Киплинг Джозеф Редьярд - Три солдата

растью устраивать гарнизонные смотры. После этого он обедал с командиром и говорил ему за столом в офицерской столовой оскорбительные вещи о состоянии его полка. Таков уж был обычай у Бенира.

  

  Однажды ему случилось выгнать солдат на занятия слишком рано. Приехав в лагерь Хелантами во вторник, он пожелал в среду отправиться за покупками на базар, а в четверг произвести смотр. В четверг! Командир не мог отказать, ведь Бенир был лордом. Собравшиеся в полковой столовой солдаты громко высказывали свое негодование и награждали полковника нежными именами.

  

  Ну а главная демонстрация произошла в бараке роты В, и мы трое стояли во главе ее.

  

  Мельваней придвинулся к стойке, уселся поудобнее рядом с пивом и продолжал:

  

  - Когда уже все осатанели до последней степени и рота В была готова пристрелить этого Сригга на параде, вот этот самый Леройд снял шлем и говорит... Что ты сказал?

  

  - Я сказал, - подхватил Леройд, - товарищи, давайте деньги, составим подписку, чтобы отменить парад, а если не добьемся, так деньги назад. Вот что я сказал. Вся рота поддержала меня. Подписка вышла у меня большая: четыре рупии восемь анна. И вот я отправился устраивать дело. Мельваней и Орзирис пошли со мной.

  

  - Когда уж мы идем вместе, так всех чертей на ноги поднимем, - сказал Мельваней.

  

  Тут Орзирис перебил его.

  

  - Вам приходилось читать газеты? - спросил он.

  

  - Случалось иногда, - отвечал я.

  

  - Мы читали газеты и вот устроили маленькую ловушку, так сказать, совращение...

  

  - Нет, маленькое похищение, - поправил Мельваней.

  

  - Совращение или похищение - разница не велика. Мы устроили так, чтобы схватить и изъять мистера Бенира из обращения до после четверга или занять его так, чтобы ему некогда было ездить по парадам.

  

  - Мы провели военный совет, там, за артиллерийскими казармами, - продолжал Мельваней. - Я был председателем. Леройд - министром финансов, и этот малыш Орзирис...

  

  - Ни дать ни взять Бисмарк в полном расцвете. Он-то и устроил все представление.

  

  - Бенир сам себе подстроил ловушку, - продолжал Мельваней, - потому что мы, ей-богу, не знали, что будет в следующую минуту. Лорд отправился за покупками на базар пешком. Начало смеркаться. Мы наблюдали за толстеньким человеком, как он то скрывался в одной лавке, то выскакивал из другой, все торгуясь с купцами. Вот он показался с целой охапкой всяких покупок и принялся кричать изо всей силы своего брюшка: "Эй, молодцы, нет ли здесь коляски полковника?"

  

  - Коляски? - спросил Леройд. - Коляски нет, есть только экка.

  

  - Это что такое? - спрашивает Сригг, Леройд показал на улицу, и он увидел.

  

  - Вот настоящий Восток! Я поеду в экке!

  

  Я увидел, что святой покровитель полка отдает Сригга целиком в наши руки. Я подозвал экку и сказал вознице:

  

  - Эй ты, чернокожая кукла, вот сахиб хочет поехать в твоей экке. Он хочет поехать в парк Падишаха - это в двух милях отсюда, стрелять вальдшнепов. Поедешь, Иеганпум, к марфик, маллум - как в пекло! Нечего болтать с сахибом: он не понимает твоего разговора. Если он станет говорить, ты только погоняй. Ну, живо! Галопом первую милю до лагеря, чем больше будешь хлестать свою клячу, тем больше куши будет от сахиба. А пока вот тебе рупия.

  

  Я только молился Богу, чтоб полковничья коляска не приехала, пока я благополучно не сплавлю своего драгоценного Бенира. Он уложил свой чемодан в экку и уселся в нее, словно морская свинка, даже не дал нам на водку за труд, что мы помогли ему усесться.

  

  - Ну, поехал в парк Падишаха! - сказал я остальным.

  

  Рассказ продолжал Орзирис:

  

  - Как раз в эту минуту подошел маленький Бульду, сын одного из артиллерийских конюхов, хороший бы из него вышел газетчик в Лондоне: уж как прыток на ноги и на всякие штуки. Увидав, что мы усаживаем мистера Бенира в "экипаж", он говорит:

  

  - Что вы делаете с сахибом?

  

  Леройд схватил его за ухо и говорит...

  

  - А, саис! - продолжал вместо Орзириса Леройд. - Этот человек хочет, чтобы люди стали под ружье в четверг - завтра - и тебе работы было бы немало. Ну, ситха, возьми тат и лукри и скачи скорей в парк Падишаха. Догони, если можешь, эту экку и скажи вознице, что ты приехал, чтобы занять его место. Сахиб не говорит бат, и он человек маленький. В парке Падишаха въезжай с эккой прямо в воду, оставь там сахиба, а сам беги домой. Вот тебе рупия.

