перед роскошью нарядов заплетаевских поповен, ощупывала мягкую мебель и постоянно спрашивала, сколько стоит такая-то вещь и где куплена. Вообще, Надя была неисправима, и мать каждый вечер читала ей длиннейшие нотации.

   Отец с о. Марком ездили с визитом к Иринарху и приехали оттуда в самом блаженном настроении; о. Марк петушком забегал впереди отца и, показывая два ряда черных зубов, повторял: "Что я тебе говорил... а? Я тебе говорил... а? Это, брат, такой человек... такой человек"... Потом отец с о. Марком долго о чем-то беседовали в кабинете с глазу на глаз, туда же была приглашена мать, и опять совершилась та же таинственная беседа. Надя в обнимку с Симочкой ходили из комнаты в комнату. Верочка сидела с Агнией Марковной; Аполлон ходил по зале из угла в угол, безостановочно курил папиросы, постоянно вынимал из кармана часы, открывал их и, не взглянув на циферблат, снова прятал их в карман. Наконец эти таинственные совещания кончились, отец и мать показались из кабинета с самыми торжественными лицами, о. Марк улыбался и утирал грязным платком глаза; все сели.

   - Теперь нужно спросить Агнию Марковну, - торжественно заговорил отец, - теперь за ней слово... Я, Агния Марковна, учился с твоим отцом, жили мы душа в душу, поженились, и вот бог наградил нас детками. Детки подросли... нужно пристраивать... Вот мы говорили...

   Аполлон бледный, как полотно, смотрел своими серыми глазами на отца. Агния Марковна закраснелась и одной рукой перебирала оборочку своего платья; мне было и совестно, и больно, и как-то неловко за всех.

   - Одним словом, Аполлон Обонполов делает вам предложение, Агния Марковна! - отрезал, наконец, отец. - Дело это очень важное, поэтому вам следует о нем хорошенько подумать, а мы подождем...

   - Я... я не думала... я... - заговорила Агния Марковна, опуская глаза. - Папа... если...

   - Конечно, Аполлон не кончил курса в семинарии, - заговорила мать, - но у него отличный голос... Архимандрит обещает ему дьяконское место.

   Агния Марковна как-то испуганно, широко раскрытыми главами посмотрела сначала на мать, потом на о. Марка, разом побледнела и, закрыв лицо руками, выбежала из комнаты.

   - Вот оно какое дело-то девичье, - снисходительно заговорил отец: - разговору даже боится...

   - Это даже очень хорошо, - строго заговорила мать. - Агния Марковна, как воспитанная девушка, и в мыслях, конечно, ничего не имели, а тут вдруг...

   - По-моему, живи не живи у отца, а все замуж выходить придется, - как-то плаксиво затянул о. Марк. - Только Агния у меня добрая душа... она... тяжело будет мне расставаться с ней, старику...

   - Дело житейское, - смеялся отец и рассказал приличный случаю анекдот о том, как одна дочь говорила матери, что "хорошо тебе, маменька, было выходить замуж за папеньку, а ведь мне приходится идти за чужого".

   Мать вышла из комнаты и через несколько минут вернулась с Агнией Марковной, которая заметно успокоилась и изъявила свое согласие. Жениха и невесту заставили поцеловаться, потом все молились, вечером приехал Иринарх, веселый, любезный, красивый. Подано было шампанское, и все пили за здоровье жениха и невесты.

   - Оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене, - певуче говорил Иринарх, отпивая маленькими глотками из своего бокала.

   Все были очень веселы, улыбались и вообще чувствовали себя необыкновенно хорошо; даже Аполлон повеселел и снисходительно улыбался Агнии Марковне. О. Марк несколько раз принимался рассказывать о том, как его пороли, Иринарх улыбался и, полузакрывая глаза, говорил:

   - Это было прежде... Ведь дети, разве можно с них требовать? Я так люблю детей...

   Иринарх даже прослезился.

   Вечером этого многознаменательного дня произошло некоторое событие, кончившееся для меня самым печальным образом. Когда я вернулся из Заплетаева на свою квартиру, в моей комнате сидели Антон и Гришка, благодушествуя около графина с водкой. Они были сильно пьяны и недружелюбно посмотрели на меня мутными глазами; Гришка, как блудный сын, не присутствовал при сегодняшнем торжестве, но откуда-то уже все знал и встретил меня вопросом:

   - Ну, будущий родственник, шампанское пил с Иринархом?

   Я ничего не отвечал, предчувствуя что-то недоброе.

   - Убили бобра... Ха-ха! - засмеялся Гришка, обращаясь уже к Антону. - Аполлон-то бельведерский пощелкал-пощелкал зубами в Таракановке и придумал: "Дай женюсь на богатой невесте"... Так я говорю, Антон?

   - Та-ак, - соглашался Антон, как-то забавно поднимая брови кверху.

   - Расчет самый верный... ха-ха! - продолжал Гришка, вышивая рюмку водки. - На голодные-то зубы и Агния Марковна сойдет за настоящую невесту... Убили бобра!.. Агния-то Марковна три года жила с Иринархом, надоела ему, да и Симочка подросла - вот дурака подходящего и подыскали столкнуть Агнию Марковну... Живет старуха за барином! А то позабыли, что я наследник... Ха-ха!.. Я им всем утру нос-от... Думают, умрет отец Марк, мы все наследство и заберем. Как бы не так!

   - Ты говоришь, Гришка, Агния-то три года с Иринархом жила? - спрашивал Антон.

   - А то как же иначе, конечно, жила: я сам от нее записочки Иринарху возил...

   - А теперь, говоришь, он Симочку к рукам прибирает?

   - Верно... конфеты ей возит, улыбается... У-у, разбойник! Гришка, брат, все видит, да ему наплевать на них на всех, мне отдай наследство - а там черт с вами со всеми.

