Лесков Николай Семенович - Старинные психопаты

bsp; Как отец и как воспитатель Вишневский ни в одном из слышанных мною о нем рассказов не занимал никаких характерных положений, а упоминается только как родитель. Впрочем, говорят, что когда в Петербурге "заводились институты" и именитое дворянство, по желанию государыни, получило приглашение привозить туда для воспитания девиц, то Степан Иванович ездил в Петербург и сам отвез туда дочь. Но и это обстоятельство воспоминается не для того, чтобы обозначить ею родительскую заботливость Вишневского, а потому, что эта поездка оказалась в связи с другим любопытным событием, о котором ниже будет рассказано. Как помещик, в качестве хозяина, судии и наказателя душ подвластных ему крепостных людей, Вишневский тоже не представлял собою особой оригинальности. Он правил хозяйством, "як повелось из давнего времени". Все делалось через крепостных или наемных приставников, из православных и из поляков. Вишневский держал при себе на службе несколько человек поляков, к которым не питал никакой вражды, но любил иногда над ними забавляться. Было и несколько евреев, которых психопат любил пугать разными страхами. Не одного из них он заморил и загнал страхом со света, но они все к нему лезли, потому что Вишневский иногда бывал щедр и бросал им что-нибудь на разживу. Впрочем, комиссионерских услуг от евреев он не чуждался. Только боже спаси было его обмануть... Он не столько больно запорет розгами или плетьми, сколько истерзает страхом. У Вишневского был и патриотизм, выражавшийся, впрочем, a la longue {в конце концов (франц.)} пристрастием к малороссийскому жупану и к малороссийской речи, а затем - в презрении к иноземцам. Особенно он не благоволил к немцам, которых не находил возможности уважать по двум причинам: во-первых, что они "тонконоги", а во-вторых - вера их ему не нравилась - "святителей не почитают". Степан Иванович думал, что сам он "святителей почитает". В вопросах веры он был невежда круглый и ни в критику, ни в философию религиозных вопросов не пускался, находя, что "се дiло поповское", а как "лыцарь" он только ограждал и отстаивал "свою веру" от всех "иноверных", и в этом пункте смотрел на дело взглядом народным, почитая "христианами" одних православных, а всех прочих, так называемых "инославных" христиан - считал "недоверками", а евреев и "всю остальную сволочь" - поганцами. Иностранец и "даже немец" мог попасть к столу Степана Ивановича, и один - именно немец - даже втерся к нему в дом и пользовался его доверием, но все-таки, прежде чем допустить "недоверка" к сближению, религиозная совесть Вишневского искала для себя удовлетворения и примирения с собою. У Степана Ивановича, который, по собственному его сознанию, "катехизицу не обучавься", хорошо сложился и очень конкретно оформился им самим составленный чинок для приятия инославных.

  

  Степан Иванович говорил "люторю" или "католыку":

  

  - Ну, а все же ведь ты хоть и не по-нашему веришь и молишься, но Николу-угодника ты наверно уважаешь?

  

  Испытуемый "иновер" знал по достоверным слухам, что бы такое с ним произошло, если бы он посмел сказать, что он не уважает угодника, за которого стоит фарбованский пан... Он бы сейчас узнал - крепки ли стулья, на которых Степан Иванович сажает своих гостей, и гибки ли лозы, которые растут, купая свои веточки в водах Супоя. А потому каждый инославец, которому посчастливилось расположить к себе Вишневского до того, что он уже заговорил о вере, - отвечал ему как раз то, что требовалось по чину "приятия".

  

  - О да! - отвечал вопрошаемый инославец, - как же не уважать Николу - его весь свет уважает.

  

  - Ну, чтобы "весь свет" - это уж ты, брат, немножко хватил лишнее, - говорил Степан Иванович, - ибо надлежит тебе знать, что святой Никола природы московской, а ты поуважай нашего "русського Юрка".

  

  Слово "русський", в смысле малороссийский или южнорусский, тогда здесь резко противопоставлялось "московскому" или великороссийскому, северному. Московское и "русськое" - это были два разные понятия и на небе и на земле. Земные различия всякому были видимы телесными очами, а расчисления, относимые к небесам, познавались верою. По вере же великорусские дела подлежали заботам чудотворца Николая, как покровителя России, а дела южнорусские находили себе защиту и опору в попечениях особенно расположенного к малороссиянам святого Юрия или, по нынешнему произношению, св. Георгия (по-народному "Юрко").

  

  Всякий инославец, выдержав испытание о св. Николае, конечно, еще тверже говорил Вишневскому, что он уважает святого Юрия "еще больше, як Николу".

