Кокорев Иван Тимофеевич - Саввушка

меня житие Иоанна милостивого.

   Но Александр Иванович спешил переменить разговор.

   - Ведь хорошая женщина наша хозяйка? - заметил он в виде вопроса.

   - Так себе, - отвечал Саввушка.

   - Вот и Анна Харитоновна тоже хорошая женщина.

   - Гм... старуха добрая. А дочка у ней как по вас?

   - Лизанька? Девушка скромная, с поведением.

   - Уж именно, что с поведением. А ведь вы все-таки не женитесь на ней?

   - С чего же это ты взял? Найду себе приличную партию, барышню. А она что! Мещанская дочь.

   - То-то и есть, сударь; жениться не думаете, а амуры разные заводите, записочки пишете. Вы думаете, я не видал, как намедни на крыльце... Пожалуй, и дальше зайдет. А у ней только и приданого, что честь да молодость. Вы не обижайтесь, сударь, на мои глупые слова, любя вас, говорю.

   Александр Иванович вспыхнул.

   - Экой ты какой чудак, - проговорил он с упреком.- Да разве я насчет чего-нибудь? Я с благородными намерениями...

   - Может, у вас в мыслях и нет ничего такого, да лукавый-то силен. Вам шутка, а девушке вечное пятно. Замуж взять - другое дело; а то какое ж тут благородство? Если угодно, к слову пришлось, я расскажу вам одну историю. Этому уж будет лет двадцать. Я жил в работниках у немца на Тверской. Рядом с нами нанимал квартиру барин почти в вашу пору (звали его Василий Петрович), а через крыльцо жила немка, Анна Карловна, с дочерью, ездила по домам уроки задавать. Василий Петрович был батюшкин сынок, собой молодчина, деньгами сорил. Вот и свел он знакомство с немкою; дочка-то полюбилась ему - такая была субтильная. Бывало, только что мать со двора, он и пробирается к Луизе Богдановне, к дочери-то, и сидит у ней до вечерен, либо на Тверской бульвар под ручку с ней пойдет. Знаете, немки не наша нация, не боятся ничего. Со стороны стали кое-что замечать. Слухи дошли и до нашего хозяина, а он был знаком с матерью-то. Он к ней. "Чего, говорит, вы смотрите; ведь господин нехороший человек". Старуха обиделась. "Он, говорит, с благородными намерениями, он жених моей дочери, ждет только позволения от отца". - "Ну, жених так жених, дай бог". Проходит месяц, другой - свадьбы все еще нет. "Поеду сам к отцу", - говорит Василий Петрович. Поехал. Ждут его, считают дни и часочки, горюнится мать, слезьми обливается дочь. Нет никакого известия. Раз под вечер, - мы уж пошабашили, - приходит к нам Ефрем, что жил в лакеях у Василия Петровича. "Ба! Откуда ты?" - спрашиваем у него. "Все оттуда же, говорит, от своего барина". - "Разве приехал?" - "Да он, говорит, и не думал уезжать, а проживал себе как следует на Пречистенке". Вот оно что! На другой день весь дом узнал, какую штуку сыграл названый жених. Анна Карловна сейчас на извозчика - знать, к нему. Воротилась, слышим - на квартире у них суматоха, кухарка бежит за доктором: "Барышня, говорит, умирает". Приехал доктор, посмотрел: "Это, говорит, не мое дело"... Понимаете, какая оказия-то вышла? Не при вас будь сказано, ребенок родился мертвенький... А с самой-то бедняжкой что сталось - не приведи господи и слышать. Рехнулась совсем. Доктора и лечить отказались. Мать пожила в Москве еще с полгода, видит, что пользы нет никакой, - взяла да уехала в свою сторону. А Василия Петровича видел я после того: ничего, краснощекий такой. Вот они, батюшка Александр Иваныч, благородные-то намерения иной раз бывают каковы.

   - Романическая история, - заметил слушатель, помолчав с минуту.

   - Называйте, как знаете, а история справедливая, - отвечал рассказчик.

   - Ты добрый человек, Саввушка, хороший человек.

   - Полноте шутить, сударь! Какой я добрый? И человек-то не полный: так, сухое дерево. Рад бы сделать добро, да не умею либо силы не хватает; а худа на своем веку довольно натворил закрасить-то его и нечем.

   - Здесь все любят тебя...

   - Грех сказать: не обижают. Да всем я чужой. Нет, Александр Иванович, одиночке уж что за житье на сем свете. У вас, например, есть матушка (продли ей бог века); женитесь потом, детки пойдут - с ними все веселее тянуть жизнь.

   - Да ведь и ты, кажется, был женат?

   - Был, да уж и позабыл когда...

   В эту минуту Саша, напевая какую-то песенку, подбежала к собеседникам и взобралась на колени к Саввушке.

   - Что, устала, козочка? - спросил он ее, гладя по головке.

   - Мячик забросила в беседку.

   - Так надобно достать.

   - Поди-ка попробуй: там сидит сама, а с ней купчиха.

   Однако, несмотря на присутствие этих страшных для девочки особ, то есть хозяйки и торговки, Александр Иванович вызвался найти мячик. Саввушка продолжал утешать свою любимицу.

   - Сказать сказку?

   - Скажи, только хорошую.

   - Ну "В некотором царстве, не в нашем государстве..."

   - Э, да я знаю это и сама.

