Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович - Доброе старое время

ым полом. Из этой комнаты одна дверь вела в гостиную, а другая в кабинет. Генерал сидел у письменного стола в "вольтеровском" кресле; Гоголенко скромно помещался в уголке, между письменным столом и шкафом с бумагами.

   - А, это ты, братец! - заговорил генерал, не глядя на вошедшего и милостиво протягивая ему два пальца.

   - Не замедлил явиться, ваше высокопревосходительство...

   - Спасибо за исправность... А я тебя, братец, пригласил затем, чтобы поблагодарить... Да, спасибо. Отличная у тебя труппа.

   - Вы очень снисходительны, ваше высокопревосходительство.

   - Нет, зачем? Что хорошо, то хорошо... Одобряю. Даже столичные люди, и те приходят в восторг... Мне весьма лестно. Вчера был у меня полковник Додонов и тоже одобрял. Он большой меломан и знает толк... гм... да... Так вот этот полковник Додонов и пригласил меня к себе на завод. У него там театр домашний выстроен... вся обстановка... Так как в субботу труппа свободна, то полковник Додонов и делает тебе приглашение играть у. него. До завода-всего пятьдесят верст, зимой это три часа езды... Все расходы и лошади на счет полковника Додонова. Предложение выгодное для тебя и лестное для меня... Ну, что же ты молчишь?

   - Я, ваше высокопревосходительство... если, конечно, вы, ваше высокопревосходительство... вообще я очень благодарен вашему высокопревосходительству.

   - Я это знал и вперед выразил свое согласие полковнику... В следующую субботу мы, значит, увидимся с тобой в Краснослободском заводе.

   - Как вам будет угодно, ваше высокопревосходительство...

   - Постарайся не ударить лицом в грязь... Не так ли, Гоголенко?

   - Точно так-с, ваше высокопревосходительство.

   Крапивин побледнел, как полотно, но ничего не возражал, - это было бесполезно. Генерал не выносил противоречий. Когда Крапивин, откланявшись, выходил уже из двери, старик окликнул его.

   - Вот что, братец... Если ты сомневаешься за безопасность своей труппы, то могу тебе поручиться. Полковник, конечно, большой аматер [6] и любит хорошеньких женщин, но во-первых, у него своя труппа есть для этого, а во-вторых, мы ему пропишем такую Симбирскую губернию... У меня все по-семейному, и я не посмотрю, что он полковник!

  

   [6] - Аматер (фр. amateur) - любитель.

  

   - Рад стараться, ваше высокопревосходительство!

   Домой Крапивин вернулся, как в тумане. У него все вертелось в голове. Как избыть налетевшую беду? Пожалуй, это будет похуже симбирских помещиков, да и бежать дальше уж было некуда.

   - Позовите ко мне Антониду Васильевну, - сказал он кому-то из попавшихся навстречу актеров.

   Когда девушка пришла в мезонин, Крапивин довольно сухо пригласил ее сесть, прошелся несколько раз по комнате и заговорил:

   - Сейчас я получил большую неприятность... Генерал непременно желает, чтобы наша труппа каждую субботу ездила в Краснослободский завод и давала спектакли на домашнем театре Додонова. Вы, вероятно, стороной слышали, что за человек этот Додонов, поэтому не буду распространяться о нем... Рассориться с генералом я не могу, и остается одно средство спасения: бежать опять. Вот я и пригласил вас, Антонида Васильевна, чтобы серьезно посоветоваться, что делать. Я на вас смотрю, как на лучшую надежду всей труппы... вы уж большая... наконец, вы хорошо знаете меня.

   Эта откровенность сначала смутила Антониду Васильевну, но потом она прямо посмотрела в глаза Крапивину и проговорила тихо:

   - Откровенность за откровенность, Павел Ефимыч: вы боитесь за меня?

   - Если хотите, да... я именно за вас боюсь...

   - Напрасно... Я слишком уважаю свое положение, чтобы променять его на какое-нибудь другое.

   Крапивин ласково взял ее за руки и со слезами в голосе заговорил:

   - Дитя мое, я верю вам... я не могу не верить. Но для всякого страшно одно: человек не знает самого себя. Я понимаю, что в вас сейчас говорит известное чувство благодарности, наконец, в вас есть хорошие привычки и то, что называется порядочностью, но есть также богатство, роскошь... Устоите ли вы перед страшным соблазном? Богатства я вам не могу обещать... напротив, перед вами жизнь, полная лишений и труда. Наша профессия даже не пользуется необходимой степенью уважения, и особенно женщине приходится выносить много несправедливостей. Вы знаете, как смотрят на актрис наши театральные меломаны...

   Крапивин вообще говорил недурно, а теперь он увлекся.

   - Искусство святая вещь, а сцена - это верх всякого искусства. Вашими слезами будут плакать тысячи зрителей, они же будут смеяться вашим смехом, а вы будете проводить в темную и необразованную массу идеи истины, добра и красоты. Хорошая сцена воспитывает массы, она вносит в ежедневный обиход этой жизни свой язык и пробуждает в обществе лучшие инстинкты и стремления. Величайшие умы работали для театра, чтобы этим путем провести в жизнь свои заветные убеждения, назвать каждый порок его настоящим именем, обличить неправду и сказать ласковое, хорошее слово тем, кому жизнь тяжела... Ах, нет, вы еще не можете понять всего! - как-то застонал Крапивин и отвернулся, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы. - Вы потом, когда-нибудь поймете меня.