  

  Тут Мельваней и Орзирис заговорили, перебивая друг друга (вы уж сами разберетесь, какой из рассказчиков говорит):

  

  - Продувной чертенок был Бульду, - сказал "бат ахи" и удрал - только подмигнул, - а вот он сказал, что можно еще зашибить деньгу, - мне хотелось посмотреть, чем кончится дело - и вот он предложил нам пойти в парк Падишаха, спасти нашего человечка из западни головореза Бульду и вернуться с ним, как избавителям в театральной мелодраме. Так мы помчались к месту "охоты", а за нами увязался дьявол хурруш да трое мальчишек на деревенских пони. Все помирали со смеху - этот Бульду поднял целую армию разбойников - не мог молча проделать своей штуки. Мы бежали, и они бежали, лопаясь от смеха, пока мы не достигли "охоты", откуда отчаянные крики меланхолически возносились в небесную высь.

  

  - Потом мы услыхали разбойника Бульду, кричавшего извозчику, а один из разбойников-мальчишек схватил палку, и ну ей колотить по крыше экки. Бенир Сригг кричит изнутри благим матом, ругается. Бульду схватил вожжи, прогнав извозчика, и лупит прямо в болото, а извозчик приходит к нам и говорит: "Сахиб чуть не сходит с ума от шутки. Во что вы меня впутали?" - "Ну хорошо, - говорим мы, - поймай себе пони да иди сюда. На сахиба напали разбойники-декойты, мы освободим его". Возница говорит: "Декойты? Какие декойты? Да ведь это Бульду-будмат". - "Какой там Бульду? - говорим мы. - Это дикий патан с гор. Их штук восемь гоняются за этим сахибом. Помни, что получишь еще рупию".

  

  Тут мы услышали хлюпанье: экка перевернулась, потом плеск воды и голос Бенира Сригга, молящего Бога простить его грехи, а потом Бульду и его друзья забарахтались в воде, как молодцы, когда танцуют серпантин...

  

  Тут все трое мушкетеров обратились к пиву.

  

  - Ну а потом что было? - спросил я.

  

  - Потом? - переспросил Мельваней, вытирая себе рот. - Что ж, так и позволить декойтам потопить в болоте украшение Верхней палаты? Мы выстроились в четыре колонны и двинулись на врага. Минут десять нельзя было расслышать собственного голоса. Извозчик орал, соревнуясь с Бениром Сриггом, армия Бульду вертелась, посвистывая, вокруг экки, Орзирис стучал по ее верху кулаками, Леройд кричал во все горло: "Готовьте ножи!" А я размахивал ножом во все стороны в темноте, разгоняя шайку патанов. Святая матерь Моисея! Битва была отчаяннее, чем между Ахмед Кхенлем и Майвундом. Через некоторое время Бульду и его молодцы бежали. Случалось ли вам когда-нибудь видеть, как настоящий лорд скрывает свое благородство в темной воде болота, где больше фута глубины? Ну, ни дать ни взять надувшийся мех водоноса вверх тормашками. Трудненько было убедить лорда Бенира, что его не выпотрошили, а еще труднее было вытащить его из экки. Извозчик вернулся после сражения и клялся, что тоже помогал прогонять неприятеля. Бенир совсем захворал со страху. Мы проводили его обратно, очень медленно, до лагеря, чтобы озноб пробрал его хорошенько. И он, благодарение полковым святым, пробрал до самых костей лорда Бенира Сригга.

  

  Здесь Орзирис добавил медленно, с необычайной гордостью:

  

  - И он сказал нам: "Вы - мои благородные спасители. Вы - слава британской армии". И пустился описывать шайку опасных декойтов, к которым попал в руки. Их было человек сорок, и они своим числом одолели его. Это правда. А что он никогда не праздновал труса, это уж неправда. Извозчику он дал пять рупий за благородную помощь, а нам сказал, что еще увидится с нами, когда переговорит с полковником. Ведь мы были украшением полка! Правда?

  

  - И не раз уже мы трое привлекали особенное внимание нашего командира Бобса Багадура, - с ангельской улыбкой пояснил Мельваней. - Только Бобс в самом деле хороший малый. Ну, Орзирис, сын мой, продолжай.

  

  - Так мы оставили его в доме полковника, совсем больного, а сами скорей - в барак роты В, говоря себе, что спасли Бенира от смерти и что маловероятно, чтобы парад состоялся в четверг.

  

  Через несколько минут принесли три пакета, по одному для каждого из нас. Старик каждому из нас посылал пять рупий. В четверг он выздоравливал от кровавой встречи с шайкой патанов. Вся рота В напивалась партиями в буфете. Так парада в четверг и не было. А полковник, услышав о нашем храбром поведении, сказал: "Слышал я о какой-то новой проделке, но не знаю, винить ли вас троих в ней".

  

  - А мое личное мнение, - сказал Мельваней, вставая из-за стойки и переворачивая стакан вверх дном, - что знай они, так и тогда бы ничего не вышло. Ведь проводить смотры по четвергам - это противно, во-первых, природе, потом - регламенту и, наконец, Мельванею.