  

  Это Степану Ивановичу нравилось. Тем вся катехизация новоприемлемого оканчивалась, и воссоединенного уже никогда более разноверием не попрекали. Даже если кто-нибудь невзначай касался словом их разницы, то Степан Иванович это останавливал, говоря:

  

  - Никакой нет разницы: он и Николу уважае, а святого Юрко еще больше.

  

  

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  

  

  Так исправившие себя инославцы всходили на самые перси психопата, а немец даже управлял почти безотчетно одним имением и так широко пользовался своими полномочиями, что делал почти все то самое, что делал и Вишневский.

  

  Степан Иванович только в рассуждении женщин не позволял ему простирать требований к себе на двор, дабы никто не видал женщины настоящего, греческого закона, "входящей к немцу". Из этого для нее мог произойти срам, унизительный даже и для могущего явиться ребенка. Немец обязан был надевать летом холодный, а зимою ватный халат и картуз и брать в руки фонарь и идти сам на деревню, в сопровождении десятника, который "отвечал за его жизнь". А немец был только ограничиваем одним наказом, чтобы от него не было никакого размножения "немецкой прибыли, а все шло в прибыль русскую".

  

  По деталям это казалось только частными ограничениями, но в общей сложности всего выходило, что немец жаловался Степану Ивановичу, говоря:

  

  - Никак нивозможность.

  

  - А почему бы это так?

  

  - Все удираетси!..

  

  Это означало, что как только немец выходил в свой ночной поход в длинном спальном халате и с фонарем в сопровождении "отвечавшего за его жизнь", так все его издали видели, и все, кому угрожало по направлению его посещение, разбегались и прятались.

  

  Степан Иванович об этом как будто сожалел, но ничего в установленном им порядке отменять не дозволял.

  

  - Без фонаря и без провожатого тебя пришибут и выпотрошат, и отвечать за тебя мне будет некому, - говорил он, как будто искренно признавая установленный им порядок за необходимое; но близко изучившие его люди замечали, что при том, как он обсуждал с немцем его дело, - "один ус" у Степана Ивановича "смеялся".

  

  У него, как у настоящего психопата, многое бестолковое соединялось с хитрым и было так "пересыпано", что "не можно було добрать, що вiн вередуе".

  

  Игривые штуки его с немцем кончились тем, что тот все ходил, мерцая своим фонарем, как ивановский жук в траве, пока, наконец, в сенях одной крестьянской хаты ему отмяли бока, и провожатый, отвечавший за его жизнь, принес его домой, где тот и не замедлил отдать богу свою немецкую душу, пожившую здесь с почтением к святителю Николаю и к св. Георгию.

  

  Но, несмотря на самоподчинение этого немца названным святым, Степан Иванович все-таки нашел, что его недостойно было хоронить внутри кладбища, "вместе с родителями правой восточной веры", а указал закопать его "за оградою" и не крест поставить над ним, а положить камень, "дабы притомленные люди могли на нем присесть и отпочить".

  

  Все он во всех случаях держал какой-то особливый, но в своем роде очень сообразный тон, обличавший в нем и юмор и почтительность к родной вере, утверждавшейся для него не столько на катехизическом учении, как на св. Николе и на Юрке. Но богу единому ведомо, было ли это так, как выдавал Степан Иванович, и не располагало ли им что-либо иное.

  

  Для выражения полноты религиозного культа Вишневского остается прибавить, что почитать или обожать св. Николая и св. Георгия тоже дозволялось не всякому, а только одним христианам инославных исповеданий. Те ласкою и почтением к этим святым откупались от бед и входили в милость у Степана Ивановича. Но евреям он отнюдь не дозволял прибегать под защиту этих святых, и даже тех, которые обнаруживали к этому хоть малейшую наклонность, - подвергал взысканию. Так, был один еврей, который в чем-то обманул Степана Ивановича и был за то назначен к порке. Когда его повлекли от крыльца, с которого Вишневский изрекал свой суд, - еврей этот стал упираться и, жалостно кривляясь, кричал:

  

  - Ой, кили ж я шаную... я шаную и Мыколу... шаную и Юрко...

  

  Степан Иванович велел ликторам остановиться и переспросил трясущегося жидка:

  

  - Что ты такое кричишь?

  

  - Кили я шаную... Кили я шаную...

  

  - Не лопочи - скажи спокойно, кого шануешь?

  

  - Ой же, усих... ой, обоих шаную... святого Мыколу и святого Юрка.

  

  - Ну, это ты напрасно...

  

  - Ой, отчего... ой, зачем напрасно... Кили ж вони милостивы... может, вони меня помилуют.