   Действительно, эта убежденная речь была понятна девушке только вполовину, а Крапивин говорил с ней слишком возвышенным языком. Ей более понятно было то, что слышалось в интонации, в страстных переливах голоса и во взгляде собеседника. Раньше ей льстило особенное внимание, с каким относился к ней Крапивин, но теперь она даже испугалась завязывавшейся короткости. Ей просто хотелось жить, не взваливая на себя каких-то странных обязанностей и не подвергаясь ответственности.

   На этом общем совете было решено, что труппа поедет к Додонову, приняв необходимые предосторожности. Крапивин все-таки ужасно волновался, хотя и старался не выдавать себя перед труппой. Он сделался подозрительным. Актеры были слишком испорченный народ, чтобы сочувствовать ему. В этом случае он и не ошибался. Первым противником являлся тот же Яков Иванович, расстраивавший труппу своими смешками и подмигиваниями.

   - У нас не труппа, а какой-то монастырь, - вышучивал он актеров. - Конечно, Крапивину это на руку... И Антониду Васильевну в лапы забрал, да и других упустить не хочется. Жирно будет... хе, хе! Погоди, вот Додонов покажет, как добрые люди на свете живут.

   Наступила и роковая первая суббота. В полдень к театральной квартире подкатило ровно десять троек, заложенных в ковровые кошевые. Из всех экипажей выделялась белая кошевая, заложенная сивою тройкой. И дуга была белая, и вся сбруя из белой лакированной кожи с серебряным набором, и колокольцы под дугой серебряные; ухарь-кучер с седой бородой сидел на облучке орлом.

   - Я скажусь больной... - заявила Антонида Васильевна в решительную минуту.

   - Нет, зачем же? - успокаивал ее Крапивин. - Я этого не желаю... Делайте так, как скажет вам ваше сердце. Что думаю я, вы знаете...

   Прокатиться на таких тройках для всей труппы было настоящим праздником. Особенно волновались женщины, напрасно стараясь скрыть свою радость от хмурившегося начальства. Крапивин своими руками усадил Антониду Васильевну в белую кошевую, вместе с нянькою Улитушкой. Балерина Фимушка тоже рассчитывала попасть сюда и была обижена, когда пришлось ехать в обыкновенной кошевой, вместе с другими. Крапивин ехал последним и на всякий случай сунул заряженный пистолет в боковой карман своей бархатной курточки. С ним рядом сидел режиссер Гаврюша.

   - Взяли бы и нас, Павел Ефимыч, - просился Яков Иванович.

   - У Додонова свой оркестр.

   Но Яков Иванович все-таки уехал в Краснослободский завод, примостившись где-то с актрисами.

   Погода стояла морозная, крепкая. Широкая дорога лентой повела в Урал, туда, где синими шапками теснились горы. Скоро начался лес, стоявший по колена в глубоком снегу. Особенно красивы были ели, обсыпанные мягкими белыми хлопьями, точно какие сказочные деревья. С гиком и свистом летели тройки вперед, заливаясь колокольчиками, а впереди всех, как лебедь, неслась белая кошевая. Вся труппа была в восторге от этого импровизированного удовольствия, и даже Гаврюша улыбался, искоса поглядывая на молчавшего Крапивина. Антонида Васильевна заалелась на морозе всей своей молодой кровью и все оглядывалась назад, стараясь рассмотреть, где ехал Крапивин.

   . - Няня, как хорошо... как хорошо! - шептала она, припадая к Улитущке.

   - Глупая ты, Тонюшка, вот что! - ворчала зябнувшая старуха. - Чему радуешься-то прежде времени? Павел Ефимыч вон ночь-ночью сидит...

   - Ах, няня... чем же мы-то виноваты?

   В одном месте заяц бойко пересек дорогу, отковылял немного в сторону и присел под елкой. Улитушка так и ахнула.

   - Ох, неладно дело... - шептала она, творя молитву и отплевываясь на левую сторону. - Чтобы ему пусто было, треклятому! Обождал бы, а то прямо через дорогу. Ох, не быть добру...

   В сумерки поезд уже подъезжал к заводу. Кругом широкими валами расходились горы. Селение залегло кривыми у ладами по отлогому скату. Громадный заводский пруд уходил из глаз белою скатертью. У плотины весело дымилась и сыпала искрами фабрика. Веселые огоньки мигали по всему селению. Громадный господский дом стоял на прикрутости, недалеко от фабрики, и спускался к пруду старинным садом. Окна были ярко освещены, и, видимо, все ожидало гостей. В саду темною глыбой поднималось какое-то необыкновенное здание, с вышками и башенками.

   - Это театр? - спрашивала Антонида Васильевна кучера.

   - Нет, барышня... собачий дворец.

