Леонтьев Константин Николаевич - Лето на хуторе

я вас обманула, Иван Павлыч? - спросила она, опуская глаза в землю.

   - Нет, не вы... конечно, не вы меня обманули: я сам обманулся, я и говорю, что я один виноват. Сказать ли вам все? С тех пор, как я здесь, я беспрестанно думаю о вас... Вы везде передо мною... Видите ли: вы редкая девушка. А всякая редкость дорога. Вы так добры ко мне и внимательны, так мило смотрите и еще милее говорите по-своему... Ей-Богу, я к вам от души привязался. Божусь вам, что я многого не могу вам сказать, потому что многого вы не поймете! И вдруг видеть - что же? что такая девушка, как вы, ездит по ночам в деревню к такому франту...

   Маша не поднимала глаз и молчала.

   Иван Павлович ждал, чтоб она хоть слово сказала в свое оправданье. Пускай идеал чистой, простонародной девушки разбит - уж так и быть! лишь бы она сказала что-нибудь дельное; пускай признается даже, лишь бы кротостью и раскаяньем сумела она дать ему право перед собственной совестью продолжать с ней дружественные сношения под видом отеческого сострадания к падшему существу.

   - Конечно, - начала наконец Маша, обратив к нему необыкновенно серьезное лицо, - конечно, вы можете думать что-нибудь такое... Только хотите вы, Иван Павлыч, рсрить, я вам по чистой по совести скажу: ничего такого нет и не будет никогда! Мало ли их было, которые за мной ухаживали! Даже можно сказать, что многие страстно влюблены были, не то что один Дмитрий Александрыч, а и то никогда ничего дурного я в уме не держала, потому что я знаю, какие они... "Душечка, миленькая!" - пока любит сначала... А наша слезная сестра, если решилась, полюбила человека, да после если случилось что - ну и плачь, сколько хочешь: он и знать тебя не знает! Уж сколько я этого видела! Так знаете ли, Иван Павлыч, я так боюсь после этого всего; надежды, то есть, ни на кого не полагаю. Да оно и лучше, без греха по совести жить. Никто и сказать ничего не может. Я вам это от всего сердца говорю; хотите - верьте, хотите - нет!

   - Я готов вам верить, Марья Михайловна. Зачем же вы потихоньку ездили ночью и с человеком, который за вами ухаживает?.. Ведь он за вами ухаживает: вчера я из своей комнаты слышал, как он вам в любви объяснялся.

   - Уж как не слыхать! - воскликнула Маша, махнув рукой, - У него голосище такой! Этакой скучный человек! Ничего не умеет сделать как надо...

   - Вам досадно, что я узнал про ваше катанье?

   - Конечно, досадно. Теперь вы будете беспокоиться в мнительности насчет меня. А то бы и еще покаталась в тележке. Я ведь смерть люблю кататься. Днем отец не отпустит, да и жарко, а ночью - отлично! Сено там скосили на покровском лугу - так хорошо пахнет!

   - Если б вы знали, Маша, как мне больно слышать это!

   - Ну, не буду, ей-Богу, не буду! Я не знала, право!

   - И кататься не будете больше?

   - Конечно, что без вас не буду больше...

   Тут она засмеялась и лукаво заглянула в глаза учителю, нагнувшись немного вперед:

   - А поцаловать какого-нибудь другого человека можно, если попросит позволения или будет обещать подарить что-нибудь?..

   Васильков, не отвечая ни слова, встал. Маша схватила его за пальто.

   - Постойте, постойте! Я шучу; вы видите, что я шучу... я нарочно вас посердить... Господи, какой ревнивый! Это просто ужас!

   Глядя на нее, Васильков сам развеселился.

   - Я не имею права вас ревновать, - возразил он, - потому что вы меня еще не любите...

   - Я? Вас? Что вы это? Я вас люблю, Иван Павлыч; ей-Богу, я вас люблю от всей души.

   - Маша, Маша! за что ж?

   - Я почем знаю за что? Люблю вот...

   И милая девушка кончила свою фразу движением руки. В ликующем настроении духа воротился Васильков домой: все сомнения его насчет нравственности Маши разлетелись в прах.

   Стрелой пронеслись за этим днем веселые две недели, где каждый день, каждый час, каждый миг был наполнен чувством, только что пришедшим в сознание с обеих сторон.

   Вот она, решенная задача... Вот лучшее объяснение всему, что волновало ум одинокого юноши и наполняло тоской по неизвестному его молодое сердце. Все слилось в одну стройную гармонию: и зеленые рощи на полях живописного хутора, и старец Михайло с разноцветными душистыми травами, приносящими здравие, и легкий восточный ветер, колеблющий писаную стору, и яркий звук Степанова рожка на рассвете, - все слилось в одно живое, веселое целое, сквозь которое прокрадывался один только звук, одна всеобъемлющая мысль...

   Ничто не оскорбляло более Ивана Павловича; самая грубость Степана начала смешить его и доставляла лишний предмет для шуток и разговоров между влюбленным наблюдателем и словоохотливой Машей.

   Непреклонный раза четыре был на хуторе в течение этого срока и бросал взоры на Машу, но она постоянно отворачивалась, улыбаясь только счастливому Василькову.

