Лесков Николай Семенович - Житие одной бабы

никакого внимания на слова Прокудина и, выскочив в сени, звала:

  - Настя! Настя! где ты? Настасья? Это я, откликнись, глупая.

  Никто не откликается. Домна шарила руками по всем углам, звала Настю, искала ее в чулане, но Насти нигде не было.

  Домна вернулась в избу, ни на кого не взглянула и молча засветила у каганца лучинную засветку.

  - Куда с лучиной? - крикнул Прокудин.

  - Настасью искать.

  - Чего ее искать?

  - Того, что нет ее.

  - До ветру пошла.

  - А може и за ветром.

  - Брось лучину! воротится небось.

  Домна лучины не бросила и вышла с нею в сени; влезла с нею на потолок, зашла в чулан, заглянула в пуньку, а потом, вернувшись, острекнула лучину о загнетку и оказала:

  - Ну теперь уж сами поищите...

  - Кого поискать?

  Домна ничего не отвечала и, подозвав к себе плачущего пятилетнего сына, утерла ему нос подолом его рубашонки и стала укладывать его спать.

  - Где Настасья-то? - спросил Прокудин. Домна молчала.

  - Слышишь, что ли? Что я тебя спрашиваю! Где Настасья?

  - А мне почем знать, где она? может, в колодце, може, в ином месте. Кто ее знает.

  - Да что ты нынче брешешь!

  - Что мне брехать. Брешет брех о четырех ног, а я крещеный человек.

  - Не видал жены? - спросил Прокудин вошедшего Григорья.

  - Нет, не видал.

  - Что за лихо! Подите-ка ее поищите.

  Ребята пошли искать Настю, и Костик злой-презлой пошел с ними, поклявшись дать Настасье здоровую катку за сделанную для нее тревогу. Но Насти не нашли ни ночью, ни завтра утром и ни завтра вечером.

  Ночью на другой день в окно маслобойни Прокудина, откуда мелькал красноватый свет, постучался кто-то робкою рукою.

  Костик и Прокудин, сидевшие вдвоем за столом в раздумье, как быть с пропажею бабы, тревожно переглянулись и побледнели. Стук опять повторился, и кто-то крикнул: "Отопритесь, что ли?"

  Костику и Прокудину голос показался незнакомым, однако они встали оба вместе, вышли в сени и, посмотрев в дырку, прорезанную сбоку дверной притолки, впустили позднего посетителя.

  Гость был один, и лицо его нельзя было рассмотреть в сенях. Пушистый снег как из рукава сыпался с самого вечера, и запоздалый гость был весь обсыпан этим снегом. Его баранья шапка, волосы, борода, тулуп и валенки представляли одну сплошную белую массу. Это был почтовый кузнец Савелий. Узнав его, когда кузнец вошел в маслобойню и стряхнулся, Костик плюнул и сказал:

  - Тьфу, чтоб тебе пусто было! напужал только насмерть.

  - Что больно пужлив стал? - спросил кузнец, обивая шапку и собираясь распоясываться.

  - Да ведь ишь ты какой белый! - отвечал спохватившийся Костик.

  - Белый, брат! Ты гляди, снег-то какой содит, страсть! и подземки крутить начинает.

  - Откуда ж тебя бог несет, дядя Савелий? - спросил Прокудин.

  - А ты, дядя Исай, прежде взыщи гостя, а там спрашивай. Эх ты, голова с мозгом!

  Прокудин достал из поставца полштоф и стаканчик и поднес Савелию.

  - Куда ж, мол, едешь-то?

  - Ехал было к тебе.

  - По дороге, что ль?

  - Нет, изнарочна.

  - Что так?

  - Так, спроведать задумал,

  - Нет, неправда?

  - Да правда ж, правда.

  - Ты, парень, что-то говоришь, да не досказываешь.

  - Вот те и раз! Вот за простоту-то мою и покор. Что ж, как живешь-можешь, Матвеевич?

  - Ничего, твоими молитвами!

  - Ну, брат, по моим молитвам давно бы вытянулся. Моя молитва-то: не успеешь лба путем перекрестить, то туда зовут, то туда кличут; хоть пропади! Хозяюшка как?

  - Ничего; что ей на старости делается!

  - Детки? невестка молодая?

  - Да ты говори, что хочешь сказать-то?

  Прокудин и Костик зорко смотрели в глаза кузнецу,

  - Что сказать-то?

  - Да что знаешь о невестке?

  - Она у меня.

  - Что врешь?

  - Ей, право.

  - Как так?

  - Да гак, меня вчера дома не было, ездил в город; а она прибегла к хозяйке вся дроглая, перепросилась переночевать, да так и осталась. Нонеча она молчит, а мы не гоним. Такая-то слабая, - в чем жизнь держится, куда ее прогнать. А под вечер я подумал: бог, мол, знает, как бы греха какого не было, да вот и прибежал к вам:

  - На лошади, что ль?

  - Да, а то как же? не пешком, чай.

  Прокудин разбудил спавшего племянника и послал его дать гостевой лошади сена и невейки, а сам сел и стал разбирать бороду. Гость и Костик молчали.