   Подъезд был ярко освещен, и гостей встретила целая толпа прислуги, разодетой в русские костюмы - поддевки, красные шелковые рубахи, бархатные шаровары и круглые шапочки с павлиньими перьями. Пахнуло теплом громадного барского дома. Воздух был подкурен ароматическою смолкой. Какой-то лысый старичок принимал всех с низкими поклонами и повел гостей в нижний этаж, где приготовлена была целая квартира - три комнаты для актрис и две для актеров. Несколько горничных помогали актрисам раздеваться и глядели на них с жадным любопытством. Крапивин осмотрел квартиру и запер на ключ маленькую дверку, выходившую куда-то в темный коридор.

   - Пожалуйте к барину, - приглашал его лысый старичок. - Генерал еще не приехали, и придется подождать-с.

   Крапивина повели во второй этаж, передавая с рук на руки, от одного лакея к другому. Мраморная широкая лестница была устлана ковром, по сторонам зеленела шпалера из экзотических растений. Во втором этаже открывалась целая анфилада комнат, освещенных в ожидании генерала, как перед праздником. Хозяин ждал антрепренера в своем кабинете. Это была высокая комната, обитая дорогими тиснеными обоями. По стенам было развешано всевозможное охотничье оружие, блестевшее золотою и серебряною насечкой. Два шкафа по углам тоже заняты были принадлежностями охоты. Несколько турецких низеньких диванчиков и большой письменный стол составляли всю мебель. Над столом, в простенке между двумя окнами, в тяжелой золоченой раме висела большая картина. Конечно, это была голая красавица, валявшаяся на пестрой тигровой шкуре. Додонов дома ходил в пестром шелковом бешмете и в турецкой фесе. Он не протянул руки Крапивину и не предложил стула.

   - Генерал передал вам мои условия, - с легкою картавостью проговорил он, передавая пакет. - А это мой задаток. Надеюсь, господа артисты не будут на меня в претензии.

   - Я думал бы свести счеты потом,

   - Пожалуйста, без возражений.

   Выходя из кабинета, Крапивин думал: "Вот мерзавец!" Он, не разорвав конверта, сунул пакет в боковой карман, где лежал пистолет. Следующею неприятностью для него было то, что он нашел актеров в буфете, где их угощал лысый старичок. Актрисам был подан чай.

   - Мне придется, пожалуй, играть одному, - заметил Крапивин, указывая старичку на бутылки.

   - С холоду только погреться... немножко...

   - Все это так, но не лишнее было бы спросить и меня.

   - Слушаю-с.

  

   Генерал заставил себя прождать до девяти часов вечера. Согревшись после холода, актрисы дремали, а Фимушка, привезенная для какого-то номера в дивертисменте, спала самым бессовестным образом. Антонида Васильевна жаловалась на головную боль, - у ней действительно глаза были красные.

   - Мне нужно посмотреть сцену, - несколько раз повторял Крапивин прислуживавшемуся около актеров старику.

   - Все готово, будьте спокойны. У нас порядок.

   - Да ведь нужно же знать, как двери отворяются?

   - Не приказано-с...

   Когда последовало, наконец, приказание, актеров гурьбой повели какими-то коридорами и переходами сначала в зимний сад, а потом уже в театр. Это было совсем отдельное здание, устроенное по специальному плану. Маленькая сцена походила на игрушку, - вымощена она была так высоко, что музыканты сидели совсем в яме. Партера не было, а для публики назначался полукруг лож. Вся обстановка этой затеи поражала роскошью. Стены и потолок расписаны в голубовато-сером тоне, с серебром; такой же занавес с довольно смелым мифологическим сюжетом - Венера рождалась из серебряной пены; ложи отделены между собой драпировками из тяжелого китайского шелка, в простенках опять шелковые полосы - одним словом, театр хоть куда. Уборная примадонны походила на бонбоньерку, выложенную серебристым атласом. Даже Крапивин ахнул, когда осмотрел все.

   - Это какой-то сумасшедший, - бормотал он, шагая за кулисами. - Тут нужно не наших ситцевых актрис, а совсем другое.

   Всех больше восторгался Яков Иванович, толкавшийся в оркестре. У Додонова свой оркестр состоял из двадцати пяти человек, под управлением капельмейстера-итальянца Неметти. Музыканты были набраны из своих крепостных и всюду сопровождали владыку.

   Спектакль начался только в десять часов и кончился около часа. Для первого раза был поставлен водевиль "Петербургский булочник", а остальное дивертисмент: пела Антонида Васильевна, танцевала качучу Фимушка, сам Крапивин декламировал монолог из "Разбойников" Шиллера. Антракты были очень короткие, так что актеры едва успевали переодеться.

   Публику изображали всего двое: генерал и Додонов. Гоголенко, конечно, был тут же, но он не мог идти в счёт, как простая тень генерала. В углу одной ложи пряталась какая-то женская фигура, которая интересовала всех актеров, - очевидно, это была одна из додоновских одалисок. Яков Иванович напрасно старался разглядеть таинственную незнакомку, хотя после и уверял всех, что это замечательной красоты девушка, с огненными глазами и китайскою ножкой.

   Аплодисментов и вызовов не было, а только генерал послал своего адъютанта выразить господам артистам благодарность. Крапивин вздохнул свободнее, когда все кончилось. На деле пока еще ничего страшного не было, хотя Улитушка вздыхала и морщилась больше обыкновенного.