  

  - Хорошо, сын мой, - сказал Леройд. - Но, молодой человек, на что вам записная книжка?

  

  - Оставь, - ответил ему Мельваней. - Через месяц в это время увидят нас в Шераписе. Джентльмен хочет обессмертить нас. Только вы это приберегите, пока мы не выйдем из-под команды полковника Бобса Багадура.

  

  Я повиновался приказанию Мельванея.

  

  

  

  

  Это мне рассказывал мой друг, рядовой Мельваней, сидя на парапете у дороги в Дагшай, когда мы вместе охотились за бабочками. У него были свои оригинальные взгляды на армию, и он великолепно раскрашивал глиняные трубки. Он говорил, что "с молодыми солдатами лучше всего работать, потому что они невиннее младенцев".

  

  - Ну, вот послушайте, - начал Мельваней, вытягиваясь во всю длину на солнцепеке, - я старая казарменная крыса. Товарищей у меня нет, потому что я один из тех, которые не могут уволиться. Семнадцать лет я ухлопал на военную службу и весь до мозга костей пропитался этой глиной. Если бы я мог удержаться хотя бы раз в месяц от выпивки, я был бы уже поручиком - бельмом на глазу у моего начальства, посмешищем для равных и проклятием для самого себя. Теперь же я есть, что есть - рядовой Мельваней, штрафованный, вечно утоляющий свою неутолимую жажду, вечно подшучивающий над своим полковником Бобсом Багадуром. А об армии я знаю не больше, чем большинство людей.

  

  Я что-то такое сказал.

  

  - К черту этого Уольселея! Бродяга он, непоследовательный человек, говоря между нами: один глаз на королеву и двор, другой - только на свою драгоценную персону. Вечно в лохмотьях и разыгрывает из себя победителя и большого барина. Вот Бобс - хороший человечек. С Бобсом и несколькими из тех, кто служит три года, я бы смел с лица земли всякую армию на простыню и потом бы выбросил. Ей-богу, не шучу! Эти молодцы не знают, что такое пуля, а если бы и узнали, так не обратили бы на нее внимания - они-то и делают всю работу. Их откармливают говядиной так, что они чуть не лопаются от жира, а потом, если не сражаются, так сносят друг другу головы. Говорю вам чистую правду. Ну а тогда они бы взбунтовались.

  

  Слышали вы когда-нибудь, как рядовой Мельваней взял город Ленгтенгпен? Вероятно, нет? Вся честь выпала на долю поручика, а подстроил-то все я.

  

  Незадолго до того, как я был ранен под Бурной, мы с двадцатью четырьмя молодыми солдатами, под командованием поручика Брэзноса, охотились на дейкотов. Таких прокаженных дьяволов я никогда не видал! Только их порождают дах да снейдеровское ружье. Без них дейкот - мирный земледелец, который боится выстрела. Мы гонялись и гонялись, ловили лихорадку и изредка слонов, но дейкотов не попадалось. Случалось, наткнешься на какого-нибудь беднягу.

  

  - Понежнее с ним, - прикажет поручик, и я увожу его в джунгли, прихватив переводчика-бурманца и шомпол от ружья. "Ну, мой мирный житель, - обращаюсь я к дейкоту. - Ты подумай да расскажи моему другу, где твои друзья, когда они бывают дома?"

  

  При этом я знакомлю его с шомполом, и он начинает сдаваться. Переводчик переводит, а я помогаю департаменту справок своим шомполом, пока память не вернется к нашему собеседнику. Вот я узнал однажды, что за рекой, милях в девяти, в одном городе - целый склад луков, стрел, и дейкотов, и слонов, и всякого холодного оружия.

  

  "Хорошо, - подумал я, - эту контору мы теперь закроем".

  

  В ту же ночь я пошел к поручику и доложил ему. Я никогда до того не был высокого мнения о поручике Брэзносе. Он был набит всякой книжной премудростью и всякими тиуриями, [Теориями.] а что надо делать сейчас, того не знал.

  

  - Город, говорите вы? - переспросил он. - По военной тиурии нам бы следовало подождать подкрепления.

  

  "Так уж лучше нам прямо приняться за рытье могил для себя", - подумал я, потому что ближайший полк стоял в болотах около Мимбу.

  

  - Но, так как дело спешное, - продолжал поручик, - то можно сделать и исключение. Посетим этот Ленгтенгпен сегодня ночью.

  

  Мои молодцы чуть с ума не сошли от восторга, когда я сказал им это, и стали пробираться по джунглям неслышно, как кролики. Около полуночи мы подошли к реке, про которую я совсем забыл сказать своему поручику. Я шел впереди с четырьмя молодцами и подумал, что поручик, чего доброго, еще вздумает разводить тиурии.

  

  - Ну, молодцы, в воду! - скомандовал я. - Туда, где нас ждет слава!

  

  - Да я не умею плавать, - говорят двое из них.

  

  - И это я слышу от молодца, который учился в школе! - говорю я. - Схватитесь за кусок дерева, а мы с Коноли переправим вас, как красных девушек на пароме.