  - Так как же? - наконец спросил Костик, обращаясь к Прокудину.

  - Это насчет чего?

  - Да ведь мне некогда за ней ехать. Завтра в Орел с семям загадано ехать.

  - Ой!

  - Право.

  - Как же тут потрафить!

  - Слетать нешто ночью, теперь, чтоб утром ко двору быть, а ее нехай кто-нибудь довезет до дому-то.

  - И то правда.

  Так и сделали. Часа через полтора Костик ехал с кузнецом на его лошади, а сзади в других санях на лошади Прокудина ехал Вукол и мяукал себе под нос одну из бесконечных русских песенок. Снег перестал сыпаться, метель улеглась, и светлый месяц, стоя высоко на небе, ярко освещал белые, холмистые поля гостомльской котловины. Ночь была морозная и прохватывала до костей. Переднею лошадью правил кузнец Савелий, а Костик лежал, завернувшись в тулуп, и они оба молчали.

  - Эх, брат Костик! запроторил ты сестру ни за что ни про что! - начал было Савелий; но Костик, услыхав такой приступ, прикинулся спящим, ничего не ответил. Он лежал, то злясь на сестру, то сводя в уме своем счеты с Исаем Матвеевичем, с которым они имели еще надежду при случае пополевать друг на друга.

  А продрогшие лошадки бежали частой трусцой и скоро добежали до избы с резным коньком и ставнями. В этой избе жил веселый и добродушный кузнец Савелий, у которого всегда не ладились его делишки и которого все обманывали, кроме его жены, бывшей его другом, нянькою, любовницей и ангелом-хранителем. Теперь в этой избе была Настя. Она спала тревожным, тяжелым сном, обнявшись с женою кузнеца Савелья. В избе кузнеца было очень тепло и опрятно: на столе лежали ковриги, закрытые белым закатником, и пахло свежеиспеченным хлебом; а со двора в стены постукивал мороз, и кузнечиха, просыпаясь, с беспокойством взглядывала в окна, разрисованные ледяными кристалликами, сквозь пестрый узор которых в избу светила луна своим бледным, дрожащим светом.

  Часу в третьем ночи раздался стук в ворота, и вслед за тем кузнец ударил несколько раз осторожно кнутовищем по оконной раме и назвал по имени ждавшую его с беспокойством жену.

VII

  Настя не слыхала, как кузнечиха встала с постели и отперла мужу сеничные двери, в которые тот вошел и сам отпер ворота своего дворика. Она проснулась, когда в избе уж горел огонь и приехавшие отряхивались и скребли с бород намерзшие ледяные сосульки. Увидя между посетителями брата, Настя словно обмерла и, обернувшись к стене, лежала, не обнаруживая никакого движения.

  Кузнец оттирал свой тулуп, который смерзся колом; Вукол, прислонясь к печке, грел свои руки; а Костик ходил взад и вперед по избе, постукивая на ходу нога об ногу.

  - Ты б, Авдотья, нам картошечек сварила позавтракать, - обратился кузнец к жене, которая уже разводила на загнетке огонь под таганчиком.

  - Я и то вот хочу сварить, - отвечала кузнечиха.

  - А водочки нет? - спросил кузнец.

  - И-и! где ж ей быть? Откуда?

  - Ну и не надо.

  - И так обойдется, - подтвердила жена, ставя на таган чугунчик с водою.

  - Что ж это ты, Ивановна, плохо хозяйствуешь? - спросил кузнечиху Костик.

  - Как так плохо?

  - Да вот муж прозяб, а у тебя согреть его нечем.

  - А! это-то. Небось согреется.

  - Как же водочки-то ты не припасла?

  - Да откуда мне ее припасти? Припасать его дело. Что припасет, то и сберегу; а мне где припасать. Одна в доме; ребят да скотину впору опекать.

  - Работника-то аль отпустили?

  - Да отпустили ж.

  - Что так?

  - Да так: капитала нет, и отпустили.

  - Плохо.

  - Жалостливый какой! - сказал кузнец, подмигнув жене.

  - Да, - ответила та с скрытой улыбкой.

  - Право. Ты чего смеешься? Я, брат, по душе жалею, - проговорил нимало не смешавшийся Костик.

  - Ужалел, брат! Как бы не ты пристал осенью с ножом к горлу за деньги, так и мерин бы чалый на дворе остался, и работник бы был. А то ведь как жид некрещеный тянул.

  - Чудак! Коли нужно было.

  - Давал на пять лет, а вытянул назад через полтора года. Такая-то твоя помочь не то что вызволила нас, а в разор ввела.

  - Полно жалобиться-то! - с некоторою досадою проговорила кузнечиха. - Живы будем, и сыты будем. С голодом еще не сидели. Дай бог только здоровья твоим рукам, а то наедимся, да и добрых людей еще накормим.

  - Эка у тебя хозяйка-то, Савелий, разумная! - сказал Костик.

  Кузнец ничего не ответил на это замечание и только поглядел на свою бабу, которая, опершись рукою на ухват, стояла перед таганом и смотрела в чугун, кипевший белым ключом.

  - Нужно, брат, было, - сказал Костик, помолчав. - Тут жена заболела, а там братишек в ученье свезли, а напоследки вот сестру замуж выдал.