  

  - Да, они милостивы - это совершенно правда, но им, братку, никакого дела нет за жидов заступаться, - у вас есть свой Моисей, ты его и кличь, когда тебя пороть будут; а за то, що ты осмiлився своими жидовскими устами произнести таке свячене имя, - прибавьте ему, хлопци, еще десять плетюганов за Мыколу, да двадцать пьять за святого Юрка, щобы не дерзал их трогать.

  

  И несчастного еврейчика, конечно, отвели, куда надо, и задали ему все, что было назначено за обман, - с прибавкою тридцати пяти ударов за неуместное, по мнению Вишневского, ласкательство к Николе и к св. Георгию, - причем и тут тоже честь этих двух святых не была сравнена, а за Николу давалось только десять "плетюганов", тогда как за св. Юрия двадцать пять.

  

  Разумеется, это делалось неспроста, а по большему почтению и любви к св. Юрию.

  

  - Бо се, выбачайте, - наш, русський, а не з московьской стороны.

  

  

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  

  

  Упомянув не раз, что Степан Иванович отдавал видимый преферанс тому, что исходило "не з стороны московьской", я должен предупредить читателя, чтобы он не поспешил счесть Вишневского политиком, сепаратистом, или, как нынче называют, "хохломаном". Правда, что тогда на хохломанство не только смотрели сквозь пальцы, но даже совсем и знать о нем не хотели; но если бы кто приступил к душе Степана Ивановича и "со всяким испытанием", то он не нашел бы там ничего политического. Вернее всего, он почувствовал бы себя там как в амбаре, где все навалено и все, почитай, есть, но никто толком ничего не отыщет. Вишневский противоречил решительно всем, кроме своей первой жены, здесь уже довольно подробно описанной Степаниды Васильевны, из рода тверских дворян Шубинских. Если собеседник был хохломан и хвалил все малороссийское, то Вишневский непременно хотел выставлять недостатки малороссийских нравов и делал это с талантом, доводя свои сравнения до большой меткости и едкости. Тогда он усердно похвалял Польшу, особенно Батура и Собиесского, - называл "Богдана" великим "пьянычкой" и приводил спор к решительной, по его мнению, формуле, что "Польша впала и нас задавила". Но отзывался кто-нибудь со вздохом за Польшу - и Степан Иванович сейчас переменял вал в своем оргaне и вел речь на великорусский мотив.

  

  - То правда, - говорил он, - були у них вольности и поважанье, але що з того, як все хотели быть "крулями" да над "крулями" каверзували. За те ж то и згинули, и мусяли згинуть, бо не тiм занимались, що треба для благоденствия цiлого края, а шарпали ту несчастну свободу усяк, кто як мог, на свою сторону.

  

  Он махал рукою и презрительно заключал:

  

  - Ледаще, ледаще!

  

  Но Вишневский не был и поборник строгого уважения к властям, а, напротив, как выше показано, сам весьма часто и даже почти при всяком случае готов был унижать и оскорблять органы законной власти. Не был он и демократом, не был и народником в нашем нынешнем понятии. Напротив, самое скромное и, по-видимому, безобидное учреждение выборной должности городских голов его смешило, и он ни за что не хотел называть их "головами", а называл иначе. Словом, Вишневский, по короткому, но меткому определению простых людей, был "пан, як се належи - як жубр из Беловежи", то есть он был барин как следует, все равно что зубр из Гродненской пущи, который не чета обыкновенным быкам, а всех их отважнее и сильнее. И как пан, он наблюдал свое полное достоинство и знал толк в этом деле. Не имея настоящего образования и не читав неизвестных еще тогда политических рассуждений, написанных позже такими людьми, как Токвиль, - он верно понимал космополитические стремления настоящего аристократизма, свойственные также и настоящему демократизму, ибо при обоих объединяющим стимулом является принцип, оттесняющий в сторону симпатии национальности. Вишневский недолюбливал поляков, но чуть речь заходила о каких-нибудь именитых людях "московьских", - он сейчас начинал строить иронические гримасы и, улучив минуту, когда Степанида Васильевна не была в комнате, говорил:

  

  - Ну, какая там у них именитость! - у всех у них деды и бабки батогами биты.

  

  С этой точки зрения Вишневский превозвышал польскую знать и даже ливонских баронов; но если бы с ними у России зашла война, он бы не утерпел и пошел бы их "колотить" со всеусердием, ибо, хотя он втайне завидовал чистоте их "родовитой крови", но терпеть не мог в них "собачьей брови", то есть их высокомерия и надмения, которые ему были противны, так как он считал себя простым и прямодушным.