   Добрый учитель, сознавая себя чем-то вроде победителя, старался развлекать Дмитрия Александровича, и Непреклонный принужден был ограничиться серьезными разговорами о деревне и поэзии. Впрочем, он был весел и не показывал ничего особенного.

   Журнала своего Иван Павлович не забывал: он записывал каждый вечер, перед сном, все впечатления дня, восторгаясь Машей и природой, природой и Машей. Впрочем, он был так беспристрастен, что мнения своего о необразованном классе не изменял, очень тонко и здраво заметив однажды, что первое, более серьезное чувство его к этой девушке зашевелилось именно потому, что она показалась ему исключением. Он благодарил только судьбу тремя строками ниже за то, что не обманулся в Маше.

    

    

   - Марья Михайловна, - сказал однажды, смеясь, Васильков, - я получил записку от Непреклонного. Вот его дрожки... Он зовет меня к себе.

   - Что ж, вы поедете?

   - Поеду. Отчего ж не ехать?

   - Ну, поезжайте. Он вас угостит чем-нибудь...

   - Угощение - вздор; а я надеюсь увидеть и узнать там много любопытного. Я хочу наконец постичь этого человека.

   Маша на это не отвечала ни слова, потому что плохо поняла в чем дело, но улыбнулась очень мило, как и всегда, когда ей оставался только этот ресурс.

   Васильков, слегка вздохнув, простился с ней и сказал, взяв ее за руки:

   - Скажите, ради Бога, отчего это мне стало грустно с вами расставаться... даже когда знаю, что уезжаю всего на один вечер - как вы думаете? Думаете вы, что я вас люблю - а? Как вы думаете?..

   - Я думаю, что я вас больше люблю, чем вы меня, Иван Павлыч...

   - Вот странно! Это отчего?

   - Опять-таки оттого ж!

   - Отчего?

   - Сама не знаю, отчего...

   Иван Павлович быстро взял ее голову, поцаловал ее в лоб долгим поцалуем - и на сердце у него стало так свежо и чисто, как будто в самом деле какая-нибудь радость слетела к нему в душу. Весело пошел он одеваться и еще раз пробежал записку соседа, чтоб хорошенько проникнуться ее внутренним духом.

   Вот что писал Непреклонный:

   "Милостивый государь Иван Павлович.

   (Я бы назвал вас иначе, но вы не дали мне на то никакого права).

   Говорят, Наполеон верил в звезду, светившую ему на сверкающем пути его побед... Говорят, он счел ее угасшею, когда, сказав грустное "прости" берегам своей милой Франции, уносился вдаль по волнам, чтоб погибнуть от руки Альбиона. Говорят, наконец, что у всякого есть своя звезда... Верить ли или не верить этому грустному преданию, этой эмблеме? Каюсь и тысячу раз каюсь, я суеверен: я верю в звезду; но моя звезда, конечно, бледна и ничтожна в сравнении с звездою великого генерала Бонапарте... Однако извините, что я заболтался об отвлеченностях. Я просто хотел вам сказать, что давно желал вас видеть, но эти три дня был болен и не мог приехать на хутор; а теперь препровождаю к вам беговые дорожки с покорнейшею и нижайшею просьбою осчастливить мой домишко - "ради рома и арака", - скакзал бы я кому-нибудь другому, но вам не смею этого сказать.

   Мы поговорим побольше и пооткровеннее. Надеюсь вас видеть.

   Ваш Непреклонный".

   "Какие быстрые переходы! - подумал Иван Павлович, садясь на дрожки, - какой легкий язык! Совершенно литературный! Все тот же юмор!"

   Деревня, в которой жил Непреклонный, была довольно скучная деревня; не стоит и описывать ее. Иван Павлович скоро приблизился к ней на беговых дрожках и, увидав соломенные крыши за седой зеленью развесистых ракит, обратился к кучеру с вопросом:

   - Это ваша деревня?

   - Эта-с Панфилки прозывается...

   - Отчего ж она так называется? - спросил наблюдатель нравов.

   - А кто ж их знает, зачем это они ее так назвали! Это еще их тятенька так назвали... Дмитрия Александрыча тятенька. Он чудак ведь был, старый барин!

   В другое время Иван Павлович начал бы непременно расспрашивать об этом старом барине: слово "чудак" могло подвинуть на подобные расспросы хоть кого; но влияние, которое имел сын на состояние его души в течение последних дней, было так сильно, что заставило его забыть покойника-отца со всем интересом чудачества, который он мог заключать в себе. Итак, Иван Павлович спросил о сыне:

   - Ну, а ведь молодой-то ваш барин хороший?

   - Хороший барин...

   Подъехав к осевшему набок крыльцу, дрожки остановились. Иван Павлович сошел.

   Никто не выходил к нему навстречу. Он задумался.

   - Извольте идти, - закричал ему кучер, удаляясь нг дрожках, - они там, должно быть, в доме.

   Иван Павлович вошел в переднюю, вошел в другую комнату, почти пустую, с белыми штукатурными стенами с двумя акварельными картинами, которых он не успел рассмотреть. Увидев притворенную дверь, он постучался, но не получил ответа. Дверь не была заперта, и Васильков, толкнув ее, очутился в спальне.

   - А-а-а! - услыхал он вдруг сзади себя.

   Он обернулся. Непреклонный лежал, совсем одетый, на кровати в клетке, сделанной из деревянных рам и обтянутой кой-где белой, кой-где пестрой кисеей.

   Хозяин поднялся с кровати и, отворив дверь своего убежища, весело приветствовал Василькова.

   - Думаю, - сказал он, - если б я не послал за вами, вы никогда бы не собрались приехать сами ко мне.

   - Помилуйте, на чем же приехать! Разве прийти...

   - Конечно, я такой жертвы не могу и требовать от вас. Однако вы, вероятно, хотите чаю. Человек!

   - Нет, благодарю вас.

   - Полноте... Удивляюсь этим церемониям! Знаете, что эти церемонии могут иногда оскорбить хозяина дома - право... Человек! Человек!! Чорт знает, колокольчика нет никогда... Это может даже оскорбить хозяина дома: точно вы боитесь отяготить его стаканом... Человек! человек!' О, Боже мой, что это за народ! Извините, ради Бога, я пойду отыщу кого-нибудь.

   Непреклонный надел феску с огромною кистью, падавшей ему на плечо, и вышел.

   От нечего делать Васильков стал осматривать комнату. Довольно было двух-трех взглядов, чтоб характер жилья был ясен. Хозяин был не домосед и не отличался любовью к порядку.

   Кроме алькова из пестрой кисеи и белой марли, в комнате был стол, первоначально письменный, но потом обращенный в туалет, вероятно, потому, что деревенский образ жизни Дмитрия Александровича гораздо больше давал повод украшать искусственно телесные дары, нежели утруждать себя головной работой или многосложной перепиской. На всем столе, на зеркале, на бумагах, щотках, журнальных книжках и помадных банках лежал целый слой пыли. У двух перекосившихся окон благоухали в больших горшках кусты ерани.

   На стене висели распластанные кожи двух лисиц, одного волка и трех зайцев, двуствольное ружье, охотничий рог и очень хороший портрет Байрона. Когда хозяин возвратился, подали чай.

   - Ну, как же вам нравится моя усадьба? - спросил Непреклонный. - Все довольно пусто и необработано...

   Да что ж делать! Не успел еще привести в порядок. А именье превосходное: это клад, а не именье.

   - Да, это правда, что пустовато, - отвечал Васильков. - Впрочем, я полагаю, вы мало занимаетесь им, проводите зиму в Москве...

   - О, нет! этого нельзя сказать, чтоб я не занимался. Но, чтоб эта деревня была тем, чем она может быть, для этого надо капитал, а у меня пока еще нет его. Другой, на моем месте, давно бы впал в уныние, но я... - Непреклонный усмехнулся не без скромности и, вздохнув, покачал головой.

   - Не хотите ли пройтись немного по дороге?.. Вечер будет прекрасный.

   - С удовольствием, - отвечал гость. Они пошли.

   - Вот, - начал Иван Павлович, окинув взором окрестность, - я только так говорю, что деревня ваша довольно пуста, а сам бы счел себя счастливейшим человеком, если б мог иметь такую, даже меньше втрое. У вас сто душ? Это слишком уж много; с меня и тридцати каких-нибудь довольно, лишь бы жить в деревне спокойно и независимо. Настроение совсем другое: здесь городскому непривычному жителю откроется столько новых, животворных сторон... Непреклонный улыбнулся.

   - Вы, может быть, станете сердиться на меня, если я вас разочарую, но я все-таки скажу вам: это вам кажется только, потому что вы не привыкли. Я сам когда-то жаждал природы, поэзии, и не нашел ее тут...

   - Ах, Дмитрий Александрыч! великая разница вы и я: вы избалованы судьбой несравненно больше моего; вы привыкли к безбедной жизни, к столице, к женщинам...

   - Отчего вы это думаете? Вы думаете, что я повеса, Дон-Жуан какой-нибудь?

   - Я полагаю, что вы любите ухаживать за женщинами и много успевали и успеваете.

   - Вы думаете? Кто же вам это сказал? Непреклонный пристально поглядел на своего спутника.

   - Никто. Припишите эту догадку моей прозорливости. Впрочем, это видно по всем вашим приемам, по вашей наружности.

   Дмитрий Александрович весело захохотал и дружелюбно пожал руку учителю, который продолжал, указывая на окружавшую их картину (они шли в эту минуту по деревне):

   - Видите ли, оно и неживописно, но в этой бедной природе есть своя глубина, своя красота - конечно, не пластическая, а чисто идеальная. Видите, как разбросаны избы и овины по скату горы, эта огромная промоина, которой один бок освещен закатом, вся эта тишина, это благоухающее сено, белокурые, полунагие дети... Согласитесь, что это прекрасно, хотя и томит душу тоской. Мне даже кажется иногда, что этот недостаток пластики в природе западает глубже в душу и родит в ней такую горячую тоску по чему-то далекому, что силой чувства никогда не сравнится поэзия южных народов с поэзией северных.

   Долго говорил с увлечением Иван Павлович о подобных общественных предметах, доказывая, как благотворна сельская жизнь, пока наконец Непреклонный не спросил у него: может ли он надеяться когда-нибудь быть помещиком хоть крошечного имения.

   - Едва ли, - отвечал Васильков. - Правда, у меня жив еще старик-отец; он скопил кое-как тысячи четыре серебром и доживает процентами с них; думать же когда-нибудь о его смерти я нахожу таким грехом, что не считаю этого капитала своим.

   - Это делает вам честь; но все-таки капитал будет у вас; вот вам и деревенька; рублей с тысячу серебром наживете сами, и посмотрите, как заживете: тогда и науку в сторону.

   - Бог знает, когда это будет, а науку никогда не брошу. В науке одно спасение для поэзии. Я имею свои заветные мысли насчет этого...

   Непреклонный просил Ивана Павловича открыть ему свои заветные мысли, но тот почувствовал в эту минуту вечернюю сырость и, взглянув на край неба, где уже оставалась только золотая полоса под нависшей тучей, объявил, что на этот раз довольно, и просил дрожек.

   - Куда вы спешите? Помилуйте, всего десятый час...

   - Пора, пора. Благодарю вас. Я лечусь, и мне в десять часов надо быть дома.

   Непреклонный слегка улыбнулся в сторону и чуть-чуть было не сказал:

   "Пора, пора! Знаю я, отчего тебе пора!"

   Он был наблюдательнее Василькова. Однако, тотчас повернув домой, он велел подать дрожки.

   Иван Павлович нашел Машу вместе с отцом на крыльце.

   - Что ж, весело было? - спросила Маша.

   - Да, он очень любезный хозяин...

   Последняя, более откровенная беседа поставила Василькова относительно к Непреклонному в то положение, в которое попадает хорошенькая женщина, позволившая поцаловать себя в первый раз. Воротить назад и хотелось бы, да нельзя; итак, за невозможностью, утешим себя дальнейшим развитием дела.

   Постоянно шутливый тон Маши, когда разговор заходил про белокурого льва, против воли настроивал и Василькова на тон сомнения, заставлял его часто взглядывать на Дмитрия Александровича с более легкой точки, нежели собственная его натура была к этому расположена. В одну из минут подобного сомнения Иван Павлович пожалел было о своей откровенности, пожалел о том, что неосторожно, вопреки всегдашней скрытности, бросил на худую, может быть, почву семена, хранимые далеко от всех городских знакомых, но было поздно, и когда Дмитрий Александрович любезно и настойчиво потребовал подробного разъяснения задушевных идей, у Ва-силькова не нашлось причины остановиться на полдороге и показать ему что-то вроде неудовольствия. Да и надо сказать правду, Непреклонный был вовсе не глуп, в самом деле, и возражал не топорно, как многие, любящие бросать грязью в самые заветные для другого предметы.

   Итак, они чаще и чаще разговаривали между собою. Васильков, кстати, был очень рад случаю отдалять опасного молодца от Маши, и Непреклонный, казалось, охотно поддавался невинной хитрости.

   Однажды Дмитрий Александрович приехал часов в девять вечера на хутор и, несмотря на бесцеремонное замечание Маши: "Кто ж об эту пору приезжает!" - преспокойно уселся с ней и с учителем на скамью у порога, сказав только лукаво:

   - Извините, мой дружок; я не знал, что помешаю.

   Последовавший за этими словами веселый смех убедил и Машу, и Василькова, что в нем нет ни искры соперничества или ревности. Маша скоро оставила их.

   Слово за словом, благодаря стараниям помещика, они попали на толк о литературе и ее судьбах у разных народов. Дмитрий Александрович декламировал об идеализме

   Шиллера, об Олимпе Гете, которого он, однако, совсем не знал и кончил тем, что спросил:

   - Послушайте, вы наблюдали меня? - Вас?

   - Да, меня. Признайтесь откровенно, что наблюдали? Непреклонный схватил Ивана Павловича за коленку и

   выразил на лице глубокое добродушие.

   - Может быть, и пробовал; но согласитесь, что ваш вопрос странен.

   - Полноте, полноте! - гордо, весело перебил Непреклонный, встряхнув кудрями. - Полноте, милый мой Иван Павлыч! Это смешно - церемониться! Я думал, что вы больше дитя природы и будете говорить откровенно. Вы наблюдали меня?

   - К чему вы ведете все это, Дмитрий Александрович?

   - К чему, к чему! О, хитрый человек! Послушайте, я вам сейчас скажу очень много откровенного, слишком даже.

   (Здесь Непреклонный нахмурился, давая этим знать своему собеседнику, что внутри его шевелится борьба).

   - Не думайте, - продолжал он, понижая голос и осматриваясь, - чтоб только одно тщеславие... О, если вы меня наблюдали, то должны понять, что у меня много страшной силы воли!

   После этого он присовокупил таким же тонким голосом, каким Михаиле некогда заметил, что "ведь это удар!"

   - Сила воли у меня даже преобладающая черта в характере; но я должен оправдать перед вами целый класс людей, на который вы хотите наложить ваше клеймо. Разве вы не говорили мне, не дальше как третьего дня, что народ, потеряв патриархальность, теряет и поэзию в глазах образованного человека, что чистота и молодость должны идти вместе, а в женщинах простого сословия они нейдут вместе...

   - Позвольте, - перебил Васильков, - я говорил, что редко...

   - Нет, нет, вы говорили: никогда!

   - Ей-Богу... - умолял Иван Павлович.

   - Нет! Впрочем, постойте. В самые серьезные минуты нашей жизни не надо забывать практических предосторожностей. Надо посмотреть, не слушает ли нас кто-нибудь.

   Непреклонный встал, посмотрел в сени: там не было никого; однако он затворил дверь.

   Иван Павлович нетерпеливо ждал продолжения, но молодой помещик, сев на место, молчал несколько времени задумчиво, потом поднял вдруг взор на учителя и спросил отрывисто:

   - Что вы думаете о Маше?

   Васильков покраснел и не сразу собрался ответить, боясь открыть голосом свое волнение.

   - Что я думаю о ней? Я думаю... Кажется, она весьма милая девушка...

   - Да, вкус у вас недурен! - улыбаясь воскликнул Непреклонный, - она действительно очень мила наружностью. Но я вам расскажу про нее вещи, которые покажут вам ее душу. Тогда только вы поймете, сколько доброго и высокого может заключать в себе необразованное существо. Пусть мой рассказ послужит опровержением вашему мнению!

   Тут Дмитрий Александрович остановился и, еще раз взглянув на Василькова, продолжал:

   - Вижу, вижу, как это вас интригует. Ну, так погодите же, я вам расскажу с условием: вы должны мне дать честное слово, что никому моего рассказа не передадите.

   - Зачем же? Будьте уверены...

   - Нет, нет! Как вам угодно, а без честного слова я говорить не буду. И вы много потеряете... Сами согласитесь: компрометировать девушку - бессовестно, если нет какой-нибудь важной причины. В этом случае я решаюсь доверить вам тайну, но все-таки хочу оградить ее... И поверьте, только одно убеждение, что мои слова принесут пользу... Вы согласны?

   - Извольте, извольте, если это необходимо, - поспешил сказать Васильков, трепеща, чтоб Маша, или кто другой не прервал своим появлением разговора. - Даю вам честное слово, что никому не передам вашего рассказа.

   - И прекрасно! Слушайте же. Надо вам сказать, что я жил в Москве года два назад. Маше было семнадцать лет. Она уж и тогда была дивно хороша собой. Вы заметили, конечно, сколько души в ее взгляде, в ее улыбке, - все это было и тогда. Красота ее поразила меня; я не мог в нее не влюбиться Я объяснился, но на первый раз она отвечала очень строго (после я узнал, что она с первого раза глубоко, сильною страстью полюбила меня). Трудность победы подстрекнула меня.

   Мы разлучались, ссорились и сходились вновь. Наконец... она все-таки меня полюбила... Вы понимаете меня, Иван Павлыч? Ах, как она любила и любит меня до сих пор! Какая страсть, какая глубина и, вместе с тем, какая сткрытность!.. Вы, я думаю, и не подозревали ничего, а между нами такая долгая связь... И даже я, который...

   Но здесь пламенный рассказчик принужден был остановиться, потому что сама героиня его повести внезапно появилась в дверях с таким откровенно веселым лицом, как будто она и по правде была демон коварства или скрытности.

   Она предложила им напиться чаю. Никто не заметил лица Непреклонного в это мгновение, но он поспешно встал, наскоро пожал руку Василькова, который и не отвечал своей рукой на это пожатие, не взглянул на Машу, сказал, что у него болит голова, и тотчас же уехал.

   Маша поглядела ему вслед.

   - Что это с ним, Иван Павлыч? Вот сумасшедший-то человек... Приехал ночью... вдруг вскочит завсегда... Иван Павлыч! а Иван Павлыч!

   Но Васильков в свою очередь поднялся со скамьи осторожно, молча, отодвинул Машу рукой от двери, которую она заслоняла, и бросился в рощу.

   Изумленная Маша постояла в сенях, подумала, подумала и пошла одна пить чай, приготовленный ею с таким удовольствием для молодых людей, чтоб наградить одного за любовь, другого за тот веселый смех - признак удобного для нее равнодушия.

   Так вот оно что! Вот к чему повели все эти беседы с глазу на глаз, эти улыбки, вся ласка, доброта и ум! Безумец! что выдумал ты изо всех своих дум: влюбиться, в кого же? В необразованную женщину, бесстыдно наругавшуюся над искренней привязанностью честного человека... Стыд, стыд слепому глупцу!.. И что остается ему теперь? Что делать? Одно, одно средство: бежать, бросить все - и декокт, и купанье, и деревенскую, развеселившую было его природу. Бог с тобой, грубая, коварно-грубая Маша!

    

    

   Следующий день был воскресный; утро ясное, и звон колоколов весело прилетал из села через луга и пустоши.

   - Голубчик мой, Иван Павлыч, о чем это вы грустите? - ласковым голосом говорила Маша, стараясь отвести руку Василькова, которою он упорно закрывал лицо.

   Но рука не повиновалась ее ласке.

   - Видите, какие вы здоровенные: и руку ни за что не оттащишь, а еще тоскуете...

   Но и к шутке был глух Васильков. Маша села около него.

   - Вы, может быть, тоскуете о том, что скоро ехать? Да ведь вы говорили, что недели две еще пробудете. Или вы на меня за что-нибудь сердитесь? Я, ей-Богу...

   Васильков отвел руку, и Маша увидела бледное лицо его.

   - Что с вами, Иван Павлыч? Вы нездоровы?

   - Оставьте меня! Бог с вами! оставьте меня!.. Я завтра еду отсюда. Вещи уложу сегодня с вечера. Мне здесь нечего делать!

   Настало молчание.

   - Конечно, - начала Маша, закинув назад голову довольно гордо (голос ее при этом стал немного потолще обыкновенного, для выражения мужественной решимости). Конечно, в деревне очень даже скучно; в городе... как можно! Там барышни хорошенькие, не то, что мы, простые, деревенские. Как вам угодно... поезжайте. Я знаю, что вам все равно...

   "Что это за женщина! - подумал Иван Павлович! - чего она хочет? Может быть, она сделала проступок по молодости, а теперь полюбила меня чистым чувством и хочет скрыть от меня только прежнее?"

   - Послушайте, - продолжал он громко, - вы говорите как дитя... Я любил вас... Я, я даже и теперь простил бы вам, если б вы мне признались во всем... Я знаю все, но я хочу, я требую откровенности!

   - Какую же я вам еще сделаю откровенность, Иван Павлыч? Я вам все говорила; говорила вам, как кто за мной волочился и кто влюблен был - все, как есть, говорила...

   - Все? Полноте, Маша! Вспомните, что я завтра еду, и мне хотелось бы знать по крайней мере, что у вас благородное сердце. Когда я все знаю...

   - Мудрости в этом нет, что вы знаете, когда я сама вам все говорила; а помимо этого вам и узнать нечего, потому что могу перед Богом сказать, что совесть моя чиста (она покачала головой и на минуту задумалась). - Что бы это за вещь такая была?.. Вы скажете мне, голубчик, правду, если я угадаю?

   Откровенный взгляд и детская улыбка, озарившая вдруг прекрасное лицо, вместе с простодушным вопросом разбудили в душе учителя все надежды. Все встрепенулось в нем, и он, боясь нарушить слово, связавшее его, поскорее встал и промолвил:

   - Нет, нет, я ничего не скажу!

   Маша не тотчас пошла за ним; она посидела с минуту, подумала и, вскочив, бросилась в сени, по которым подвигался он медленно, соображая, как бы поскорей увидеть Непреклонного и заставить его снять с него это проклятое слово.

   - Погодите, погодите! - смеясь, говорила Маша. - Я теперича догадалась... Вам на меня насочинил что-нибудь такое этот длинный? Признайтесь. Он ведь и мне самой сколько раз говорил, что, должно быть, я нечестного поведения, потому что, говорит, перед ним очень уж скромничаю... Я это так, ей-Богу, полагаю, что он, потому что он сочинитель и выдумщик ужас какой! Одним только языком и живет. . Он на одну из благородного звания даже раз в Москве выдумал... Но только вы поверьте мне, Иван Павлыч, что я честная, честная как есть девушка! Вот образа, жаль, нет... да Бог видит! Ну, послушайте: дай Бог, чтоб я умерла здесь, с места бы не сошла, если я лгу и коварные слова говорю... Я знаю, что вы сами думали часто, что я нехорошего поведения; только на вас я не сержусь, потому что вы добрый человек, и завсегда скажу...

   Однако на этот раз она не сказала больше ни слова, потому что Васильков осыпал ее поцалуями.

   Объясним же все, как было в самом деле, чтоб читатель мог знать, кто из действующих лиц прав и насколько. Действительно, Маша кой-что утаила от Василькова: она не сказала ему, что было время, когда Непреклонный немного ей нравился. Горничные любят внимание мужчин, как все женщины, которых судьба не баловала большим количеством услужливых и нежно-подобострастных поклонников; а Дмитрий Александрович был два года назад гораздо свежее и лучше лицом. Он жил тогда в Москве и, благодаря тому, что в столице охотно менял поэтическую размашистость шаровар, разговора, кудрей и арапника на весьма приличный и скромный тон, был довольно хорошо принят в дом Машиной барыни, как деревенский сосед представительной наружности Случилось так, что небольшая квартира Непреклонного была во флигеле дома, который нанимала эта госпожа. От молодого человека не ушла красивость Маши, не ушли от глаз его движенья, чуждые сельской увальчивости и тех ужимок, без которых редко обходится городская дева, не ушел от ушей его веселый смех ее и милая, простодушная болтовня. Непреклонный чаще стал проходить по двору мимо девичьего окна, чаще и в доме заходил в девичью, под предлогом спички и папиросы, несмотря на то, что у барыни в кабинете стояли кучи всяких зажигательных штук, несмотря на опасность попасться молодой хозяйке и заслужить название неприличного мовежанра.

   При красивой наружности и способности балагурить он, может быть, успел бы, если б чувствовал хоть немного искренней нежности и выражал ее в словах и поступках она затрогивает иногда доброе, хотя и неразвитое сердце. Золотом ослепить он, конечно, не мог, а терпения было мало; уезжал на день, на два куда-нибудь - и Маша была забыта; то надоедал ей излишней навязчивостью и баловал подобострастием, то сердился на нее за неуступчивость и, поклявшись накануне в вечной, грустной любви, предпочитал на глазах ее какую-нибудь легкую победу трудностям борьбы с нею. Скучать она без него не могла, когда он дулся, или изменял, потому что везде было много любезников, и самолюбие ее было спокойно. Раза три он пробовал разражаться страстными декларациями, но на них Маша отвечала сперва смехом, потом стихами, вроде следующих:

  

   В понедельник я влюбился,

   Весь авторник прострадал,

   В середу в любви открылся,

   А в четверг ответа ждал.

   Пришло в пятницу решенье,

   Чтоб не ждал я утешенья

   Во грусти, во досаде,

   Всю субботу прострадал и т. д.

  

   В третий же раз она просто рассердилась и сказала, что ей всего 17 лет, и глупо было бы ей жить не по чести, когда у нее есть старик-отец и много родных и когда она знает, что он все это вздор говорит.

   Дмитрий Александрович взбесился, разбранил ее и отстал. Скоро уехала она с барыней в Нижегородскую губернию, а он отправился к себе в деревню.

   Здесь они опять встретились через год, и новые неудачные попытки заставили Непреклонного обратить внимание на Алену, свести с нею дружбу, чтоб, посредством ее наставлений, покорить жестокосердную Алена была снисходительна к молодым людям, живо сочувствовала страданию Дмитрия Александровича, особенно с тех пор, как, один за другим, явились к ней сперва кусок розового ситца, потом кусок пунцового и наконец большой шерстяной платок, и потому тотчас же приступила к Маше с добрыми советами. Часто говаривала Маше Алена (еще до приезда учителя):

   - Чего тебе еще? Человек добрый, из себя молодчинище! Зажила б припеваючи.

   - Ну, убирайся ты с своим молодчинищей! Шля бы сама к нему, коли так глаза твои прельстил. Надоела, ей-Богу! Как это тебе не стыдно!

   Васильков встревожил Алену. Она стала присматривать за ним и без труда заметила его частые беседы с Машей, особенно, когда Михайло уезжал к больным. Иван Павлович, хотя и подходил к Маше с совершенно чистой душой, но все-таки присутствие старика, которого маленькие глаза так и бегали, наблюдая лукаво за всем, несколько стесняло его.

   - Плохи мои дела! - воскликнул раз Непреклонный, войдя в избу к Алене и с досадой разваливаясь на скамью.

   - И-и-и! Что вы это? Как вам не грех? - возразила Алена, - Такой молодой кавалер и говорит: "дела плохи". Чем же плохи? Слава Богу: живы, здоровы; рожь я намедни видела у вас сама: во-о-о какая! Стоямши схоронишься.

   Непреклонный улыбнулся.

   - Полно вздор молоть... Такая досада! хлопочешь, хлопочешь два года! Готов и денег больших не пожалеть... Право!

   Тут он встал и начал быстро ходить по избе, заложив руки за спину.

   - Да, - говорил он, - я, матушка, так пристрастился, что беда. Не знаю, как и быть...

   - А вы бы за этим за молодцом-то приглядывали: он что-то уж больно подъезжает. Разговоры такие, нежности пойдут...

   - Ты думаешь? Он, кажется, малой смирный, такой тихий человек. Я и сам сначала побеспокоился, да потом... Где ему!

   - Ну, это как вам угодно! Это дело ваше. А я смекаю по своему по глупому разуму, что это так-с.

   - А если это правда, - задумчиво сказал Непреклонный, - так мы увидим!

   Он бодро встал, простился с Аленой и, весело насвистывая вальс, вышел из избы.

   Через два дня план его был готов, а через три, убитый неожиданным разочарованием, Васильков с тоскою внимал поэтическому рассказу Непреклонного о страстной любви, благородстве и небывалом такте невоспитанной героини. Не подозревая в Василькове серьезных намерений, молодой волокита решился на такую хитрость без труда, зная хорошо, что Маша для него пропадет, если Васильков не сдержит того слова, которое он намеревался взять с него предварительно, и никак не воображая, чтоб молчание и удаление от нее были для Ивана Павловича труднее, нежели для него самого. Значит, можно надеяться, что он будет строг к себе и, натолковав кучи вещей об убеждениях, честности и философии, не захочет ударить себя лицом в грязь из-за пустой интрижки. Вот как было все это дело.

    

   Когда Маша увидела, что Иван Павлович тронут ее клятвами и так жарко благодарит ее, то спешила воспользоваться смягчением его духа и настойчиво приставала к нему, выпытывая секрет. Но Васильков был шутлив и непоколебим.

   - Ну, намекните хоть крошечку, - говорила Маша, - я сейчас угадаю... Кто вам на меня насказал? Дмитрий Александрыч? Я знаю, знаю, что это он, потому что это сейчас даже видно... потому что вы вчера с ним разговаривали, а после не стали говорить со мной... Он, он, уж я знаю... Вот вы улыбнулись...