  - Неш ты тут что потратил?

  - А ты думаешь?

  - Полно брехать, чего не надо.

  - Вот и брехать.

  - Известно. Эх, совесть! Неш мы делов-то не знаем, что ли?

  - Ешьте-ка, вот вам дела. Нечего урекаться-то. Его были деньги, его над ними воля. А ты вот наживи свои, да тогда и орудуй ими как вздумаешь, - проговорила кузнечиха, ставя на стол чугун с горячим картофелем, солонку и хлеб.

  - Экая тетка Авдотья! гусли, а не баба! - воскликнул Костик, желавший переменить разговор.

  - Баба, брат, так баба. Дай бог хоть всякому такую,- отвечал кузнец, ударив шутя жену ладонью пониже пояса.

  - Дури! - крикнула кузнечиха на мужа. - Аль молоденький баловаться-то.

  - А то неш стары мы с тобой! а?

  - Пятеро батей зовут, да все молодиться будешь.

  - Вольно ж тебе, тетка Авдотья, рожать-то! - заметил Костик.

  - Вольно! - ответила баба, копаясь около спящих на лавке ребятишек, и улыбнулась. Мужики тоже все засмеялись.

  - Нет, братцы, я вот что задумал, - говорил, подмигнув Вуколу, кузнец, чистя ногтем горячую картофелину. - Я вот стану к солдатке ходить.

  - Это умно! - заметил Вукол.

  Кузнечиха смотрела на мужа и ничего не говорила.

  - Право слово, хочу так сделать.

  - Эх ты, бахвал! Полно бахвалить-то, - сказала кузнечиха.

  - Чего бахвалить? я правду говорю.

  - Много у солдатки есть и без тебя, и помоложе и получше.

  - Это ничего. Старая лошадка борозды не портит.

  - Солдатка-то любит, чтоб ходили да носили.

  - И мы понесем.

  - Что понесешь-то? Ребят-то вот прокорми,

  - А цур им, ребята!

  - Цур им.

  - Ай да Савелий! Молодец! - крикнул Костик. - А ты, видно, завистна на мужа-то, тетка Авдотья?

  - Тьфу! По мне, хоть он там к десяти солдаткам ходи, так в ту же пору. Еще покойней будет.

  Мужики опять засмеялись над Авдотьей, которая хорошо знала, что муж шутит, а все-таки не стерпела и рассердилась.

  Поели картофель, помолились богу и сказали спасибо хозяйке. Кузнец хотел обнять жену, но она отвела его руки и сказала: "Ступай с солдаткой обниматься!"

  Костик закурил трубочку и велел Вуколу выводить за ворота лошадь. Когда Вукол вышел за двери, Костик встал и, подойдя к кузнечихиной постели, одернул с Насти одеяло и крикнул: "Вставай!"

  Настя вскочила, села на кровати и опять потянула на себя одеяло, чтобы закрыть себя хоть по пояс.

  - Вставай! - повторил Костик.

  - Полно тебе, - сказала кузнечиха. - Отойди от нее, дай ей одеться-то. Ведь она не махонькая; не вставать же ей при мужиках в одной рубахе.

  Костик отошел; Настя безропотно стала одеваться. Кузнечиха ей помогала и все шептала ей на ухо: "Иди, лебедка! ничего уж не сделаешь. Иди, терпи: стерпится, слюбится. От дождя-то не в воду же?"

  Вукол вывел лошадь за ворота и стукнул кнутовищем в окно; Настя одела кузнечихину свиту, подпоясалась и сошла на нижний пол; Костик встал и, сверкнув на сестру своими глазами, сказал:

  - Ну-ка иди, голубка!

  Настя стояла.

  - Иди, мол, - крикнул он и толкнул сестру в спину.

  Настя стала прощаться с Авдотьей.

  - А ты вот что, Борисыч! ты пожалей сестру, а не обижай. Обижать-то бабу много кого найдется, а пожалеть некому.

  - Ладно, - ответил Костик и опять толкнул Настю.

  - Да ты что толкаешься-то! - сказала кузнечиха, переменив голос.

  - Хочу, и толкаюсь.

  - Нет, малый, ты там в своем доме волен делать что хочешь, а у нас в избе не обижай бабу.

  - Ты закажешь? - гневно спросил Костик.

  - А еще как закажу-то! Нет тебе сестры, да и все тут! - воскликнула кузнечика и пихнула Настю опять на верхний пол.

  - А, такая-то ты! Разлучать мужа с женой вздумала!

  - Не бреши, дядя, кобелем. Я злым делам и не рукодельница и не потатчица. Я сама своего мужа послала, чтоб, как ни на есть, свести твою сестру с Гришкой, без сраму, без греха; а не разлучница я.

  - Что ж теперь делаешь?

  - А то и делаю. Я думала, что ты ее возьмешь, как по-божьему, как брат; а ты и здесь зачинаешь все шибком да рыском; поезжай же с богом: я сама ее приведу...

  - Савелий! - крикнул Костик.

  - Что? - отвечал кузнец.

  - Чего ж ты молчишь?

  - А что ж мне говорить?