  

  Кто мог бы разобраться во всем этом, что было наворочено под черепом у этого психопата? Но возникал случайно перед ним какой-нибудь вопрос или случай необыкновенного свойства - и вся эта психопатическая "бусырь" куда-то исчезала, и Степан Иванович обнаруживал самую удивительную, тоже, пожалуй, психопатическую находчивость. Он действовал смело и рассчитанно в обстоятельствах сложных и опасных и шутя выводил людей из затруднений и больших бед, которые угрожали тех задавить.

  

  Один из таких случаев рассказывают об офицерах какого-то драгунского полка, квартировавшего не то в Пирятине (Полтавской губернии), не то в Бежецке (Тверской губернии).

  

  Этот занимательный случай одни усвояют Тверской области, а другие Малороссии - и что правее, судить трудно, да едва ли и стоит ломать над этим голову. Случай таков, что он с одинаковою вероятностию мог произойти в любом городке, но, судя по характерам двух упоминаемых здесь "панычей", кажется, статочнее - прилагать это к нравам малороссийского подьячества.

  

  Нам, впрочем, дело не в точном обозначении места, а в самой картине события и в том участии, которое принял в нем наш психопатический герой.

  

  

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  

  

  В Пирятине (примем за данное, что это было там) стояли драгуны. Части полка были расположены и в других местностях. Полковой командир квартировал, может быть, в Переяславе.

  

  Разумеется, на стоянке в крошечном городке офицеры скучали от безделья и развлекались, разъезжая в гости к помещикам. Когда же выдавалось несколько дней домоседства, они кутили, играли в карты и пили в погребке при лавке какого-то местного торговца виноградными винами. Торговец был еврей, любил обирать офицеров и разгулу их потворствовал, но сам их боялся и, - для того ли, чтобы они хоть мало-мальски вели себя тише при возбуждении, - он повесил в том помещении, где пировали его гости, портрет лица, которое, по его понятиям, могло напоминать посетителям его заведения об уважении к законам благочиния. Может быть, это было умно, но повело к истории.

  

  Как-то, в самую скучную летнюю пору, в город заехал жонглер и, ходя по городу, давал, где его принимали, свои незамысловатые представления, из коих одно пришлось очень по вкусу господам офицерам: артист сажал свою дочь на стул, плотно подвигая его спинкой к стене, и, достав из мешка несколько кинжалов, метал их в стену так, что они втыкались, обрамливая голову девушки со всех сторон, но нигде ее не задевая.

  

  Такое твердое и ловкое упражнение оружием весьма заняло людей, знакомых с трудностию этих смелых эволюций кинжалами, и вот офицеры, собравшись однажды там, где было им за обычай пить и закусывать кусочками сыра, наструганного наподобие выветрелых остриженных ногтей, стали говорить о метаниях кинжала, и когда сделались уже пьяны, то одному из них пришло в голову, что и он может проделать то же самое.

  

  Кинжалов при них не было, но на столе находились вилки, которые до известной степени при этом опыте могли заменить кинжалы. Если их и не так легко было бросать с прицелом, то все же таки они втыкались в стену.

  

  Остановка была за человеческим лицом, около которого можно бы натыкать вилок. Из офицеров, разумеется, ни один не пожелал сам подвергнуть себя этакому опыту. Надо было найти личность низшего разряда, конечно, самое лучшее жида, - и разгулявшиеся офицеры отнеслись с предложением такого рода к прислуживавшим евреям, но те, по трусости и жизнелюбию, не только не согласились сидеть на таком сеансе, но даже покинули свои посты при торговле и предоставили всю лавку во власть господ офицеров, а сами разбежались и скрылись, хотя, конечно, не переставали наблюдать из скрытных мест за тем, кто что будет брать, и вообще что станет далее делать шумливая компания.

  

  На этот грех случай поднес сюда двух молодых приказных, по местному выражению - "судовых панычей", которые в этот день, вероятно, стянули с кого-нибудь "доброго хабара" (то есть хорошую взятку) и пришли угостить себя в погребке холодным донским вином полынного привкуса.

  

  Офицерам тотчас же пришла мысль приурочить этих панычей для своего опыта - для чего тем сначала было предложено вместе выпить, а потом к ним стали приставать, чтобы который-нибудь из них посидел на сеансе.

  

  Панычи оказались очень странными людьми, совершенно разного нрава - один как Гераклит, а другой как Демокрит. Придя с жару в холодный погребок, они как выпили холодного вина, так их и развезло, и потому, когда офицеры стали к ним приставать, они, вместо того чтобы скорее уйти, не трогались с места. Считая себя на равной ноге, как аборигены, они начали проявлять свой характер. Один на делаемые ему предложения смеялся и отпускал раздражавшие офицеров малороссийские шуточки, а другой раскис и стал плакать. И хотя его уже никто не трогал, но он все продолжал кричать: "Не чепайте меня! Идите соби до бica! дайте мени святого покою!"