   - Ну... "Жить жил, а служить нигде не служил, храбрый рыцарь-кавалер, мушиный царь, комариный государь, что тот ли колесный секретарь. Дворец у него без крыши, а по полу гуляют мыши; на часах стоят жуки и ружье держат у руки; как на караул отдадут, так со страху упадут; петух главный у него генерал - чем свет и заорал. Кафтан, сударыня ты моя, у нашего кавалера воздушный, воротник на кафтане еловый, обшлага сосновые, подбит ветром, оторочен снегом. Кушает он сено с хреном, солому с горчицею, лапти с патокой - кушанья все деликатные; три дня не ест, а в зубах ковыряет, гостей на пир созывает. Ходит при усах, при часах, трубка табаку во рту, звонка сабля на боку; идет - ухмыляется, красотой своей похваляется, а девушки на него умиляются". Ну...

   Но появление Александра Ивановича с найденным мячом прекратило сказку. Девочка спрыгнула с колен Саввушки и побежала с полученным от него грошом покупать себе пряничного кавалера взамен сказочного.

   - Саша любит тебя пуще всех, - сказал Александр Иванович, усаживаясь опять рядом с Саввушкой.

   - Да ведь почесть только один я приголублю ее. Хуже сиротки. У меня, признаться, особенно лежит к ней сердце. Давеча вы спросили меня насчет жены. В молодые годы, сударь вы мой, я был не такой гриб, как теперь. Женился я не по своей охоте. Жена попалась не по мне. С первых уже дней промеж нас пошло не ладно. Крепился я, крепился, да и стал ее поколачивать. Куда тебе - пуще в слезы, а потом жаловаться всем на мужа. До барина доходило. Ладно, думаю я. Собрался в Москву. Она пошла провожать меня. Идем, растабарываем, а у самого сердце так и кипит. Вот, дошли мы до рощи, откуда поворот на большую дорогу. Простимся, говорю, жена; спасибо тебе за ласку. И начал я ее... Кричи, не кричи - помочь некому. Ну, а в Москве, известно, ничего. И думать об ней забыл. Спустя этак с полгода, пишет отец, что дал бог ему внучку, а мне дочь, да сама-то, невестка, жена то есть моя, что-то чахнет: приезжай, пишет, беспременно. Поехал я. Зову жену с собой в Москву - жаль стало, годов на десять состарилась. Куда - и слышать не хочет. "Умру, говорит, здесь, а там от твоих рук не хочу идти в сырую землю". И отец стоял за нее. Зло взяло меня пуще прежнего: пропадайте, говорю, вы прахом; в Москве жен много. Уехал. Сперва делишки мои шли-таки изрядно, и хозяином садился, а потом словно как хмыл все взял, все врозь да пополам, да и за галстук стал я запускать чересчур; расстроился совсем, ни на мне, ни у меня нет ни синь пороха. Пошел в работники к одному хозяйчику. Артель попалась забубённая: работать не работается, а пить пьется. Вот, пишет отец, просит денег на подмогу: знаете деревенские обстоятельства - то, другое требуется; а мне и послать-то нечего. Запьешь с горя. Пройдет с месяц - пишет опять; так и так: месячины не велено давать, огород отняли, приходится последнюю коровенку продать. А там опять письмо: у жены молоко пропало, и девочка хворает крепко, дома куска хлеба нет, хоть милостыню идти просить. Что ж мне-то делать, подумаешь с собой: я и так под сотню рублей забрал у хозяина вперед; а на что, на какие потребы? Известно на что, чтобы горе не было горько. Так маялся я целых пять лет. Божье наказание было. Получаю, наконец, письмо от брата (что служит в работниках), Христом-богом молит меня приехать поскорее: батюшка болен, при смерти. Что делать? Время осеннее, попутчиков нет - побрел пешком. Прихожу. Брат один-одинехонек горюет дома, а батюшка с неделю как богу душу отдал (царство ему небесное!). Поплакал я, да и воротился сюда доживать свой век, пока не придет час воли божией.

   - Ну, а жена-то твоя что ж? - спросил Александр Иванович.

   - Нешто я вам не сказал? Погуливать начала еще при батюшке. Даром что чахоточная, а собой ничего, таки смазлива была. Ну, а тут как в воду канула и дочку с собой увела. Никакого известия доднесь не получал, где она и что с нею. Может статься, давно и на свете нет. Да мне бог с ней; дочки жаль - своя кровь. Всего-то видел ее однажды; годков двенадцать было бы теперь; звали Сашей. Так-то, сударь вы мой: вольный я теперь казак, один как перст, а легче бы с камнем на шее ходить... Эх, Александр Иванович, - продолжал Саввушка, переменяя тронутый голос на обычный шутливый тон, - до какого чувствия довели вы меня - стыдно сказать!

   - Нет, Саввушка, нет, хорошо! Если описать все это романически, занимательная будет история.

   - Бог с вами, сударь! Я истинно по душе вам рассказал, а вы все насчет своих сочинений. Нет, уж от этого увольте. Такие ли бывают настоящие истории! Мы люди маленькие, и жизнь-то у нас птичья - без году шесть недель, то есть не насчет лет, а касательно всего прочего. Какие у нас истории! Посмотрите-ка у других.

   В это время из беседки вышел прекрасный пол, усладивший там душу чаем, яблоками и орехами, - и хозяйка, желая, по ее выражению, "сделать променаж", предложила публике заняться увеселительными играми. Большинство голосов склонялось к хороводным песням, сторону же горелок со жмурками и кумы с зарею-заряницею держали не многие; итак, решено было водить хороводы. Почти весь дом высыпал на это зрелище - кто смотреть, а кто принять в нем голосистое участие. И вот развернулся ряд певцов и певиц, заплелся в круг и затянул: "Ай по морю". От "моря, моря синего" поехали в "Китай-город гулять"; потом пошел "царский сын, королев сын круг города ходить"; за ним выступил "донской казак во скрипку играть"; наконец, после "Дуная, веселого Дуная" дошел черед до "подушечки", самой любезной для молодежи песни, потому что она сопровождается беспрестанными поцелуями. "Подушечка" расстилалась до тех пор, пока поздний вечер не расстроил хоровода, и веселая гурьба, обменявшись пожеланиями "спокойной ночи, приятного сна", разошлась по своим квартирам.