  - Да что ж вы, разбойничать, что ли? На вас, чай, ведь суд есть.

  - Ну, брат, мы там по-судейскому не разумеем. Костик прыгнул на пол, схватил за руку сестру и дернул ее к двери.

  - Э! стой, дядя, не балуй! - сказала кузнечиха. - У меня ведь вон тридцать соколов рядом, в одном дворе. Только крикну, так дадут другу любезному такое мяло, что теплей летошнего. Не узнаешь, на какой бок переворачиваться.

  Костику были знакомы кулаки гостомльских ямщиков. Он вспомнил прошлогоднюю ссору с ними на ярмарке и выпустил из своей руки сестрину руку.

  - Нет, уж пусти меня, Авдотьюшка, - проговорила Настя, затрясшаяся от угрозы кузнечихи, - пусти, милая, поеду; все равно.

  - Я тебя сама отвезу.

  - Нет, пусти, пусти, - повторяла Настя, боявшаяся за строптивого брата, и сама тянула его за рукав к двери.

  Кузнечиха пожала плечами и сказала:

  - Ну, коли на то твоя воля, я тебе не перечу.

  - Прощай, прощай! - повторила Настя и вышла за Двери.

  - Благодарим на угощении, и а ласке! - язвительно сказал Костик и вышел вслед за сестрою.

  - Не на чем, голубчик! - спокойно ответила Аздотья.

  Сани заскрипели по снегу, а на дворе еще было темно.

  - Иззяб ты? - спросила кузнечиха мужа.

  - Спать хочется.

  - Ступай на печь.

  - Надо пойти вороты запереть.

  - Ложись, я запру.

  Кузнец полез на печку, а жена вышла на двор в одной рубахе и в красной шерстяной юбке. Вернувшись со двора, она погасила каганец и, сказав: "Как холодно!", прыгнула к мужу на печку.

  - Зазнобилась? - спросил жену кузнец.

  - Холодно смерть, - отвечала Авдотья.

VIII

  Костик уехал с барином в Орел. Говорили, что они уехали на целую неделю, а может, и больше. На хуторе все ходило веселее. Барин у них был не лихой человек, и над ним даже не смеялись, потому что он был из духовных, знал народ и умел с ним сделываться. Сначала он, по барыниному настоянию, хотел было произвести две реформы в нравах своих подданных, то есть запретить ребятишкам звать мужиков и баб полуименем, а девкам вменить в обязанность носит юбки; но обе эти реформы не принялись. На первую мужики отвечали, что это делается по простоте, что все у нас друг друга зовут полуименами: Данилка дядя, тетка Аришка и т. п. Либо полуименем, либо по одному отчеству, а полным крещеным именем редко кого называют. А относительно девичьих нарядов сказали, что девки на Гостомле "спокона века" ходили в одних вышитых рубашках и что это ничему не вредит; что умная девка и в одной рубашке будет девкою, а зрячая, во что ее ни одень, прогорит, духом.

  - Да не то, ребятушки! а ведь нехорошо смотреть-то на большую девку, как идет в одной рубашке, - говорил барин.

  - А ты, Митрий Семеныч, не гляди, коли нехорошо тебе показывается, - отвечали мужики.

  Так барин отказался от своих реформ и не только сам привык звать мужиков либо Васильичами да Ивановичами либо Данилками, но даже сам пристально смотрел вслед девкам, когда они летом проходили мимо окон в бело- снежных рубахах с красными прошвами. Однако на хуторе очень любили, когда барин был в отъезде, и еще более любили, если с ним в отъезде была и барыня. На хуторе тогда был праздник; все ничего не делали: все ходили друг к другу в гости и совсем забывали свои ссоры и ябеды.

  Были сумерки; на дворе опять порошил беленький снежок. Петровна в черной свитке, повязанная темненьким бумажным платочком, вышла с палочкою на двор и, перейдя шероховатую мельничную плотину, зашкандыбала знакомой дорожкой, которая желтоватой полосой вилась по белой равнине замерзшего пруда. За Петровной бежала серая шавка Фиделька и тот рябый кобель, к которому Настя приравнивала своего прежнего жениха, а теперешнего мужа.

  Настя сидела, сложив на коленях руки, в избе Прокудиных. Она была теперь одна-одинешенька: все семейные были на маслобойне, где заводили новый тяжелый сокол {Тяжелый деревянный снаряд, заменяющий в крестьянских маслобойнях прессы. (Прим. автора.)} и где потому нужно было много силы. Она была в своем обыкновенном, убитом состоянии и не заметила, как в избе совсем стемнело и как кто-то вошел в двери и, закашлявшись, прислонился к притолке. Она пришла в себя, когда знакомый старческий голос, прорываясь через удушье, произнес:

  - Где ты, Настя?

  Настя вскрикнула: "Матушка моя родимая!" - бросилась к матери и зарыдала.

  - Так-то, дочка моя родимая! Таково-то лестно матушке слышать все, что про тебя люди носят да разнашивают.

  Настя плакала на материнской иссохшей груди.

  - Что, дитя мое? Что? Что будем делать-то? - спрашивала Петровна, поправляя волосы, выбившиеся из-под Настиной повязки.

