Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович - Доброе старое время

   Мамин-Сибиряк Д. Н.

  

   **************************************

   Источник: Мамин-Сибиряк Д. Н. Собрание сочинений в 10 т.

   М., "Правда", 1958 (библиотека "Огонек") Том 4.

   OCR: rvvg, 2010.

   **************************************

  

   - Господи, как дороги дрова, Антонида Васильевна!

   - А квартиры, Яков Иваныч?

   - И квартиры тоже... Всё новые дома строят, всё строят, а квартиры и не думают дешеветь. Я за свою конурку пять рублей плачу, Антонида Васильевна... Впрочем, нужно будет переменить квартиру.

   - Я три рубля плачу вот за эту мерзость, Яков Иваныч. И квартиры дороги, и дрова дороги, и люди нынешние - дрянь.

   - Совершенно верно-с: дрянные люди. Даже и не люди, а так что-то такое: взять в руки нечего. Даже молодежь - и та ничего не стоит. А в наше-то время, Антонида Васильевна... Господи, точно все это во сне видишь... Закроешь глаза и видишь...

   - В живых-то только мы с вами остались.

   - Да... Сколько лет будет, как умер Крапивин?

   - Ах, давно... двадцать лет.

   - Неужели? А точно вот вчера все было... И генерал умер, и Додонов... все умерли.

   После этих грустных воспоминаний наступила длинная пауза. Яков Иванович долго жевал своим беззубым ртом, перебирал в руках платок, щурился и тяжело вздыхал. Все это было прелюдией к одному и тому же разговору, который всегда бесил Антониду Васильевну. О, она отлично знала, что старик пройдется своею расслабленною походкой по комнате, поправит старомодный воротник сюртука и проговорит:

   - А ведь я говорил вам тогда, Антонида Васильевна... Ах, напрасно вы меня не послушались!..

   Антонида Васильевна вскакивала с места, выпрямлялась и, приняв гордую позу, отвечала одно и то же:

   - Яков Иваныч, вы никогда меня не понимали!

   - Сорок лет я вам повторяю одно и то же... Ах, напрасно, Антонида Васильевна! Помилуйте, я тогда прямо сказал вам: покаетесь, Антонида Васильевна, да будет поздно. Да...

   - И не покаюсь!

   - А вот покаетесь.

   - А нет!

   Глядя на старика, Антонида Васильевна часто думала: "Совсем из ума выжил человек... и куда что девалось, подумаешь!.." Яков Иванович думал то же, глядя на Антониду Васильевну, и грустно качал головой. Неужели это она, та Антонида Васильевна, за которой ухаживал сам хромой генерал?.. Сгорбилась, обрюзгла, состарилась, глаза слезятся, лицо в морщинах, волосы седые - даже тени не осталось от прежней красавицы. Все тлен и суета, а женщины всегда останутся легкомысленными созданиями и будут всегда жить сегодняшним днем. Яков Иванович с сожалением оглядывал пустую комнату своей приятельницы, просиженный диван, единственный комод, заключавший в своих недрах все движимое Антониды Васильевны, и еще раз качал головой.

   - Не хотите ли кофе, Яков Иваныч?

   - Отчего же... Я, знаете, когда шел сюда, то думал: а хорошо бы напиться кофе. Кровь согревается.

   Пока Антонида Васильевна возилась около самовара и согревала дрянной жестяной кофейник, Яков Иванович ходил своими старческими шажками и что-нибудь рассказывал.

   - Вчера я был на рынке, Антонида Васильевна... Капуста была такая дешевая. Я всегда у одной прасолки покупаю... Обманывает она меня, но я уж привык к ней. Хорошо-с... Стою я с мешком около лавки, а на меня лошадь... ей-богу, чуть не смяли. Сидит купчиха и говорит: "Я два воза капусты купила да воз огурцов". Ведь это очень выгодно, Антонида Васильевна, то есть выгодно все оптом покупать. Конечно; у кого есть деньги, так тем выгодно... Вот говядина тоже, сахар, кофе... Я всегда завидую богатым: всё дешево покупают, потому что вовремя. Привезли капусту - давай капусту, закололи теленка - давай теленка... хе-хе!.. Я прежде тоже хозяйственно жил и всегда делал запасы... Своя коровка была, лошадка... Вы мне не крепко наливайте: доктор не велит пить крепкий кофе.

   - Знаю, знаю... Вот вам сливки, Яков Иваныч.

   - Благодарю... Так я и говорю, Антонида Васильевна: хорошо богатым людям на свете жить. Комнаты большие, светлые, теплые, запасов всяких много, да еще деньги в банке лежат. Понадобилось - и взял из банка...

   - Да, отлично.