  

  Мы достали сгнивший древесный ствол и спустили его в воду, подталкивая тесаками и винтовками. Ночь была - хоть глаз выколи, а как раз в ту минуту, когда мы благополучно спустились в воду, позади нас раздался голос поручика, который звал меня. Я крикнул ему:

  

  - Тут омут, сэр, но я уже чувствую дно. - И это была правда: до отмели было не больше ярда.

  

  - Омут? Попросту лиман! - говорит поручик. - Ну, плыви себе, сумасшедший ирландец! А вы, ребята, рубите!..

  

  Я слышал, как он засмеялся, а ребята начали срубать и спускать в воду ствол дерева, чтоб уложить на него свою амуницию. Так мы с Коноли плыли по теплой воде впереди с нашим обрубком, а остальные следовали за нами.

  

  Река была шире мили!

  

  Орзирис шепчет мне с заднего ствола:

  

  - Мы словно в Темзу пониже Сирнесса попали ненароком!

  

  - Молчи ты, уклейка, - отвечаю я, - нечего свои глупые шутки шутить на Ирравади.

  

  - Тише, ребята! - скомандовал поручик.

  

  Так мы плыли в полной тишине, опершись грудью о древесные стволы, возложив свое упованье на святых и счастье британской армии.

  

  Вдруг мы наткнулись на землю - отмель, а на ней - на человека. Я наступил ему на спину. Он завизжал и побежал.

  

  - Ну, нечего сказать, попались! - проворчал поручик. - Какой черт найдет теперь Ленгтенгпен?

  

  Однако нам пришлось ждать недолго. Наши молодцы взялись за винтовки, а некоторые попытались надеть и пояса. Конечно, мы шли, выставив штыки вперед. И скоро мы узнали, где лежал Ленгтенгпен: мы в темноте наткнулись как раз на стену его, выходившую к реке, и весь город засверкал всяким железным оружием и снейдеровскими винтовками, словно кошачья спина в морозную ночь. Они со всех сторон стреляли в нас, только пули перелетали через наши головы и падали в реку.

  

  - Ружья готовы? - спросил Брэзнос.

  

  - Готовы, - ответил Орзирис. - Этот вор Мельваней отколотил мне всю спину, всю душу выбьет он из меня своим длинным стволом.

  

  - Вперед! - скомандовал Брэзнос, выхватывая шпагу. - Вперед! Идем брать город. С нами Бог!

  

  Наши ребята завыли и ринулись в темноте, ощупью ища город, мечась и подпрыгивая, словно берейторы, обучая солдат, потому что трава сильно колола голые ноги. Я забарабанил прикладом ружья по какому-то куску бамбука; другие взяли с меня пример, а оружие в городе бряцало, и до нас доносились из-за стен яростные крики. Но мы были слишком близко к стенам, чтобы враги могли повредить нам.

  

  И вот вдруг стена, или что там было, обрушилась, и мы, все двадцать шесть человек, нагишом, в чем мать родила, спотыкаясь, влетели в город Ленгтенгпен. На одну минуту все перемешалось, ну, а потому не знаю, приняли ли они нас, белых и мокрых, за невиданное порождение дьявола или за новое племя дейкотов, только вдруг бросились со всех ног прочь, а мы за ними с прикладами и штыками, с криком и смехом. На улицах оказались факелы, и я при свете их видел, как маленький Орзирис потирал себе плечо каждый раз, как стрелял из моего длинноствольного Мартини, а поручик шел впереди, подняв шпагу, как Диармид в сказке о Золотом воротнике, а на самом не было даже никакого лоскутка платья. Мы нашли слонов с подвязанными под брюхом дейкотами и так, одно за другим, провозились всю ночь, вступая во владение городом Ленгтенгпеном.

  

  Потом мы собрались и выстроились. Женщины в домах выли, а поручик Брэзнос покраснел до ушей, когда его осветило утреннее солнце. Никогда мне не случалось принимать участие в таком невиданном параде. Двадцать пять солдат, все по стойке "смирно" перед офицером, и на всех на них то есть ничего, что бы напоминало платье! На девятерых были пояса с патронами, а другие только захватили по пригоршне их. И все были голы, как Венера.

  

  - Номера справа! - скомандовал поручик. - Нечетные идут одеваться, четные ходят патрулем по городу, пока их сменят одевшиеся.

  

  Извольте видеть! Патрулировать, когда на тебе нет ничего, кроме собственной опытности. Я не проходил и десяти минут, как покраснел. Уж очень женщины смеялись.

  

  Мне никогда не приходилось краснеть ни до, ни после, а тогда покраснел всем телом. Орзирис в патруле не ходил. Он только валялся по земле, помирая от хохота.

  

  Одевшись, мы пересчитали мертвых, оказалось семьдесят пять дейкотов, кроме раненых. Мы взяли пять слонов, сто семьдесят снейдеровских винтовок, двести дах и много всякого разбойничьего хлама. Из нас ни один не был ранен, кроме, может быть, поручика, да и тот только ушибся, неосторожно севши на зад.

  

  Начальник Ленгтенгпена, который сдался, спросил переводчика: "Если англичане так сражаются без платья, так на кой черт им платье?"