  - Ох! не знаю, матушка, - отвечала Настя, отслонясь от материной груди и утирая свои глаза.

  - Сядем-ка. Смерть я устала... удушье совсем меня задушило, - говорила Петровна, совсем задыхаясь.

  - Зачем ты пришла-то? Измучилась небось.

  - К тебе, - едва выговорила Петровна. - Слухи все такие, словно в бубны бубнят... каково мне слушать-то! Ведь ты мне дочь. Нешто он, народ-то, разбирает? Ведь он вот что говорит... просто слушать срам. "Хорошо, говорят, Петровна сберегла дочку-то!" Я знаю, что это неправда, да ведь на чужой роток не накинешь моток. Так-то, дочка моя, Настюшка! Так-то, мой сердечный друг! - договаривала старуха сквозь слезы и совсем заплакала.

  - Матушка, матушка! зачем же ты меня выдала замуж? Иль я тебя не почитала, не берегла тебя, не смотрела за твоей старостью?

  - Дитя ты мое милое! - пропищала старуха сквозь слезы и еще горче заплакала.

  Сидят обе рядком в темной избе и плачут. Только Настя не рыдала, как мать, а плакала тихо, без звука, покойно плакала. Она словно прислушивалась к старческим всхлипываниям матери и о чем-то размышляла.

  - Змея одна своих детей пожирает, - проговорила Настя, как будто подумала вслух.

  - Что ты говоришь? - спросила Петровна, не расслышавшая слов Насти.

  Настя ничего не отвечала; но, помолчав немного, опять, как бы невольно, проронила:

  - Погубили мою жизнь; продали мое тело, и душеньку мою продадут. Выпхнули на позор, на муку, да меня ж упрекают, на меня ж плачутся.

  Петровна продолжала плакать.

  - Матушка! - крикнула Настасья, вскочив с лавки.

  - Что, моя дочушка?

  - Не рви ты моего сердца своими слезами! И так уж изорвали его и наругались над ним. Говори сразу, чего ты хочешь?

  - Сядь, Настюшка.

  Настя села.

  - Теперь ведь сделанного не воротишь.

  - Ну!

  - Не развенчаешься.

  - Ну!

  - Надо с мужем жить, как бог приказал. Настя, бледная, молчала.

  - Родная ты моя!

  - Что?

  - Сними ты с моей старой головы срам-покор; пожалей ты и самое себя!

  - Не приставай! - тихо ответила Настя.

  - Пожалей себя!

  - Пожалею, пожалею, только не приставайте вы ко мне, ради матери божией.

  Заковыляла опять Петровна своею дорожкою, а Настя, стоя на пороге, долго, долго смотрела ей вслед, отерла слезу, вздохнула и воротилась в избу.

  Собрались семейные, поужинали и пошли на ночлег по своим местам; и Настя пошла в свою пуньку.

  "Господи боже мой! чего только они радуются?" - думала Настя, придя на другой вечер в гости к матери.

  А Петровна и невестка Алена не знают, где ее и посадить и чем потчевать. Такие веселые, что будто им кто сто рублей подарил или счастье им какое с неба свалилось. Грустно это было Насте и смешно, но меньше смешно, чем грустно.

  Сама Настя, однако, была покойнее, хотя собственно этот покой был покой человека, которому нечего больше терять и который уже ничего не хочет пугаться. Только она еще будто немножко побледнела в лице, и под глазами у нее провелись синие кружки.

  Потчевали Настю и капустой и медом, но она ничего не хотела есть, Спрашивали ее, отчего мужа с собою не привела, но она ничего на это не отвечала, - "пора ко двору", - собралась и ушла.

  И стала таким манером Настя жить в свекровом доме, как и другие невестки, и стали ее все уважать и заговорили с ней ласково. С мужем она никогда не говорила, ни при людях, ни без людей. За это на нее иногда серчал свекор, но как она вообще и ни с кем не была разговорчива, то и это на ней не взыскивали. "Молчаливая" да "молчаливая она у нас"; так и оставили. Так прошла масленица, пришел великий пост, Настя ходила говеть, исповедовалась и причащалась. Пришли "сороки" {Сорок мучеников. (Прим. автора.)}, на дворе стало крепко теплеть. Зима отошла, и белый снег по ней подернулся траурным флером; дороги совсем почернели; по пригоркам показались проталины, на которых качался иссохший прошлогодний полынь, а в лощинах появились зажоры, в которых по самое брюхо тонули крестьянские лошади; бабы городили под окнами из ракитовых колышков козлы, натягивали на них суровые нитки и собирались расстилать небеленые холсты; мужики пробовали раскидывать по конопляникам навоз, брошенный осенью в кучах. Голодные грачи жадно хватали из навоза круглые коричневые комья и, носясь с оглушительным криком над деревнею, оспаривали друг у друга скудную добычу. Письмоводитель станового переносил из избы в избу мертвое тело, явившееся наружу из-под осевшего снега, и собирал с мужиков контрибуцию за освобождение их от вскрытия в их доме позеленевшего трупа. Словом, наступила весна, со всем тем, чем она обыкновенно знаменует свое пришествие к нам на Гостомле.