   - А что, сударь, - сказал Саввушка, идя с Александром Ивановичем во флигель, - не правду я говорил?

   - Какую?

   - Да с Лизанькой-то вы не пропустили случая поамуриться. Небось, к хозяйке так не льнули: эта - не кто другая, разом окрутит.

   - Ах ты, волшебник старый, - смеясь заметил Александр Иванович.

   - Смейтесь, смейтесь. Известно, это уж такая игра, да после не вздумайте играть взаправду. Да вот еще, чуть не забыл сказать вам: давеча, как вы подплясывали, я заметил, что один-то сапог у вас каши просит. Станете ложиться, швырните его ко мне; к утру я залечу его как следует.

   Молодой человек покраснел и признательным взглядом поблагодарил Саввушку, не раз исправлявшего его небогатый наряд.

  

  

   В противность утверждению Саввушки, у всякого человека есть своя история, с тою лишь разницею, что у одного она изображает собою величие и падение Римской империи, у другого - точно придворная запись однообразных происшествий Срединного царства, у третьего - мирное существование какого-нибудь уездного богоспасаемого городка. Об ином мало написать целую книгу; о другом достаточно сказать: "И только что осталося в газетах: выехал в Ростов". Но какова бы ни была эта история, ни в одной не обойдется без бурь и гроз, более или менее опустошительных. Правда, то, что для одного кажется бурею, для другого не более, как обыкновенный порыв ветра; что обессиливает вконец одну душу, то освежает другую. О мнимых невзгодах, выдумываемых несчастным воображением, нечего и говорить: довольно того, что они выдумываются и, следовательно, тревожат своего изобретателя. Но что же сказать вам о житье наших божедомцев? Разумеется, и у них была своя история, даже часто случались истории, но такого рода, что ими не стоит занимать ваше внимание, без ущерба для занимательности рассказа мы можем перешагнуть через пять лет вперед.

   Самые замечательные события этой минуемой нами эпохи были следующие: Дарья Герасимовна приблизилась, наконец, к цели своих пламенных желаний и питала близкую надежду приковать к себе узами брака одного отставного управляющего, которого прельщало ее благоприобретенное имение. Лавочник, "живя помаленьку, бога не гневя", обратился в квадратную фигуру с значительною выпуклостью напереди. Александр Иванович сшил себе новый виц-мундир и купил канарейку. Другой молодой человек, корпевший над бумагами, переехал куда-то, чуть ли не в больницу, и комнату его занял сапожник-семьянин. Лизанька "расцвела наподобие розана", по словам Александра Ивановича. Золотариха начала частенько прихварывать (впрочем, и прежде она была незавидного здоровья), а муж ее, вероятно с горя, стал чаще запивать. Кажется, и все... Да, Саввушка принужден был купить себе "стеклянные глаза", потому что его собственные отказались служить по вечерам. Может быть, были и другие происшествия меньшей важности, но об них не сохранилось ничего в местных преданиях. Итак, пять лет вперед.

   Как хороши в предместьях Москвы весна и лето, так невыносимо скучны осень с зимою. Кругом грязь непроходимая или сугробы такие, что завязнешь в них по пояс; живешь точно в берлоге; изредка пройдет по заглохшей улице пешеход, еще реже проедет Ванька или мужик с дровами; соседа увидишь разве только в церкви - и словом переброситься некогда. Зато однодомцы придумывают всевозможные средства, как бы скоротать злое время, особенно долгие вечера, и посиделки друг у друга, с работою, россказнями и песнями, составляют одно из самых действительных средств против скуки. В божедомском жилище главные собрания бывали большею частью у хозяйки, потому что просторная комната ее представляла значительные удобства для посетителей, да и сама она, чая желанного брака, любила слушать свадебные песни, в которых восхвалялась ее "девичья краса" и "кудри русые" ее будущего суженого. Из жильцов флигеля только один Александр Иванович иногда навещал эти собрания, и непременно с книжкою или тетрадкою стихов; прочие же вели себя особняком: Саввушка потому, что не любил "мешаться в бабью компанию", золотариха потому, что считалась как бы отверженною от такого благородного общества, а маленькую Сашу и калачом трудно было заманить туда. Обыкновенно Саввушка, когда не случалось спешной работы, приходил к золотарю покалякать часок-другой.

   - Здорово, отец! - крикнет он старику, почти все время проводившему на печи.

   - Здорово, родной! - отзовется слабый голос. - Что, принес калачика?

   - А вот пойду в лавочку, так принесу. Погоди маленько.

   - Охо-хо-хо, грехи мои тяжкие! Все меня забыли. Не покинь хоть ты-то, кормилец. Бога за тебя помолю, - тоскливо говорит старик, у которого мысль о Саввушке была нераздельна с калачиками.

   Утешив как-нибудь старика, Саввушка заводил речь с хозяйкой, если золотаря не было дома.

   - Ну что, матушка Анна Федоровна, как твое здоровье?

   - Плохо, Саввушка: все грудь заваливает. Думала лечь в больницу, да на кого покинешь дом?

   - И хорошо сделала, что не легла. Разве такая у тебя болезнь? Известно, не слеглая, а простуда. Напейся чего-нибудь горячего на ночь, укутайся хорошенько, а то вином бы с перцем натереться.

