Крашевский Иосиф Игнатий - Будник

;  

  

   Весело спешили будники в тюрьму, довольные окончанием того, что им начинало казаться нескончаемым. Бартош, по обыкновению, лежал на соломе, опершись на локоть, когда три соседа пришли объявить ему об освобождении.

   - Ну, пан Варфоломей, - сказал Мартош, входя весело, - слава Богу, ты свободен!

   Старик поднял голову.

   - Га?.. - спросил он недоверчиво.

   - Вставай и пойдем отсюда, ты свободен.

   - В самом деле?

   И он поднялся на ноги.

   - Бог да возблагодарит вас, - сказал он, протягивая руку первому. - О, мне кажется, что я здесь просидел девять лет... А Матвей?

   - И Матвея освободили.

   - Слава Богу!

   В это время робко вошел Матвей с коротенькой трубкой, которой уже не оставлял ни на минуту. Отец посмотрел на него, слезы навернулись на глазах его, и он прошептал:

   - Тяжело, но справедливо Божие наказание, да будет воля Его!

   И громко прибавил:

   - Ну, идем же! А Юлька? А Павлова? - спросил он по дороге. - Отчего же ни одна не навестила меня? В особенности Юлька, любимое дитя мое. Никогда я не ждал от нее такого огорчения.

   Будники замолчали, старик легко прочел в их взорах страх и беспокойство.

   - Что же с ними случилось? - снова спросил старик.

   - А что? Повремените. Вот пойдем погреемся у моста к Ицке, там все расскажем. Ничего, ничего, не беспокойтесь.

   При слове "не беспокойтесь", - нахмурилось чело Бартоша; он шел через местечко молча, ни разу не отзываясь. На улице вдыхал он полной грудью свежий воздух, взглянул на небо, на котором начинали сверкать звезды, отряхнулся и большим шагом догнал опередивших его товарищей.

   В корчме, стоящей на конце местечка, общая изба была наполнена пьяными крестьянами, и будники присели в отдельной комнате. Они потребовали водки, но никто не смел начинать разговора. Бартош не говорил ни слова, товарищи его молчали. Они чокались рюмками с лаконическим пожеланием: дай Бог доброго здоровья. И лишь постепенно, когда напиток начинал свое действие, отворялись уста Мазуров.

   - Ну, не беспокойтесь же, пан Бартош, - сказал Мартош. - Мне ли вас учить и напоминать об этом? Вы лучше знаете, что начать и как помочь горю. Слава Богу, что вы свободны, а остальное уладите.

   Бартош молчал, только черные глаза его, остановись на Матвее, как бы хотели вычитать истину, о которой он спрашивать не решался.

   - Говори, - сказал он, наконец, сухо, - говори же. Не обманывайте меня, я предчувствую что-то недоброе.

   - Да... ходят толки... Вероятно, вы уже слышали что-нибудь...

   - Говори, - сильнее закричал Бартош, хватая Мартоша за руку, которую сжал как бы железными клещами, - не мучь меня! Говори! Что, Юлька умерла?

   - Нет, нет. Так только... Видите больна немного... больна... Только больна. Это еще ничего. Только больна...

   Чрезвычайно озабоченный Мартош не находил ответа.

   - Давно же она заболела? - спросил старик.

   - Она больна, видите ли и не так больна, потому... Старик вскочил с лавки.

   - А! Так она была во дворе? Зачем же это? Зачем?

   - А я почему знаю. Видите ли старая госпожа сжалилась и взяла ее в гардероб; но потом Юлька сильно затосковала, и ее отправили с Павловой домой, и дома она уже как-то заболела.

   Бартош постоянно всматривался в Мартоша, который как преступник опускал глаза, перебирал торбу, заминался.

   - Лжешь! - сказал через минуту старик, хватая его за руку. - Говори, на милость Божью!..

   - Да что же я в самом деле буду цедить по капле сквозь зубы... Ну, ведь знаешь, зачем же и спрашиваешь? Бывал панич, бывал... и она помешалась.

   Не успел Мартош договорить, как Бартош пустил его руку и толкнул его так, что тот попятился, схватил в углу ружье, бросился в дверь и как стрела вылетел из корчмы.

   Все выбежали за ним, но он мгновенно исчез во мраке.

   Мартош, Матвей и два других будника сейчас же наняли повозку у крестьянина, поспешили к жилищу Бартоша, думая упредить его, если можно, или настигнуть где-нибудь на дороге.

   Множество крестьян возвращалось с базара. Ими был полон лес, дорога, плотина и среди этой толпы не было никакой возможности распознать старика. Без всякого сомнения, он пошел через лес, без дороги. С сильным беспокойством, уже поздно, достигли будники Осинового Луга.

