Киплинг Джозеф Редьярд - Три солдата

он, в память о прежних днях, поручит ему заведовать партией кули и за надсмотр за ними будет платить восемьдесят пять рупий в месяц. Дина Шад сказала, что, если Теренс не примет предложения подрядчика, она превратит его жизнь в кромешный ад. И Мельваней вернулся штатским, что составляло великое и страшное падение, хотя мой друг старался замаскировать это, говоря, что теперь он "шишка" на железнодорожной линии и вообще человек видный.

  

  На бланке для заказа инструментов он написал мне приглашение посетить его, и я приехал в смешное маленькое временное бунгало на линии. Дина Шад повсюду посадила горох, а природа рассеяла всевозможные травы около дома. Мельваней не изменился, изменилась только его одежда, это было ужасно, но непоправимо. Он стоял на своей платформе, говорил с кули, по-прежнему высоко подняв плечи; его крупный толстый подбородок был, тоже по-прежнему, чисто выбрит.

  

  - Теперь я штатский, - обратился ко мне Мельваней. - Разве можно сказать, что я когда-нибудь был военным человеком? Не отвечайте, сэр, вы колеблетесь между комплиментом и ложью. С тех пор как у Дины Шад есть собственный дом, на нее нет управы. Войдите в комнаты и, напившись чаю из фарфоровой посуды в гостиной, вернитесь сюда; мы, как христиане, выпьем здесь под деревом. Прочь вы, негры! Сахиб приехал ко мне в гости, и он никогда не сделает этого для вас. Убирайтесь же, копайте землю, да живее, и работайте до заката.

  

  Когда мы втроем удобно разместились под большим деревом против бунгало и первый шквал вопросов и ответов о рядовых Орзирисе и Леройде, о старых временах и местах замер, Мельваней задумчиво сказал:

  

  - Приятно думать, что для меня завтра нет парада, нет капрала с набитой тестом головой, который всегда готов дать тебе тумака. А между тем не знаю... Тяжеловато быть тем, чем никогда не был и не собирался быть, и знать, что старые дни для тебя миновали. Ох, я покрываюсь ржавчиной. Право, мне кажется, Богу неугодно, чтобы человек служил королеве только короткое время.

  

  Он налил себе новый стакан и яростно вздохнул.

  

  - Отпустите себе бороду, Мельваней, - сказал я, - тогда подобные мысли не будут смущать вас. Вы станете настоящим штатским.

  

  Еще в гостиной Дина Шад сказала мне о своем желании уговорить Мельванея отпустить бороду.

  

  - Это так по-штатски, - заметила бедная Дина, которой было противно, что ее муж вечно вздыхает о прежней жизни.

  

  - Дина Шад, ты позор для честного, чисто выбритого человека! - не отвечая мне, сказал Мельваней. - Отрасти бороду на своем собственном подбородке, дорогая, и оставь в покое мои бритвы. Только они одни спасают меня от падения. Если я не буду бриться, меня станет вечно мучить оскорбительная жажда, потому что в мире нет ничего, что так сушило бы горло как большая козлиная борода, которая болтается под подбородком. Ведь ты же не хочешь видеть меня "всегда" пьяным, Дина Шад? Между тем от одних твоих слов мое нутро сохнет. Дай-ка мне посмотреть на виски.

  

  Виски подали, бутылка обошла круг, и Дина Шад, которая недавно с такой же живостью, как ее муж, расспрашивала о наших общих старинных друзьях, теперь резанула меня фразой.

  

  - Стыдно вам, сэр, приехать сюда (хотя святые знают, что здесь радуются, как дневному свету, когда вы приезжаете) и набить голову Теренса глупыми мыслями о том... о том, что лучше всего забыть. Он теперь штатский; а ведь вы никогда и не были никем другим. Разве вы не можете оставить армию в покое? Разговоры о ней вредны Теренсу.

  

  Я обратился к покровительству Мельванея, потому что у Дины - характерец!

  

  - Хорошо, хорошо, - сказал Мельваней. - Ведь только изредка могу я поговорить о старых днях. - Обращаясь ко мне, он прибавил: - Вы говорите, что Барабанная Палка здоров и его леди тоже? Я и не знал, насколько я люблю этого седого, пока не очутился вдали от него и от Азии. (Барабанная Палка - прозвище полковника, командира бывшего полка Мельванея.) - Вы увидитесь с ним? Увидитесь, так скажите ему, - глаза Мельванея блеснули, - скажите ему, что рядовой...