   - Это просто скучно, - решила Фимушка, когда актрисы вернулись в свои комнаты. - Хоть бы медведей посмотреть.

   Утром следующего дня труппа весело катила домой тою же дорогой и в том же порядке. Крапивин совсем успокоился. Когда он вечером распечатал конверт, в нем оказалась ровно тысяча рублей, - это было уж совсем по-барски, и можно было помириться с некоторыми неудобствами. Да и сам Додонов держался таким неприступным божеством, что лучшего и требовать было нельзя.

   Любопытство труппы было удовлетворено, и Крапивин был спокоен за следующую поездку. Додонов просто дурил, не зная, куда ему девать свои миллионы. Ну, и пусть его дурит... Антонида Васильевна молчала, но она только сейчас заметила бедную обстановку и своей квартиры и театральной уборной. Она даже во сне видела свою уборную в театре Додонова, - да, это была ее уборная, устроенная именно для нее. У девушки являлось неясное и глухое чувство недовольства, нежелание выдать свое душевное настроение, особенно Крапивину. Никогда она еще не чувствовала с такою болезненною ясностью своего приниженного положения крепостной артистки, и что-то вроде зависти мелькнуло у ней к другой обстановке.

   - А ты не слушай Павла-то Ефимыча. Совсем-то не слушай: он свое, а ты свое. У мужчин у всех повадка...

   - Грешно, няня, тебе так говорить...

   - Не про себя говорю, матушка. И в глаза Павлу-то Ефимычу скажу... Мужчина-то куда захотел, туда и пошел, а девушке одна дорога.

   - Какая?

   - А такая... Будешь все знать, скоро состаришься.

   Следующая поездка оказалась веселее. Генерал не приехал, и Додонов после спектакля пригласил всю труппу ужинать к себе наверх. Все время на хорах играла музыка, и дамы были в восторге. Додонов сидел в конце стола и весело разговаривал с Антонидой Васильевной. Он сам почти не пил никакого вина, но к гостям был беспощаден - прислуживавшие за столом лакеи не давали опустеть ни одной рюмке. Крапивин пил больше обыкновенного и делал вид, что очень доволен всем и всеми. Только когда Фимушка выпила лишнее и чуть не заснула за столом, он побледнел и сморщился.

   - Господа, не забудьте, что мы здесь едим и пьем из милости, - объяснял Крапивин подгулявшим артистам. - Это печальная необходимость в нашем положении, но нужно бояться прихлебательства и лакейства.

   В следующий раз Додонов показал труппе свой собачий дворец и вообще всю охоту.

   - Хотите посмотреть, как травят медведей? - предлагал он Антониде Васильевне.

   - Ах, нет... Страшно!

   - Ну, не так страшно, как может показаться издали, - заметил он, прищуривая глаза. - Знаете, какое самое страшное из всех животных?

   - Тигр?

   - Нет.

   - Лев?

   - Нет: человек.

   Со своими гостями Додонов вообще держался джентльменом. Правда, проскальзывала иногда обидная снисходительность, но он умел ее очень ловко стушевать. Когда генерала не было, в театре набиралось довольно много публики, и все ложи были заняты. Появлялся старичок исправник, потом старшие служащие с семьями. Додонов обыкновенно сидел в ложе один и на сцену не заглядывал.

   - Где же гарем? - допытывалась любопытная Фимушка.

   Актеры молчали, хотя и шептались между собой. Существование гарема было известно всем и больше всего интересовало гостей, но никто и ничего не умел сказать. Улитушка пробовала заговаривать с горничными, но те прикидывались чуть не глухонемыми. Лысый старичок - его звали Иваном Гордеевичем - был ласков по-прежнему, но тоже молчал.

   Этот Иван Гордеевич, приезжая в город, непременно завертывал к актерам. Он "барышням" привозил конфеты, а мужчин угощал барскими сигарами. Особенно близко ласковый старичок сошелся с Улитушкой и Яковом Ивановичем. Они запирались втроем и о чем-то подолгу беседовали. Улитушка заметно скрытничала, а по вечерам от нее пахло иногда наливкой. Однажды Иван Гордеевич забрался в комнату Антониды Васильевны.

   - Посмотреть на вас завернул, ангел вы наш, - объяснил он. - Довольно-таки у нас в заводе про вас разговоров. Хе, хе!

   - Неужели уж других разговоров нет, как только про меня?

   - Говорим обо всем... разное говорим, а под конец и сведем на Антониду Васильевну. Ей-богу-с...

   - А для чего вы Улитушку наливкой поите?

   - Что-то не упомню-с... При древности ихних лет их и без наливки ветром шатает, а старушка почтенная. Позвольте ручку поцеловать.

   Антонида Васильевна подозревала, что происходит что-то неладное, но что именно - не могла разгадать. Ее и занимало легкое ухаживание Додонова и вместе делалось страшно. Но ведь не съест же он ее в самом деле, а отчего не подурачить такого миллионера, привыкшего к легким победам? Пугало ее, между прочим, то, что Додонов славился силой: ломал подковы и ходил один на медведя, - что такому зверю стоило схватить ее и затащить куда-нибудь в такой угол своего дворца, откуда не выцарапаешься? При каждом удобном случае Улитушка старалась ввернуть словечко за Додонова - вот барин так настоящий барин, и все у него форменно.