   - Чего я не пила, легче нет нисколько. Так и давит. Нет, видно, ненадежная я жилица на сем свете.

   - Господь с тобою! Не грех ли говорить такие слова! А что, сам еще не приходил?

   - Нет, понес в город работу.

   - Не загулял бы опять. Это всегда с ним бывает: степенствует, степенствует, и вдруг словно кто прорвет его.

   - Да, больше месяца как он не пил.

   - А теперь разом напьется за все дни. По мне уж лучше пить аккуратно. Я сам, грешный человек, пью; этак, по рюмочке, по две, оно не мешает; перед обедом пользительно даже, можно сказать... Ну, а эту невзгоду, что мучается он, я сам прежде знавал. Доктора говорят, что болезнь такая. Врут, сударыня ты моя, с позволения сказать: не болезнь, а дьявольское наваждение. Вот, отслужила бы ты три молебна.

   - Служила я, всем святым угодникам молилась, - не проносит бог.

   Глубокий вздох сопровождает эти слова, и Саввушка спешит переменить разговор, обращается к девочке: - А ты, Сашуточка, училась сегодня?

   - Училась и перчатки шила.

   - Так завтра я тебе лоскутиков каких принесу, чудо! Ну, поцелуй же меня, да и прощай.

   В таких или подобных разговорах проходила большая часть вечера. Иногда Саввушка занимал свою любимицу сказками, иногда экзаменовал ее знания в чтении, иногда беседовал с золотарем о старине. А время шло себе да шло...

   Здоровье Анны Федоровны худело более и более. Злая болезнь, что точила ее сперва, как червь, стала грызть потом, как голодный волк. Лекарства не помогали, домашние огорчения тяжелым камнем падали на истомленное сердце, сушили и без того изнуренную грудь. Муж пил уже не с перемежками, а просто мертвою чашею, и почти не жил дома, показываясь на день, на два, чтобы протрезвиться и пригрозить жене, которая, по его словам, притворничала и была причиною всех бед. И работал он большею частью на стороне, где неделю, где день, помогая мелким хозяевам, и из заработанных денег редкая копейка попадала домой... Не получая несколько месяцев платы за квартиру, хозяйка привела, наконец, в исполнение одну из своих обычных угроз - два дня не давала дров, - и без просьбы Саввушки, переменившего ее гнев на милость, худо было бы с бездольной семьей, принужденной, чуть ли не в двадцать градусов мороза, сидеть в нетопленной комнате, стены которой промерзли насквозь, в окна дуло, из-под полу несло, да и теплой одежды к тому же не было почти ни клочка. Через два дня горницу истопили, но на больную эта побудительная мера все-таки подействовала сильно, да и старик, привыкший к горячей печке, тоже захворал. На беду и лавочник решился последовать примеру хозяйки для скорейшего получения долга: объявил, что не станет отпускать без денег ни на копейку, и решение его было непреклонно, так что не только варева - сухого хлеба сплошь и рядом не было бы у горемык, если б не Саввушка, который делился с ними крохами своих скудных заработков.

   Наступало рождество. Золотарь с неделю глаз домой не казал. Для удовлетворения неотступных требований хозяйки Анна Федоровна распродала кое-какой домашний скарб и уплатила ей частичку долга; остальные деньги пошли на необходимые домашние расходы, и после первых дней праздника бедная семья принуждена была опять поститься. Саввушка и рад бы помочь, да нечем: работа к празднику была незавидная. Занять более не у кого, продать и заложить нечего... Перебирая в уме все средства, какие помогла бы ее безвыходному горю, Анна Федоровна вспомнила, что у ней есть дядя-богач, тысячами ворочает. Правда, что он знавал ее еще молоденькой девушкой, и с того времени много воды утекло; да что стоит ему от своего богатства дать племяннице для праздника какую-нибудь красную ассигнацию. "Прежде он был такой добрый, я помню, гостинцы мне всегда покупывал". И она уже рассчитывала, сколько дней можно будет прожить на пособие от доброго родственника... Приодела Сашеньку, надеясь видом малютки тронуть его сострадательность, и пошла за Москву-реку.

   Но где тонко, тут и рвется. Богатые дядюшки, помогающие бедным родственникам, встречаются не каждый год. Последняя надежда Анны Федоровны, как можно было предвидеть, лопнула. С заплаканными глазами, дрожа от холода и душевного горя, воротилась домой бедная женщина. Саввушка ждал ее.

   - Что, голубушка ты моя, чем наделил тебя дядюшка, золотом или серебром?

   - Попреками да приказаниями, чтоб я не смела казаться ему на глаза; а то, говорит, велю выгнать, - отвечала Анна Федоровна сквозь слезы.

   - Я это знал допрежде. Только расстроил он тебя, разбойник такой.

   - Стал колоть глаза, поминать про старое. "Ты, говорит, опозорила наш род, не знай же моего порога..." Помогите хоть для своей внучки, говорю я, она хуже сироты, подайте, как подаете нищему, ради Христа... Сама заплакала. А он мне: "Ступай, говорит, по миру, тогда подам милостыню". Бог ему судья.

   - Э, да что плакать-то, уж это известный народ! Прах побери его и с богатством! Прости, господи, мое согрешение. Дом-то раззолотил, я чай, словно граф какой, на тысячных рысаках катается, а жаль бросить родной племяннице десять рублей.

   - И жить-то он пошел от покойного моего батюшки, - продолжала Анна Федоровна, рыдая, - теперь все забыл.

   - Да брось ты его совсем. Что кручиниться без толку? Ложись-ка лучше, сударыня ты моя, спать да оденься потеплее. Вишь, как разгорелась: не простудилась ли опять. Ну, Христос с тобой! - сказал Саввушка, прощаясь с горемыкой.