  

  - Мистер Теренс, - поправила его Дина Шад.

  

  - Пусть дьявол, все его ангелы и небесный свод унесут "мистера" и пусть грех, который ты совершила, заставив меня браниться, прибавится к списку твоих прегрешений на исповеди, Дина Шад! Рядовой, говорю я... что рядовой Мельваней шлет ему свое почтение и просит передать, что без этого самого Мельванея последний отряд отслуживших срок до сих пор буянил бы на пути к морю...

  

  Он откинулся на спинку кресла, слегка посмеялся и замолчал.

  

  - Миссис Мельваней, - сказал я, - пожалуйста, возьмите бутылку виски и не давайте ему пить, пока он не расскажет всю историю целиком.

  

  Дина Шад унесла бутылку, говоря в то же время: "Ну, тут нечем гордиться". Таким образом она заставила своего мужа начать рассказ.

  

  - Это было во вторник. Я расхаживал с партией по насыпи, учил кулиев ходить в ногу и останавливаться внезапно. Вот ко мне подходит староста, и я вижу, что вокруг его шеи болтается двухдюймовая бахрома изорванного ворота рубашки, а в глазах беспокойный свет. "Сахиб, - говорит он, - на станции полк; солдаты бросают горящую золу на все и на всех. Они хотели повесить меня, как я был, одетого. Еще до ночи там будет убийство, разрушения и грабеж. Солдаты говорят, что они пришли разбудить нас. Что нам делать с нашими женщинами?"

  

  - Мою коляску! - закричал я, у меня всегда сердце болит от намеков на все, что касается мундира королевы! - Скорее рикшу и шестерых самых проворных людей! Везите меня торжественно и парадно!

  

  - Он надел свой лучший сюртук, - с упреком вставила Дина.

  

  - В честь "Вдовы". Я не мог поступить иначе, Дина Шад. Но ты и твои замечания мешают плавному течению моего рассказа. Думала ли ты когда-нибудь, каков был бы я, если бы мою голову обрили так же, как подбородок? Помни это, Дина, дорогая.

  

  Меня провезли шесть миль только для того, чтобы я одним глазком посмотрел на отпускных. Я знал, что это были отправляющиеся домой солдаты, срок службы которых закончился весной, потому что в этой округе не стоит ни один полк... к сожалению.

  

  - Слава Святой Деве! - прошептала Дина, но Мельваней не слышал ее слов.

  

  - Когда я был уже в трех четвертях мили от временного лагеря, клянусь душой, сэр, я различил голос Пега Барнея, который ревел, как бизон, от боли в животе. Помните вы Пега Барнея? Он был в роте Д; такой краснолицый, волосатый малый, со шрамом на челюсти. В прошлом году он шваброй разогнал юбилейный митинг синих.

  

  Я понял, что это были отслужившие срок из моего старого полка, и мне стало до смерти жалко малого, которому их поручили. Нас всегда было трудно удерживать. Рассказывал ли я вам, как Хокер Келли прошелся без платья, точно Феб Аполлон, захватив под мышку бумаги и рубашки капрала? А он еще был мягкий человек. Но я отвлекаюсь. Прямо стыдно полкам и армиям, что они поручают мальчикам-офицерикам отслуживших срок, взрослых, сильных людей, обезумевших от выпивки и от возможности никогда больше не видеть Индии, причем между лагерем и доками их нельзя наказывать. Вот ведь какая нелепость! Пока я служу, я под властью военного устава, и меня всегда могут "пришпилить". Отслужив же свой срок - я запасной, и военный устав меня не касается. Офицер не может ничего сделать отслужившему срок; имеет только право запереть его в бараке... Это мудрое правило, потому что у отслужившего срок нет барака; ведь он все время в движении. Соломоновское правило, право! Я хотел бы познакомиться с человеком, который придумал его. Легче взять необученных трехлеток на конной ярмарке в Кибберине и доставить их в Гальве, чем провести буйную партию отслуживших срок десять миль. Вот потому-то и составили это правило! Боялись, чтобы юные офицерики не стали обижать отпускных. Но все равно... Слушайте. Чем ближе подъезжал я к временному лагерю, тем ярче становился свет, тем звучнее слышался голос Пега Барнея. "Хорошо, что я здесь, - подумал я - один Пег может занять двоих или троих малых". Я чуял, что он напился, как кучер.