  

  Орзирис начал вращать глазами, ломать пальцы и плясать воинственный танец, чтобы испугать начальника. Начальник убежал в свой дом, а мы весь остаток дня пробегали, катая поручика на плечах по городу и играя с бурманскими детьми - жирными, маленькими, коричневыми чертенятами, хорошенькими, как картинки.

  

  Когда меня отправили лечиться от дизентерии в Индию, я сказал поручику:

  

  - Сэр, вы человек очень большого ума и важный, а все же позвольте старому солдату сказать вам: уж чересчур вы любите тиурезировать.

  

  Он пожал мне руку и сказал:

  

  - Метить высоко, метить низко - никак не угодишь тебе, Мельваней. Ты видел, как я, даже не раскрасившись по-военному, как краснокожий, вальсировал по улицам Ленгтенгпена, и после того говоришь, что я люблю теорию?

  

  - Сэр, - сказал я, - я бы с вами так проплясал по всей преисподней, да и не я один, все товарищи. - Я любил этого юношу.

  

  После того я спустился вниз по лестнице в его квартиру, оставляя ему свое благословение. Да будут святые с ним, куда бы он ни отправился: хороший он был офицер и подавал большие надежды.

  

  Вот видите, все, что я говорил здесь, доказывает пользу трехгодичной службы. Разве можно было так взять в темноте Ленгтенгпен хотя бы с пятьюдесятью старыми солдатами? Ни за что! Они знают, как легко схватить лихорадку, озябнув. Уж я не говорю о стрельбе! Двести еще, может быть, справились бы. Но служащие три года мало знают и мало чего боятся; а где нет страха, там нет и опасности. Возьмите их молодыми, откормите, и, клянусь Богом, эта мелюзга, вроде Бобси, разнесет, идя за хорошим офицером, не только дейкотов, да хоть целую а-рр-мию! Они взяли Ленгтенгпен голышом, в штанах взяли бы хоть Петербург. Клянусь, взяли бы!

  

  Вот ваша трубка, сэр. Курите из нее нежную "медвяную росу", пропустив прежде через чашку дым махорки. Напрасно вы это, - а все же благодарю! - набиваете мне кисет своим покупным сеном! Махорка все равно что армия: портит вкус человека к более нежным вещам.

  

  Сказав это, Мельваней вскинул на плечи свою сеть для бабочек и вернулся в барак.

  

  

  

  

  - Джентльменам, не умеющим танцевать черкесскую круговую, нечего и впутываться и сбивать с толку других.

  

  Это было сказано мисс Мак-Кенна и подтверждено взглядом моего визави, сержантом. Мисс Мак-Кенна положительно пугала меня. Она была шести футов ростом, вся в бурых веснушках и рыжеволосая, а одета она была самым балаганным образом. На ней были белые атласные башмачки, розовое муслиновое платье, шерстяной кушак яблочно-зеленого цвета, черные шелковые перчатки, а в волосах - желтые розы. Совокупность всего этого заставила меня бежать от мисс Мак-Кенна и отыскать моего приятеля Теренса Мельванея, сидевшего в буфете.

  

  - Танцевали с крошкой Дженси Мак-Кенна, невестой капрала Слена? Расскажите об этом своим лордам и леди. Тут есть чем гордиться.

  

  Так говорил мой приятель Теренс Мельваней. Но я не чувствовал ни малейшей гордости. Напротив, я был унижен. Я видел по глазам Теренса, что ему хочется рассказать мне какую-нибудь интересную историю, но вместе с тем знал, что если он еще дольше пробудет в баре, то вскоре окажется "перегруженным". Очень неудобно иметь дело с "перегруженным" приятелем вне гауптвахты, в особенности когда имеешь удовольствие находиться в обществе своего командира.

  

  - Вот что, Мельваней, - сказал я, - пойдем-ка лучше на плац-парад. Там так приятно, свежо, и ты расскажешь мне о Мак-Кенна. Кто она такая? Что собой представляет? Почему ее зовут Дженси?

  

  - Эге, стало быть, вы никогда и не слыхали о дочери Шарика Пемлоя, а еще хвалитесь, что много знаете, - ворчал Теренс - Дайте мне сначала закурить трубку, а потом я вам все расскажу.

  

  Через минуту мы уже были под открытым небом, усыпанным звездами. Мельваней сел на один из пушечных лафетов, я на другой, напротив. По своему всегдашнему обыкновению он зажал трубку зубами, а толстые руки, сложив вместе ладони, засунул между колен, шапку сдвинул на затылок и начал журчать своим спокойным, медленным голосом:

  

  - Когда мистрис Мельваней была еще мисс Шад, то я был помоложе, чем вы теперь, и в то время в армии было по-другому. Нынче молодые парни что-то разохотились жениться. Поэтому у нас в армии мало стало хороших, честных, работящих, выносливых, терпеливых и добросердечных женщин. В наше время солдат жил и умирал в своем полку, поэтому он рано и женился, и был настоящим солдатом, и жена его была настоящей солдаткой. Да, все это было так. С тех пор многое изменилось, и у нас, в армии, все пошло по-другому. И не узнать ее теперь старому солдату.