   Завернув к ней утром на другой день, Саввушка испугался происшедшей с ней перемены.

   - Матушка ты моя! - вскричал он. - Да на тебе лица нет. Краше в гроб кладут. Что с тобой?

   - Ничего. То в жар, то в озноб бросает, - отвечала она слабым голосом.

   - Так напейся поскорее малинки, да и ляжь. Верно, простудилась, как ходила к этому жидомору. Вот пока четвертак; Саша сходит в лавочку. А мне надо нести работу; если ворочусь скоро, так нынче же сбегаю к нашему частному лекарю; он добрый человек. Пока прощай. Смотри же, пропотей хорошенько.

   Однако, сверх ожидания, хлопоты с заказчиками продержали Саввушку до вечера, и, когда он пришел домой, вся Божедомка уже спала. Заглянув в окошко к золотарю и уверившись, что там все спокойно, он пробрался в свою светелку и лег. Около полуночи стук в двери разбудил его.

   - Кто тут?

   - Я, Саввушка, - отозвался голос рыдавшей Саши, - поди поскорее, голубчик, к нам: маменька умирает совсем. Вдруг закричала: смерть, смерть моя!- да и замолчала, не шевельнется даже. Поди скорее.

   Накинув на себя что попало, Саввушка поспешил за Сашей. В комнате золотаря было тихо. Месяц глядел в окно, и при свете его Саввушка на цыпочках подошел к больной и стал прислушиваться к ее неровному дыханию. Она лежала в забытьи; освещаемое бледно-синими лучами месяца, лицо ее было точно мертвое; по временам вырывался у ней несвязный, едва слышный бред. Постояв несколько минут, Саввушка воротился в свою каморку, принес оттуда огня и засветил лампаду перед иконами. Больная открыла глаза.

   - Что это, светает? - прошептала она, смотря кругом.

   - Нет еще, матушка ты моя, спи себе с богом. Это я зажег лампадку: ведь завтра воскресенье.

   - Григорий Кузьмич пришел?

   - Нет еще. Да что тебе нужно?

   - Тошно мне. Душа с телом расстается. Святых тайн хотела бы я причаститься, если сподобит бог.

   - Что ж, это можно: христианское дело, и здоровому спасение приносит. Да только с чего же вздумалось тебе, хворушка ты моя?

   - Ах, Саввушка! У меня словно что оборвалось в груди. Вот здесь давит тяжело. Я чувствую, что час воли божией пришел. Я видела смерть, она ждет меня. Сходи же, родной, Христом богом молю тебя, не дай умереть без покаяния... Скоро заутреня; как отойдет, и попроси батюшку сюда.

   - Попрошу, - отвечал Саввушка, не зная, чем утешить больную, и не понимая такого быстрого перехода от жизни к смерти.

   Саша со слезами бросилась к матери и приникнула головкой к ее груди.

   - Маменька, душечка, не умирай! - лепетала она, осыпая ее поцелуями. - Разве не хорошо тебе здесь? Тятенька не станет больше обижать тебя. Я всегда буду слушаться... Мамаша, голубочка, красавица! С кем же я-то останусь? И тятенька будет плакать. Лучше я умру за тебя, мамочка, милочка!

   - Ох, дочка, дочка, сердечная ты моя, - грустно произнесла больная, - авось, бог и добрые люди не оставят сироточку; божия матерь будет твоею заступницею. Помолись ей, Саша.

   Девочка стала на колени и сквозь слезы, полушепотом начала читать молитвы, заученные от колыбели. Тихо вторила ей мать, набожно крестился Саввушка и не чувствовал слез, что катились по его щекам.

   Когда Саша кончила молитву, больная велела ей подать икону из киоты и благословила ее. Дрожащий голос матери заглушался тяжелыми рыданиями без слез, призывая на малютку благословение свыше. "Этою иконою благословила и меня покойница-матушка. Она у нас родовая. Береги же ее, Саша. Молись пречистой заступнице. Будешь доброю, и она никогда не покинет тебя; станешь вести себя дурно, божия матерь отвратит от тебя лик свой. Ох, дочка, дочка, крошечка ты моя! Подрастаешь ты, скоро должна будешь жить своим разумом, увидишь много и хорошего и дурного, но будь всегда честна, не потеряй себя. Понимаешь, Саша? Успокой меня, скажи.

   - Понимаю, маменька, - робко отвечала девочка: - я всегда буду честна. Только не умирай, родимая, поживи со мной хоть годочек. Мамочка, не умирай!

   И Саша залилась слезами горше прежнего, и опять бросилась целовать руки матери, тоскливо прижимая их к своей груди.

   - О господи! Хотя бы за мои-то грехи ей не отвечать, - промолвила больная, как будто думая про себя. - Пятнадцать лет... Дошли ли до бога мои грешные молитвы.

   Рыдания заглушили ее голос. Успокоившись через несколько мгновений, она продолжала:

   - Еще, голубчик Саввушка, есть просьба до тебя. Я вряд ли увижу Григория Кузьмича... глаза мои закроются без него. Скажи, чтоб он простил меня: я много огорчала его. Еще скажи, что даст он большую отраду грешной душе моей, если воздержит себя. А больше всего прошу, чтоб он не кинул Саши, не довел ее до того же, до чего дошла мать. Ты знаешь, откуда взял меня Григорий Кузьмич... теперь язык не повернется сказать. Весь свой век носила я это пятно, вытерпела из-за него столько горя и обиды, что разве одному богу известно. Накажи же, Саввушка, чтоб он не кинул родного детища. Ох, тошно как... Без меня будет расти она.

   - Да будь спокойна, матушка ты моя, - сказал Саввушка, отирая слезы, - скажу все, и сам не оставлю Саши, видит бог. Успокойся же, усни тебе как будто крошечку полегче стало.

   В самом деле, глаза больной загорелись лихорадочным огнем, на щеках заиграл зловещий румянец: появились все признаки, которыми смерть украшает свою жертву, заставляя думать, что жизненная сила снова взяла перевес. Но через несколько же минут волнение чувств и продолжительное напряжение опять обессилили больную; в изнеможении опустилась она на постель, произнесла несколько несвязных слов и скоро, по-видимому, забылась сном.

   Саша прислушивалась к ее дыханию, наклонилась к изголовью и, тихо плача, тут же уснула. Саввушка прикорнул было на лежанке, но ему и сон не шел на ум. Тяжелый выдался ему денек, а тяжелее всего были думы, что вызывались окружающими предметами.

   Мудреное дело Смерти! Дума наша за горами, а она за плечами, приходит нежданная, незнанная, не разбирая, впору или нет, здоровый дуб или чахлую былинку подсечет ее коса... Зачем умирает тот, чья жизнь необходима для подпоры беспомощной дочери, и остается на белом свете старик, который тяготит всех и, наверно, был бы в тягость самому себе, если б понимал, как живется ему? Так ли, Саввушка? А ведь бог строит все к лучшему: здесь-то что же? Подумай-ка поглубже. Много ли радостей в своей жизни знала бедная женщина? Молодости она почти не видала; красота да воля сгубили ее в первом цвету под самый корешок; судьба бросила ее в омут, откуда никто не выплывает, не поплатившись несколькими годами жизни, а иногда и целым веком. Нашелся добрый человек, который не задумался назвать ее своей женой; не задумались и добрые люди колоть ей глаза прежним несчастьем, унижать прошлым позором. Слушал, слушал муж людские толки, начал и сам давать им веру. Жизнь несчастной обратилась в пытку. И дочь-то недолюбливали по матери: вся в нее, дескать, будет, яблочко от яблони недалеко падает. Стало быть, не видала умирающая почти никакой отрады на сем свете: так не лучше ли ей переселиться в иную жизнь, где "нет ни печали, ни воздыхания"; не легче ли ей будет там, нежели здесь, в борьбе с нуждою, под гнетом горя, в тревожном опасении за будущность дочери? Да, одна гробовая доска может успокоить ее; больная чувствует это и встречает смерть без страха и ропота. А сиротка, что остается после нее? Ее, горемычную, какая ждет участь? Участь наша в руках божьих, и не угадаешь ее вперед. Конечно, родная мать не два раза бывает; жизнь без нее, что цветку без солнца. Но верно то, что ни бог, ни люди не оставят сироты без призрения: ты первый, Саввушка, хотя и маленький человек, разделишь с нею последний кусок хлеба, утешишь ее горе, остережешь от беды.

   Много подобного передумал Саввушка и до того углубился в мысли, что не слыхал, как раздался вдали благовест к заутрене.

   Больная открыла глаза.

   - Саввушка, отец родной, пора! - сказала она умоляющим голосом. - Сходи же, попроси батюшку со святыми дарами сюда...

   Саввушка постоял несколько минут, сбираясь сказать что-нибудь в утешение больной, и, не придумав ничего, перекрестился и вышел из комнаты.

   Через два часа служитель веры напутствовал больную в жизнь вечную, а к вечеру она отдала богу душу.

   Горько плачет Саша, сидя у ног матери и как будто ожидая, не встанет ли она; старик, отец золотаря, кладет земные поклоны перед образами, молясь вслух об упокоении рабы божией Анны; Саввушка протяжно читает псалтырь; женщины хлопочут о приготовлении ее к погребению. А та, о ком льются непокупные слезы, за чью душу воссылаются усердные молитвы, для кого в последний раз волнуется житейская суета, - она покоится сном непробудным, достигнув, наконец, тихого пристанища... Смерть примирила усопшую с живыми, положила забвение на все прошедшее; суд ближнего над ближним умолк, по крайней мере на время смиряясь перед непреложным голосом суда загробного, не смея произнести ни слова перед телом, в котором, казалось, еще не остыла жизнь; суд этот сменился братским желанием царствия небесного отошедшей с миром.

   Наступает ночь. Окончив погребальные приготовления, соседки расходятся по своим квартирам; утомленная бессонницей, Саша засыпает; старик опять впадает в забытье; один Саввушка остается бодрствовать, перемежая чтение псалтыря молитвами за умершую. Лампадка перед иконами и восковая свеча перед чтецом едва бросают слабый свет...

   В это время отворяется дверь, входит неровными шагами золотарь и, едва переступив через порог, грозится выместить на жене какое-то огорчение.

   Не прерывая чтения, Саввушка молча указал ему на гроб. Несчастный муж не вдруг опамятовался и продолжал кричать, но едва озарил его луч рассудка, шатаясь, подошел он к умершей, несколько минут смотрел на нее и, наконец, с глухим воплем упал у гроба.

   Спустя немного после похорон Анны Федоровны все пошло по-прежнему. Смерть ее произвела временное впечатление, и, когда оно миновалось, жизнь вступила в свои обыденные права. Золотарь, на которого впечатление это, конечно, должно было подействовать сильнее, чем на других, дал было страшный зарок и не смотреть на хмельное. "Буду жить для моей Саши, - говорил он, - не заставлю покойницу плакаться на меня, что сгубил дочь, как заел ее век, моей голубушки".

   И точно, месяца с два он был столько же добрый отец, сколько и усердный работник, и благодаря своему прилежанию расплатился почти со всеми долгами.

   Но тем и кончилось доброе начало. Раз как-то, вспомнив про жизнь свою с покойною женою, он расчувствовался до того, что счел необходимым залить свое горе; потом, в оправдание преступления зарока, нашлись другие причины, а наконец, и причин не стало более нужно, и обратился он на прежнюю стезю полупомешанного. Мигом закружился он и, бросив хозяйство, пошел опять в работники к такому же горемыке, каким сделался сам. Сашу же до времени взял к себе Саввушка, потому что все родные отказались от сиротки.

  

  

   "Эх, не живется людям-то на одном месте, на теплом, насиженном гнезде! Тесно, что ли, здесь или недостает чего? Так ведь здесь Москва, не другой какой город. Эх, Александр Иваныч! Кажется, не глупый человек, а вздумал журавля в небе ловить. Ну, зачем ты идешь почитай на край света? Жалованье, говорит, большое дают, прогоны вперед, чины через три года. А на что тебе большое жалованье? Сыт, слава богу, и тем, что получаешь. А на чины-то ради чего льстишься? И без чинов ты хороший человек, а благородный само по себе, никак уже три раза офицер. Ей-богу, досада и тоска берет, как подумаешь, что это сталось с народом-то, с молодежью-то. Ведь вот сколько лет, никак уж тринадцать, живу я здесь; пора привыкнуть ко всякой дощечке, не то что к человеку; а старые-то знакомые, как на смех, и разъезжаются все по разным сторонам. Ну, кто останется со мной? Один Васильич - ему где ни умереть, все равно. Нет ни Петра Евстигнеича, ни Дарьи Герасимовны, ни Кузьмича - этих бог прибрал; Саша... да что и вспоминать про нее, лишь сердце растревожишь. Пора, однако, чай, часов одиннадцать уж есть".

   Эти мысли, частью вслух, частью про себя, думались Саввушке в одно летнее воскресенье, когда он собирался идти к Сухаревой башне - продавать "разные старые погудки на новый лад", то есть кое-какое старье из платья, приведенное в возможно исправный вид его иглою.

   Благодаря своим прибауткам и балясам Саввушка скоро распродал весь товар до последней нитки и, довольный такою удачею, решился зайти в одно заведение, где продавались разные подкрепительные средства. Минут через пять он вышел оттуда почти в полном довольстве своей судьбой и забыв о недавних жалобах на нее.

   Несмотря на то, что полуденный жар уже свалил, солнце еще сильно пекло. Подкрепив свои силы однажды, Саввушка счел не лишним подкрепить их в другой раз, только каким-нибудь прохладительным напитком, разумеется, не водою и не квасом. Выбор места для отдыха колебался между двумя заведениями: одно, известное под именем "Разграбы", находилось у самой Божедомки; другое, с скромным прозванием "Старой избы", лежало ближе к Сухаревой башне, на Самотеке. Хотя в первом Саввушка был знакомый покупатель, но, вспомнив, что буфетчик Разграбы как-то на днях не поверил ему семи копеек, он выбрал Старую избу.

   Старая изба, действительно, заслуживала свое прозвище и снаружи была немного лучше деревенской лачуги. Но украшавшая ее казистая вывеска, на которой по синему полю ярко блестела золотая надпись: "Распивочная продажа пива и меду", а самые напитки были представлены бьющими пеной из бутылки в стаканы, - вывеска эта сейчас приводила-на память старинную пословицу, что красна изба не углами... а веселые песни, которые неслись из заведения, раздаваясь на половину улицы, не оставляли никакого сомнения, что Старая изба любит тряхнуть костями на старости лет и мастерица расшевеливать сердца своих гостей.

   Саввушка вошел в желанный приют, уже наполненный посетителями. Отыскав себе укромное местечко, едва он сел за стол, как вдруг подскочил к нему русский garГon, смышленное лицо которого много обещало для искусства торговать, и плутовать, и бойко спросил:

   - Что угодно, купец?

   - Да бутылочку бы холодненького, знаешь, этак покрепче, - отвечал Саввушка.

   Мальчишка скользнул и мигом воротился с бутылкой пенистого напитка в одной руке и подносом, на котором торчали стакан и блюдечко с сухариками, - в другой, поставил их на стол и, очень эффектно стукнув бутылкой, примолвил: "Самое лучшее, бархатное!" - и шмыгнул в сторону для дальнейшего отправления своей службы.

   Освежив горло и оценив достоинство напитка вторым стаканом, Саввушка осмотрелся кругом. "Лавочка-то, - подумал он, - не чета Разграбе, да и Панфиловской не уступит, и пивцо хорошо".

   О достоинстве последнего мы не можем сказать ничего достоверного; а лавочка, в самом деле, была очень хорошая в своем роде. Правда, что она была изрядно закопчена, мебель в ней носила следы уж слишком патриархальной простоты, а скудный свет падал в нее через полуразбитые окна, но какого же света еще требовать, когда "свет мой" - улыбающаяся бутылка на столе, а прозрачный стакан ожидает, чтоб наполнили его, возвеселили животворною влагой ум и разогрели сердце! Впрочем, и украшений было немало в Старой избе. По стенам, когда-то выкрашенным желтой краской, висело несколько назидательных картин вроде "мытарств грешной души"; рядом с ними грустно смотрели из полинялых рам какие-то портреты, в которых воображение хозяина лавочки находило Румянцева и Потемкина. Но, умиляясь сердцем при виде тех и других изображений, посетители Старой избы с особенною любовью останавливались пред лубочного картинкою, представлявшею нескольких усердных питухов, с красноречивою надписью:

  

   Пиво сердце веселит,

   Пиво старых молодит!