  

  Оба эти панычи так надоели офицерам, что те, наконец, поступили с ними по-свойски, - то есть похлопали их и подбили под стол и решили держать там, "как поросят", до тех пор, пока окончится пирушка. Это было и удобно и безопасно, ибо под столом панычей офицеры удерживали ногами, имея и рты и руки свободными, а между тем через обеспечение личности панычей устранялся скандал, который казался неизбежным при мерзком характере, какой обнаруживали эти неуступчивые молодцы. Один из них непременно бы стал на площади или на улице визжать на весь город, а другой, чего доброго, мог бы взлезть на забор или подойти к окну и тут же через окно дразниться.

  

  Тогда пришлось бы за ним бегать, его доставать и ловить - все это было бы скандально и непременно бы собрало бы кучу баб и жиденят. Словом, вышло бы совсем неприлично офицерскому званию, - между тем как панычи, подбитые под стол, сидели там смирно и только жались, обнявшись друг с другом, на тесном пространстве, где их теснили офицерские ноги в сапогах со шпорами.

  

  Все было прекрасно, но в компанию замешался черт, и все дело испортилось: офицеры до того запьянели, что стали метать вилки в портрет, рассчитывая, что могут окружить его так же ловко, как жонглер окружал кинжалами голову живого человека. Но черт тут и был: как только первый офицер метнул вилку, бес толкнул его под локоть - и вилка попала в самый глаз портрета. Метнул другой офицер, а черт опять навел вилку по тому же направлению в другой глаз, и тогда в опьяневшей компании развилось соревнование - вилки полетели одна за другою и совсем изуродовали лицо портрета.

  

  В пьяном загуле, перешедшем уже в состояние умственного омрачения, офицеры не придали этому событию никакого особенного значения. Попортили картину - больше ничего. Не бог весть какого она мастера - не Рафаэлево произведение и огромных сумм стоить не может. Призовут завтра жида-хозяина, спросят его, сколько картина стоила, хорошенько с ним поторгуются и заплатят - и на том квит всему делу. Зато как было весело, сколько шутили и смеялись при всякой неудаче бросить вилку так метко, как бросал жонглер.

  

  - Нет, он, шельма, лучше делал. Нам так не сделать. И слава богу, что никто живой не согласился перед нами сидеть, а то бы мы живому глаза повыкололи - тогда и не разделаться.

  

  Очень рады были добрые удальцы, что так хорошо дело кончилось одними смешками да шутками, и, поддерживая друг друга, разбрелись по квартирам. Уходя, они совсем даже позабыли про судовых панычей, которые притихли под столом и не подавали о себе ни слуху ни духу.

  

  А дело было совсем не так просто и совсем не благополучно, как думали разошедшиеся на отдых добрые ребята.

  

  

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  

  

  Как только офицеры разошлись и оставленная ими камора при еврейской лавке опустела, "судовые панычи" вылезли из-под стола и, расправя окоченевшие от долгого согбения колени, оглядели вокруг свою диспозицию... Все было тихо - ни в каморе, ни в лавке ни души, а сквозь густое облако табачного дыма со стены едва был виден изуродованный портрет с выколотыми глазами и со множеством рваных дырок в других местах.

  

  По счастью для одних и по несчастью для других, панычи были много трезвее офицеров, потому что, когда те довершали свое опьянение за столом, из-за которого метали в портрет вилки, заключенные под столом Гераклит и Демокрит значительно "прочунели" - чему, может быть, сильно содействовали и страх, и воздержание, и жажда мести, которая в них зажглась, и они придумали прекрасный план наказать своих обидчиков.

  

  Панычи, недолго размышляя, сняли со стены израненный портрет и, выбежав с ним вместе на крылечко лавки, закричали: "гвалт!"

  

  - Люди добрые, сходытесь... Кто в Бога вipye и старших поважае, дывитесь... Ось як охвицеры такой персоны патрет спонивадыли!

  

  И сейчас на этот зов - невесть откуда, как из земли, выросли спрятавшиеся на время дебоша хозяева, прибежали с торга бабы-перекупки, загалдели жиденята - и пошла история.

  

  Жид-хозяин, больше всех струсивший и всех более недовольный скандалом, закрыл себе большими пальцами глаза, как закрывает их благословляющий раввин, и кричал:

  

  - Я ничего не бачыв и теперь не бачу, да и не знаю, кто сей войсковiй пан, ще тут писан... Дай бог ему, чтоб все доброе, а только мени... мени теперь эта картына совсем не нужна... Я ее жертвую: берите ее себе, кто хочет.