  

  И вот что я хотел сказать. Когда я был капралом, моим сержантом был Мак-Кенна, человек тоже женатый. Его жена, Бриджет, была из одной со мной деревни. Когда она попала к нам в роту, мы прозвали ее Шариком за толщину. Со всех сторон была она круглая, как пушечное ядро, так и прозвали ее Шариком. Хотели прозвать ядром, да те бывают твердые. Бриджет же была мягкая такая, ну и настоящие шарики бывают мягкие. Вроде мячиков из ваты и шерстяной материи... Упокой, Господи, ее душу, хорошая была женщина, действительно мягкая. Только насчет детишек была бедовая: что ни год, то новый ребенок. Когда явился на свет пятый или шестой, муж ее заявил, что с него начнет записывать своих будущих детей в семейный список уже не по именам, а по номерам. Но тут Шарик взмолилась Христом-Богом, чтобы муж назвал деточек если и не по христианскому календарю, то хоть по названиям стоянок роты. Так и стал делать сержант. Всех остальных своих ребятишек назвал по той местности, в которой каждый из них рождался. Так и вышло, что та самая девица Мак-Кенна, с которой вам посчастливилось потанцевать, была названа Дженси. В этом местечке мы находились, когда она родилась, став, кажется, десятым или одиннадцатым ребеночком по счету.

  

  И не у одного Шарика родилось так много детей. И у других солдаток их было порядочно, хотя и не по десяткам. Только моя мистрис Мельваней подарила мне всего одного сыночка, да и тот рано умер. Вообще много у нас в роте, да и во всем полку, во всей нашей армии, много рождалось, много и умирало детей. Было одно такое лето, когда они мерли прямо как мухи. Стояла страшная жара, и вдруг какому-то полоумному распорядителю пришло в голову отправить весь наш полк в глубь страны. Может быть, ему хотелось посмотреть, как будут кататься солдаты по новой железной дороге, только что тогда открытой. Ну и посмотрели, налюбовались досыта, думаю. Прекраснейшая картина вышла, могу вас заверить.

  

  Ребятишки начали умирать уже на старом месте. Сержантиха похоронила пятого ребенка, когда пришел приказ подняться дальше в адскую жару. Чтоб тому, кто сочинил этот дурацкий приказ, на том свете было жарко! Сколько горя всем наделал. Дали нам всего два небольших поезда и набили нами вагоны вплотную. Наша рота попала с тремя другими во второй поезд. С нами было двенадцать женщин и тринадцать детей. Яблоку негде было упасть между нами. И это в такую-то жару, да при шестистах милях езды. В первую же ночь мы чуть было все не задохнулись. Сняли с себя все лишнее с разрешения офицеров, и то было тяжело. Пили все, что только могли достать на станциях, а в промежутках ели разную полузеленую дрянь, яблоки да прочее. Ну и к утру началась холера.

  

  Молите Бога и всех святых католической церкви, чтобы вам никогда не увидеть холеры в воинском поезде. Это все равно, что увидеть суд Божий. Командир остановил поезд и телеграфировал главному начальству о том, что случилось, и что он просит помощи. И стали мы ждать помощи с расстояния в триста миль. Велели нам устроить лагерь близ станции, в чистом поле. На самой станции никого не было, кроме телеграфиста, которого привязали к стулу, остальные же обитатели все удрали, когда услышали, что у нас в поезде холера. Очень просто: жизнь никому не надоела.

  

  Выскочили мы из вагонов и, словно угорелые, шатались и падали друг на друга. Тут и больные, и здоровые, и женщины, и дети - все в одну кучу. Был с нами один полковой врач, но что же ему одному было делать? Не разорваться же на части. Одних умерших мы привезли на станцию семь человек, да двадцать семь больных. В лагере женщины сбились в одну кучу и подняли отчаянный вой. Поглядел на них командир, да и говорит:

  

  - Баб вон из лагеря. Пусть устраиваются в перелеске напротив. Не место им тут с нами.

  

  Шарик сидела на своей постели, положенной прямо на земле, пока не были еще готовы палатки, и успокаивала плачущую Дженси. Девочке шел пятый годочек, и она из младших сестер и братьев одна осталась у матери. Когда Шарик услыхала, что офицеры гонят баб вон из лагеря, она встала и во весь свой голос крикнула:

  

  - Ну, это дудки, мы отсюда ни за что не пойдем! Дудки!

  

  И крошка Дженси тоже кричит:

  

  - Дудки! Ни за что не пойдем отсюда!

  

  Обернулась Шарик к другим бабам и говорит:

  

  - Поняли, что тут с нами хотят сделать? Мужья наши и парни умирают, а нас посылают спать. Неужто вы на это согласны? Люди мрут, мучаются, пить хотят, так неужели мы их оставим без всякой помощи? Разве так можно? Берите ведра, миски, кастрюли - все, что есть, черпайте воду из колодца и поите больных. Это будет дело.