   Старики часто ссорились, особенно в ненастную погоду, но один без другого сильно скучали. Однажды у Якова Ивановича заболели ноги, и он целую неделю не показывался. Антонида Васильевна даже всплакнула про себя и послала знакомую кухарку узнать о здоровье. Сама она не решалась навестить своего старого друга: как она придет на квартиру к холостому человеку? Впрочем, старики хворали редко, хотя Якову Ивановичу стукнуло уже восемьдесят лет, а Антониде Васильевне было под семьдесят. Как особа с тактом, старушка не показывала вида, что рада каждому визиту своего старого друга и что без него страшно скучает. Мужчины неблагодарны, и тот же Яков Иванович мог подумать про нее бог знает что, как все мужчины. Им только позволь... Отношения Якова Ивановича действительно носили корыстный характер: отчего не напиться кофе фирмы "Чужой и K®", а потом все-таки моцион - полезная вещь, и наконец, керосин напрасно горит, когда сидишь один дома. Угощать Антонида Васильевна любила, как все женщины, - у ней это было в натуре - отдавать последнее. Вот это-то и довело ее до каморки, когда другие женщины, которые не стоят ее пальца, разъезжают на рысаках и покупают капусту возами.

   А какие бывают скверные дни осенью, когда дождь зарядит с утра! На улицах грязь, окна в комнатах отпотеют, из всякой щели ползет предательская сырость, и богатые кажутся еще богаче, а бедность еще беднее. Яков Иванович кашлял, охал и все-таки полз к Антониде Васильевне, чтобы хоть поскучать вместе. Именно стоял такой ненастный день, когда старик явился напиться кофе к Антониде Васильевне. Он в темной передней бережно снял калоши осторожно поставил в уголок свой зонт, снял отяжелевшую от дождя шинель с крагеном [1] и проговорил в дверях:

  

   [1] - Краген - большой меховой воротник, который можно накинуть на голову.

  

   - Можно войти, Антонида Васильевна?

   Яков Иванович был самый вежливый и деликатный человек, и Антонида Васильевна именно за это его и любила больше всего: увы, таких вежливых людей больше нет!.. Нынешние люди не понимают такой простой истины, что вежливость - это целый капитал и что благодаря именно ей в свое время Яков Иванович всегда Пользовался неизменным успехом у женщин. О, любовь ему ровно ничего не стоила, и ему многое прощалось именно за умение держать себя! Яков Иванович вовремя умел быть и смелым и скромным и всегда молчал: ни одной тайны не было им выдано. Вот секрет дожить до восьмидесяти лет, еще в силах, а дальше уже "труд и болезнь"... Женщины любили Якова Ивановича и в критических случаях советовались с ним, как было и с Антонидой Васильевной. Конечно, они делали по-своему, а Яков Иванович молчал, будто ничего не знает.

   - Пожалуйте, Яков Иваныч...

   Заняв свое обычное место на диване, Яков Иванович с присущею старым людям проницательностью сразу заметил, что Антонида Васильевна была сегодня не в своей тарелке. Может быть, получила неприятное письмо? Нет, писем она уже давно ни от кого не получала. Время писем миновало для нее... Что бы такое могло быть?

   - Холодно, Антонида Васильевна.

   - Очень холодно, Яков Иваныч.

   В своем темном люстриновом платье Антонида Васильевна походила бы на монашку, если бы лицо ее не было покрыто темными пятнами от дрянных старинных белил. У монахинь лицо бывает такое белое и кожа - точно корка просвиры. Дома воротничков и рукавчиков она не носила, а когда приходил Яков Иванович, накидывала на плечи старенькую ковровую шаль. Теперь Антонида Васильевна куталась в свою "тряпочку", как она называла шаль, сильнее обыкновенного и старалась не смотреть на гостя. Перебрав все темы, Яков Иванович вопросительно поглядел на дверь, откуда должен был появиться кипевший самовар. Он не понимал, зачем хозяйка так медлит, а сегодня ему особенно хотелось напиться кофе, - мерзавец погода.

   - Вы здоровы ли, Антонида Васильевна? - спросил он наконец, аккуратно понюхав табаку.

   Антонида Васильевна что-то перебирала на своем комоде и удивленно оглянулась, а потом быстро вынула из кармана платок и закрыла им лицо. Послышались сдержанные всхлипывания. Как все мужчины, Яков Иванович не выносил женских слез и рассердился. Помилуйте, так могут капризничать одни девчонки... О, он хорошо знает цену этим женским слезам и никогда им не верил. В нем проснулась старческая жестокость. Но Яков Иванович всегда был вежливый дамский кавалер, поэтому, дав время пройти пароксизму, спросил по возможности ласково:

   - Что с вами, Антонида Васильевна?.. Не могу ли я чем-нибудь быть полезным?

   - У меня... у меня нет больше кофе!..

   Яков Иванович был огорчен, но все-таки плакать не следовало. В жизни ему приходилось много видеть женских слез, и поэтому он пустил в оборот тот бессмысленный набор фраз, какими утешают плачущих женщин. Женщины любят, чтобы их так заговаривали, а смысл - это другое дело. Но и это верное средство не помогало; Антонида Васильевна продолжала плакать... Да и слезы были нехорошие, - те тихие слезы, которым, как осеннему мелкому дождю, конца нет. Старый эгоист только теперь пожалел свою приятельницу, тем более что это искреннее горе касалось и его.

   - Что же, Антонида Васильевна, убиваться? - бормотал он. - Если, нет кофе, то можно и чаю напиться. Отлично согревает...

   - И чаю нет... я... я не ела уже два дня... ничего нет.