  

  Признаюсь, лагерь представлял зрелище. Все веревки от палаток перепутались; колышки казались такими же пьяными, как люди. Здесь было человек пятьдесят, все самые отчаянные, самые пьющие, самые обожающие дьявола люди из старого полка. Поверьте, сэр, вы никогда в жизни не видывали так сильно напившихся людей. Как напивается партия отслуживших срок? Как жиреет лягушка? Впитывают жидкость через кожу.

  

  Пег Барней сидел на земле в одной рубашке; одна его нога была обута, другая нет; сапогом он перекидывал колышек через свою голову и пел так, что мог бы разбудить мертвого. Нехорошую песню он пел; это была чертова обедня.

  

  - Что? - спросил я.

  

  - Когда скверное яйцо выкидывают из армии, исключенный поет чертову обедню, то есть нараспев клянет всех, начиная от главнокомандующего и до казарменного капрала, да так клянет, как вы никогда не слыхивали. От брани некоторых людей сохнет зеленая трава. И Барней пел эту песню, бросая колышек в честь каждого человека, которого он проклинал. У Пега был сильный голос, и он, даже трезвый, отчаянно ругался. Я остановился перед ним, но с глазу на глаз не решился сказать ему, что он пьян.

  

  - Доброго утра, Пег, - начал я, когда он переводил дыхание после проклятия генерал-адъютанту. - Я надел мой лучший сюртук, чтобы повидаться с тобой, Пег Барней.

  

  - Так скинь его, - сказал Пег Барней, снова толкая колышек ногой. - Скинь его и пляши, ты, развислый штатский!

  

  И он снова принялся проклинать Барабанную Палку, майора и генерала-судью.

  

  - Ты не узнаешь меня, Пег? - спокойно спросил я, хотя во мне кровь так и кипела из-за того, что меня назвали штатским.

  

  - И это приличный женатый человек! - простонала Дина Шад.

  

  - Не узнаю, - сказал Пег, - но, пьяный или трезвый, я, окончив петь, спущу лопатой кожу с твоей спины.

  

  - Так-то ты говоришь со мной, Пег Барней? - спросил я. - Ясно, как грязь, что ты меня забыл. Я помогу твоей автобиографии. - И я разбросал вещи Пега, откинул также его сапог и отправился в лагерь. Ужасная это была картина.

  

  - Где старший офицер? - спросил я Скреба Грина, самого низкого червяка в мире.

  

  - У нас нет офицера, старый повар, - ответил Скреб, - мы - республика.

  

  - Ах, вот как! - говорю я. - В таком случае я - О'Коннель, диктатор, и ты должен научиться вежливо разговаривать со мной.

  

  Говоря это, я опрокинул Скреба и пошел к офицерской палатке. Офицер был новый, совсем еще мальчик, я никогда не видел его прежде. Он сидел, делая вид, что не слышит всей кутерьмы.

  

  Я салютовал ему, но, ей-ей, намеревался подать ему руку. Сабля, висевшая на среднем шесте, изменила мои намерения.

  

  - Не могу ли я помочь вам, сэр? - говорю. - Ваша задача трудна, и к закату вам понадобится помощь.

  

  Этот мальчик был не трус и настоящий джентльмен.

  

  - Садитесь.

  

  Я рассказал ему о моей службе.

  

  - Я слыхал о вас, - проговорил он. - Вы брали город Ленгтенгпен.

  

  - Поистине, - думаю, - честь мне и слава (тогда командовал поручик Брезнов). - Если я могу принести вам пользу, располагайте мной, сэр, - говорю. - Вас не должны были посылать с партией отслуживших срок. Прошу прощения, сэр, - говорю, - только один поручик Петерсен может справляться с ними.

  

  - Я никогда не командовал раньше таким отрядом, - говорит он, перебирая перья на столе, - и в регламенте вижу...

  

  - Закрывайте глаза на устав, сэр, - говорю, - пока солдаты не будут на синих волнах. Вам следует запереть их на ночь, не то они разделаются с моими кули и разграбят половину области. Можете вы доверять вашим унтерам, сэр?