   - Дитя вы, дитя! Я улыбнулся потому, что меня смешит ваше любопытство; смешно тоже, что вы по пустому вините бедного Дмитрия Александрыча. Это я сам комедию разыграл, чтоб вас помучить.

   - Ну, Бог же с вами, если так! А я все-таки его попытаю, спрошу у него при вас, не говорил ли он чего.

   - Как хотите! пожалуй! - схитрил было Васильков, - только вы этим наделаете мне неприятностей.

   - Не бойтесь, он вам ничего не смеет сделать. Посмотрела бы я, как он вас тронет!

   Иван Павлович засмеялся.

   - Я не боюсь его, а не хочу, чтоб вы его чем-нибудь обидели, когда он не виноват. Послушайте, - прибавил он, как мог убедительнее, - поверьте же мне, что Дмитрий Александрыч не виноват. Впрочем, скажите мне, что вы думаете?

   - Я вам скажу, что я в уме в своем держу. Мне, вот видите, как сдается... Вы этак громко разговаривали... Может быть, спросили у него что-нибудь про меня, потому что вы очень мнительны насчет меня; он вот вам и сказал, что я нечестна... Он разве мне этого не говорил? Сколько раз твердил, что у меня ферт есть. Ей-Богу! он такой!

   - Какой вздор! Мы с ним говорили вчера об охоте: оттого он так и горячился, - возразил учитель, делая себе внутренне различные комплименты насчет своей увертливости.

   Разговаривая таким образом, они и не заметили, что у огородных дверей стоит кто-то в розовой рубашке, надетой по-русски сверх плисовых шаровар, в суконном чорном жилете и фуражке. Владетель этого щегольского наряда долго стоял неподвижно у дверей и, только заметив движение Василькова, собиравшегося уйти, отошел с поспешностью от крыльца.

   Иван Павлович направился к реке и не встретил его; но Маша вышла к огороду и тотчас же узнала Антона, сына садовника из села Салапихина.

   Поставив на завалинку корзинку с ягодами, Антон снял фуражку.

   - Здравствуйте, Марья Михайловна, здравствуйте.

   - Здравствуй, - сказала Маша и села. Антон надел фуражку и подперся.

   - Здравствуй, Марья Михайловна. Ишь вы ноньче как закурили!

   - Как закурила?

   - Закурили больно-с, вот что! загуляли! с господами загуляли!

   - Ведь что это твой нос-то выдумает! Как это даже не стыдно говорить это!

   - Да, так-с. Нос-то мой ничего не выдумывал, а глаза видят, и люди говорят.

   - Язык твой без костей , - строго возразила Маша, - я дивлюсь, как это он не отсохнет у тебя врамши! Ну скажи: где ж я загуляла?

   - Где, Марья Михайловна? Да везде-с! Маша засмеялась.

   - Видишь, какой твой нос бесстыжий... (Я забыл сказать, что у Антона нос был довольно римский).

   - Нос мой всем известно какой длинный, - вздохнув и отворотившись, продолжал Антон, - а вот ваш-то носик, на что уж махонький, ну а все же равно вы грешите, да еще и запираетесь, а других бесстыдными зовете!

   - Да, что с тобой?.. (тут Маша стала снова серьезна лицом) Я даже просто не понимаю!

   - Вот вы как непонятны стали!.. То-то и есть, пошел кувшин по воду ходить, тут ему и головушку положить, говорится пословица, Марья Михайловна! Разве _вас не видали, как вы день-деньской гуляете с этим с барином... учитель он, что ли, у вас?.. А вот, что про вас молва идет худая, эвто даже очень больно и прискорбно слышать... Вчера прихожу к управительнице с вишнями, а она с первого-таки с самого разу и огорошила: "Ну, что, говорит, хваленая ваша умница московская да франтиха?".. Я и ума не приложу на первый случай, о чем это старуха брешет. Ан оно и вышло, что про вас... и и-и-их!

   - Большая мне нужда, что твоя управительница говорит! Я даже очень мало обращаю внимания на ее глупые слова. Она, можно прямо сказать, только языком ехидническим своим и живет! Кабы не язык ее гадкий, чем бы ей кормиться-то было? А по мне знаешь ли что? По мне вы все хоть зубы поскусайте себе злимшись - мне все равно... Я на вас на всех внимания на салапихинских не обращаю.

   - Это так, Марья Михайловна, - грустно скрестив руки на груди, начал Антон, - точно, что она злоязычница, а все-таки, пока нечего было сказать и не говорила. Вот про Непреклонного, про Дмитрия Александрыча, говорили тоже, да веру никто не прилагает к этим к словам пустым... А почему это? Потому никто вас с ним не видал, никто и не может истинную правду, то есть, знать. Говорит один, говорит другой, сказал да и к стороне. А оно, может, и правда! Вот мальчишки на ночной были, на запрошлой неделе, али с месяц - божатся, говорят, видели вас с Дмитрий Александрычем в телеге. Да то мальчишки; а это я сам видел, как пальтище его белое раздувается по кустам... Да и кто он, Господь его знает! Это и я, коли по совести безо всякой похвальбы сказать, лучше его хожу...

   (Антон погладил рукой сукно жилета).

   - Большая мне необ