   У Якова Ивановича вырвался неопределенный звук: "Это уж слишком - и скверная погода и эти слезы". Он даже посмотрел на дверь, чтобы половчее улизнуть, - последнее много раз выручало его из критических обстоятельств. Но Антонида Васильевна повернулась уже к нему и, не вытирая катившихся по ее лицу мелких старческих слез, порывисто заговорила:

   - Все это пустяки...

   - Как пустяки?

   - Что я нищая - это пустяки... Сама виновата. Но меня убивает одно: сегодня двадцать первое сентября...

   - Ах, да... Ведь Павел Ефимыч был бы сегодня именинник. Да, да... Скажите, а я-то и забыл. Давно ли это было, подумаешь... Пир горой шел у Павла Ефимыча... шампанское...

   - И это пустяки, - прервала его Антонида Васильевна, комкая платок в дрожавших руках. - Сегодня я убедилась наконец, что тогда я действительно была глупа, а вы - правы... Да, вы были правы, Яков Иваныч, хотя прошлого и не вернешь.

   - Ах, Антонида Васильевна, Антонида Васильевна... ведь я же говорил вам тогда?.. Если бы вы меня послушались...

   - Я была молода... глупа... Кто бы мог подумать, что я проживу так бессовестно долго? Ведь я давно пережила себя...

   - Да, да, состарились мы с вами, Антонида Васильевна...

   - У меня теперь все бы было: и свой дом, и лошади, и прислуга... Сорок лет я думала, что поступила, как следует порядочной женщине, но вот сами видите, что из этого вышло... Нет больше кофе, Яков Иваныч!..

   Это признание, вырванное отчаянием, обрадовало Якова Ивановича. О, он был прав, а женщины упрямы, как кошки... Если бы можно было вернуться назад каким-нибудь чудом и поднять из земли прошлое? В старике с страшною силой проснулась бессильная жадность, и его маленькие глазки засверкали.

   - Знаете, что я вам скажу? - заговорил он, взволнованный желанием сказать Антониде Васильевне что-нибудь неприятное и хоть этим выместить на ней собственную правоту. - Нынче так не сделают, да! Нынешние примадонны умнее и этих сентиментальностей не признают... Стоило тогда ломаться!

   - Нынешние примадонны?

   Антонида Васильевна покраснела остатком своей старческой крови и молча указала Якову Ивановичу на дверь.

   - Уйду, сам уйду-с... - бормотал он, спохватившись, что пересолил. - И дернуло же за язык с нынешними примадоннами... А все-таки я прав.

   - Да, вы правы, но уходите... все правы... я оскорблена именно этим.

   Очутившись на улице, Яков Иванович долго стоял на тротуаре и никак не мог понять, как это все вдруг вышло: сидел на диване и вдруг - вон... что же это такое?.. Он вернулся, постучал в дверь, но ответа не последовало.

  

   Ровно сорок лет тому назад, в такой же ненастный осенний день Антонида Васильевна сидела в своей комнате перед зеркалом и старательно закручивала прядь своих белокурых волос в папильотки. В этот момент в комнату вбежали две девушки и в один голос закричали:

   - Смотрите, смотрите: медведи!

   - Смотрите: собаки!

   Театральная квартира была как раз напротив театра, и по чистенькой городской улице медленно двигалась целая вереница телег. В каждой телеге сидело по четыре собаки и при них "человек". Собаки, истомленные длинным путешествием и промокшие под дождем, равнодушно смотрели по сторонам. Сопровождавшая их прислуга была одета в однообразный охотничий костюм: короткие серые куртки с серебряными пуговицами, широкие синие шаровары, барашковые высокие шапки с красными свешивавшимися на один бок курпеями [2] и красные широкие кушаки. У борзятников, выжлятников [3] и доезжачих были свои собственные серебряные значки, прицепленные к левому плечу, и у каждого за поясом по кинжалу. Это была настоящая псовая охота, обставленная со всею роскошью. Когда первый обоз, состоявший из двадцати пяти телег, миновал; за ним показались громадные дроги, на каких возят тяжести. На дрогах были поставлены большие клетки из полосового железа, и в каждой клетке сидело по живому медведю. Всех дрог было пять, по числу медведей, и в каждые было заложено по три тройки. Понятно, что такая необыкновенная процессия взбудоражила город, и по улице За поездом бежала Целая толпа.

  

   [2] - Курпей - здесь - кисть на шапке.

   [3] - Выжлятник - охотник, наблюдающий за гончими (от выжлец - кобель гончей породы).

  

   - Да это зверинец!.. - говорил кто-то из девушек в театральной квартире.

   - Нет, барская охота, как у нас в Расее... - заметила крепостная няня Улитушка, состоявшая бессменно при театральных барышнях.

   - А медведи зачем, няня?

   - Псов натравливать, чтобы злее были... У настоящих господ всегда так делают.

   Естественным являлся вопрос, чья же это охота, но именно на него никто не мог ответить. В Западной Сибири крупных помещиков не было, а золотопромышленники-раскольники не имели и понятия о настоящих барских потехах.

   - Нужно узнать, няня, - решила Антонида Васильевна, занятая небывалым зрелищем. - Сходи к Павлу Ефимычу и спроси...

   - Так и пошла: нашли девочку! - ворчала старуха,

   - Няня, да ведь всего два шага?..

   - У, баловницы!.. Да и Павла Ефимыча дома нет.