  

  

   Ветхая хата Бартоша, которую он построил когда-то собственными руками, очень изменилась вследствие частых посещений Яна и забот его матери, которая, не зная ни о чем, единственно из сострадания, старалась улучшить описанное ей жилище и сколько было можно сделать его более удобным. Присланные из Сумага плотники приделали крыльцо к двери, пристроили другую избу. Часть стен была оштукатурена; внутри выбелено, положены полы, привезена мебель. Шатающиеся скамьи и стол вынесли за перегородку, а на место их были поставлены взятые из флигелей столы и стулья; у окон приделаны были красные ставни; а белые занавески, привешенные Павловой, служили на удивление будникам. Павлова достала так же несколько горшков с цветами и убрала ими окна, может быть думая этим доказательством достатка и безбедной жизни обезоружить Бартоша при его возвращении.

   Но она не знала его совершенно; старик никогда не променял бы честной нищеты на позолоченную, хотя и скрытую, подлость. Страдания для него было чем-то возвышающим человека, потому что он не понимал их иначе, как попущением Божиим для добра и исправления человека. Не раз, прежде еще, когда Павлова беспрестанно жаловалась на бедствия, он спокойно и сурово отвечал ей:

   - Оставь меня! Видно так суждено нам!

   Не знаю, задумывался ли кто над глубоким значением этого общего и свойственного славянам выражения: "суждено!". Не слепая судьба, не случай неразумный, но суд справедливый и неподкупный определяет каждому по заслугам.

   Это служит доказательством, что мы не верим в предопределение, но в разумное управление человеческим жребием, что мы верим не в судьбу, а в Бога.

   Тихо было в доме Бартоша, когда подъехали Матвей и его товарищи, не смея войти в дом, внешность которого показывала что-то намного лучше жилища будника. Матвей первый закричал, смотря на крыльцо и новую пристройку:

   - Что это такое? Это не наша хата! Кажется и наша, а как будто не наша. Вот и пень возле плетня, о который я всегда спотыкался... Но что здесь делает этот домик?

   - Тс! Это наши господа выстроили.

   - За что?

   Будники замолчали. В домике было светло, но тихо, только отрывистый, звучный серебристый голос, как бы сквозь слезы, раздавался в молчании. У плетня стоял верховой конь и рыл землю копытом.

   Будники заглянули в окна, но сквозь занавеси ничего не было видно. Постучась в дверь, вошли они в сени. В хате на припечке сидела хорошо одетая Павлова и дремала за пряжей. Дальше казалась пустою освещенная хата, и только в самом углу, на земле, лежала Юлька с распущенными волосами, среди которых белело бледное, как мрамор, ее лицо и светились блестящие очи. Заломив руки, будто сонное дитя, качалась она в разные стороны, с нахмуренным лицом, с открытыми устами, с расстегнутым платьем.

   Возле нее сидел Ян, опершись на руку. Это уже не был прежний гуляка: бледный, грустный, он сам казался близким к безумию, которое, вытекая словами из уст Юльки, проникало в его мозг и сердце.

   Девушка говорила тихо, отрывистым голосом:

   - Завтра свадьба, завтра. Все уже готово, и я готова, недостает только мне веночка. А без венка и ксендз не благословит, и твоя мать оттолкнет меня и люди будут смеяться. Венок, конечно, должен быть связан белой и красной лентой. Белая лента моя невинность, а кровавая то любовь моя, зеленые цветы - мои надежды. Пойдем, милый Ян, вязать веночек на свадьбу, пойдем!

   И бедняжка склонилась к полу, как бы срывая цветы.

   - Но что же это за чудо? Сколько здесь цветов, сколько красных цветов, а только наклонюсь за ними, они из-под рук уходят... Помоги же мне! Ты стоишь как труп... А, ведь ты живой... Дай мне руку... О, она тепла... Нет, нет, ты жив еще.

   В это время вошли будники, и пристыженный Ян вскочил со скамейки. Юлька обернулась к дверям и шепнула:

   - Ничего, это сваты!

   Она улыбнулась, но в ту минуту увидала Матвея, который напомнил ей действительность. Вскочив, она быстро подбежала к нему и начала кричать в помешательстве, стараясь укрыться:

   - Помогите! Отец! Отец! А! Он убьет меня!

   - Ей Богу, она помешалась, - сказал Матвей, взявшись за голову. - Ай, ай! Совсем обезумела. Вот тебе и раз! Отец будет сердиться за это.

   Павлова, пробудясь и неожиданно увидев Матвея, тоже бросилась к нему с беспокойством.

   - А, что, - спросила она, - вас отпустили?

   - Отпустили.

   - А отец?

   - Отец тоже свободен.

   - Где же он? Идет?

   - Должно быть пошел на охоту, потому что взял ружье, - отвечал Матвей глуповато.

   Приблизились другие будники и начали рассказывать, как Бартош оставил их внезапно в местечке и ушел неизвестно куда. Павлова побледнела, посмотрела на окна, потерла лоб рукою и должна была сесть, или скорее упала на припечке. Матвей, между тем, ходил по комнате и с любопытством глупца присматривался то к больной сестре, то к новой мебели и, находя что-нибудь незнакомое, улыбался. Наконец, взял в руки занавески и спросил:

   - Позвольте, пани Павлова, а для чего эти юбочки? Сушите их что ли?

   Ему не отвечали ни слова.

   Ян ушел в заднюю дверь, а Юлька упала в углу, закрываясь волосами, платьем, мебелью, всем, что только было под рукою. Павлова обомлела от страха.

   - Он непременно придет ночью и как мух перебьет нас! - говорила она, ломая руки. - А чем же я виновата, беру вас в свидетели? Я постоянно говорила девчонке: эй, берегись, не то худо кончится! И что же? Меня не слушала. Теперь, я знаю, все упадет на мою голову. Точно так, когда мой покойник побился в несчастной корчме, разве я была там, а все мне пришлось терпеть беду! Если бы здесь было кого оставить, я пошла бы к вам, пан Мартош, пока не пройдет первый гнев Бартоша. Мартош не отвечал ни слова.

   - Или к вам, пан Игнатий. И Игнатий молчал.

   - Или к вам, пан Петр. Петр быстро отворотился.

   - О, если бы не ночь, я бы опять ушла в господский двор.

   - Здесь дело идет не о вас, мать моя, - сказал Мартош, - а о девушке, с которой может быть худо, если отец примет близко к сердцу...

   - А что же он сделает с помешанной? - вскричала старуха. - Ее не возьмет нелегкая! А я, ей-Богу, не виновата; я не брала денег, всегда предостерегала ее: эй, беда будет, эй, осторожнее! Но она молода, панич тоже, и такой быстрый... Голова у бедняжки закружилась, и она обезумела. Но Бартош и слушать не захочет, я его знаю. О, если любите Бога, укройте, укройте меня где-нибудь!

   Будники молчали.

   - Но бойтесь же Бога, пани Павлова, - сказал, наконец, один из них, - как же вам оставить одну эту несчастную и простака Матвея! Разве же они одни могут остаться?

   - Сжальтесь же, по крайней мере, сами, не уходите ночью. Если бы вы здесь были, я не так бы боялась ни за себя, ни за нее. Бога ради, останьтесь!

   - Мы с тем и пришли сюда.

   - Да наградит вас Бог за это! Садитесь же, а я достану водки и перекусить чего-нибудь.

   Юлька лежала в углу, как бы сонная, одеревенелая, после испуга. Голова ее упала на пол, и только черные волосы служили ей изголовьем; глаза и уста были открыты, но, казалось, она не дышала, ничего не видела и не слышала.

   Матвей стоял над нею и смотрел задумчиво.

   - Однако, это должно быть очень тяжелая болезнь, - сказал он сам себе. - Что же это за болезнь такая? Не святого ли Валентина? Должно быть что так! Пани Павлова, - закричал он, - может быть Юльку положить на кровать?

   - Не трогай, не трогай ее! - закричали будники, смотря издали. - Надобно только накрыть чем-нибудь черным, и она успокоится.

   Павлова, не обращая на это внимания, побежала за перегородку, вынося оттуда, что попалось под руку, от штофа с водкой до копченой колбасы, и, уставив все на стол, начала угощать будников, сама же снова села у печки и плакала, жалуясь на судьбу свою.

   Будники не заставили себя долго просить. Голодный народ одинаково умеет есть в слезах и горе, на похоронах, на родинах, в отчаянии, в радости. Никогда чувство не перемогает голода. Матвей, одним глазом смотря с сожалением на сестру, другим выбирал лучшие куски и как следует угощал себя.

   Павлова и в горе не молчала, потому что в голове ее кружились мысли, как ведьмы на шабаше.

   - Беда меня привела сюда! Не лучше ли мне было пойти служить во дворе, где охотно дают приют убогим. Бартош такой старый безумец, что готов застрелить и убить. Ведь, говорят, с ружьем пошел... Но что же, не я причиною, не привязать же девушку к себе на пояс! Уж куда плохо! Кум, а кум! - отозвалась она к Мартошу.

   Мартош, набив рот колбасой, отозвался лениво.

   - Посоветуйте, что делать, не то он застрелит меня! - продолжала старуха.

   - И нет, кто знает, может быть и не застрелит... Наконец, что тут советовать! Совет не поможет.

   - Ох, вы не знаете Бартоша, так как я его знаю!

   - Гм! Однако, мы всю жизнь прожили в соседстве.

   - И все ничего не знаете. Мы прежде жили еще в других лесах, когда жгли поташ у покойника ловчего. Не мало прошло лет с тех пор... Вот тогда...

   - Но оттуда скоро ушел Бартош и поселился здесь.

   - Но, послушайте! Одна я знаю, что было в молодости: вот отчего я так боюсь. Он ужасно вспыльчив!

   - Чего же вы так пугаетесь?

   - Горячий человек, говорю, вспыльчивый. Вы ничего не знаете, но если уж ему что вздумается, - на все готов.