   - А зачем он своих крепостных девушек мучит, хороший-то барин? - спорила с ней Фимушка. - Набрал их чуть не сотню, да и запер под замок, как кощей.

   - Ты еще этого и понимать не можешь: известно, барское положение. Чего им, девушкам твоим, сделается: кормят, одевают, а потом и замуж выдадут. Небось, не убудет, что поживут в холе да в неге. За счастье должны считать, что внимание обратили на их черную кость...

   В Улитушке сказалось старое рабье сердце, хотя она и сама в дни своей юности немало износила горя от такого барского внимания.

  

   Последняя суббота перед рождеством осталась в памяти Антониды Васильевны навсегда. В господском доме опять ждали генерала, и артисты слонялись из угла в угол без всякого дела. Особенно скучали артистки, которым положительно было некуда деваться. Актеры в таких случаях обыкновенно забирались во флигель к додоновским музыкантам и там коротали время за графином с водкой. Зимний вечер тянулся без конца. Фимушка, по обыкновению, спала; другие актрисы тоже дремали. Одна Улитушка старалась бодрствовать, что стоило ей громадных усилий: после мороза старуху так и позывало всхрапнуть часик - другой.

   Антонида Васильевна сидела у стола и читала какую-то роль для праздничных спектаклей. Чья-то легкая рука притронулась к ее плечу и заставила оглянуться, - это была низенькая старушка в старинном сарафане с серебряными пуговицами. Она глазами показала на дремавшую Улитушку и знаками пригласила следовать за собой. В первую минуту девушка не согласилась, но потом махнула на все рукой: одолела скука... Да и старушка такая приличная на вид, а Додонов сидит в кабинете с Крапивиным. Старушка, как тень, повела ее за собою.

   - Куда вы меня ведете? - спрашивала Антонида Васильевна, когда они очутились в коридоре.

   - Милушка ты моя, не бойся... - ласково шептала старушка. - Послали меня за тобой... Пелагея Силантьевна прислала, потому давно ей охота тебя повидать.

   - Какая Пелагея Силантьевна?

   - А вот увидишь, какая... Только бы этот змей нам не встретился, Иван Гордеич. Сживет он меня со свету...

   Безвыходное положение ласковой старушки тронуло Антониду Васильевну, и она пошла за ней, догадываясь, куда та ее вела. Миновав большой коридор, они свернули куда-то налево, потом поднялись во второй этаж и опять пошли по коридору. Видимо, их ждали, и невидимая рука отворила дверь в конце коридора.

   - Ну, вот и пришли, слава богу, - уже весело заговорила старушка и повела гостью за руку через ряд низеньких и жарко натопленных комнат.

   Кругом была самая скромная семейная обстановка. Обтянутая дешевеньким ситцем мебель, выкрашенные серою краской стены, цветы - и только. Навстречу из одной комнаты показалась невысокого роста худенькая дама и сделала старушке знак оставить их одних.

   - Извините, что я вас побеспокоила, - заговорила она приятным и свежим голосом, который совсем уж не гармонировал с ее истомленным, худым лицом и тонкими, как плети, руками. - Вы не сердитесь?

   - Нет... вы желали меня видеть?

   Хозяйка усадила гостью на маленький диванчик и все смотрела на нее своими неестественно горевшими глазами.

   - Неужели вы ничего не слыхали про Пелагею Силантьевну? - спрашивала она, едва удерживаясь от желания расцеловать гостью. - А мне так хотелось вас видеть, видеть совсем близко. Какая вы красивая... Свежая... Я всего раз видела вас и то издали - в первый спектакль. Но о вас столько говорят... я первая без ума от вас... помните, как вы тогда пели?.. Я ведь тоже прежде пела...

   Хозяйка не давала гостье сказать слово и все говорила сама, говорила торопливо, точно боялась чего-то не досказать. Время от времени она схватывала руку Антониды Васильевны и прикладывала ее к своей груди.

   - Слышите, как сердце бьется... точно птица? О, я скоро умру, и лучше. А ведь я тоже была красивая, - не такая, как вы, но могла нравиться...

   Пелагея Силантьевна откровенно рассказала о себе все: она дочь чиновника, бедного маленького петербургского чиновника, и познакомилась с Додоновым лет десять тому назад, когда поступила швеей к его матери. За работой она всегда пела, и голос ее погубил... У Додонова всегда был целый штат любовниц, но она его полюбила и теперь еще любит.

   - Вы, может быть, хотите взглянуть на его теперешних фавориток? - неожиданно предложила она и, не дожидаясь ответа, что-то шепнула ласковой старушке, вынырнувшей точно из-под земли. - Это будет для вас интересно... а потом Галактионовна вас проводит другим ходом, чтобы не встретиться с кем-нибудь.

   В коридоре скрипнули двери, и послышались легкие шаги. Антонида Васильевна не знала, куда ей деваться: и посмотреть ей хотелось додоновских красавиц и как-то делалось совестно. Ведь им, наверное, будет неловко перед посторонним человеком. А в соседней комнате уже слышался смех, и шушуканье, и ворчание Галактионовны, терявшееся в сдержанном шуме голосов. Когда Антонида Васильевна вышла в гостиную, у ней зарябило в глазах - так много было девушек. Много было красивых и молодых лиц, но красавицы ни одной, и все одеты очень скромно, как небогатые швейки. Они смотрели на актрису во все глаза, и только две девушки прятались позади.