  Было вербное воскресенье. День был светлый, теплый, солнечный. На дворе так хорошо, что не входил бы под крышу. Небо бледно-голубое, подернуто разорванными белыми облаками; воздух пропитан животворным теплом, и слышен крепкий запах оттаивающей земли и навоза. Над прогалинами вверху заливаются голосистые жаворонки, а на завалинах изб несметными стадами толкутся под обаянием весенних побуждений сладострастные воробьи. Все хочет жить; все собирается жить; все просит жизни. Чуется во всем пора любви, пора темных желаний, томительных, и тоски безграничной для тех, кому не с кем делить ни горя, ни радостей.

  У Прокудиных дома оставалась только одна Домна. Все ушли к церкви, на ярмарку; даже ребятенок старших с собою забрали. А самые младшие со всей деревни собрались на стог кострики и, барахтаясь там, играли в свои ребячьи игры. Настя рано утром пошла навестить кузнечиху Авдотью, которая, поднимая хлебную дежу, надорвалась и лежала нездоровою. Посидела Настя у кузнечихи с часок и пошла домой. Так ей и хорошо было, как она шла полями, и мучительно; даже страшно стало. Пошла она шибче, шибче, а кругом все тихо, только слышно, как трухлый снег подтаивает и оседает. Дорога была тяжелая, потому что нога просовывалась и вязла. Устала Настя и, войдя в избу, села на лавку против самой печки, у которой стряпалась Домна.

  - Аль уморилась? - спросила ее Домна.

  - Уморилась, Домнушка.

  - Что так? Недалече, чай?

  - Недалече, да уморилась. Тяжко больно ходить-то стало.

  - Ты гляди, бабочка, не тяжела ли сама-то стала? - спросила Домна, пристально глядя на Настю.

  - И, бог с тобой! Что только вздумаешь! - проговорила, покраснев, Настя.

  - Что вздумаю! Это, девушка, неш долго?

  - Бог с ними.

  - Дети-то?

  - Да.

  - Ну, ведь там хочешь не хочешь, а уж на то ты баба теперь.

  - Помилуй господи!

  - Аль рожать боишься?

  - Что рожать! Люди рожают, да живы. А хоть бы умереть, так в ту ж бы пору.

  - Так что ж: с деткой-то лучше, веселей-ча. Настя молчала и смотрела в огонь печи.

  - Чего ты не раздеваешься? Жарко в свите-то, да еще подпоясамшись.

  - Сичас, - ответила Настя, а сама, не трогаясь с места, все продолжала смотреть в огонь.

  - Нет, ты, касатка, этого не говори. Это грех перед богом даже. Дети - божье благословение. Дети есть - значить божье благословение над тобой есть, - рассказывала Домна, передвигая в печи горшки. - Опять муж, - продолжала она. - Теперь как муж ни люби жену, а как родит она ему детку, так вдвое та любовь у него к жене вырастает. Вот хоть бы тот же Савелий: ведь уж какую нужду терпят, а как родится у него дитя, уж он и радости своей не сложит. То любит бабу, а то так и припадает к ней, так за нею и гибнет.

  - Любит, - тихо промолвила Настя.

  - Известно, любит. Ну и она его жалеет; нечего сказать, добрая баба.

  - И она любит, - опять проговорила Настя.

  - Ну иной и не то чтобы уж очень друг с дружкой любилися, а как пойдут ребятки, так тоже как сживутся: любо-два. Эх! не всем, бабочка, все любовь-то эта приназначена.

  - С чего же не всем?

  - Да ишь вот не всем.

  - Это все люди делают.

  - Известно, люди, либо опять, так сказать, нужда тоже делает.

  - Нет, все люди.

  Обе невестки замолчали.

  - Вот только что у тебя муж-то не такой, как у добрых людей, - продолжала Домна.

  Настя покраснела, как будто ее поймали на каком-нибудь преступлении или отгадали ее сокровенную мысль.

  - И чудно как это, - продолжала Домна.

  - О-ох! - болезненно произнесла Настя.

  - Что тебе?

  - Ничего.

  - Чудно это, я говорю, как если любишь мужа-то, да зайдешь в тяжесть и трепыхнется в тебе ребенок. Боже ты мой, господи! Такою тут мертвой любовью-то схватит к мужу: умерла б, кажется, за него; что не знать бы, кажется, что сделала. Право.

  А Настя ни словечка не отвечает; брови сдвинула и все смотрела, смотрела в огонь, да как крикнет не своим голосом:

  - Ой! ой!

  - Что ты? что ты, Настя? - бросилась к ней Домна.

  - Ой! сосет, сосет меня!

  - Кто сосет? где?

  - За сердце, за сердце. Ой! ой!

  - Что ты, бог с тобой! Испей водицы.

  - Нет, сосет! сосет! Пусти, пусти меня. Ай! ай! отгони, отгони!

  - Да кого отогнать? - спросила перепуганная Домна.

  - Змей, змей огненный, ай! ай! За сердце... за сердце меня взял... ох! - тихо докончила Настя и покатилась на лавку.