  

   На заднем плане в другой половине заведения виднелась на стене декорация, изображавшая "романическое местоположение" и нарисованная, вероятно, кистью "Ефрема, домашнего маляра", который знал, на каких деревьях поют птицы райские, величиною с орла, и в какой стране львы походят на баранов. Главное же, по крайней мере, существенное украшение и самый видный предмет в заведении составлял буфет, установленный множеством стаканов и стопок. За ним присутствовал сам хозяин - плотный мужчина, с черной бородой, ласковой улыбкой и плутовскими серыми глазами, в красной рубашке, пестром ситцевом фартуке, с огромным ключом на поясе и в сапогах со скрипом. У буфета сосредоточивалась главная деятельность заведения: сюда шли требования посетителей, и отсюда удовлетворялись они. Три взрослых парня едва успевали разносить бутылки и снимать со столов опорожненные, которые немедленно сдавались в ледник разливщику для наполнения и поступали снова за буфет. Но, несмотря на ежеминутный отпуск и прием напитков, на беспрестанную получку и сдачу денег, буфетчик хозяйским глазом зорко следил за общим ходом торговли в заведении и наблюдал, чтобы все посетители оставались довольны, были угощены, как говорится, до самых до усов и до бороды. То раскланивался он с гостями, приветствуя кого просто "нашим почтением", кого почтением "с походцем", то есть нижайшим, кого сударем, иного графчиком, другого купчиком; то живо покрикивал на своих помощников, чтобы "не зевали, смотрели глазами повеселее, да в оба, а не в один"; то удерживал прихотливого, но почетного покупателя обещанием подать "самого лучшего, мартовского" и отыскивал ему спокойное место, "на самом веселом положении"; то доказывал захмелевшему гуляке, что "его милость" должна заплатить не за две, а за четыре бутылки; то производил какие-то операции над питиями, переливая их из одной бутылки в другую,- словом, это был Аргус по своей зоркости, держи ухо востро насчет всего прочего, себе на уме касательно благосостояния собственного кармана. "Шельма продувная должен быть буфетчик, а с виду хороший человек", - решил Саввушка, продолжая осматриваться.

   За столами, только не дубовыми и без браных белых скатертей, сидели многочисленные посетители, наслаждаясь взаимною беседою, разговором с бутылками и оглашая заведение песнями. Везде говорили или гуторили, пели или курныкали, и все эти звуки сливались в один неопределенный гул, среди которого по временам господствовали громкие возгласы буфетчика или песенное "коленце" какого-нибудь парня. Гости представляли смесь одежд, лиц и даже состояний; но по числу и голосистости первенствовали мастеровые; временными соперниками их являлись извозчики и изредка подмосковные мужички.

   За большим столом, посредине заведения, уставленным целою "рощею" бутылок, заседала артель портных, народа веселого и гулливого. Что это наверно были портные, Саввушка не мог ошибиться: один из них щеголял в модном сюртучке, но только без приличного нижнего платья; у другого торчало за ухом несколько шелковинок; третий отличался чересчур "галантерейным, черт возьми, обхождением"; а все вообще были такие характерники и артисты, что любой годился бы в труппу бродячих комедиантов. "Молодятинка, - думал Саввушка, глядя на своих собратий по иголке, - жидки больно, не то что в наше время; а удаль есть, ей-богу есть, ведут себя с поведением", и он с любопытством начал прислушиваться к их беседе.

   - А что, братцы, платить ли нам за пиво? - спросил один из собутыльников, отличавшийся невообразимо косматой прической и огромными усами, которые, при малом росте его фигуры, придавали ему не очень казистый вид.

   - Ай да черкес! Эку пулю отлил! - возразил другой, с более степенною наружностью. - Небось, Михал Михалыч не промах, сам с забористым перцем; у него и последний сюртук оставишь за бутылку, а не то бутарей позовет на расправу.

   - Зачем бутарей? Он еще свою четверть поставит, только лишь, батюшка, ступай себе с богом, не заводи ссоры, - продолжал черкес с уверенностью.

   - Полно морозить, ахинею с маслом несешь, - заметили несколько голосов.

   - А вот увидите. Будь пока по-вашему. Хватим-ка, ради скуки: "Полно нам, ребята, чужо пиво пити". Ты, Башкин, запевай, а я буду держать втору. Ну, дружно!

   Громко раздалась веселая песня и покрыла собою общую разноголосицу. Под конец ее черкес куда-то ускользнул, но скоро воротился на прежнее место.

   - Теперь надо горло промочить. Ну-ка, по стаканчику! - молвил он, принимаясь за объемистую бутыль.

   Собеседники выпили и не поморщились; но сам разливатель едва поднес стакан ко рту, в тот же миг плюнул с отвращением и громко крикнул:

   - Эй, буфетчик Михал Михалыч, пожалуй-ка сюда!

   Вместо буфетчика на зов явился один из служителей, и черкес накинулся на него.

   - Нешто ты можешь подавать такое пиво? А? Нешто так водится? А? - твердил он ему, показывая стакан. - Разве приказано вам морить людей? Разве пойдет это кому в душу? А? Да от этого и ноги протянешь кверху. Ах вы мошенники! Живых людей морить хотите!

   Оторопелый парень только и повторял в свое оправдание:

   - Помилуйте, почтеннейший! У нас пиво хорошее.

   Но черкес горячился более и более, так что соседние с портными посетители обступили их.

   На крупный разговор подбежал и сам хозяин.

   - Что за шум, а драки нет? - спросил он.

   Черкес выразительно поднес стакан к его лицу. Буфетчик взглянул и, о ужас, ув