   - Это новенькие... - шепнула Пелагея Силантьевна. - Еще не успели привыкнуть.

   Всех девушек было пятнадцать, и Пелагея Силантьевна называла их в глаза мастерицами.

   - Хотите посмотреть девичью? - предлагала она.

   - Если это никого не стеснит.

   - У нас попросту, без стеснений,

   "Девичья" состояла из ряда комнат, обставленных еще скромнее квартиры Пелагеи Силантьевны, - получалось что-то вроде меблированных комнат. В каждой кровать, комод с зеркалом и несколько стульев. На всех окнах занавески. Девушки сначала дичились гостьи, а потом самые смелые даже начали разговаривать с ней. Была и общая комната, в которой жили девушки, получившие отставку. В другой такой же общей комнатке помещались кандидатки в девичью, - их долго мыли и чистили, учили манерам и умению одеваться, прежде чем представить владыке. Одна комната была заперта, и Антонида Васильевна поинтересовалась узнать, что здесь находится.

   - А это так... на всякий случай, - уклончиво ответила Пелагея Силантьевна, моргая глазами в сторону столпившихся девушек.

   - Карцер? - догадывалась Антонида Васильевна.

   - Почти... вообще, когда нужно отделить кого-нибудь. Наказаний у нас не полагается, а домашние меры...

   По знаку Пелагеи Силантьевны, все девушки разошлись по своим местам. Антонида Васильевна стала прощаться. У ней было грустно и тяжело на душе.

   - Посидели бы вы, голубчик, - умоляла хозяйка. - Если бы вы знали, как мы здесь все любим вас... Когда вы поете, все девушки слушают вас из зимнего сада. В театр им нельзя показаться, так хоть издали послушают... Они меня умоляли пригласить вас сюда.

   - Очень рада... я не знала этого раньше.

   - А вы обратили внимание на последнюю привязанность Виссариона Платоныча? Представьте себе, совсем какая-то замарашка, а ему нравится... Конечно, она еще девчонка, ей нет и шестнадцати лет, но все-таки странный вкус.

   На прощанье Пелагея Силантьевна взяла с гостьи слово, что она еще как-нибудь завернет к ним в девичью. Старая Галактионовна провела ее обратно, через второй этаж, парадными комнатами. Дорогой она спросила Антониду Васильевну:

   - Ты сегодня опять петь будешь?

   - Буду...

   - Спой ты што-нибудь жалобное, голубушка ты наша, - самое жалобное. Это мне девушки наказывали тебя попросить... В ножки, говорят, поклонись соловушке.

   - Хорошо, хорошо...

   Кажется, еще никогда Антонида Васильевна не пела так хорошо, как в этот вечер. Генерал и Додонов аплодировали, а она не заставляла себя просить и начинала снова петь. Кончилось это тем, что ей сделалось дурно.

   - Зачем так насиловать себя? - ворчал Крапивин, ухаживавший за нею с какими-то спиртами. - Это неблагоразумно, а этих дураков мы не удивим...

   Девушка не сказала, для кого она пела. Ее била лихорадка, и зубы выделывали холодную дрожь. О, она знала, для кого пела, и благодарила бога, что могла вылить свою душу... Пусть хоть в песне узнают о воле, о любимом и дорогом человеке, о горе и радости свободных людей.

   Додонов жил князем и ни в чем себе не отказывал. Краснослободские заводы давали ежегодно миллион рублей чистого дивиденда. Поездка на Урал была одной из его дорогих фантазий. В Петербурге сидеть надоело, за границей он успел побывать везде, все видел и все испытал, что можно было купить на деньги. У него были три слабости: женщины, охота и музыка. В карты он не играл и вина почти не пил. По натуре он не был злым человеком, как не был и добрым. Жизнь вел скорее уединенную и редко где бывал... Половину дня он проводил за книгами: прекрасная библиотека в несколько тысяч томов путешествовала всюду за ним. Владея тремя новыми языками, он мог наслаждаться сокровищами всей европейской литературы. Прибавьте к этому железное здоровье, молодость, красивую наружность, - кажется, и желать больше ничего не оставалось, а Додонов был несчастнейшим человеком и скучал, как сто нищих вместе не могут скучать.

   Сотни людей раболепствовали перед ним и жадно ловили каждый его взгляд, а владыка боялся наступления следующего дня, который принесет с собою новую скуку. Единственная страсть, которая еще минутами согревала его, была любовь к женщинам. Но и здесь все являлось выстроенным по известному шаблону. Продажная красота уже давно не прельщала его, а свои крепостные красавицы надоедали собачьей покорностью, - каждая новая женщина являлась только копией предыдущей. Иногда Додонов начинал ненавидеть всех женщин и не заглядывал в девичью по месяцам. Единственным исключением являлась Пелагея Силантьевна, от которой он никак не мог избавиться. Она присосалась к нему, как чужеядное растение, и он не мог выпутаться. Это были самые невозможные отношения. Додонов даже не мог сказать, красива она или нет, как о самом себе. Его поражала кошачья живучесть этой женщины, преследовавшей его, как собственная тень. Она была с ним то ласкова, то груба до дерзости и всегда полна жизни и внутреннего огня. Всего более Додонова удивляло то, что она его любила и любила искренне. Был еще другой человек, который тоже любил его, - это лысый старичок Иван Гордеевич. Поэтому, вероятно, старик и главная метресса ненавидели друг друга всеми силами души, что забавляло иногда Додонова.