  У нее началась жестокая истерика. Она хохотала, плакала, смеялась, рвала на себе волосы и, упав с лавки, каталась по полу.

IX

  Часто с Настею стали повторяться с этого раза такие припадки. Толковали сначала, что "это брюхом", что она беременна; позвали бабку, бабка сказала, что неправда, не беременна Настя. Стали все в один голос говорить, что Настя испорчена, что в ней бес сидит. Привезли из Аплечеева отставного солдата знахаря. Тот приехал, расспросил обо всем домашних и в особенности Домну, посмотрел Насте в лицо; посмотрел на воду и объявил, что Настя действительно испорчена.

  - И испорчена она, судари вы мои, - сказал знахарь, - злою рукою и большим знахарем, так что помочь этому делу мудрено: потому как напущен на нее бес, называемый рабин-батька. Есть это что самый наизлющий бес, и выгнать его больно мудрено.

  Прокудин, к чести его сказать, заботился о невестке и усердно просил знахаря, обещая ему дать что он ни потребует; а Петровна в ногах у него валялась.

  Поломался знахарь, взял десять рублей на лекарства и сказал, что попробует.

  Стал он над Настей что вечер шептать, да руками махать, да слова непонятные выкрикивать; а ей стало все хуже да хуже. То в неделю раз, два бывали припадки, а то стали случаться в сутки по два раза. На семью даже оторопь нашла, и стали все Насти чуждаться.

  - Что ж, как? - спрашивал Прокудин знахаря.

  - Упрям, шельма! Все внутрь в утробу он прячется.

  - Не можешь ли сказать, кто это на нее напустил? Пошли бы уж к нему поклониться, пусть только назад вызовет.

  - Нельзя этого никак.

  - Вызвать-то?

  - Нет, сказать...

  - Отчего?

  - Неровен час.

  - Да ведь ты ж говорил, что их-то ты не боишься.

  - Да я не боюсь, а...

  - Что же?

  - Да видишь, это огневой.

  - Ну так что ж, что огневой.

  - Ну и нельзя, значит, узнать, кто его посадил.

  - Отчего же так?

  - Да как же ты узнаешь! Теперь, если по воде пущен, - ну сейчас на воде видать тому, что на этом знается. Опять есть ветряные, что по ветру напущены; ну опять, кто его напустил, тоже есть средствие узнать. А огневого как ты узнаешь? Огонь сгорел, и нет его. Узнавай по чему хочешь!

  - Да, да, да! - протянул Исай Матвеич. - Вот она штука-то!

  - А, то-то и есть!

  - Ну, а кабы в те поры, как с ней это случилось, как еще печка топилась, можно бы было узнать?

  - Гм! Не то что когда печка топилась, а если б, к примеру, позвали меня, когда еще хоть один уголек оставался, так и то сейчас бы все дело было перед нами.

  - Поди ж ты!

  Насте все делалось хуже. Все она тосковала, и, видя, что все ее стали бояться, сама себя она начала бояться.

  - Что вы меня все этими наговорами лечите? - говорила она свекру с свекровьей. - Какой во мне бес? Я просто больна, сердце у меня ноет, сосет меня что-то за сердце, а вы все меня пугаете с дедами да с бабками.

  - Это он все в ней хитрует, - говорил солдат. - Видно, ему жутко от меня приходит.

  Солдату верили не верили, а деньги платили.

  - Вот что, - сказал солдат. - Мне ее здесь у вас неловко лечить, потому что тут он все имеет в печке свое обчество; а отвезите вы ее ко мне.

  Отвезли Настю к солдату, и денег дали, и муки, и жмыхи, и масла. Пробыла Настя у своего лекаря два дня, а на третий вечером пришла домой и ни за что не хотела к нему возвращаться. Солдат тоже за ней не гнался, но довольствовался тем, что получил, и, видя свою неустойку, рассказывал, что бес, сидящий в Насте, распалил ее к "ему "страстью". "Ну я, боже меня сохрани от этих глупостей! Я свой закон содержу; она и ушла". Настя могла бы рассказать дело и с иной стороны, да поверили ли бы ей? Ей даже не верили, что в ней нет беса, хотя она и богу молилась и людей жалела больше других, не находящих в себе беса. Она уж и не пыталась ничего за себя говорить и жила - сохла без всякой жалобы. Что говорить напрасно! У нас уж всем известно правило, и пословица говорится: "Пил не пил, а коли говорят пьян, - так иди лучше спать ложись". А припадки все не прекращались. Стала Настя такая мудреная, что чуть на нее кто скажет громко, или крикнет изнавести, или невзначай чем стукнет, она так вся и задрожит. А если тут на нее глянуть пристально или заговорить с ней о том, что близко ее сердцу, сейчас у нее припадок. Пойдет ее корчить, ломать, и конца нет мукам.

  Дошло это до отца Лариона, нашего приходского священника. Он, едучи с требой, завидел Исая Матвеевича и сказал, что над его невесткой можно прочесть чин заклинания.

  Пошла Настя с семейными к обедне. Пошли они рано, и прямо завели Настю к отцу Лариону.

  - Пусть батюшка над тобой почитает.

  - Что почитает? - спросила с изумлением Настя?

  - Молитвы.