  

  А Демокрит возглашает:

  

  - Мы то знаем... яка се персона и протестуемось... Бачте, добри люди - очей нема, повыколованы. Несем портрет до городничего.

  

  И Демокрит понес израненный портрет по улице к городническому дому, а Гераклит его сопровождал и опять раскис на теплом солнышке и плакал, и все, кто за ними следовал, указывали на него с похвалою, говоря:

  

  - От се ж дивитесь, яке чувства мает!

  

  А офицеры себе спят да спят и не чуют, что они опротестованы и что дело это им непременно натворит хлопот, с которыми не знать как и развязаться.

  

  Но если грузен был их хмельной сон, то не легко было и пробуждение на следующее утро.

  

  Рано всех собутыльников описанной попойки обежал вестовой от усатого майора или ротмистра, который командовал эскадроном и представлял своим лицом высшую полковую власть в месте расположения.

  

  Конечно, ротмистр еще не бог весть какое высокое начальство - почти то же, что "свой брат Исакий", и порою "вместе пляшет", - однако офицеры струхнули.

  

  Главное лихо в том было, что у них еще головы трещали и они никак не могли вспомнить всего, что вчера происходило в каморе при жидовской лавке... Что-то такое помнилось, что было будто крепко закручено, да только не все подряд вспомнить, а что-то обрывается, и являются промежутки времени, когда будто даже и самого времени не было... Помнится, что будто разогнали жидов, да ведь это совсем не важно, и не раз это случалось и при самом ротмистре. Разогнать никого не беда, а особенно жидов, потому что это такой народ, который самыми высшими судьбами обречен на "рассеяние". Жид насчитает лишнее, положит за выпитое то, что и не было пито, и за то поврежденное и разбитое, что совсем не повреждалось; но они рассчитаются с ним и опять будут жить ладно до новой истории. Жид сам же им поставит первую выставку без денег "на мировую", а потом они заохотятся и поддержат коммерцию... Не может быть, чтобы это он - жид захотел с ними ссориться и был причиною внезапного раннего призыва их к старшему офицеру!.. Разве что-нибудь приказные... Кажется, будто там были какие-то два приказные... "судовые панычи"... Тоже кушанье неважное... мало ли их везде в то время военные люди трепали!.. Да и чего они больше стоят - это крапивное семя, взяточники?.. Разве вот только не обрубили бы которому-нибудь их них нос или уши?.. Вот это скверно - отрубленного не приставишь... Но, - бог милостив, - сходили с рук и не такие дела - сойдет и это. Да и на что приказному нос? - разве только чтобы табак нюхать да обсыпать им казенную бумагу... А хабар или взятка не жаркое, он ее и так, без носа почует... Разумеется, придется сложиться и заплатить, но в складчину это не тяжело будет...

  

  

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  

  

  В таких или приблизительно в подобных сему размышлениях офицеры, мало унывая, потянулись к квартире своего старшего товарища и вступили в его просторную, но низенькую залу, в малороссийском домике, смело; но тут сразу же заметили, что дело что-то очень неладно. Ротмистр их не встречает запанибрата - в полосатом канаусовом архалуке, с трубкой в зубах, а двери в его кабинет заперты, - пока, значит, все соберутся, тогда он и выйдет и заговорит ко всем разом...

  

  Эта официальность не обещала ничего доброго, и сходящиеся офицеры переглядывались друг с другом и, понизив тон до полушепота, спрашивали один у другого:

  

  - Да что это такое?.. Что мы вчера наделали?

  

  Одному кому-то на переходе по улице удалось что-то услыхать про портрет...

  

  - Портрет, портрет... Что такое за портрет?!

  

  Никто не может вспомнить.

  

  А в это время дверь вдруг отворяется, и из кабинета выходит ротмистр, в мундире с эполетами, и усы оттопырены, и, не поздоровавшись, начинает речь словами, гораздо позднее вложенными Гоголем в уста Сквозника-Дмухановского:

  

  - Я пригласил вас, господа, для того, чтобы сообщить вам пренеприятное известие: на вас подана жалоба по гражданскому начальству, и мне сообщил о ней городничий; я должен вас арестовать. Пожалуйте мне ваши сабли и извольте сейчас чистосердечно объясниться: что вы такое вчера наделали в лавке?

  

  Офицеры стали безропотно снимать сабли и подавать их эскадронному, но насчет "чистосердечного объяснения" отвечали, что они и сами рады бы узнать, что такое именно они наделали, но не могут привести себе этого на память.

  

  Ротмистр еще принасупился и еще суровее произнес:

  

  - Прошу не шутить! я с вами говорю по службе, как старший!

  

  - Шуток и нет, - отвечал один из обвиняемых, - а ей-богу мы не помним.

  

  - Припоминайте!

  

  - День был жаркий... вошли невзначай... стали пить в холодке полынное... с жидами за что-то поспорили... но худого умысла не имели... Там даже были два приказные, и те все могли видеть.

  

  - То-то и есть... два приказные! В них-то и дело. Эти два приказные действительно могли все видеть, и они и видели, а вот вы чем будете против них оправдываться? Срам нашему званию!

  

  - Да в чем оправдываться?.. Позвольте узнать, - проговорили офицеры.

  

  - А вот в чем вам надо оправдываться! - воскликнул ротмистр и, вынув из кармана сложенный вчетверо лист бумаги, стал читать обязательно сообщенную ему городничим копию с извета судовых панычей, где писано, как господа офицеры повреждали портрет метанием вилок, несмотря на то, что они, случившиеся на месте преступления судовые панычи, "имея в сердцах своих страх Божий и любовь ко Всевышнему", во все это время стояли на коленях, и до того даже, что растерзали на тех местах об пол имевшиеся на них в ту пору единственные шаровары и по той причине теперь лишены возможности ходить на исправление обязанностей службы. А потому они против всего оказанного офицерами бесчинства по долгу своему протестуют, а за панталонное повреждение просят взыскать с виновных особенно в пользу каждого, по двадцати рублей ассигнацией.

  

  Дочитал это ротмистр и, свистнув вестовому, велел подать из своей спальни портрет, на котором офицеры воочию могли увидеть следы своего вчерашнего времяпровождения, и остолбенели...

  

  А ротмистр меж тем снял с себя мундир и, оставшись в одном военном галстухе, сел на стол и, заложив руки за вышитые гарусные подтяжки, заговорил другим голосом:

  

  - Дело, господа, плохое. Это имеет предрянной характер, потому что тут черт знает что такое присочинят... Какая-то ничтожная приказь, дрянь, канцелярские с приписью подьячие, и против офицеров... Я с вами обошелся как старший, а теперь говорю как товарищ... Этого так предоставить своему обыкновенному течению невозможно, а надо предупредить быстротою и чистосердечною военною откровенностию, как прилично благородным людям... Поможет это или нет, но надо действовать откровенно и честно. Прошу садиться, закуривайте трубки и давайте думать. А мое мнение такое: грех воровать, да нельзя миновать. Надо тем пользоваться, что почта в Переяслав вчера ушла и теперь опять только через три дня пойдет. Это ваше счастье. Я отобрал у вас сабли, и вы выберите поскорее из себя двух, и пусть они скачут к полковнику и расскажут ему все по совести. Он с губернатором хорошо знаком и помочь может.

  

  Лучше этого плана не могли и придумать, и через час два офицера уже скакали из Пирятина в Переяслав, а на дороге у них Фарбованая; с неба после жары и духоты ударил гром и полил ливень, и в потоках воды, как пузырь, выскакивает перед офицерами из хлебов хохол в видлоге.

  

  - Що за люди с дзвоном и чого треба?

  

  Отвечают:

  

  - Мы офицеры, едем по своему делу.

  

  - А як по своему дiлу, то вертайте до нашего пана Вишневского.

  

  Офицеры было не хотели, но хохол их убедил, что "се вже такички... такая поведенцыя".

  

  Заехали, чтобы переждать дождик и грозу, а Степан Иванович встречает их радушно - сейчас напоил, накормил, и спрашивает:

  

  - Что вы, господа, волей-неволей или своею охотою дальше рветесь в такую погоду?

  

  Офицеры отвечают по-сказочному - что едут они и волей, и неволей, и своею охотою.

  

  - А именно?.. Может быть, я пособить вам могу, что и ехать не надо будет.

  

  Те вздохнули и говорят:

  

  - Нет, у нас такое трудное дело, что разве только полковник губернатора упросить может.

  

  - Ну, однако, - что такое губернатор? Я ведь не из пустого любопытства спрашиваю.

  

  Офицеры рассказали.

  

  Вишневский поводил себя растопыренными пальцами по темени, чихнул и говорит:

  

  - Это совсем не губернаторское дело, и вам в Переяслав ехать незачем. Никто вам не поможет, если не дать делу правильного оборота.

  

  - А как ему дать правильный оборот?

  

  - Ну, это мне надо еще почихать.

  

  И Степан Иванович опять поводил себе пальцами по темени, чихнул и говорит:

  

  - Да, вижу я, что все вы хоть москали и надо бы вам нас учить, а вы дело нехорошо поставили и можете его совсем испортить, если поедете к старшим. Вы вашею откровенностию себе не поможете и начальство затрудните, а вот я вас до завтрего у себя арестовываю, и имею право арестовать, потому что вы мне сами сознались, что сбежали, да при вас и ваших сабель нет. Прошу пожаловать во флигель - там вам готовы все услуги, и спите крепко, а завтра утром все ваше дело примет такое правильное направление, как следует.

  

  

  ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

  

  

  Офицеры, поговорив, подумали: что же, до утра подождать беда не велика, - и подчинились своеобычному хозяину. Они ушли во флигель, а фарбованский пан крикнул гайдука Прокопа, велел ему сесть в бричку и скакать в Пирятин, где найти таких-то двух судовых панычей и во что бы ни стало привезти их к утру в Фарбованую.

  

  Гайдук поскакал, разыскал панычей и говорит:

  

  - Мiй пан Вишневський нездужае. Так ему прикоротiло, що аж не знаю, чи вiн до вечера додышет. Схопывся, колысь теперички отказну духовну писать и прислав меня до вас просити, щоб сейчас увзяли с собою каломарь и паперу и iхалы со мною, в свидетелях подписаться. Вам за се добрый хабар буде.

  

  Панычи знали, что Вишневский никогда не болел, а такие если заболят, то к смерти.

  

  Они подумали: "Верно он помрет, то и мы себе что-нибудь в духовной припишем. Он больной не расчухает".

  

  Так они с радостию скоро собрались и поехали, и как Степан Иванович только проснулся, - они уже у него на крыльце стоят.

  

  Степан Иванович сделал для этих гостей маленькую отмену в приемном этикете. В дом он их, разумеется, тоже не впустил, но велел вынесть на свой лифостротон маленький столик и на двух панычей один стул - только с тем, чтобы они не смели на него садиться.

  

  Затем он вышел к ним в картузе с большим козырьком и повел политику.

  

  - Вас, - говорит, - мой гайдук надул, будто я помираю. Это еще, хлопци, бог даст, не скоро будет, и я до тех пор привезу для своей духовной других свидетелей, вас поисправнее. А я привез вас сюда для вашего блага...

  

  Те смотрят.

  

  - Что вы там, анафемы, позавчера у жида в каморе наделали? А?

  

  Панычи выразили удивление.

  

  - Помилуйте... Кто это вам наговорил?.. Мы ничего, а это офицеры...

  

  - Да, да, - я все знаю. Потому мне вас и жаль, что вы, дурни, вздумали свою вину на офицеров взваливать, как будто это вам поможет... Вы б таки одно то вздумали, что офицеров шесть человек свидетельствуют, что вы портрет повредили, а вас против них всего только двое... Кто же вам поверит?

  

  - Позвольте... да мы...

  

  - Нечего, нечего пустяки говорить, - перебивает Вишневский. - Я все знаю, - мне все известно. Вы там задумали донос писать, и когда еще ваш тот донос пойдет, - а уже офицеры поскакали и в Переяслав, и в Полтаву, и в Киев. Хвала божья, що я их перехватив да у себя зариштовав... Их шесть человек, и все видели, как вы вилки кидали...

  

  - Позвольте... да когда же мы кидали?

  

  - Нечего, нечего! - не дает слова Вишневский, - вас двое, а их шесть, и вам не выкрутиться. Притом они вас знатнее... они благородные дворяне, а вы что такое? - яки-сь крученые панычи, пидкрапивники...

  

  - Да мы в правде...

  

  - Цыц! что такое за правда с москалями! Их шесть, а вас двое... Кто ж вам поверит? И разве вы не знаете, что у нас и все большое начальство тоже московское. Да еще и забiсовьски жиды наверно за сильнейшего потягнут - скажут, что видели, как вы кололи.

  

  - Смилуйтесь, пане, - ведь жиды ж шельмы!

  

  - Да кто ж вам говорит, что они не шельмы, а только они на вас покажут... Вот потому-то мне вас и жаль, что вы в такую бiду попали, аж просвiту нэма.

  

  Подьячие, понимая толк в формах судопроизводства, видят, что черт возьми - дело-то ведь в самом деле плохо, и не только нет никакого преферанса на их стороне, а даже, пожалуй, как пить дадут - всю вину на них взвалят.

  

  - Их ведь шестеро... а нас двое... А!

  

  - Да... А еще жиды, может быть...

  

  - Что же делать?

  

  - Чт