   - А ловко Иринарх облапошил Аполлошку Обонполова.

   - Еще как ловко: как сани подал, садись да поезжай. Во дьякона обещал поставить Аполлошку-то... Ха-ха... Сливочки-то отец Иринарх снял, а отец дьякон после него снятое молочко будет допивать... Ха-ха!.. Агния мне сестра, а я всем скажу, что она с Иринархом жила... И в рожу наплюю Аполлошке, зачем за чужим наследством гонится!

   - Сокрушу зубы грешника, и возрадуются кости смиренные, - заключил Антон.

   Вся эта сцена мелькнула предо мной в каком-то тумане; помню только, как во сне, как что-то сдавило мне горло, помню, как у меня от бешенства перекосило все лицо и как я бросился со стулом на Гришку. Затем я очутился на полу, кто-то меня таскал за волосы, плевал мне в лицо, и, наконец, послышался голос Антона: "Давай, Гришка, потопчем наследника"... Меня начали топтать ногами, давили грудь коленкой, и, наконец, все скрылось в каком-то тяжелом тумане. Когда я очнулся, в комнате никого не было, я по-прежнему лежал на полу, а в окно смотрела яркая луна; мне почему-то показалось, что я не Кир Обонполов, а Меркулыч, которого на моих глазах колотили Прошка с Вахрушкой... Меркулыч так же лежал на полу и гак же не мог пошевелить ни одним пальцем; припоминая разговор Антона с Гришкой, я позабыл о собственном положении и задрожал от подавляющего чувства унижения... Что они говорили о моем отце, об Аполлоне, об Агнии Марковне, о бедной Симочке!.. Бедная Симочка... Я никогда так не любил ее, как в эту минуту, и мне невыразимо приятна была одна мысль, что я, вступившись за нашу фамильную честь, пострадал отчасти и за нее, даже пролил несколько капель крови.

   Я кое-как дополз до своей кровати и здесь забылся тяжелым, ужасным сном; утром Иван Андреич пришел будить меня, но я мог только мычать. Старик испугался; явилась Ариша, вспрыснула меня холодной водой, но и это всесильное средство не помогало. Решили послать в Заплетаево. Помню, как вбежала в комнату моя мать, припала к моей постели и громко заплакала; потом явились отец, о. Марк, Аполлон. Все выспрашивали меня, но я не говорил ни слова о том, кто меня бил и за что; даже приехал Иринарх и тоже выпытывал меня, но я выдерживал характер и отказался рассказывать что-нибудь наотрез. Исчезновение Антона и Гришки было поразительно, но, кажется, никто не обращал на это внимания; только вечером, когда со мной сделался бред, я разболтал имена моих врагов, их схватили в кабаке у Катеньки и посадили в карцер. Мать целых три дня не отходила от меня, пока я настолько не поправился, что мог обходиться без ее помощи; она больше ничего не спрашивала от меня и даже старалась плакать потихоньку от меня. Я долго не решался рассказать ей все, но мысль, что Антон и Гришка все равно попались и что они теперь для собственного спасения могут оболтать меня, - эта мысль наконец развязала мой язык, и я со слезами рассказал матери все. Мать молча выслушала меня и проговорила:

   - Мало ли что говорят, Кирша... А если бы они тебя убили!

   - Мама... зачем они так говорили о Симочке? Я зарежу Гришку... Возьму нож и зарежу.

   Матери стоило большого труда успокоить меня; мне было четырнадцать лет, и я мало-помалу поддался ее ласковым речам, поцелуям и тихим утешениям. Между прочим, она обещала мне, что никому не скажет ни слова о моей истории, и я помирился с мыслью не резать Гришку.

   - Нам сколько горя-то было с Аполлоном! - говорила мать. - Разве лучше будет, если он женится на Лапе? Агния Марковна - воспитанная девица, напрасно говорят про нее разные пустяки.

   Итак, я пострадал, пролежал три дня в постели, и на четвертый день меня перевезли в Заплетаево, где я целую неделю щеголял с перевязанной головой и пластырями на спине. "На молодом теле и не это износится", - утешал меня о. Марк, и, действительно, мои синяки и ссадины износились как раз к свадьбе, к которой происходили самые деятельные приготовления, так что в их шуме совсем позабыли обо мне, что меня сильно огорчало. В доме о. Марка происходила вдесятеро большая суматоха, чем на свадьбе Меркулыча: те же полосы всевозможных материй, те же песни, девичники, обручение и прочие церемонии, для которых выбивались из сил все до последнего человека. О. Марк метался, как мышь в западне, по всему дому с какими-то ключами, кричал, прискакивал на одной ножке и успевал сто раз рассказать о том, как его "кормили березовой кашей". Иринарх приезжал каждый день, привозил с собой конфект, певчих и подарил моим сестрам и Симочке по золотому браслету, а невесте аметистовое колье. Это была такая роскошь, от которой у нас глаза разбежались; мы с каким-то удивлением смотрели на Иринарха, точно он был чародей, которому стоило тряхнуть рукавом своей рясы, и из нее, как из рога изобилия, посыплются дождем сотни браслетов.

   Гришка и Антошка сидели все время в карцере; я по случаю свадьбы в училище не учился и несколько раз из любопытства проходил мимо карцера. Раз в узеньком окне с толстой железной решеткой я заметил лицо Гришки, он тоже увидел меня и закричал своим диким голосом: "Наследник, изведи из темницы душу мою!"

   Несчастной женитьбе Аполлона решительно не везло, и она закончилась крупным скандалом. В самый день свадьбы к домику о. Марка, весело позванивая бубенчиками, подкатила совсем взмыленная тройка; из кибитки вышел худо