   - Ну, что новенького, премудрый Соломон? - спрашивал Додонов: он по-домашнему называл старика Соломоном. - Когда ты женишься на Поле?..

   - Это вы касательно Пелагеи Силантьевны?

   - Да, касательно...

   - Лучше уж я удавлюсь, Виссарион Платоныч... Это - аспид, а не баба. Ржавчина, купоросная кислота...

   - Значит, ты ее боишься?

   - Я?.. Да я ее пополам перекушу.

   Паша платила тою же монетой премудрому Соломону, и не один раз у них дело доходило до рукопашной. Додонов смотрел на них и улыбался, как над иллюстрацией человеческого ничтожества. Жизнь, полная безделья и всяких излишеств, очень рано выработала из него дешевого философа-пессимиста. Чужие страдания не трогали его душу, а правды для него не было на свете. Все шло, как этому нужно было идти, и все пойдет, как тому должно быть. Каждый человек - жалкая пешка в игре невидимой руки. Гарун-аль-Рашид насчитал в своей жизни четырнадцать счастливых дней, а Гете всего одну четверть часа, да и эти счеты были сделаны под старость и едва ли соответствовали истине. Из чего же хлопотать, работать, убиваться?

   Живым человеком Додонов чувствовал себя только на охоте, когда шел с рогатиной на медведя. Нужно было чем-нибудь встряхнуть притуплённую нервную систему, и тут являлись такие ощущения, каких не переживал ни один немецкий философ. Но теперь и охота не тешила Додонова. В последний раз на медвежьей облаве он промазал по матерому зверю в пятнадцати шагах и только махнул рукой, когда медведь пошел наутек. Главный медвежатник Никита даже обругал барина за оплошку и добил красного зверя уже сам.

   - Шкуру ты свезешь туда... в город... - устало приказывал Додонов премудрому Соломону. - Да чтобы голова была набита, как живая.

   Эта медвежья шкура появилась на полу уборной Антониды Васильевны в городском театре. Никто не видал, как она попала туда; но все знали, откуда явился такой подарок.

   Охота была заброшена, и скучавшие без дела собаки выли по ночам в своем собачьем дворце. Привезенные для травли живые медведи тоже лежали по клеткам самым мирным образом. А Додонов сидел у себя в кабинете и только по вечерам отдавал приказ, чтобы в главной зале играла музыка. Оркестр играл в пустых комнатах, а Додонов лежал у себя в кабинете и слушал. Он закрывал глаза и старался вызвать любимую женскую тень, которая от субботы до субботы бродила по его пустовавшему дворцу. Премудрый Соломон только вздыхал, бессильный помочь барскому горю.

   Когда он являлся из города, Додонов спрашивал его немым взглядом своих усталых больших глаз.

   - Плохо, Виссарион Платоныч... - уныло докладывал верный раб. - Поперек дороги стал этот проклятый Крапивин.

   - Я ее куплю, если на то пошло, - отвечал Додонов.

   - Это бы вернее, Виссарион Платоныч...

   - Убирайся, дурак!

   Купить крепостную примадонну дело было самое легкое, но не этого ждал Додонов. У него своих красавиц непочатый угол. Ему хотелось, чтобы Антонида Васильевна сама его полюбила. Чем он хуже какого-нибудь несчастного Крапивина? Додонов несколько раз приглашал антрепренера к себе в кабинет и подолгу разговаривал с ним; ничего особенного в нем нет, и даже старше его лет на пять. Конечно, он постоянно у ней на глазах, наконец, она находится в известной от него зависимости, но это все были пустяки.

   Раз вечером Иван Гордеевич явился с таинственным видом, как собака, учуявшая дичь. Он даже облизывался от удовольствия.

   - Что скажешь, премудрый Соломон?

   - Суета суетствий, Виссарион Платоныч, и всяческая суета...

   - Только-то?.. Ну, не особенно много даже для мудрости Соломона...

   - А есть и еще весточка одна...

   Старик осторожно оглянулся кругом и, подкравшись к самому уху владыки, прошептал:

   - Антонида Васильевна в прошлый раз была в нашей девичьей.

   - Не может быть!

   - Верно-с... И всех ваших метресок видела. А надвела ее Пелагея Силантьевна...

   Додонов вскочил, как ужаленный, и даже замахнулся на старика.

   - Убейте, на месте убейте, - шептал съежившийся от страха Соломон, - а было дело... Всю девичью обошла и обо всем расспрашивала. Теперь как я к ним на глаза-то покажусь?

   - Позвать Полю сюда!