   - Все равно, от камердинера узнаешь...

   Старушка всегда ворчала, но баловницы умели заставить ее сделать по-своему, как было и теперь! "Ну, ин, схожу... не отвяжешься от вас".

   - Бедные медведи, как им тяжело сидеть в этих клетках! - жалел кто-то из девушек, провожая глазами дроги. -  Разбило их дорогой. Вон, посмотрите, один лижет железную полосу... Бедняжка, он пить хочет.

   Один из медведей стоял на задних лапах, ухватившись передними лапами за переплет решетки, и смешно поводил мордой. Он чутко нюхал городской воздух и глухо кряхтел. Лошади фыркали и косились. Какие-то бойкие городские мальчишки подбегали к самым дрогам и ухали на любопытных зверей...

   - Вот я вас!.. - кричал главный доезжачий, [4] замахиваясь на ребят толстым арапником.

  

   [4] - Доезжачий - старший псарь, занимающийся обучением борзых собак и распоряжающийся ими на охоте.

  

   Антонида Васильевна задумчиво проводила глазами весь обоз, и ей вдруг сделалось грустно. Неужели этих медведей будут травить громадными меделянскими собаками? Ух, страшно!.. Бедные, как им тяжело сидеть в своих клетках. Что-то такое тяжелое и горькое заныло в груди девушки: ведь и она тоже сидит в своей клетке.

   - Няня, няня, ну что? - кричали девушки, веселою гурьбой обступая возвратившуюся Улитушку. - Чья это охота?

   - Ох, отстаньте... - отмахивалась старушка. - Чего пристали-то, как осенние мухи? Вот и не скажу... Павел Ефимыч на репетицию велел идти. Вот вам и охота...

   - Нянюшка, миленькая...

   - Барская охота, известно... Заводчик тут есть, Додонов по фамилии, - ну, так его и охота.

   Театральная квартира помещалась в двухэтажном деревянном доме с мезонином. В нижнем этаже жили актеры, а в верхнем - актрисы. Сам антрепренер Крапивин помещался в мезонине, наверху. Эта труппа в Загорье являлась первой и пока еще только готовилась к спектаклям. Театр тоже был недавно построен, и в нем еще пахло известкой, глиной и свежим деревом. На репетицию ходить не составляло особого труда: перешел улицу и - в театре. Актеры уходили раньше, а за ними уже являлись актрисы, под надзором Улитушки.

   Когда все собрались в театре, там только и разговору было о проехавшей мимо охоте и о не известном никому Додонове. Предположениям, догадкам и шуткам не было конца.

   - Он и оркестр свой везет, - рассказывал капельмейстер Яков Иванович, толкавшийся на репетициях около женских уборных. - Да-с, двадцать пять человек музыкантов... Большой любитель музыки. В Краснослободском заводе у него и театр построен.

   - Кто же будет играть в театре?

   - А уж этого я не знаю... Спросите у Павла Ефимыча.

   Комик Гаврюша (он же и декоратор) заметил, что, вероятно, у Додонова медведи будут давать представления. Всезнающий Яков Иванович сообщил, между прочим, что Додонов живет в Петербурге, где у него настоящий дворец и царская охота. Теперь он вздумал приехать на Урал, чтобы осмотреть свои заводы. Мужчины шептались и хихикали между собой, передавая подробности, как сегодня через город в закрытых повозках провезли в Краснослободский завод целый гарем, - Додонов был холостяк и любил женщин. Яков Иванович весело подмигивал и щелкал языком, как скворец.

   - Хороший человек этот Додонов и умеет пожить... А что касается представлений на его театре, то я полагаю так, что ему без нас не обойтись. Вот Антониде Васильевне прекрасный случай показать свои таланты... При ее красоте и талантах все возможно-с....

   На репетициях царил строгий порядок, и Крапивин не терпел закулисных сближений и вольностей. За каждый недосмотр головой отвечала Улитушка, на попечении которой находилось целых пять актрис. Теперь ей стоило большого труда удержать свою команду в уборных, да и актеры точно сбесились: так и лезут. Особенно надоедал Яков Иванович.

   - Ты-то с какой радости приклеился здесь, шубный клей? - ругалась с ним Улитушка, загораживая спиной дверь в уборную Антониды Васильевны. - Твое дело на скрыпке скрыпеть. Ужо вот придет Павел Ефимыч... Способа с вами никакого нет, с озорниками!

   Появление на сцене антрепренера водворило приличный порядок, и Улитушка вздохнула свободно. Крапивин шутить не любил и держал свою труппу в ежовых рукавицах. Сегодня он заметно был не в духе и едва кивнул головой на низкие поклоны актеров. Подвернувшийся под руку Гаврюша получил нагоняй за недоконченную еще декорацию.

   - Павел Ефимыч, помилуйте, да когда же... - оправдывался комик, разводя руками. - И роль учи и декорации расписывай.

   - Ты у меня рассуждать? - закричал Крапивин и, погрозив пальцем, прибавил: - Кто будет со мной балясы точить, сейчас на гауптвахту посажу... Черкну записочку генералу - и готов раб божий.

   Ввиду такой угрозы Улитушка, конечно, и не подумала жаловаться, хотя Яков Иванович и показывал ей язык, спрятавшись за декорацию.