   - Но только не на что-нибудь злое, - этому я не поверю.

   - Однако же, и не на доброе. Уж я что знаю, то знаю. Не первая это будет выходка с его стороны. После глупостей и тяжело ему бывало в жизни, он вздыхал и томился; но сделанного не воротишь: что сталось - не переменится.

   - Но что же сталось? - с любопытством спросил Мартош.

   - Не расскажете никому?

   - Какое же мне дело?

   - Пожалуйста, никому не говорите: я перед вами буду, как перед отцом родным. Бартош тогда с моим покойником жили в лесах ловчего. Не знаете вы, что за человек был мой покойник! Правда, что любил выпить; но человек всегда человек. А что за способности - к чему угодно; за десять стен проведает, бывало, где что делается. Бартош с моим покойником были почти однолетки и оба не женаты, потому что мой еще и не знал меня в ту пору. Вдруг умирает у них мать, как раз перед праздником всех святых, и в доме не стало хозяйки. Конечно, одному из них надо было жениться. Мой был младший, молодец парень, ей-Богу! Люди начали сватать покойницу Бартошеву, молодую, красивую девушку, кровь с молоком; но она уже тогда служила во дворе у ловчего. Бартош сначала не соглашался, качал головой, - он был недоволен, что невеста из дворовых; но когда начали его уговаривать, представлять, что она степенная, хорошая хозяйка, а личико было премиленькое, то он, наконец, и решился.

   - Но что здесь страшного, пани Павлова?

   - Погодите! Это еще не начало. Уж что Бартошева была красива - то правда; и обо мне говорили, что я была недурна, но она выглядывала, словно пани какая. Послужив во дворе, она не забыла, что у нее есть язык во рту, да и в голову кое-чего понабралась-таки, прости Боже; не любила она Бартоша, а пошла замуж так себе, потому что люди присоветовали. Бог свидетель, что говорю правду, ничего не прибавляю. Бартош сделался после свадьбы угрюм, словно кто подкосил его, и страшно надоедал жене. Та тоже в свою очередь не спускала: он ей одно, она ему другое и так в глаза и лезет осою. Наконец, они совершенно рассорились и перестали говорить друг с другом. Мой в то время уже сватал меня и сейчас догадался, что нехорошо кончится братнина ссора с женою. Бывало, говорит мне: увидишь, что из этого выйдет что-нибудь недоброе. Послушайте же. Начали говорить, что какой-то волокита со двора зачастил к Бартошевой, и что она его благосклонно принимает, когда наши день и ночь работали поташ в лесу. Слухи эти дошли до Бартоша. Он как будто и ничего, но в одну ночь ушел с завода. Нет и нет. Пошел, думают себе куда-нибудь, а он прокрался ночью домой и ожидал с нетерпением. Приезжает возлюбленный. Бартош пропускает его, а сам пробирается в сени. Когда же любовники, беседуя, сидели вдвоем на кровати, он, прицелившись в обоих из ружья, паф! И слава Богу, волоките прострелил только руку, а жене ничего не досталось. Потом как выскочит, жена упала в обморок, а волокита вышиб окно и ушел. Когда-то после они с женой помирились, но бедняжка долго была больна с перепугу и, родив Матвея, отдала Богу душу. Он сам чувствует, что ускорил ее смерть, хоть и правда, она служила во дворе, и, кажется, это волокитство уже было не первое. Однако все за подобную глупость не стоит согнать человека с света. Теперь видите, что я боюсь недаром, а надо вам знать, что он крепко любит дочь и ушел от вас с ружьем не без намерения.

   Мартош задумался.

   - Как же, - спросил он, - а за перебитую руку ничего не было?

   - Что вы хотите! Тогда были другие времена, а шляхтич сам чувствовал, что виноват и благодарил еще Бога, что тем окончилось. Он не умер от того, только стал калекой. Ходит бедняга, просит милостыню и по сей день; конечно, вы его знаете: Иеремия.

   - Как же!

   Разговор этот был прерван диким смехом, с которым пробудилась Юлька от бесчувствия и потихоньку начала приподниматься. Матвей поспешил к ней на помощь. Павлова и Мартош подошли также и, подняв ее, ослабевающую, с земли, положили на кровать за перегородкой.

   Будники легли спать на полу после закуски. Матвей ушел, уведя с собой неотступного Бурку. Только Павлова, потчуя Мартоша, которого просила остаться с нею, дрожала от страха и от печки не смела двинуться ни шагу.

  

  

   Петухи пели уже после полуночи; все предавались сну, дремоте; неясно догорая, трещала лучина, когда в сенях послышались быстрые шаги и отворилась хата.

   Задремав было после обильных слез, Павлова приподнялась, узнала входившего Бартоша и упала, как мертвая, на землю с криком:

   - Не убивай! Не убивай!

   Уснувшие будники подняли головы, не зная, что делается. Старик вошел, посмотрел и, попирая ногой лежащую на земле Павлову, в каком-то замешательстве закричал сурово:

   - Прочь гадина! Прочь отсюда! Чтобы мои глаза тебя не видели, чтобы нога твоя не была здесь! Прочь! Уходи, или...

   Ослабевший из страха Мартош вытолкал, между тем, за дверь Павлову из-за боязни, как он говорил после, чтобы избавить Бартоша от какого-нибудь несчастного последствия.

   Осмотрелся будник, повел вокруг налившимися кровью глазами, вздохнул и медленно пошел к перегородке, взяв с очага лучину. Лишь только его фигура показалась на пороге, еще сонная Юлька задрожала, испустила вопль и, скрываясь под одеяло, закричала: Отец! Отец!

   - Так это я, дитя мое! - отозвался старик ласково и всхлипывая. - Это я! Не пугайся, бедняжка, я не пришел судить тебя, но утешить.

   - Ах, ты убьешь меня, убьешь!..

   - Юлька! Опомнись, это я!

   Девушка кричала сильнее. Старик плакал горючими слезами, которые, как горох, сыпались ему на бороду. Бросил Бартош огонь и, ломая руки, уселся у постели страдающей. Тихо начал он привлекать к себе голову и оледенелые руки дочери.

   - Не пугайся, Юлька, дочь моя! Я все знаю, ты ни в чем не виновата! За тебя и за меня люди будут отвечать перед Богом!

   - О, я невинна! - повторила девушка.

   - Это я отец твой с тобою, а не разбойники и негодяи, которые без меня тебя окружили. И им не пройдет это - Бог свидетель! О, я не прощу им! Но ты, ты невинна!

   - Отец, отец, - отозвалась бедняжка тише и спокойнее, - ты не убьешь меня, как убил мать мою.

   - Боже, суровая кара Твоя! - сказал он. - За то, что я раз не простил и был немилосерд, ты меня и дитя мое не помиловал, не сжалился над нами! Да будет воля святая Твоя! Юлька, иди со мной, пойдем далеко отсюда. Я поведу тебя, а если ты идти не в состоянии, понесу на руках, но мы должны удалиться отсюда. Здесь место позора.

   Слова эти, произнесенные умоляющим голосом, как бы пробудили от сна девушку; она откинула назад свои волосы и минутный возврат рассудка облила потоком давно незнаемых слез, потому что до сих пор плакала сухими слезами. Она закрыла лицо свое.

   - Пойдем! Кровля эта не наша, земля чужая, весь дом запятнан презренными подарками! Все изменено, все чужое! Обогатили нас на позор бесчестья! Нет, идем, ни минуты более!

   Юлька приподнялась быстро и, как бы придя в себя, повторила:

   - Идем!

   Уходя, хотела она одеть новые свои наряды; но отец отбросил и потоптал их ногами и, скинув с себя сермягу, укрыл ею дрожащую девушку.

   - Это мое, - сказал он, - оно чисто, на нем ничего нет, кроме слез... Ничего не возьмем отсюда, искры из моего очага...

   И старик вышел с дочерью в первую комнату, где проснувшиеся будники и Матвей стояли, присматриваясь, прислушиваясь и не вполне понимая, что делалось вокруг.

   Шатаясь, едва держась на ногах, шла за отцом девушка. Старик взял головню с очага и молча вышел из хаты. Все за ним последовали. На дворе Бартош выпустил на минуту руку Юльки и, затыкая головню в соломенную крышу недавно сделанной пристройки, сказал, обращаясь к дочери:

   - Подожди, дай я полюбуюсь пожаром!

   Скоро ветер раздул пламя на крыше и обратил его на сухие драницы дома.

   Не зная, что делать, в страхе и удивлении будники шептались между собою, Матвей только громко говорил сам себе:

   - Но как же горит чудесно! Вот и дом, начинает дом! Сгорит ведь, ей-Богу, сгорит, а там ведь и колбасы есть!

   Стоя на пригорке, освещенный заревом пожара, Бартош в серой только сорочке с ружьем, перекинутым через плечо, смотрел на горящую хату, но смотрел сухими очами.

   Ослабевшая Юлька опустилась на землю и в ее глазах виднелся блеск возвращающегося рассудка. И когда она всматривалась в огонь, то снова опускала глаза на влажную землю и глухо стонала.

   Раздуваемое ветром пламя разлилось по крыше и проникало вовнутрь. В сарае ревел скот и мычали козы, до которых уже достигал дым. Красный отблеск освещал целый лес и долину; птицы на деревах пробуждались и кричали.

   А между тем и ранний летний день начинал бледнеть на востоке. Бартош, уверенный, что люди не могут спасти его пепелища, которое все было объято пламенем, схватил руку дочери и, не оглядываясь даже на сына, пошел в лес большими шагами.

   Матвей почесался, пожал плечами и машинально поплелся за отцом; Бурко вслед за Матвеем.

   В молчании и остолбенении остались будники.

  

  

   В Сумаге было спокойно. Возвратясь ночью, Ян отпустил слугу и бросился на кровать; но сон бежал далеко от него; молодой человек ворочался и напрасно пил воду и вино, стоявшие возле. Сильнейший жар и беспокойство мучили его. Не раз повторял он себе: что же мне эта девушка? Разве она первая, и, наконец, что за такое тяжелое преступление?.. Дам им, что захотят: одарю, награжу, заплачу им...

   Но в сердце чувствовал он, однако же, что заплатить не был в состоянии, что не мог наградить ненаградимого, а проступок его будет вечно лежать камнем на его совести...

   - Глупость, - повторял он, - глупость! А все не мог уснуть и успокоиться.

   - Сошла с ума, и мало ли на свете безумных! Чем же я тут причиною?.. Не я виноват, а ее натура. И разве я этого хотел? Наконец, это пройдет. Могла ли она думать, что я полюблю ее до такой степени, чтобы жениться на ней? Ха, ха, ха! Сумасшествие!.. Я на ней!

   И смеялся он сухо, страшно сверкая глазами.

   - Что мне до этого?

   Кто-то постучал в дверь. Вошел слуга.

   - Пане!

   - Что тебе надо и зачем ты входишь?

   - Пришла какая-то Павлова.

   - Зачем?

   - Не знаю.

   - Зови!

   Вошла дрожащая, заплаканная старуха.

   - Что там?

   - Бартош возвратился.

   - Ну?

   - Меня вытолкал, сжег дом, а сам с дочерью ушел в лес куда-то.

   - С дочерью? В лес! - повторил Ян, как бы в беспамятстве. - Ну, что же, пусть идут себе с Богом!

   - Куда же я денусь, несчастная?

   - Тебе дадут угол. Ян махнул рукой.

   - Бойся Бога, панич, - сказала, уходя, Павлова. - Не шути, а берегись; старик готов сделать с тобой что-нибудь недоброе.

   - Он? Со мною?

   И Ян рассмеялся, пожимая плечами с гордостью, гневом и презрением.

   Через неделю в Сумаге снова шумела толпа, снова была оргия у Яна в кругу товарищей, которые на приглашение слетелись, как собаки на свист. Опять скачут кони, лают пуделя и легавые, хлопают пробки - паны веселятся.

   Среди веселья и гостей один Ян невесел, хотя жив в движениях, хотя приветливо разговаривает, громко смеется, побуждает на попойку, придвигает рюмки, вызывает на бесстыдные рассказы. И часто вырывается у него вздох в половине шутки, и Ян поведет вдруг глазами, как бы ищет кого, как бы ожидает чего, или боится; замолчит, сядет и задумается.

   - Что это делается с Яном? - спрашивают приятели.

   - А нечистый его знает! Может быть нездоров!

   - Он? Дай Бог, чтобы мои лошади были всегда так здоровы!

   - Должно быть, беспокоит его та девушка, которая, говорят, сошла с ума из любви к нему. Вероятно, вы знаете о ней; я ее видел, - хорошенькая.

   - Обезумела! Смотрите каково! Но он иногда слишком далеко простирает шутки. Знаете, он меня один раз травил борзыми.

   - Думал, что ты лисица и не очень ошибся.

   - Не достает ему только хвоста.

   - Но довольно... Вы же меня и преследуете, о Аристиды!

   - Что за ученость такая!

   - Взгляните, как Ян особенно смотрит - это не его обыкновенный взгляд.

   Приблизился Ян. Беседующие умолкли.

   - Поедем! - сказал он. - Прикажу вам седлать лошадей, захватить гончих, взять борзых из своры.

   - Как же, по посевам?

   - Что вам до этого! Найдем облоги; а пойдет заяц в рожь, то и мы за ним.

   - Сумасшествие!

   - Да что вам за дело! Приказание было отдано.

   В это время от старухи матери, которая уже знала, что собираются на охоту, пришла горничная напомнить, что завтра большой праздник.

   - Оставь меня, Настя, в покое.

   - Сами пани просит.

   Ян задумался на минуту, и когда его приятели окружили Настю, он побежал к матери.

   Старуха вышла навстречу своему редкому гостю и, целуя его в голову, сказала:

   - Сегодня у нас торжественный праздник.

   - После обеда, милая мама.

   - Если непременно желаете охотиться, то отчего бы не завтра?

   - Для меня все равно, сегодня или завтра, но гости хотят ехать сегодня.

   - Ну, Бог с ними! Пускай себе едут; дай лошадей и собак, а сам останься. Пришел бы к матери посидеть часок вместе. Я ведь тебя так редко вижу.

   - Было бы невежливо отпустить одних гостей, милая мама. Старушка замолчала.

   - А притом, - прибавила, улыбаясь, панна Текла, - по латинскому календарю сегодня нет праздника.

   - Если уж непременно хочешь...

   - О, мне все равно, я только хотел бы проветриться: голова что-то болит немного.

   - Может быть поможет одеколон, или погреть голову?..

   - Нет, нужны только свежий воздух и движение. Благодарю вас, мама.

   И он поцеловал мать в руку, а она его в лоб и по обычаю перекрестила. Невольно, безотчетно навернулись слезы на глазах у Яна; он снова поцеловал дрожащую руку старушки и вышел.

   На дворе стояли уже кони, порывались собаки, а молодежь пробовала верховых, делая вольты. Один преследовал галопом вокруг двора Настю, которая кричала от испуга.

   Яну подвели карего; он вскочил на него и впереди целой толпы пустился, что было сил, куда глаза глядят. Старуха стояла у окна, долго крестила сына и говорила панне Текле:

   - Как бы чего не случилось!..

   Опережая друг друга, шумя, настегивая лошадей, перепрыгивая плотни и канавы, летела молодежь в поля, а полями к лесам, на опушке которых надо было становиться, начиная охоту, чтобы пересечь зверю в бор дорогу.

   Только что начинали расстанавливаться, как Ян, оставшийся один в ожидании опоздавших, услышал шелест в ближайших кустарниках.

   В трех шагах стоял Бартош с блистающими глазами, почти упирая в него ружье со взведенным курком.

   - Ни с места! Только ускоришь смерть себе, - сказал старик насмешливо. - Ну, молись, даю тебе минуту, пока не приблизились охотники.

   Ян побледнел, дрожь пробежала по нем. Он догадался, кто стоял перед ним. Слишком гордый, чтобы даже в присутствии смерти показать боязнь, он машинально искал оружия, но оружия не было.

   - Поручай же поскорее Богу душу, если она есть у тебя.

   - Чего же ты хочешь?

   - Я? Твоей крови!

   - За что?

   - Не знаешь? Омыть пятно, которое ношу, утолить жажду, которая томит меня. Ты отнял у меня дочь, я отнимаю у тебя жизнь.

   - Я не отнимал у тебя дочери.

   - Только оставил мне ее опозоренную.

   - Я награжу.

   - Может быть женишься?

   Старик засмеялся ужасно. Ян молчал.

   - Чего же ты хочешь? - спросил он, наконец.

   - Твоей крови! Молись! Мне некогда, - охотники приближаются. В это время раздался громкий выстрел, и близко уже подъехавший охотник закричал:

   - Что за болван выстрелил? Оглянулся и одеревенел.

   В нескольких десятков шагов от него облачко синего дыма уносилось над местом, где был Ян; верховой карий конь, подняв хвост, летел без седока, подпрыгивая по полю. Ян лежал на земле с простреленной грудью; кровь лилась из открытых уст его, голубые глаза смотрели бесчувственно вокруг, бессильная рука поминутно хваталась за сердце.

   В эту минуту все его окружили.

   - Что это? Что случилось? - спрашивали один другого, но никто не мог ответить.

   - Домой, к матери! - слабым голосом простонал раненый. - Не ищите преступника, я сам виноват... случай...

   - Но у тебя же не было ружья!

   - Было. Несите меня скорее! Скорее!

   Яна положили на носилки из ветвей, и буйная ватага, которая недавно так шумно и бешено скакала через деревню, теперь медленно возвращалась смущенная, неся смерть за собою.

   На несчастье старушка с панной Теклой вышла гулять как раз в ту сторону, откуда возвращался бесчувственный Ян, поливая кровью дорогу.

   Взоры матери первые увидели молодых людей, возвращающихся назад пешею толпою. Забилось сердце у старушки; невзирая на годы и слабость, живо подбежала она и без приготовления встретила сцену, которая лишила ее чувств. Она упала в обморок, обнимая полуживого сына.

   Никто не спрашивал, никто не объяснял, что случилось. Приведя немного в чувство старуху, которой беспрестанно делалось дурно, отнесли ее на руках домой. Разослали людей за лекарями в местечко; но кровь, лившая из уст простреленного, всем казалась неизбежным признаком смерти. Дорога, по которой несли Яна, двор, комнаты, постель - были орошены молодой, напрасно пролитой кровью. Со старухой сделалась горячка.

   Большая часть устрашенных приятелей, боящихся ответственности, официальных допросов, между тем разъехались, как будто за докторами: остались два или три отважнейших.

   Вечером приехал лекарь и осмотрел рану, наскоро перевязанную в тревоге. Пуля пробила грудь навылет, на вершок выше сердца, и вышла под левой лопаткой.

   - Переживет ли? Выживет ли? - спрашивали слуги и дворовые.

   Лекарь хотя покачивал головой, не отвечая ни да, ни нет, но не терял надежды.

   Сколько было лошадей, всех разослали за другими докторами.

   Между тем эконом, управляющий, писаря и целая толпа слуг, не забывая о себе, очищали амбары, магазины, гумна и вывозили со двора все, что можно было захватить среди замешательства.

   - А чем же я буду хуже других? - говорил любимый камердинер Яна, укладывая, что было лучшее из господского гардероба, и пересматривая шкатулки. - Зачем же не поживиться и мне, когда все берут?

   Среди этого всеобщего грабежа едва нашлось кому остаться при больных. Как и везде - беднейшие только были верными несчастью.

   Ослабевшая, измученная старуха нашла еще силы встать ночью и придти к сыну. Она расспрашивала окружающих его, что было причиной такого страшного случая, но никто не хотел отвечать, да и никто не знал настоящего. Одни утверждали, что ружье, или пистолет, висевший на снурке у Яна, выстрелил нечаянно; другие говорили, что какой-то незнакомый человек вышел из леса, стал против Яна, сказал ему несколько слов, как бы упрекая за что-то, прицелился и выстрелил. Однако же выражение Яна: "никого не преследуйте - это несчастный случай!" - служило сильнейшим доказательством, что молва о незнакомом человеке была одним вымыслом.

   - Кто же смел бы, кто бы мог, - говорила старушка, - выстрелить в такого ангела доброты? Сделал ли он зло кому-нибудь? Мог ли он иметь врагов?

   Мать, не зная ни образа жизни, ни ежедневных обыкновенных даже выходок избалованного сына, не могла понять подобного над ним мщения.

   Между людьми тихо расходилась весть, что Бартош - отец Юльки - выстрелил в Яна. Стремянный, стоявший на охоте, недалеко от господина, клялся, что видел Бартоша, слышал даже, как он говорил что-то Яну, но что - он не мог, однако, расслышать. Управляющий, между тем, приказал созвать облаву и сам с несколькими десятками человек полетел схватить буд-ника.

   Был поздний вечер. По лесу раздавались крики, и светилось зарево огней, разложенных на опушке. Бор окружала стража, которая до белого дня должна была бодрствовать.

   В самой глубине леса, на зеленой лужайке, окруженной непроходимой трущобой, возвышался песковатый пригорок, поросший сухой травой, серебристыми мхами и усеянный иглами растущих здесь нескольких сосен. Кое-где желтый, белый или розовый бессмертник подымал головку на этом мертвом дерне.

   У подошвы пригорка, под старой сосной, горел выдолбленный пень, в котором была набросана смолистая лучина; от него, однако ж, было больше копоти и дыма, нежели тепла и света.

   В опущенных к земле ветвях дерева был сплетен шалаш, прикрытый свежесрубленным орешником, дубом, осиной и пахучими ветками березы. Описанный пень тлел у самого входа в шалаш. Подальше сидел задумчивый будник Бартош с незаряженным ружьем, лежащим возле, с открытой головой, всматриваясь в огонь глазами, взор которых, устремленный на один предмет, не хотел от него отрываться, потому что ничего не искал уже на свете. Перед ним на ветвях и разостланной свите белел труп Юльки, бледное лицо которой в черных косах казалось будто покрытым платком. Глаза были закрыты, сомкнуты синие уста, а знаком недавно улетевшей жизни оставалось еще несколько цветов на висках умершей. Только безумие могло так нарядиться в минуту смерти.

   По другую сторону трупа сидел Матвей, строгал ножиком лучину и подбрасывал ее на огонь, и с каким-то страхом поглядывал то на мертвое тело сестры, то на одеревенелого отца, который не выронил слезы, не говорил ни слова.

   Хотя далеко стояла облава, однако, доходил сюда шум и доносились голоса. Но никто, кроме Матвея, этого не слышал.

   - Слышите, тату? - изредка тихо осмеливался отозваться Матвей, а Бурко тоже пищал или начинал печально выть; но один взгляд Бартоша замыкал уста сыну, а собака, подогнув хвост, уходила куда-нибудь за ветви.

   - Что-то будет, что-то будет? - бормотал себе Матвей. - Пусть черт возьмет меня, если я знаю что будет! Сестра умерла, отец как столб, мимо будь сказано, хата сгорела! Любопытно, любопытно!

   Волки начали выть в отдалении.

   - Вот и это еще нужно, - продолжал бормотать Матвей, пожимая плечами. - Этот глупый Бурко готов, пожалуй, привлечь их сюда своим голосом.

   И он погрозил собаке.

   Старик, между тем, стал на колени и молился, а молясь расплакался и упал лицом на землю.

   - Вот и с отцом что-то! - сказал Матвей. - Только и останемся, кажется, мы с Буркой, если не съедят волки.

   Наконец, Бартош поднял лысую голову, осыпанную песком и золою, и сказал:

   - Молись! Неужели и у гроба сестры ничто не отзовется у тебя в сердце, не покажутся слезы? А, Боже!

   Послушный Матвей оставил нож, которым строгал лучину, упал на колени, перекрестился и громко, как дитя, начал читать молитвы, а окончив все, сколько знал, перекрестился снова, встал и сказал отцу:

   - Уже.

   Старик приподнялся с земли.

   - За работу! - сказал он. - Видишь лежит не похороненная, сделаем ей