   Когда явилась к ответу Пелагея Силантьевна, Додонов встретил ее отборною руганью, размахивая руками под самым ее носом; Иван Гордеевич подслушивал происходившую бурю сейчас за дверями и улыбался. Что он с ней разговаривает? Катал бы прямо с уха на ухо или отдал бы в его распоряжение...

   - Для чего ты это делала, а?! - ревел Додонов, наступая на Пелагею Силантьевну. - Ты хочешь отмолчаться, змея... Нет, я из тебя жилы вытяну, на конюшню пошлю...

   - Виссарион Платоныч...

   - Молчать!.. Да мне на всю девичью наплевать... слышала?.. Мне надоела вся эта ваша гадость, да!.. Я знаю, чего ты добивалась: пусть-де актриса посмотрит, как Виссарион Платоныч развратничает, да?.. Так?.. Ты боялась новой соперницы, да?.. Так знай же, что ты сделала себе же хуже...

   Едва заметная улыбка скользнула по бескровным губам Пелагеи Силантьевны, и она смело посмотрела в глаза Додонову.

   - Вы забываете только одно, Виссарион Платонович, - заговорила она уверенным тоном, - что за вами есть и еще кое-что, кроме девичьей...

   - А, ты желаешь пугать меня... Вон!

   - Вы лучше убейте меня, а пока я жива...

   Додонов сильно позвонил. Когда на звонок выскочил Иван Гордеевич, он, не глядя на обоих, проговорил всего одно грозное слово:

   - На конюшню!

   - Я не ваша крепостная! - кричала Пелагея Силантьевна, стараясь отбиться от Ивана Гордеевича. - Я не позволю обращаться с собой, как с крепостной девкой...

   - Двойную порцию этой змее, - спокойно продолжал Додонов. - Я за все отвечаю...

   Когда барахтавшуюся и кричавшую Пелагею Силантьевну вытащили из кабинета и когда смолк на лестнице поднятый этою возней шум, Додонов опять позвонил, В дверях вытянулся лакей в русской поддевке. Сделав несколько концов по комнате, Додонов с удивлением посмотрел на него.

   - Ты зачем здесь?

   - Изволили звонить-с...

   - Я? Ах, да... Иди скорее на конюшню и скажи, чтобы отпустили Полю сейчас же.

   - Слушаю-с.

   Как ни торопился Иван Гордеевич исполнить барское приказание, но не успел. Пелагею Силантьевну дотащили уже до корпуса конюшен, где происходили всякие экзекуции, и выскочили уже конюха, как прибежал во весь дух лакей и остановил готовившееся жестокое дело. У Ивана Гордеевича опустились руки: все было готово, каких-нибудь десять минут и - Пелагея Силантьевна не ушла бы из конюшни на своих ногах, а тут вдруг... Старик опрометью бросился наверх, чтобы проверить лакея.

   - Оставить Полю, а мне лучшую тройку, - приказал Додонов, не смотря на премудрого Соломона.

   Вся девичья замерла от страха, когда Пелагею Силантьевну принесли из конюшни на руках. Ей сделалось дурно, и Галактионовна долго хлопотала около больной, растирая ее разными снадобьями. Когда Пелагея Силантьевна пришла в себя, она долго хохотала и плакала, как сумасшедшая, - с ней истерика продолжалась всю ночь.

   - Он меня узнает... Я ему покажу... ха, ха!.. - заливалась она, кусая зубами подушку. - Пусть бьют... я не крепостная.

  

   Лучшая серая тройка вихрем неслась в Загорье, а Додонов все погонял. Седой старик кучер, лучший наездник, не жалел лошадей: все равно - тройка пропала. Через два часа показался город, и загнанная тройка остановилась у театральной квартиры. Додонов вбежал прямо во второй этаж. Крапивина, к несчастью, не было дома, и Улитушка, попробовавшая загородить дорогу, отлетела в угол, как ворона.

   - Мне нужно видеть Антониду Васильевну, - потребовал Додонов, располагаясь в зале, как у себя дома.

   - Она не одета, - докладывала перепуганная горничная.

   - Я подожду.

   Антонида Васильевна учила роль, когда горничная прибежала сказать ей о неожиданном госте. Девушка даже не удивилась, точно она ждала Додонова. Одевшись в простенькое домашнее платье и поправив волосы перед зеркалом, она вышла в залу такая спокойная и самоуверенная. Додонов сидел на диване, низко опустив голову. Скрип отворившейся двери заставил его оглянуться.

   - Вы меня желаете видеть? - проговорила Антонида Васильевна, не протягивая руки.

   - Да.

   - Что вам угодно?

   Додонов нетерпеливо оглянулся и сделал шаг вперед.

   - Не беспокойтесь, нас никто не будет подслушивать, - предупредила его Антонида Васильевна.

   - Раньше я не решался объясниться с вами, но вы сами дали повод... - начал Додонов, трогая усы.

   - Именно?

   - Вы понимаете, про что я говорю... Вы видели и знаете все и, как порядочная женщина, как девушка, не можете не презирать меня.

   - Совершенно верно. Я могу только удивляться вашему присутствию вот здесь.

   - Я вас не задержу. Заметьте: вы первая дали мне повод! Вы знаете меня с самой дурной стороны, и я приехал сказать вам, что... что я действительно дурной чел