   - Можно войти, Антонида Васильевна? - спросил Крапивин в дверях уборной: отдельная уборная была только у Антониды Васильевны, как у примадонны и главной надежды всей труппы.

   - Можно.

   Быстро оглянув девушку, Крапивин присел к столу с зеркалом и широко вздохнул. Ему на вид было под сорок, но для своих лет Крапивин сохранился очень хорошо. Широкий в кости, плотный и сухощавый, он еще был хоть куда. Умное лицо с большими темными глазами нравилось женщинам, и только на лбу собирались преждевременные морщины. Дома и в театре ходил он в короткой бархатной куртке, всегда застегнутой наглухо.

   - Вы свой номер приготовили? - небрежно спросил он, ероша русые кудри и думая о чем-то другом.

   - Да... Я отлично выучила.

   Девушка всегда немного конфузилась в присутствии Крапивина, который говорил ей "вы" и резко выделял ее из остального женского персонала. Держал он себя с ней слишком вежливо для антрепренера.

   - Я на вас надеюсь... - коротко ответил Крапивин и прибавил - Сегодня на репетицию будет сам генерал.

   - Как же я в папильотках буду петь?

   - Ничего... Старик добрый. Он расспрашивал меня, и я вперед похвастался вашим пением.

   Этот мимоходом брошенный комплимент заставил Антониду Васильевну покраснеть, и она почувствовала, как в груди у нее сердце забило тревогу.

   - Главное - костюм... - продолжал Крапивин, отбивая по столу красивым длинным пальцем дробь. - Впрочем, я сам посмотрю, когда все будет готово. Кстати, генерал мне говорил... Вы, вероятно, видели сегодня этот дурацкий поезд с собаками?

   - Да... и медведи...

   - И медведи... Так генерал предупредил меня, что этот Додонов - большой меломан и, вероятно, сделает труппе предложение отправиться к нему на завод... Все будет зависеть от генерала, и я, право, не знаю, как отказаться от подобной чести.

   - Зачем же отказываться?

   Лицо у Крапивина вдруг нахмурилось, и он быстро вскинул глазами на смутившуюся от этого быстрого взгляда девушку. Он даже раскрыл рот, чтобы что-то высказать, но удержался и только торопливо тряхнул своими кудрями.

   - Там увидим, - бормотал он, уже ласково глядя на Антониду Васильевну.

   Когда Крапивин вышел из уборной, Антонида Васильевна опустилась на стул в сладкой истоме. Она теперь поняла все: Крапивин ее любит больше, чем антрепренер. У ней кружилась голова от незнакомого ей чувства охватившей радости. Как ей дороги показались теперь эти голые стены, колченогая мебель и вообще вся убогая обстановка уборной, - вот здесь сейчас тихо и радостно зародилось ее первое девичье счастье, и молодое сердце ударило в такт с другим сердцем. Девушка поняла и смутную тревогу Крапивина, который вперед ревновал ее к Додонову. Она посмотрела на себя в зеркало, выпрямилась и гордо улыбнулась.

   - Генерал приехал, - шептала Улитушка, Врываясь в уборную. - Приехал и сел в передний ряд. А плут Яшка так под самым носом у него и лебезит...

   В дверь постучал Гаврюша, - он исправлял и режиссерские обязанности. Нужно было выходить. Антонида Васильевна на скорую руку повязала голову тюрбаном, перекрестилась и уверенно вышла из уборной. Этот тюрбан очень шел к ней и сразу понравился генералу, который назвал ее турком. Она исполнила свой номер отлично, молодой голос легко и свободно разливался в пустой зале.

   - Одобряю! - громко повторял генерал и даже в такт стучал костылем.

   Это был настоящий николаевский генерал, высокий, плотный, остриженный под гребенку и туго затянутый в военный мундир с узкими рукавами, раструбом закрывавшими верхнюю часть кисти руки. Седые бакенбарды от самого уха шли полукругом к щетинистым усам. Широкое красное лицо с большим носом глядело грозно. Одна генеральская нога была контужена еще под Браиловым в турецкую кампанию 1827 года, и старик ходил с коротким костылем, который служил в то же время и орудием домашних мер исправления. Вытянувшийся в струнку молоденький адъютант везде сопровождал генерала, как тень, и ловил каждый его жест.

   - Ваше высокопревосходительство, как вы находите? - почтительно спрашивал Крапивин, заходя к генералу сбоку.

   - Одобряю... А впрочем, братец, сюртук нужно надевать, да, сюртук.

   - Слушаю-с... Рады стараться, ваше высокопревосходительство.

   - Ты должен другим служить примером... Я не люблю беспорядков. Даже турки - и те свой порядок знают...

   Довольный своим каламбуром, старик отправился за кулисы и ласково потрепал Антониду Васильевну по заалевшейся щеке.

   - Ну, турок, старайся... Мы будем смотреть и молодеть... А я здесь живу, как отец в большой семье... Так, Гоголенко?

   - Точно так-с, ваше высокопревосходительство - звонко отвечал адъютант, делая под козырек.

   - Будьте и для нас родным отцом, ваше высокопревосходительство, - говорил Крапивин, беря Антониду Васильевну крепко за руку.