  - Какие молитвы?

  - Он уж знает.

  - На что надо мной читать?

  - О твоем здоровье.

  - Что вы только затеваете?

  Вошел отец Ларион, облачился, взял себе одну зажженную восковую свечу, а другую дал Насте и, благословив зачало, стал читать по требнику заклинание на злого духа,

  В комнате было открыто окно, и из этого окна был виден зеленый сад, где утреннее солнышко, "освещая злыя и добрыя", играло по новым изумрудным листочкам молодого вишенника и старых яблонь. У Насти защемило сердце, и она бросилась к открытому окну. Она хотела только стать у окна, дыхнуть свежим воздухом, посмотреть на вольный мир божий, а четыре сильные руки схватили ее сзади и дернули назад, Настя, болезненно настроенная, испугалась, вскрикнула и отчаянно рванулась. Но Прокудин и Вукол крепко держали ее за локти, и нельзя ей было вырваться. Стала Настя биться у них в руках, побледнела как смерть и кричит:

  - Ай! ай! не мучьте меня, пустите, пустите!

  - Держи, Гришка! - сказал Прокудин.

  Григорий, по отцовскому приказанию, схватил жену под плечи и не давал ей пятиться. Настя вскрикнула еще громче и рванулась так, что трое насилу ее удержали, но тотчас же стихла и опустилась на держащие ее руки. Священник накрыл больную епитрахилью и окончил чтение заклинаний.

  Настя долго оставалась без чувств, как мертвая.

  Через час Настя очнулась, обедня уже кончилась, и ее повели домой. Она была очень слаба, и глаза у нее были нехорошие, мутные. Настя шла грустно, но покойно, да у самого поворота к дому стали у нее над ухом перешептываться бабы: "испорченная, испорченная", она и стала метаться. Прокудин с другим стариком соседом взяли ее опять за руки, пройдя несколько шагов. Настя не сопротивлялась, но стала охать: "ох!" да "ох!" Все от нее сторонятся, смотрят на нее, а она еще пуще, все охает и все раз от разу громче, да вдруг и хлоп с ног долой, да и закричала на всю улицу: "А-ах! а-х! Извести меня хотят! А-ах! Злодеи! Не дамся я вам, не дамся!"

  - Ишь, как он в ней раскуражился-то! - говорил народ, когда Настю понесли на руках и положили на зеленой могилке, где она и очнулась.

  Вернулись все домой, а Насти не было. Два дня и три ночи она пропадала. Ездили за ней и к кузнецу и к Петровне, но никто ее нигде не видал. На третий день чередников мальчишка, пригнавши вечером овец, сказал: "А Настька-то Прокудинская в ярушках над громовым ключом сидит". Поехали к громовому ключу и взяли Настю. Дома она ни на одно слово не отвечала. Села на лавку и опять охать.

  - Ох! куда деться! Куда деваться? Куда деться? Куда деваться?

  Повторяет все это и из стороны в сторону качается, будто как за каждым вопросом хочет куда-то метнуться. То в окно глянет, то на людей смотрит, - жалостно так смотрит и все стонет: "Куда деваться? Куда деваться?"

* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

I

  Отличный был домик в О-е у Силы Иваныча Крылушкина. Домик этот был деревянный, в два этажа. С улицы он казался очень маленьким, всего в три окна, а в самом деле в нем было много помещения; но он весь выходил одною стороною в двор, а двумя остальными в старый густой сад. Домик этот стоял в глухом переулке, у Никитья, за развалинами огромного старинного боярского дома, в остатках которого помещалось духовное училище, называемое почему-то "Мацневским". Это было у самого выезда, по новугорской дороге. Старик Крылушкин давно жил здесь. В молодости он тут вел свою торговлю, а потом, схоронив на тридцатом году своей жизни жену, которую, по людским рассказам, он сам замучил, Крылушкин прекратил все торговые дела, запер дом и лет пять странничал. Он был в Палестине, в Турции, в Соловках, потом жил с каким-то старцем в Грузии и, научившись от него лечению, вернулся в свое запустелое жилище. Приведя домик в возможный порядок, Крылушкин стал принимать больных и скоро сделался у нас очень известным человеком. Он с бедных людей ничего не брал за леченье, да и вообще и с состоятельных-то людей брал столько, чтоб прожить можно больному. Сам Крылушкин жил доходом с своего большого плодовитого сада, который сдавал обыкновенно рублей за двести или за триста в год. Этого было достаточно Крылушкину, до крайности ограничившему свои потребности. Его умеренность и бескорыстие были известны целому городу и целой губернии. О-ие кумушки говорили, что моли Крылушкин или не моли, а ему не отмолить своего греха перед женою, которую он до поры сжил со света своей душой ревнивою да рукой тяжелою; но народушка не обращал внимания на эти толки. Говорили: "Бог знает, что у него там есть на душе: чужая Душа - потемки; а он нам помогает и никем не требует; видим, что он есть человек доброй души, христианской, и почитаем его".

  Под старость, до которой Крылушкин дожил в этом же самом домике, леча больных, пересушивая свои травы и читая духовные книги, его совсем забыли попрекать женою, и был для всех он просто: