Лесков Николай Семенович - Гора

назову вам: Зенон художник пренебрёг моею красотой для слов вашего бога... Он оттолкнул меня, и чтобы не видеть моей красоты, которую я ему отдавала, он вонзил при мне нож себе в глаз. Вот отчего окривел ваш великий Зенон златокузнец, вот как сильна его вера. Зовите скорее его, и если не ложно, что человек с верою может сдвинуть гору, то Зенон сдвинет гору.

  - Да, да, кто так твёрд, как Зенон, тот сдвинет гору!.. Где же он, где? Мы призываем Зенона!

  Тогда Нефора сказала диакону:

  - Напиши поскорее известие Зенону и брось свиток со стены моему рабу, который стоит с осёдланным мулом под деревом по ту сторону запертых ворот. Пусть он спешит к Зенону, не жалея мула, и вы увидите, что, прежде чем придут биченосцы, чтобы гнать вас оцепленными верёвкою к Адеру, Зенон будет здесь и сердца ваши утешатся, а я остаюсь с вами залогом моего обещания.

  Всё так и сделалось, как сказала Нефора. Волнение народа было так велико, что ни епископ, ни пресвитеры уже ни во что не вступались, и над всем положением царила Нефора, на которую все хотели смотреть и её слушали. Диакон нашёл трость и папирус и написал дрожащею рукой: "Зенон! Люди в смертной беде тебя призывают. Приди, облегчи или раздели с ними их участь". Раб Нефоры с этою запиской поехал к Зенону, и все стали ждать: придёт ли художник и будет ли приход его вовремя, прежде чем прибудет отряд биченосцев, которые выгонят их к горе Адер.

  

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

  

  

  Встревоженные люди беспрестанно меняли своё настроение, переходя от надежды к отчаянию: то они верили, что Зенон придёт и при нём, как при человеке, который хорошо знаком всем знатным людям, суровость правителя изменится; то говорили: "Что может заставить Зенона покинуть спокойную жизнь и отдать себя добровольно нашей печальной судьбе?" Епископ и его приближенные люди тоже считали это совсем невозможным, тем более что они и не считали Зенона за христианина.

  - Он, - рассуждали они, - знает, что мы с ним не согласны. Ему нет дела до чуда, которого от нас требуют. Он не пойдёт с нами на муки.

  В этих сомнениях прошло довольно времени, и уныние усиливалось, а за час до полудня люди, глядевшие в город со стены, замахали руками и закричали:

  - Идут биченосцы!.. - и многие упали в страхе на землю.

  Но один человек, который не успел соскочить вместе с другими, заметил, что с другой стороны во весь скок нёсся верхом на красно-гнедом коне молодой статный всадник с непокрытою головой, остриженною по греческой моде, и с повязкой через левое око.

  - Братья! - воскликнул увидевший всадника человек, - мы спасены: к нам скачет Зенон златокузнец.

  И Зенон в самом деле опередил биченосцев, бросил поводья коня, соскочил и вскричал громко страже:

  - Откройте двери и впустите меня: я христианин; я хочу быть с теми, которые будут страдать!

  Ворота раскрылись, и стража впустила Зенона.

  Толпа христиан мгновенно его окружила, и все старались ему наперерыв говорить, а он не мог никому отвечать и шёл между ними спокойно и тихо всем повторял:

  - Не бойтесь!.. Христос среди нас... Почтим слова его послушаньем... Умрём за нашего Учителя!

  - Умрём, если нужно, умрём! - прокатилось в народе.

  Зенон стал обнимать и целовать людей направо и налево.

  Нефора смотрела на Зенона с высоты террасы и любовалась спокойствием его походки и движений его рук, которыми он то обнимал, то ласкал людей, бросавшихся к нему со стенаньем и воплями.

  Душа этого человека точно не знала страха, и Нефоре казалось, что она видит не мученика, который готовится встретить скоро унижение и смерть, а актера - так всякое движение Зенона было красиво и нежно, а в то же время исполнено достоинства и силы.

  Увидев Нефору, Зенон на мгновенье остановился. Присутствие её здесь удивило его, но он тотчас же оправился, поднял руку к своему выколотому глазу, поправил повязку и пошёл безостановочно дальше в покои, где был епископ. Там Зенон оставался минуту и, снова выйдя на террасу, сказал:

  - Братья и сёстры! если силён и бодр дух, в вас живущий, пусть нас не ведут - пойдём лучше сами. Я известен правителю и сейчас пойду к нему и упрошу его, чтобы он дозволил нам идти к горе Адеру одним, без надзора его биченосцев.

  - Это зачем же? - проговорило несколько голосов.

  - Для того, чтобы все видели, что мы идём доброю волей, а не по принуждению.

  Люди молчали, но из толпы вышел один шерстобит, по имени Малафей, и, лукаво взглянувши в лицо Зенона, сказал:

  - Я тебя понимаю. Иди и проси. Поклянись, что мы пойдём сами.

  - Я не знаю, как ты меня понимаешь, но я клясться не стану. Нам не дозволено клясться, но я скажу, что мы не унизим имени Христова.

  Тогда все закричали:

  - Да, да! прекрасно! Иди, брат наш Зенон, иди и давай за нас слово, что мы не посрамим имени Христова.

  - Но только вернёшься ли ты сам к нам? - спросил Малафей шерстобит.

  Зенон побледнел и отвечал:

  - У меня нет ни жены, ни детей, которых бы я мог вам оставить заложниками; но я не лгу: я - христианин.

  - Страх действует на всякого, и было бы лучше, если бы ты оставил заложника.

  - Я остаюсь залогом, что Зенон вернётся! - вскричала Нефора.

  Зенон на неё оглянулся и молвил:

  - Благодарю тебя. Мне нужен всего только один час времени. Но если случится...

  - Если ты через час не вернёшься, пусть они растерзают меня на этом помосте, - досказала Нефора.

  Зенон протянул ей руку и пожал её сердечным пожатием.

  Стража выпустила Зенона с одним из биченосцев но ещё до истечения часа художник вернулся один, имея в руках папирус, на котором для христиан написан был пропуск к горе без всякого караула.

  Биченосцы перед ним раскрыли ворота, и они вышли свободно. Впереди шёл больной епископ, а его под руки поддерживали Зенон и женщина в тёмном покрове.

  Это была Нефора.

  Пока они шли городом, она не поднимала с головы своего покрывала, и многие спрашивали кто это такая? Христиане же, проходя, отвечали: это новая христианка! Но потом сами себя вопрошали: где и когда эта женщина крестилась? Как её христианское имя? Зенон должен знать о ней всё, но неизвестно и то где принял веру Зенон... Только теперь неудобно было их расспрашивать, так как они идут впереди бодрее всех и на их плечи опирается ослабевший епископ...

  

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

  

  

  Меж тем как свободно вышедшие христиане пошли к Адеру, перед вечером из Александрии выступала в том же направлении к Канопскому гирлу третья группа путешественников. Эта опять представляла собою совсем не то, что шумный табор ткачей, и шерстобитов и весёлых зрителей с фокусниками, плясунами и цветочницами, и не то, что представляла собою вышедшая вторая кучка приунывших христиан. Теперешняя группа отличалась важностью: это были знатные лица и их свита.

  Впереди всех показались из ворот на канопской дороге египетские и греческие воины, взаимно ненавидевшие друг друга; за ними купцы в однообразных одеждах с пёстрою бахромой. За купцами египетские жрецы в более длинных, но тоже однообразных белых одеждах с драгоценными перевязями, в однообразных же широких шейных украшениях, в повязках и с фальшивыми чёрными локонами ниспадавшими на их шеи и на спины. За длинноволосыми жрецами, также в строгом порядке, шли другие жрецы, у которых головы были тщательно выбриты. За этими, отступя, шёл старший жрец, у которого сиял на груди сапфирный амулет.

  У всех жрецов в руках были длинные серебряные посохи с белыми цветами лотоса в набалдашнике; у старшего жреца посох был золотой и серебряный цветок лотоса окружён был пуком страусовых перьев. От их одежд и париков далеко разносился запах мускуса. За жрецами шли чиновники, а потом факелоносцы, биченосцы, расстилатели ковров, жезлоносцы, виночерпии и хлебодары, а за этими следовали на мулах однообразно раскрашенные двухколёски, на которых помещались ярко расцвеченные корзины и бочонки; за хлебодарами выступали в огромных высоких колпаках родовспомогатели и глазные врачи, за ними - одеватели и раздеватели, потом торжественные певцы и народные танцовщицы, более скромные, чем цветочницы, но одетые, впрочем, без лифов, в одних лишь прозрачных и лёгких коротеньких юбках; потом сотрапезники вместе обоего пола в свободных и разнообразных нарядах и с иною свободой движений, но с однообразием веявшей около них атмосферы мускуса. За этою чрезвычайно большою вереницей пеших людей следовал сам правитель на прекрасном низейском коне, у которого хвост и грива были подстрижены, а сам конь весь искусно выкрашен голубою краской.

  Сам правитель был в красном с золотом широком и длинном плаще, а седло, и узда и поводья его коня все тиснены золотом и с золотою бахромой.

  За ним следовала его колесница из чёрного дерева с слоновою костью, с серебряным дышлом и такою же серебряною оковкой колёс. В эту колесницу была впряжена четвёрка вороных коней - прямых и чистокровных потомков коней фараонов. Их сбруя была из золотистого шёлка, а их остриженные гривы и чёлки покрыты тончайшими золотыми сетками работы Зенона. Эта колесница была пуста, потому что она была приготовлена для Нефоры, но Нефоры никто не мог отыскать перед выездом и её внезапное исчезновение смущало правителя и было предметом толков у знати. За пустою колесницей Нефоры следовало множество других, также парадных закрытых колесниц в которых ехали женщины, и потом музыканты и барабанщики, и сзади всех опять в высоких колпаках биченосцы, которые равнодушно щёлкали своими длинными палками направо и налево, где шёл какой-нибудь спор или просто раздавался сколько-нибудь оживлённый говор в толпе, собравшейся посмотреть на шествие знатных.

  

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

  

  

  Огромный город теперь казался почти опустевшим. Многие дома совсем были заперты, в других оставались только больные да слуги, оставленные для присмотра. Огни везде рано погасли, и скоро настала повсеместная тишина. Луна светила над совершенно опустевшими улицами, в созвездии Пса ярко горел Сириус; на круглую площадь между Воротами Солнца и Воротами Луны вышли три звездочёта в длинных жёлтых хитонах. Двое из них были глубокие старцы, а третий немного моложе. Они долго смотрели на небо, где сверкал Сириус, потом на принесённые с собою таблицы, и потом все враз хлопнули ладонями и вытянули вперёд свои руки, как будто бы что-то от себя отстраняли. Так обыкновенно египтяне молились. Затем звездочёты вздохнули, произнесли слово: "поздно" и, подхватив полы своих одежд, пошли быстро к своим домам и крепко закрыли за собой свои двери.

  В обширных опустелых палатах правителя отдавало теперь чем-то невыносимо жутким. Когда оставшийся при доме правителя хлебодар, старый раб из Вавилона, вошёл в столовую, чтобы убирать несъеденные гостями кушанья и недопитые вина, ему показалось, что по стенам открытой столовой движутся тени. Или это луна светит нынче совсем необыкновенно.

  - Да, - сказал он себе, - что-то неладно на небе. Не это ли самое и служит причиной, что я чувствую тяжесть и ощущаю во рту горький вкус хрена? Или, быть может, это оттого, что я все эти дни очень много хлопотал и сегодня встал очень рано?.. Какие ненавистные люди эти христиане! Для чего, в самом деле, они сбавляют цены на работу и делают тем неприятности нам, серьёзно занятым людям? Впрочем, теперь я могу о них позабыть и попировать один на свободе: вино особенно хорошее, цельное вино от Везувия, вкусно, только никогда бы не надобно портить его водою по греческой моде. Хорошее вино должно помогать во всех случаях жизни. Я сяду на место моего господина и буду пробовать хорошие вина из его чаши.

  И он не стал портить водою вина по греческой моде, а, усевшись в покойное кресло своего господина, подвинул к себе сосуды с фалернским, хиосским, антильским и кипрским вином и начал лечиться от горького вкуса. Предавшись сравнению достоинства разных вин, он не заметил, как в этом занятии время быстро летело и беспорядок на небе усиливался. Серебристый свет луны всё слабел и вдруг совершенно исчез, и на темя хлебодара, которое было так же голо, как темя его господина, капнула холодная капля. Хлебодар отёр рукой эту каплю и шутливо подумал: "О, Ариман, Ариман, для чего ты так сердишься? Не плюй на меня, дай мне насладиться моим положением. И тоже выпусти, пожалуйста, опять луну на небо... Я ещё совершу в твою честь возлияние... Вот и хорошо!.."

  Луна, в самом деле, снова светила. Хлебодар это видел, но зато в голове у него стоял звон, а в воздухе что-то шумело. Чтобы поправить своё состояние, хлебодар выпил ещё большой кубок вина, и это его так успокоило, что он склонил голову на руки и, зевнув крепко, уснул сразу. И хорошо ему спалось! Ему снилось весёлое детство, знойное солнце долины Евфрата, Кунакай, путь десяти тысяч греков, красивые отроки с открытыми шеями и весёлыми глазками, он бегал с ними, ловил их, но они смеялись над ним и от него убегали, но вдруг их игры увидала его жена египтянка и кинулась на него в неистовом безумии. Властолюбивая и ничем не сдерживаемая, как все египтянки, она совершает над ним что-то ужасное: он чувствует, как она его треплет так, что и земля колеблется под его ногами и стол дрожит под его головою, а кругом всё грохочет, всё полно огня и воды, огонь смешался с водою, и в таком неёстественном соединении вместе наполняют открытую комнату, а мокрое небо, как гигантская тряпка, то нависнет, то вздуется, то рвётся, то треплет, хлопая и по нём и по сосудам с вином, и всё разбивает вдребезги, всё швыряет впотьмах - и блюда и кубки, и сопровождает своё неистовство звоном колокольчиков, пришитых к краям сдвижной занавески, и треском лопающейся мокрой шёлковой материи.

  К сожалению, всё это не был сон; всё это происходило на деле, хотя не совсем так, как казалось в опьяневшей голове хлебодара. Страшнейшая гроза и ужаснейший ливень, о каких люди не имеют понятия в Европе и которые составляют редчайшие явления в Египте, разразились над Александрией. Ужасная туча примчалась на крыльях разрушительной бури - молнии реяли во всех направлениях, а в промежутках их не было видно ни зги. Хлебодар не мог различить: была ли теперь ночь или утро; вода лилась потоком, было темно, и ветер хлестал по всей комнате сорванною с прутьев потолочною занавесой. На плитах пола бушевала вода по колено, и в ней плавали подушки с сидений и разная домашняя утварь. Под мокрою занавесой можно было задохнуться. Хлебодар взвыл отчаянным голосом и бросился искать спасения под крытым порталом.

  Здесь он спрятался за колонны и замер, снова утратив сознание от страха.

  Недаром, значит, вчера в пьяных глазах Дуназа исчезала луна, недаром капнула капля воды на голову пировавшего правителя; недаром беспокойно перекликались ночью верблюды, мешавшие спать спокойно Нефоре; не без причины её проводник обратил внимание на низко летевших нильских ласточек. Все они чувствовали приближение могущественного явления, которого не ожидали люди и которое звездочёты отметили "поздно" и поспешили запереть свои двери.

  Когда пронёсся ужасный ураган и ливень стал утихать, хлебодар очнулся, вышел на двор и стал, прислонясь на колеблющихся ногах к стене, и так оставался долгое время, глядя вокруг помутившимися глазами и оттопырив вперёд толстые губы.

  Ничего он не узнавал из того, что привык видеть, выходя по утрам обозревать домовитый двор своего именитого господина: всегда обыкновенно стройное хозяйство представляло теперь полный хаос. На дворе плавали скамьи, двери, запасные колесницы и разная рухлядь, а также забитые дождём и утонувшие куры и павлины, и в числе этих разных плавающих мёртвых птиц хлебодар заметил тоже утонувшего письмоносного голубя.

  Хлебодар по вдохновению почувствовал что-то недоброе: он сейчас же спустился по колено в воду, взял птицу в руки, отыскал у неё под шейкою слюдяную трубку, и, достав из неё крошечную полоску папируса, прочитал её и, закричав благим матом, кинулся бежать к домику, где было его жилище.

  Здесь он нашёл помощь у своей жены, которая с перепуга и радости, что видит мужа живого, изо всей силы ударила его по голове и, вырвав из его рук слюдяную цидулку, прочла в ней очень короткое, но роковое известие: "Суда разбиты в виду Лохиаса".

  Теперь и жена оттопырила губы точно так же, как муж, и точно так же, как он, села против него на скамейку, и оба шептали друг другу:

  - Что теперь будет?

  Наконец на хлебодара нашло осенение, он встал, приложил ко лбу палец и, подумав, ответил:

  - Я не знаю, что будет, но я догадался, что это было!

  - А что именно было? - спросила жена.

  - Было то, что христиане сдвинули гору!

  - Ты, верно, до сих пор ещё пьян?

  - Да. Ты в этом совершенно так же не ошибаешься, как я не ошибаюсь в том, что они сдвинули гору.

  

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

  

  

  Толпы народа, выступившие раньше, чем вышел великолепный двор правителя, пришли к назначенной горе не одновременно и расположились различно. Весёлая толпа, имевшая среди себя цветочниц, музыкантов, продавцов рыбы и фокусников, пришла не первая. Её опередили люди, приплывшие сюда на судах, которые стояли уже на реке в виду горы Адер. Богатые люди, приплывшие на ярко раскрашенных судах, с крокодилами на носах и под парусами пурпурного и голубого цвета, разместились в амфитеатре; а бедные люди, приплывшие на толстодонных ладьях под парусами из серого или коричневого полотна, расположились прямо на земле. Это был огромный чернорабочий лагерь, в стороне от обитых коврами деревянных скамей и навесов, устроенных для ожидаемой большой публики. Чернь и гуляки, которые дошли сюда табором, не искали сближения со знатью. Они находили в самих себе довольно всего, что нужно было для их забавы и радости. Табор их теперь представлял чрезвычайно большое оживление: здесь пылали костры, кипели котлы с рыбой, пили вино и плясали; фокусники лили из одного сосуда воду и кровь, пускали из рукава лебедей, а когда народ слишком надвигал на них и стеснял их арену, они бросали на землю вишневые жезлы, собранные из мелких штучек, искусно нанизанных на тонкую струну, и когда брали эти жезлы искусною рукой за конец, то жезлы изгибались и вертелись, как змеи. Народ разбегался с криком и хохотом. Два или три эфиопа из "дрянного народа Куш" водили красивых и проворных верблюдов из породы "мегари" и заставляли их танцевать. На тех, кто не умел оценить искусства верблюдов, эти учёные животные умели плюнуть, и это тоже возбуждало всеобщий хохот. Но танцы мегари больше всего привлекали только детей и женщин. Мужчины всякого возраста наперебой рвались к палаткам цветочниц. В широко раскинувшемся таборе слышались самые разнообразные музыкальные звуки: здесь гудели сильные мидийские трубы, там раздавалась нежная фригийская флейта; в третьем месте бряцали иудейские кимвалы и рокотали арфы, можно было отличать также звуки пафлагонских тамбуринов, сирийских бубнов, индийских раковин и арийских барабанов. Среди пришлых горожан ходили крестьяне из ближних мест: эти были одеты в неподпоясанные длинные рубашки и носили в кувшинах на продажу свежую воду. Появились так же, как на ристалище, закладчики: они тихо разъезжали на старых ослах с мешками монет и с таблицами, на которых спорщики, державшие пари за ту или за другую сторону, записывали предлагаемые заклады. Между закладчиками были эллины, персы и евреи; все они были совершенно равнодушны к тому, что случится, и предлагали идти об заклад и за то, что гора двинется, и за то, что она не двинется. Записывали и другие заклады, за то, например, разрешит ли правитель избить всех христиан, когда гора не пойдёт, или он велит бросить в Нил только одного из них - самого главного, а остальных всех пошлёт с приговорами за поясами в гранитные каменоломни Ассуна. Одни держали заклады за одно, а другие - за другое. Портовый международный город выдвинул весь свой пёстрый сброд, и всё это, вместе с сверканием огней, конским ржанием и с криками разгулявшегося на просторе народа производило опьяняющее впечатление. Всё это поднималось и рдело, как воспалённый нарыв, которому нужно где-то прорваться. Ночь улетала в диком разгуле; многие, упившись вином, спали у догоравших костров, другие ещё не спали, но и не замечали, как на небе несколько раз скралась луна. Надо было ещё что-нибудь, чтобы совсем отвести глаза в тёмный угол. И вот это случилось. Под шёлковою палаткой одной из цветочниц послышался раздирающий вопль, и вслед за тем что-то тяжёлое рухнуло между палаток. Это один человек могучею рукой убил другого и выбросил на землю его мёртвое тело. Послышался крик: "Убивают эллины!" - другим показалось, будто "убивают эллинов". Мгновенно призывные крики покрыли все музыкальные звуки, сверкнули ножи, люди бросились друг на друга, биченосцы спросонья напрасно старались восстановить покой и порядок. Беспощадно убиваемые люди падали под ударами эллинских ножей и ещё больше под ударами тупых египетских кольев. И всё это произошло в густой тьме, при сильном шуме налетевшей внезапно бури и при ужасном, необыкновенном треске, который раздался с реки, где стояли прибывшие плоскодонные суда с ибисовыми носами и длинными рыбьими хвостами вместо кормы. Страшный ветер развёл большое волнение, и суда взметались, ударяясь одно о другое: их ибисовые носы и рыбьи хвосты ломались, а высокие мачты, качаясь, махали неубранными парусами как сражающиеся великаны. Наконец зареяли молоньи, загремел гром и ударил ливень, как будто целый океан упал с неба на землю. С гор помчались сокрушительные потоки, в долинах всё обхватило и залило водою.

  Пеох и его изуверы которые обошли общее место и удалились в ров, где хотели быть скрыты до времени, когда христиане примут тот срам, для которого Пеох научил их вывести, подверглись самой большой опасности. Их чёрный ягненок с жертвенным ножом между рогами был у них отнят мутными волнами, и самим им угрожала смерть в тех же волнах, хлынувших со всей горы Адер.

  Знатные путники ещё не достигли горы, когда разразилась буря. Ливень застал их на открытом поле, где они были облиты и лежали в воде, не чая конца наводнению.

  В положении христиан было нечто гораздо более сложное.

  

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

  

  

  Отряд христиан шёл, так сказать, истаивая. От самых Канопских ворот, через которые они вышли из города, число следующих за епископом всё уменьшалось, а число отстающих увеличивалось. Одни падали на землю и говорили, что не могут дальше идти от болей в ногах или от рези в желудке, а другие просто садились и плакали. Не было никакой возможности заставить их идти далее. Шерстобит Малафей подал мнение, чтобы для страха другим пришибить притворщиков камнем, но Зенон за них заступался и говорил, что никого не надо неволить. Он говорил, что дело не во множестве людей, а в силе духа, который движет ими, приводил в пример, как Гедеон оставил всех пивших пригоршнями, а взял с собой только одних лакавших воду по-пёсьи.

  Тогда Малафей шерстобит повернулся и пошёл назад, а с ним вместе то же самое сделали и другие, незадолго перед этим стремившиеся побивать камнями тех, которые, ослабевая от страха, отставали ранее. В числе возвратившихся с Малафеем были также некоторые пресвитеры. Остальные же христиане в небольшом числе шли целый день и к ночи достигли Канопского гирла. Тут и стоит гора Адер. Она с одной стороны возвышается холмистым плоскогорьем, а с другой, обращённой к реке, у неё крутой гребень, выступы, рвы и обрывы. Точно как будто она когда-то уже ползла в реку, но остановилась. С пологой стороны она покрыта редкой порослью по супеску, а сторона, обращённая к реке, вся совершенно безжизненна. Здесь пластами лежат плитняк, глина, мелкий кремень и чёрная галька, а местами есть также прослойки и других землистых пород, то тёмные, то иссера-жёлтые, то совсем беловатые. Местами изнутри выпирает крошистый камень, а местами будто как рёбра рядами наставились гранитные глыбы. Их основания утонули в тёмно-красной глине, а верхи их присыпаны песком и в щепы распавшимся камнем. Здесь, без сомнения, когда-то происходило какое-то сильное передвижение веществ - всё куда-то ползло и остановилось.

  Когда христиане пришли, Зенон спросил епископа, что он посоветует делать, - но епископ ему отвечал:

  - Ага! Какой ты почтительный, Зенон! ты обращаешься ко мне как к пастырю. Жалко, что я избегал тебя ранее, но теперь я сам, сын мой, похож на овцу, и вдобавок ещё на такую, которую посередине зимы взяли и остригли. Одни меня оставили, а другие кое-как ещё идут с нами, но совсем не за мною, а за тобою. Я дрожу от изнеможения и ужаса; в груди моей холод, а голова моя горит, как у пекаря, который стоит перед печкой. Что ты меня спрашиваешь?.. Я так слаб, что ребёнок может меня свалить с ног... Ты считай так, что я уже умер, и делай что знаешь, и если окажутся люди, которые захотят тебя слушать, то пусть они тебя и слушают, а я буду как мёртвый.

  - Ты позабудь обо мне и ради этих унылых людей дай им скорей вразумление, как укрепить себя в духе и что начать делать. Иначе ты можешь увидеть, что и они разбегутся.

  Но епископ ответил:

  - Ты напрасно меня пугаешь тем, что я могу увидеть. Я уже умер. Малафей шерстобит мне шептал, что я мог увидеть тебя мёртвым, но я не такой - я не захотел это видеть и теперь всего охотнее закрою мои глаза, чтобы совсем ничего не видеть. Я уже умер я отойду в сторону и буду молиться.

  Три оставшиеся пресвитера хотели подражать епископу: они тоже чувствовали себя умершими и намеревались удалиться для молитвы, но народ окружил их и в смятении требовал, чтобы они молились при всех и научили бы всех остальных, как лучше молиться, чтобы гора непременно сдвинулась и пошла, а если она не пойдёт, так чтобы были налицо виноватые. Тут и пошли разномыслы и споры: одни люди говорили, что всего лучше стоять распростерши руки в воздухе, изображая собою распятых, а другие утверждали, что лучше всего петь молитвенные слова нараспев и стоять по греческой, языческой привычке, воздев руки кверху, в готовности принять с неба просимую милость. Но и тут опять нашлись несогласия: были такие, которым казалось, что надо воздевать вверх обе ладони, а другим казалось, что вверх надо воздевать только одну правую ладонь, а левую надо преклонять вниз, к земле в знак того, что полученное с небес в правую руку будет передано земле левою; но иным память изменяла или они были нехорошо научены, и эти вводили совсем противное и настаивали, что правую руку надо преклонять к земле, а левую - воздевать к небу. Увидав, что в такую роковую минуту людьми овладел беспокойный и неразрешимый спор, Зенон поспешил поскорее к епископу в ту сторону, куда тот отдалился, и хотел просить его разрешить все недоумения, но ночь была темна, и он не нашёл молившегося в темноте епископа, а когда шёл назад, то спорившие и ссорившиеся люди окружили его и стали кричать:

  - Ну, если ты свят, то скажи нам, как надо молиться.

  - Кто вам сказал, что я свят? Я вовсе не свят, и даже, наоборот, я очень грешен.

  - Нет, мы тебе в этом не верим: ты себе выколол глаз, и теперь ты один среди всех здесь спокоен. Ты не пугаешься смерти. Скажи-ка нам, как молиться? Если нужно враспев, то мы все станем петь, а если говором выговаривать, то будем говором читать молитвы. Говори скорее, ждать некогда, мало уж времени осталось, чтоб молиться.

  Тогда Зенон, не желая ничем прибавлять розни, коротко ответил ближе стоявшим, что он имеет обычай молиться в благоговейном молчании, но не осуждает и тех, которые любят поднимать к небу и глаза и руки, нужно только, чтобы руки молящихся были чисты от корысти, а душа - свободна от всякого зла и возносилась бы к небу с мыслью о вечности. Тогда в ней исчезает страх за утрату кратковременной земной жизни и... гора начинает двигаться...

  - Вот нам теперь это и надо, чтобы не было страха, пока гора двинется с места.

  Сам же Зенон тихо отделился от толпы и, скрываемый темнотою египетской ночи, пошёл к вершине горы.

  Отойдя так далеко, как можно сильною рукой два раза перебросить швырковый камень, он сел на землю и, обняв руками колена, стал призывать в свою душу необходимое в решительную минуту спокойствие. Он вспоминал Христа, Петра, Стефана и своего учителя, как они проводили свои предсмертные минуты, и укреплял себя в решимости завтра ранее всех взойти одному на гребень горы, призвать мужество в душу свою, стать на виду собравшегося народа и ожидать, что будет.

  "Пусть меня поразит стрела, - подумал Зенон, - и, может быть, тогда им довольно будет моей смерти, и другие будут свободны, а я буду счастлив; я совершу своё дело".

  От того места, где сидел теперь Зенон, до самого верха горы, откуда был виден табор, амфитеатр и река Нил, осталось тоже не больше, как два переброса.

  Оттуда доносился до слуха его звук музыкальных инструментов, и трещоток, и пиршественные нетрезвые клики, а с другой стороны, оттуда, где остались христиане, ветерок наносил греческий напев молитв, которые тянули пресвитеры.

  Вдруг Зенон, погруженный в глубокую думу, вздрогнул от неожиданного прикосновения нежной руки к его волосам.

  

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

  

  

  Зенон поднял голову и увидал возле себя Нефору.

  - Что тебе опять от меня нужно? - спросил её Зенон.

  - Раньше мне нужна была твоя любовь, а с той поры, когда ты отверг меня, мне стала нужна твоя гибель.

  - Да простит тебе небо злое желание; но если тебе нужна была моя гибель, для чего ты губишь не меня одного, а такое множество других людей?

  - Я ненавижу всех людей твоей веры: я хочу, чтобы все вы сразу были осмеяны в том, во что вы верите, и это уже достигнуто.

  - Может быть, ты ещё ошибёшься.

  - Ну, оставь вздор! Разве все самые лучшие люди ваши не сомневаются; разве они не разбежались, а остальные не ищут возможности скрыться? И ты сам теперь отдалился разве не с тою же целью, чтобы скрыться от прочих и спасти свою жизнь? Я тебя понимаю - ты должен сильно страдать, видя свою ошибку и слабость своих единоверцев, и я рада, что дождалась этого и могу спасти тебя: следуй скорее за мною. Я приготовила всё, чтобы спасти тебя от позора и смерти.

  - А тебе разве известно, что нас непременно ждёт смерть и позор?

  - Без сомнения! - отвечала Нефора, - ведь гора не пойдёт с своего места и не загородит Нила, чтобы поднять его воды, а разгневанный народ побьёт вас камнями или побросает в реку. Бежим, следуй за мною: любовь моя скроет тебя и будет твоим утешением!

  И она сильно тянула за руку Зенона.

  - Я не намерен бежать! - ответил Зенон, отстраняя руку Нефоры.

  Она остановилась.

  - Что же ты хочешь делать?

  - Я исполню мой долг и умру, если нужно.

  Нефора опустилась и села возле него на землю и проговорила:

  - Тогда и я здесь останусь с тобою.

  - Для чего?

  - Для того, что я люблю тебя, - жизнь без тебя мне несносна. Знай: я в отчаянии обещала правителю выйти замуж за его сына, а между тем я не в силах исполнить это обещание. Умереть с тобою мне отраднее, чем жить с ненавистным Дуназом. Пусть берут моё богатство, но себя я не отдам и умру вместе с тобою.

  Зенон взял её руку и тихо сказал:

  - Я должен бы благодарить тебя за такие чувства; но если ты любишь меня, то я стану просить тебя сделать другое.

  - Говори, я всё для тебя сделаю!

  В голосе Нефоры стали слышаться слёзы.

  - Если небу угодно, чтобы через час мы погибли, то умоляю тебя, не губи себя вместе со мною и не выходи замуж за человека, в котором нет ни рассудка, ни доброго сердца. Сделай другое.

  - Что же я должна сделать?

  После нас останется много сирот и старцев, которых пошлют в цепях в каменоломни, - останься жить и живи долго для них. Подай мне эту милостыню... обещай мне это, Нефора, и я счастливо умру, передав тебе любовь мою к страдающим людям!

  При слове "любовь" Нефора вздрогнула и прошептала:

  - Повтори.

  - Что?

  - Ещё раз повтори это слово. О Зенон! Если б ты знал, как для меня сильно слово "любовь"!

  - Конечно, я это знаю, Нефора. Любовь обнимает всех в одном сердце.

  - Отчего же ты не любил меня, Зенон?

  - Я не мог принять той любви, которая принуждала меня пренебречь послушанием к словам моего учителя и забыть его просьбы для удовольствий плоти, но теперь, когда ты не та, какою была, а иная, когда ты укрепляешь, а не расслабляешь дух мой и обещаешь отдать себя делам любви, - теперь я люблю тебя, сострадательная Нефора.

  Нефора схватила обеими руками руки Зенона и вскричала:

  - Ты взял моё сердце... Я сделаю всё, чего ты желаешь, я стану жить с тобой для добра, но лучше всего... всё-таки бежим отсюда: в толпе есть люди, которые нас укроют, мы уйдём, и я буду твоею рабой.

  - Рабой? Для чего же, Нефора? Ты теперь любишь людей без различия их породы и веры; ты готова служить им, ты одного со мной духа, ты сестра мне, мой друг... Если хочешь, будь моя невеста... Я счастлив, я не боюсь ничего и умру, благословляя тебя за то, что ты восхитила меня твоим чудным порывом, но я не побегу, я не скроюсь от тех, кто несчастлив, и... я скажу тебе больше: я не дам унизить насмешкой его... того, кого я зову моим учителем и моим господином... Довольно его унижали! Если я даже останусь один - что, быть может, случится, - я один взойду на гребень горы: пусть видят, что кто его любит, тот ему верит.

  - Но для чего это нужно?

  - Это нужно для счастья людей, потому что в учении его сокрыт путь ко всеобщему счастию, но чтобы идти этим путем... надо верить, Нефора, - надо сдвинуть в жизни что тяжелее и крепче горы, и для того надо быть готовым на всё, не считая, сколько нас: один или много.

  - Ты не будешь один, - отвечала Нефора, и в её голосе почувствовалось волнение и слёзы.

  Зенон опять взял её за руку и сказал ей:

  - Но отчего ты смутна, и зачем грусть в твоём голосе?

  - Я боюсь отвечать тебе правду.

  - Не бойся, ответь.

  - Он... этот твой учитель стал и стоит между мною и тобою... Ты его любишь больше меня... Он меня от тебя отстраняет...

  Зенон покачал головою.

  - Нет, Нефора, - сказал он, - тот, кого я люблю, тот, кто мог быть знатен и предпочел быть нищим, мог уничтожить своих врагов, и вместо того молился за них, - он никого не разлучает, - он соединит нас и научит любви, возвышающей душу и сердце!

  - Я не хочу такой любви.

  - Отчего?

  - Она никогда не может удовлетворить сердце женщины.

  - Ты ошибаешься. Слушай меня терпеливо. Мы с тобою в земле фараонов. Ночь сокрывает от нас места, на которые я мог бы тебе указать и сказать: там город Он, там пирамиды Гизеха, которые видели Юзуф и Зулейка.

  

  Зенон рассказывает историю Иосифа и жены Понтифара так, как она передается в египетских преданиях и в "Коране" Mагомета (Коран, гл. XII, стр. 21 - 111). (Прим. автора.)

  

  Зулейка любила Юзуфа мятежною страстью, такою же, какой ты дала над собою волю однажды. Она не боялась уронить себя и своего мужа этою любовью. Юзуф был прекрасен. Он был, конечно, красивей меня. Об этом дошла до нас их чудесная повесть. Когда знатные женщины укоряли Зулейку за то, что она любит Юзуфа, она дала этим женщинам по ножу и по апельсину, и когда они стали чистить свои апельсины, Зулейка кликнула своего "раба". Юзуф вошёл, и все женщины обрезали себе руки и уронили свои апельсины... Но Юзуф тогда не любил прекрасную Зулейку, и его не влекло к ней потому, что Юзуф не любил лжи и обмана. Зулейка отомстила ему и погубила его. Ему это стоило более глаза. Юзуфа сокрыла темница, а Зулейка стала томиться и плакать, и когда умер её муж, она бросила дом свой и жила в шалаше, оплакивая свою жестокость и повторяя имя Юзуфа... И когда об этом услышал Юзуф, тогда согрелось сердце его и он пришёл к Зулейке в её тростниковый шалаш и сказал: "Ты добра, голубица моя, и будь мне женой". Неужто такая любовь, по-твоему, хуже угарного чада туманящей страсти, которая быстро пройдет и оставит одно сожаление? Любовь же того, кто может сказать: "всем ты добра, моя голубица", - обещает разумную жизнь, а не пыл... Суди же, что лучше? Вот и ты теперь... кротка и добра... ты не мятёшься о том, чтобы всех превзойти на собрании убором; ты меня слушаешь тихо и, может быть... скажешь: "Друг мой, Зенон! я в себе чувствую новое сердце. Будь силён и ничем не смущайся. Пусть будет что будет: иди, куда тебя повлекут - на смерть или в каменоломни, - Нефора твой друг: она останется жить, она будет матерью всех несчастных сирот, которых оставят погубленные христиане"...

  - Оставь! о, оставь! я всё это сделаю, и всё для тебя.

  - Нет, для того, кого я люблю больше себя и кому я хочу быть послушен во всем, что мне ясно и что непонятно.

  - Пусть будет и так! Твой друг я и раба твоего господина!

  Зенон привстал, тихо поцеловал Нефору в голову и сказал:

  - Теперь всё совершилось, гора тронулась с места.

  - Да, - отвечала Нефора, - и мне показалось, что земля под ногами как будто качнулась...

  - Ты очень устала, нам время расстаться. Рассвет должен быть близко. Сереет, и я замечаю вдали крестьянина в спаржевом поле. Прощай, друг мой Нефора, - возвратись скорей в город и обо мне не заботься: я делаю то, что я должен делать; я не боюсь каменоломен: я художник, и меня не заставят катать гранит, а я буду выделывать гаторовы головы... и я буду счастлив там, далеко в изгнании, я буду вспоминать о тебе и буду радоваться, что ты стала не та, какою была, что ты любишь людей и живёшь для того, чтобы делать добро людям. ещё раз прощай и не следуй за мною... Но что это такое?.. Теперь вдруг и мне показалось, что вправду земля под ногами вогнулась и опять поднялась!

  - Да, да! трясётся земля!

  - И я слышу гул... что-то трещит в глубине под горою... И когда собрались эти тучи! Огонь и вода падают с неба!..

  Это была гроза - столь редкое явление под безоблачным небом Египта, что Нефора её даже не могла представить, но Зенон читал Страбона и сейчас же узнал это явление и вспомнил, как оно при своей редкости в Египте бывает сильно и страшно. Да и размышлять ни о чём не оставалось времени, потому что на них полил такой сплошной ливень, под которым только и осталось скорее упасть ниц. Вода лилась не каплями и не ручьями, а цельным, сплошным потоком, молнии реяли, гром грохотал, и земля содрогалась, пухла и вновь вздымалась и гудела.

  Кричавший верблюд, и ночные капли в доме правителя, и танцевавший на берегу чёрный ибис - все оправдали свои приметы: над землей Мицраима повторилась гроза и ливень Страбона...

  Зенон, поверженный ниц, помышлял только о том: если таково здесь на горе, что нельзя встать и нельзя сделать шага, то что же теперь должно происходить в долинах, куда должны устремиться сбегающие с гор воды!..

  

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

  

  

  Более часа водный океан из воздуха переливался страшным потоком на землю; но едва стало тише, Зенон встал, поднял под локти бесчувственную Нефору, прислонил её к камню и сам бросился на гребень горы. Он опасался, чтобы не опоздать и не прийти последним туда, где всем было должно собраться; но когда он взбежал, то увидал, что никого из христиан ещё не было, а сам он не узнал внизу знакомой картины: земля вся исчезла, а Нил был необъятен, как безбрежное море. По мутным волнам неслись опрокинутые челноки, плыли хижины и целые пальмы, вывороченные с корнями, а у самой подошвы горы множество человеческих существ боролись и лезли один на плечи другого, как раки в глиняном горшке...

  Зенон упал на колени и вскрикнул:

  - Небесный отец! пощади всех живущих. Ты дал им понять, что тебе всё возможно, низведи же в сердца их любовь к другим людям!

  И когда он молился, он почувствовал, что гора взбухала, как губка, кремнистые рёбра её впадали, а мягкая осыпь выпячивалась, и покрывавшие её плиты лопались и крошились... И вдруг всё всколебалось, оскретки мелких камней брызнули, как из пращи, и сыпучие оползни сунулись и поползли вниз целыми пластами.

  - Зенон, гора движется! - услыхал Зенон у себя за плечами, и на руки его с высоты упала Нефора.

  Зенон оглянулся и увидал, что огромный отломок горы, на котором стоял он, отделился и летит по скользкому склону в воду.

  - Будь твоя воля над нами! - прошептал Зенон и прижал к своей груди сомлевшую Нефору.

  И глыба с обоими с ними катилась, а из волн и из расщелин горы люди кричали:

  - Гора идёт!.. Гора идёт!! Велик бог христианский! Сдвинул гору художник Зенон златокузнец!

  

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

  

  

  Как только ударил гром и полил страшный ливень, все расположившиеся у горы люди, чувства которых не были совсем омрачены пьянством, мгновенно вскочили и бросились бежать в обход горы и здесь на её тыловой стороне встретили кучку христиан, мимо которых потоки сбегали обширным