   Генерал отступил на несколько шагов, смерил глазами стоявшую перед ним парочку и, весело улыбнувшись, ответил:

   - Нет, не родным, а посаженым отцом согласен быть, хе, хе, хе!..

   Антонида Васильевна вырвала свою руку и, зардевшись, скрылась в уборной. Это еще больше рассмешило генерала, и он, возвращаясь из-за кулис, несколько раз повторил:

   - Турки всегда бегают от русских... Так, Гоголенко?

   - Точно так-с, ваше высокопревосходительство.

   - Всегда бегают, пока их не возьмут в плен...

  

   Появление первого театра в Загорье всецело обязано было генералу. Старик захотел, чтобы театр был, и театр явился, как по щучьему веленью. Генерал был всесилен и при некоторой пылкости воображения мог бы строить пирамиды. Загорские купцы устроили подписку, и каменное здание театра, начатое весной, к осени было кончено. Для начала сороковых годов такая быстрота построек не была заурядным явлением. Секрет заключался в том, что генерал пожелал.

   Труднее было организовать первую труппу, но и тут дело уладилось чуть ли не само собой. Подвернулся кочевавший по ярмаркам средней России антрепренер Крапивин, который и согласился ехать в Сибирь. Правильно поставленные труппы тогда существовали только в столицах да по богатым помещичьим имениям. Иногда еще появлялись бродячие труппы на бойких ярмарках, как и полуцыганская труппа Крапивина. Получив приглашение в Сибирь, он вынужден был потерять полгода, прежде чем обставил себя приличными силами. Актеры еще были - военные в отставке, прогоревшие помещики, выгнанные со службы чиновники, но актрис, как свободной профессии, почти не существовало. Порядочные девушки не могли поступать на сцену уже - потому, что быть актрисой считалось зазорным, а крепостные артистки были недоступны. У Крапивина явилась отчаянная мысль самому создать собственных актрис. С этой целью он отправился в Орловскую губернию, в имение недавно умершего помещика меломана, у которого был свой домашний театр и при нем театральное училище, и здесь законтрактовал шесть девочек-подростков на особых условиях. Наследники меломана были рады выгодной афере и отпустили своих воспитанниц под надзором няньки Улитушки, которая должна была отвечать головой за целость доверенного ей живого товара. Девочки все до одной были крепостные - дочери дворовых и крестьян. Воспитанные в училище "полубарышнями", как говорила Улитушка, они были рады отправиться в неизвестную даль. Сам Крапивин, на их счастье, был очень порядочный человек и страстный любитель сцены. Он постарался обставить свою труппу, чтобы она не походила на ярмарочные балаганы, - средства были обеспечены вперед.

   Прежде чем отправиться на Урал, Крапивин на пути дал несколько пробных спектаклей, чтобы определить собственные силы и чтобы труппа вообще, выражаясь технически, спелась. Как оказалось, выбор был сделан недурно, и молодые артистки производили просто фурор, особенно в среде помещичьей публики. Сразу выдались Антонида Васильевна, как хорошая певица и драматическая актриса, а потом балерина Фимушка (у орловского меломана было обращено особенное внимание на балет). В Симбирске у Крапивина произошла неприятная история из-за этих примадонн: привязались два помещика, которые сначала ухаживали за актрисами, а потом хотели их украсть. Когда последнее не удалось и они узнали, что актрисы крепостные, то поклялись, что их купят, несмотря ни на какие контракты. Крапивину ничего не оставалось, как спасаться бегством от закулисных героев, и он бежал, поплатившись за свои быстрые успехи декорациями и частью театрального гардероба. Это было хорошим уроком для человека, который ехал в Сибирь, - приходилось держать ухо востро.

   - Ты у меня смотри, старая! - каждое утро грозил Крапивин являвшейся к нему с докладом Улитушке. - Без соли съем, ежели что...

   - И то стараюсь, Павел Ефимыч: все глазыньки проглядела...

   Некоторым утешением для Крапивина являлось то, что в Сибири не было помещиков, следовательно, не могло быть и симбирских неприятностей, а купцы не посмеют грабить его. Конечно, были здесь богатые золотопромышленники-раскольники, потом крупные заводчики, но первые жили по-старинному, а последние не показывали носа на Урал. Все-таки, во избежание недоразумений, Крапивин, по приезде в Загорье, немедленно явился к генералу и объяснил ему все начистоту.

   - He беспокойся, братец: я здесь один отец для всех, - успокоил его старик, любивший театр. - Гусаров у нас нет, а с остальными мы справимся, в случае чего... На гауптвахту - и конец делу.

   - Я маленький человек, ваше высокопревосходительство, защитите.

   - Хорошо, хорошо... У меня все по-семейному.

   Старик генерал был главным горным начальником и пользовался почти неограниченною диктаторскою властью. Крепостное горное положение являлось государством в государстве, и недаром старик называл себя под веселую руку царем.

   Обеспечив себя с этой стороны, Крапивин постарался обставить себя и дома, как в неприступной крепости. Поместившись в мезонине, он мог видеть каждый шаг. Актрисы не имели права делать ни одного шага без его позволения. Когда комик Гаврюша бренчал на разбитых фортепьянах, помогая Антониде Васильевне разучивать оперные нумера, Улитушка сидела около него с чулком в руках и не спускала глаз. То же было и с Яковом Ивановичем, когда под его скрипку выплясывала Фимушка любимые публикой характерные танцы.