  

  Взяла сама ведро, из которого лошадей поят, а девочке, которая тянулась за ней, дала шлем с головы умершего, и стали они обе, мать и малютка-дочь, подавать пример прочим бабам. Встретила Шарик своего мужа, да и говорит ему:

  

  - Мак-Кенна, дорогой супруг мой, - говорит, - скажи нашим, чтобы не робели. Скажи, Шарик к ним катит с водичкой живой. Напоит их и смертушку от них отгонит.

  

  А людям, действительно, нужно было прежде всего воды, и только воды. Многим другого больше и не понадобилось. И так все обрадовались этой помощи, что и сказать невозможно. Словно ангел какой к ним с неба спустился, чтобы утешить их в последний час. Страх, что с нами тогда делалось. Многие ничего и не поняли, а просто валились с ног и спрашивали друг друга: "Что это такое с нами? За что нас Господь покарал?" А тут и Шарик с девочкой прикатились. Что делает и говорит мать, то и девочка. Мать поднимает голову бедным умирающим и просто задохнувшимся от жары, поит их свежей водой и говорит про то, что теперь, Бог даст, им будет лучше, а завтра и совсем поправятся. Раскраснелась вся, потом обливается, запыхалась, а говорит ласковые слова, каких наши ребята и сроду, может быть, не слышали. И девочка тоже старается. Хоть маленькая еще была по годам, а по росту и по силам - куда старше; могла тоже голову поднять умирающему и подавать ему пить, а своим тоненьким голоском так хорошо повторяла материнские слова насчет того, что, мол, теперь полегчает, а назавтра "дядя" и совсем поправится и опять молодцом будет. И, вправду, больше тридцати человек утром другого дня уже настолько поправились, что и не чувствовали больше ничего. Почти столько же вновь заболело. А бабы всю ночь за ними ходили и устали не знали. И Дженси лишь ненадолго прикорнула где попало. Оттащила ее мать под дерево и оставила там одну спать, и сама опять за водой к колодцу, а оттуда к больным. Проснулась малютка и опять за дело, и так далее, пока...

  

  Тут Теренс запнулся, вынул изо рта погасшую трубку, вновь закурил и, смахивая с ресниц досадливую для храброго воина слезу, продолжал как бы охрипшим голосом:

  

  - Да, около полудня, когда солнце пекло, как раскаленная докрасна печь, а люди могли бы умереть и без холеры, от одной жары, Шарик возилась с одним умирающим и шептала ему добрые слова о Боге, который никого не оставляет в беде, о христианском терпении и о завтрашнем дне, и вдруг она сама пошатнулась и глухо так говорит:

  

  - Ой, ребятушки, никак и ко мне смертушка пришла... Зовите моего милого супруга... скорее... Проститься хочу.

  

  Успели призвать сержанта Мак-Кенна. Подхватил он на руки жену, прижалась она головой к его груди, что-то прошептала и - умерла. Но не от холеры она умерла, как после сказал нам врач. Умерла от того, что у нее на голове был черный чепчик, а в большую жару, когда печет солнце, голову нельзя покрывать черным. Она об этом позабыла, думая только о других, и умерла от солнечного удара. Настоящая была солдатка доброго старого времени, упокой Господи ее добрую душу!

  

  И что же вы думаете? В следующую ночь, когда наших ушло в землю уже около сотни и сама наша милая страдалица, Шарик, была там же, поднялся ветер, да такой сильный и резкий, что все наши палатки снесло. Вместе с палатками унесло и холеру. Целых десять дней продержали нас еще в карантине, но ни одного больного холерой больше не было. Болтали у нас, будто с этим ветром явилась Бродячая Жидовка, которая и унесла с собой холеру. Но мало ли что болтают глупые люди. Главное то, что как прошел ветер, так не стало и холеры.

  

  И вот с тех пор Дженси Мак-Кенна стала тем, чем есть. Сержант Мак-Кенна не намного пережил свою жену, тосковал о ней. И мы все о ней жалели и всегда поминали добрым словом. Ну и вот, как умер сержант и Дженси стала круглой сиротой, упросили мы полкового командира, чтобы сиротка была воспитана полком и названа "Дочерью полка". Так по-нашему и вышло. А так как она родилась в нашей роте, то к ней она и приписана. Такая же она хорошая и дельная, как ее покойная мать, и такая же зубастая. Правды никогда не утаит. Всем скажет в глаза, хотя бы и самому главнокомандующему. Ну и ничего. Выслушают ее, посмеются и - дело с концом. Всех за правду уважают. Неловко только, что она все еще в девицах. Я и надумал ей женишка сыскать.

  

  - Разве Слен вами выбран для нее? - спросил я.

  

  - Мной, - с самодовольной улыбкой пробурчал Мельваней, поправляя вывалившуюся было у него изо рта трубку. - Вижу, парень увивается около нашей полковой дочки, но сказать слово не решается. Были и еще другие такие же увиватели, да Слен лучше всех. Я накануне его производства в капралы и говорю ему:

  

  - Вот что я тебе скажу, друг Слен, пока ты еще под моей командой. Если ты сегодня же не посватаешься как следует за Дженси Мак-Кенна, то ночью я, как Бог свят, всю шкуру с тебя спущу. Так ты и знай. Завтра я должен буду говорить с тобой, как с равным, а нынче я еще командир твой, потому и предупреждаю, что нечего тебе больше зевать.

  

  Помогло. Слен даже обрадовался такому поощрению. Благодарил. Говорит, не смел и все тому подобное. Дочь ведь полка. Может, за генерала ее прочат. Нет, думаю, как ни хороша Дженси Мак-Кенна, но в генеральши она не годится, а капралыпей будет славной. На днях и свадьба. Слена скоро переведут в комиссариат, где можно зашибить хорошую деньгу. Одна ведь только Дженси и осталась в живых из всех детей Шарика, ну и надо было хорошенько о ней позаботиться. Пусть радуются отец и мать на том свете, глядя на счастье своей Дженси. А теперь пойдите к ней, к Дженси то есть, да попросите ее на другой танец, который вам знаком. Всему нашему полку доставите большое удовольствие, да и вам самим честь.

  

  Я послушался своего приятеля Теренса Мельванея. Я был проникнут полным уважением к мисс Дженси Мак-Кенна и на этот раз угодил ей в танцах, потому что не впутывался больше в те, которые не знал.

  

  В свое время я был и на свадьбе Дженси Мак-Кенна с капралом Сленом. Может быть, расскажу вам об этом в другой раз.

  

  

  

  

  Мои друзья Мельваней и Орзирис отправились однажды на охоту. Леройд был еще в госпитале, где он поправлялся после лихорадки, которую подхватил в Бирме. Они прислали мне приглашение присоединиться к ним и непритворно огорчились, что я привез с собой пива - почти в достаточном количестве, чтобы удовлетворить двух рядовых линейного полка... и меня.

  

  - Мы не для этого приглашали вас, сэр, - хмуро проговорил Мельваней. - Мы хотели только воспользоваться удовольствием побыть в вашем обществе.

  

  Орзирис подоспел на выручку. Он сказал:

  

  - Ну что же. Ведь и пиво будет не лишним. Мы не утки. Мы бравые солдаты, брюзга-ирландец. Ваше здоровье!

  

  Мы охотились все утро, убили двух диких собак, четырех зеленых попугаев, одного коршуна около места, где сжигают трупы, одну удиравшую от нас змею, одну болотную черепаху и восемь ворон. Дичи было много. Потом мы сели позавтракать "мясом и черным хлебом", как выразился Мельваней, на берегу реки. Мы обходились единственным складным ножом и в промежутках стреляли, не целясь, в крокодилов. После этого мы выпили все пиво, побросали бутылки в воду и стреляли также по ним. Наконец, распустив пояса, мы разлеглись на теплом песке и стали курить. Нам было лень стрелять. Орзирис глубоко вздохнул, лежа на животе и подперев голову руками. Потом преспокойно выругался в голубое небо.

  

  - Чего ты, - спросил Мельваней, - или мало выпил?

  

  - Мне пригрезилась Тотнимская дорога, а на ней девчонка. Что хорошего - тянуть лямку солдата?

  

  - Орзирис, дитя мое, - поспешно сказал Мельваней, - должно быть, ты расстроил себе желудок пивом. Я чувствую то же, когда печенка начинает бунтовать.

  

  Орзирис продолжал медленно, не обращая внимания на то, что его прервали:

  

  - Я - Томми здоровенный, стоящий восемь анна, ворующий собак, Томми с номером вместо приличного имени. А какой во мне толк? Останься я дома, я бы мог жениться на той девушке и держать лавочку на Химмерсмитской улице: "Орзирис, препаратор чучел", с лисицами на окнах, как зимой в Хайльсберийской молочной, и маленьким ящичком желтых и голубых стеклянных глаз, и с маленькой женой, которая звала бы в лавку, когда зазвонит колокольчик у двери. А теперь я только Томми, проклятый, забытый Богом, тянущий пиво Томми. "Смирно! Вольно! Тихо - марш! Стой! Холостым зарядом пли!" И все кончено.

  

  Он выкрикивал отрывки команды при погребении.

  

  - Стой! - крикнул Мельваней. - Если бы ты стрелял в воздух так же часто, как я, над могилой людей получше тебя самого, так не стал бы смеяться над такой командой. Это хуже, чем насвистывать похоронный марш в казармах. Налился, как мех, и солнце не дает прохлады, и все одно к одному. Стыдно за тебя. Ты не лучше язычника со всеми своими охотами и стеклянными глазами. Да уймите его, сэр!

  

  Что я мог сделать? Разве я мог указать Орзирису на какие-либо радости его жизни, которых он не знал? Я не капеллан и не субалтерн, а Орзирис имел полное право говорить, что ему вздумается.

  

  - Оставьте его в покое, Мельваней, - сказал я. - Это пиво.

  

  - Нет, не пиво, - отвечал Мельваней. - Я знаю, что начинается. На него это находит временами; плохо это, очень плохо, потому что я люблю малого.

&nb