   - Гаврюша ничего, а Яшки я боюсь: хитер пес, - жаловалась Улитушка. - Того и гляди набалует. Очень уж у него глаз вострый да масленый.

    

   Ввиду такой опасности Крапивин заставлял Антониду Васильевну разучивать нумера при себе. Он все сильнее и сильнее привязывался к даровитой девушке, делавшей быстрые успехи. Репертуар был небольшой, но тщательно составленный: оперы - "Семирамида", "Белая дама", "Тоска по родине", трагедии - "Коварство и любовь", "Дмитрий Донской", драмы - "Она помешана", "Дитя, потерянное в лесу", комедии - "Урок дочкам", "Заемные жены", "Три султанши", "Жена и зонтик" и целый ряд веселых старинных водевилей - "Архивариус", "Ночной колокольчик", "Лорнет" и т. д. Больше всего Крапивин рассчитывал на две пьесы, которые и ставил на первый раз с особенною тщательностью: "Параша Сибирячка" Полевого и "Русская свадьба" Сухонина. Он видел эти пьесы в Петербурге и хотел удивить провинциальную публику. Кроме того, Антонида Васильевна разучила несколько модных романсов.

   - Нам придется создавать здесь театральную публику, - объяснял Крапивин своей примадонне, с которою обращался по-товарищески. - Дело не легкое, но мы будем работать вместе.

   - Я боюсь генерала, Павел Ефимыч, - наивно признавалась Антонида Васильевна, выращенная в страхе божием и барском.

   - Пустяки... Старик добрый.

   Дома актрисы ходили в простеньких ситцевых платьях и вообще одевались скромно. Театральный гардероб тоже был невелик, потому что невозможно было обставить сразу целый театр. Но все это сравнительно являлось пустяками, а Крапивина беспокоила мысль о том, как бы выкупить своих артисток на волю. Конечно, он мог сначала откупить одну Антониду Васильевну, но такое преимущество поставило бы его в фальшивое положение пред остальными, тем более что он положительно чувствовал себя неравнодушным к примадоннам. В нем боролись антрепренер и любовник.

   Первое представление сошло блистательно. Присутствовал сам генерал, а следовательно, вся его свита и целый штат горных инженеров. Набрались в ложах местные чиновники и купцы с семьями, а один золотопромышленник купил целых пять лож, чтобы угодить генералу, но сам в театр не посмел явиться, опасаясь своих начетчиков и исправленных попов с Иргиза. [5] Одним словом, набралась чисто сибирская публика. В новеньком занавесе уже были проверчены хористками дыры, и любопытные глаза рассматривали сидевших в партере.

  

   [5] - ...опасаясь... исправленных попов с Иргиза... - На реке Большой Иргиз (приток Волги) был расположен один из центров старообрядчества; здесь беглые попы отказывались от господствующей церкви, т. е. "получали исправу".

  

   - Додонов здесь, - шушукались между собой актрисы. - Сидит рядом с генералом.

   Последнее известие сильно взволновало Крапивина. Он инстинктивно боялся этого человека, напоминавшего ему оставленную там, далеко, помещичью Россию. Он даже боялся подойти к занавесу и посмотреть на своего неприятеля. Антонида Васильевна тоже заметно волновалась, но старалась не выдать себя. А Додонов сидел и весело разговаривал с генералом. Это был среднего роста, средних лет господин, одетый в статское платье. Но сюртук не мог скрыть военной выправки. Додонов когда-то служил в одном из дорогих полков и по одной истории вышел в отставку с чином полковника. Круглое усатое лицо глядело большими усталыми глазами. Когда Додонов улыбался, у него неприятно оскаливались десны. Массивная золотая цепь, болтавшаяся на пестром бархатном жилете, и толстый перстень с большим солитером на большом пальце левой руки выдавали записного столичного щеголя. Он сидел, заложив одну короткую ногу на другую, и не обращал никакого внимания на почтительно сидевшую в партере публику.

   - Я тоже люблю театр, ваше превосходительство, - говорил он, немного картавя и растягивая слова.

   - Отличное дело, отличное дело... Необходимо развивать вкус в публике.

   - У меня будет свой театр, ваше превосходительство. Надеюсь, что вы не откажетесь осчастливить меня своим посещением, когда, конечно, все будет устроено.

   - Непременно, непременно.

   Генерал вообще был в духе и милостиво шутил с окружающими. Когда он аплодировал, остальные неистово его поддерживали. В одном месте он резко оборвал Якова Ивановича.

   - Вторая скрипка врет.

   "Параша Сибирячка" прошла отлично, и сам генерал вызывал Антониду Васильевну. Додонов молчал и только мельком взглянул на раскланивавшуюся примадонну прищуренными глазами. Этот взгляд сильно смутил девушку, и она чувствовала его на себе все время, - он ее точно связывал и лишал необходимой свободы.

   Танцевавшая в антракте Фимушка вызвала целую бурю восторга, генерал даже стучал своим костылем, а Додонов аплодировал ей, улыбался и еще сильнее щурил свои глаза.

   - Каковы у меня актрисы, полковник? - хвастался старик. - Хоть сейчас в столицу... Конечно, они еще молоды...

   - С молодостью еще можно помириться, ваше превосходительство.... Это такой недостаток, который исправляется сам собой.

   - Ты думаешь?.. Полковник, смотрите, у меня строго. Ни-ни!.. ...

    

   Вызванный Крапивин раскланивался с публикой, прижимая руку к сердцу. Додонов внимательно рассматривал его в золотой лорнет, а потом, не дождавшись конца спектакля, ушел. У Крапивина точно гора с плеч свалилась, когда он увидел рядом с генералом пустое кресло. Но Крапивин поторопился обрадоваться: Додонов сидел в уборной Фимушки и как ни в чем не бывало забавлялся смущением перепуганной крепостной танцовщицы. Улитушка попробовала было загородить ему дорогу в уборную, но Додонов оттолкнул ее, как тряпичную куклу.

   - Пропала моя головушка... - причитала старуха, поймав Крапивина. - Так прямо и лезет в двери, бесстыжие глаза. Легкое место сказать: Фимушка-то чуть не голая там с ним сидит.

   Крапивин весь побелел от бешенства, но что делать с нахалом? Выгнать его - значило оскорбить генерала. Но опытный и бывалый человек нашелся; отдан был приказ Якову Ивановичу играть какой-то испанский танец, и Фимушка была освобождена. Она танцевала теперь с особенным усердием и немедленно после своего номера, под конвоем Улитушки, была препровождена на квартиру. Додонов посидел несколько времени один, а потом надел картуз и вышел. Вся труппа вздохнула свободнее, когда его широкая спина скрылась в проходе со сцены в буфет. Антонида Васильевна сидела в это время в своей уборной, затворив двери на крючок, - ее била лихорадка, как и в Симбирске.

   "Если так дело пойдет и здесь, то мне опять придется бежать", - думал про себя Крапивин, решившийся бороться отчаянно.

   После спектакля генерал тоже явился за кулисы и потребовал "турка". Когда девушка, не успевшая еще переодеться после "Русской свадьбы", вышла к нему в своем красном сарафане, он по-отечески расцеловал ее в обе щеки и проговорил:

   - Одобряю, милашка... Есть талант. Молода еще, всего не поймешь сразу, но старайся. Так, Гоголенко?

   - Совершенно верно-с, ваше высокопревосходительство.

   - Весьма одобряю...

   Со стороны генерала особенной опасности не предвиделось: он был женатый человек, да и его собственные лета служили лучшим обеспечением. Старик действительно любил сцену, и только.

   Первые же спектакли показали, что существование труппы в Загорье совершенно обеспечено. Главною поддержкой всего дела являлся все-таки генерал, который не пропускал ни одного представления. После первого спектакля Додонов больше не показывался в театре. Крапивин лез из кожи, чтобы не ударить лицом в грязь, и с раннего утра до позднего вечера не знал отдыха. Он был один и везде должен был поспеть в свое время. Единственным его отдыхом были те немногие часы, которые он проводил в комнате Антониды Васильевны, - у ней была своя комната, как и уборная.

   - Нужно серьезно относиться к делу, - поучал Крапивин свою первую ученицу. - Первые успехи еще ничего не значат. Даром ничего не дается... Для сцены стоит поработать. Нас после помянут добрым словом.

   Старая Улитушка была очень недовольна этими беседами с глазу на глаз. "Вот еще моду затеяли, на что это похоже?.. Отвечать-то перед господами кому придется?.. А девка молодая, долго ли до греха?.." Другие девушки ревновали Антониду Васильевну и посмеивались над старухой, особенно беззаботная и простоватая Фимушка.

   - Ох, согрешила я с вами! - стонала старуха и даже отплевывалась. - Вот ты, Фимка, ногами дрыгаешь, а того и не подумаешь, что и ноги-то у тебя не свои.

   - А чьи, няня?

   - Известно, чьи - господские... Вся ты чужая, Фимка!

  

   Перед рождеством генерал пригласил Крапивина к себе. Антрепренер надел свою лучшую пару и отправился с визитом не без некоторого опасения. Когда извозчик подвозил его к высокому двухэтажному зданию с мезонином, колоннами, террасой и двумя балконами, он предпочел бы лучше вернуться домой. Утро стояло морозное, и стоявшие у подъезда лошади нетерпеливо вытанцовывали лихорадочную дробь. В передней уже ожидали своей очереди несколько горных чиновников и два подрядчика. Крапивин скромно поместился в уголке и здесь терпеливо ожидал своей очереди. Швейцар из отставных солдат появлялся в дверях и выкрикивал фамилию очередного. Крапивину пришлось ждать недолго - швейцар пригласил его не в очередь.

   Передняя с комнатой, где дожидались посетители своей очереди, помещалась в нижнем этаже. Широкая мраморная лестница вела вверх, где расположена была генеральская казенная квартира.

   - Обождите малость здесь, - задыхавшимся шепотом предупредил швейцар, оставляя Крапивина во второй приемной наверху.

   Од вернулся сейчас же и молча распахнул двери в большой зал с паркетн