  

  - Да, - говорит он.

  

  - Хорошо, - отвечаю, - еще не успеет стемнеть, как начнутся беспокойства. Куда вы идете, сэр?

  

  - К следующей станции, - говорит он.

  

  - И того лучше, - замечаю я. - Будут жестокие неприятности.

  

  - Я не могу быть слишком строг с этими солдатами, - говорит он, - главное, доставить их на палубу судна.

  

  - Вижу, сэр, что вы затвердили половину урока, - говорю. - Но, если вы будете держаться устава, вы не доведете их до парохода, а если даже и доведете, на них не останется ни клочка одежды.

  

  Это был славный офицерик, и, желая разогреть его, я рассказал ему, что однажды видел в Египте в отряде отслуживших срок.

  

  - А что именно видели вы там, Мельваней? - спросил я.

  

  - Пятьдесят семь отслуживших срок солдат, которые сидели на берегу канала и насмехались над бедным, совсем зеленым, офицериком; они загнали его в воду и заставили таскать с лодок разные разности... - Мой офицерик выслушал рассказ о негодных людях и вскипел от негодования.

  

  - Тише и спокойнее, сэр, - говорю я. - Со дня выступления из лагеря вы ни разу не держали их в руках. Дождитесь темноты; к тому времени все будет подготовлено. Сейчас я, с вашего позволения, сэр, осмотрю лагерь и потолкую с моими бывшими товарищами. Ведь в данную минуту нет никакой возможности остановить их буйство.

  

  Сказав это, я отправился в лагерь и стал подходить к каждому настолько трезвому человеку, чтобы он мог вспомнить меня. В старые дни я был кое-кем, и теперь при виде меня ребята радовались. Все радовались, кроме Пега Барнея; немудрено: его глаза были как томаты, пять дней пролежавшие на базаре, и такой же нос. Солдаты столпились около меня, пожимали мне руку, а я рассказывал им, что состою на частной службе, получаю проценты с собственного капитала, и что моя гостиная может поспорить с королевской. Таким-то враньем, такими рассказами и всякой ерундой я успокоил их, все время расхаживая по лагерю. Скверная это была штука, хотя я изображал собой ангела мира и тишины.

  

  Я потолковал с моими унтерами - они были трезвы, - и мы с ними загнали партию в палатки. Как раз вовремя! Вот приходит офицерик, делает обход, такой вежливый, приличный.

  

  - Плохие квартиры, ребята, - говорит он. - Только вы не можете ждать, чтобы здесь было так же удобно, как в бараках. Приходится мириться. Сегодня я закрыл глаза на часть ваших скверных фокусов, но больше не должно быть ничего подобного.

  

  - Да и не будет. Зайдите да выпейте со мной, сынок, - говорит ему Пег Барней, а сам пошатывается. Мой офицерик сдержался.

  

  - Вы - надутая свинья, - говорит ему Пег; остальные в палатке начинают смеяться.

  

  Я говорил вам, что у моего офицера был характер. Он хватил Пега близко к глазу, и Пег, вертясь, отлетел в глубину палатки.

  

  - Пригвоздите его, сэр, - сказал я шепотом.

  

  - Пригвоздите его! - велел мой офицерик, да так громко, точно повторяя слова сержанта во время батальонного ученья.

  

  Унтеры схватили Барнея (в эту минуту он был какой-то воющей грудой) и скорехонько растянули его на земле, ничком. Палаточные колышки держали его руки и ноги. Уж и бранился же он! Право, от таких ругательств даже негр побелел бы.

  

  Я схватил колышек и заткнул им противный рот пьяного.

  

  - Кусай его, Пег Барней, - говорю, - начинает холодать и тебе нужно развлечение. Не будь устава, ты кусал бы пулю, Пег Барней, - говорю я.

  

  Все выбежали из палаток, смотрят на Барнея.

  

  - Это против устава! Поручик его ударил! - провизжал Скреб Грин (он был законник). Некоторые поддержали его.

  

  - Пригвоздите и этого человека, - не теряя хладнокровия, сказал мой офицерик, и унтеры растянули Грина рядом с Пегом.

  

  Я видел, что солдаты начинают приходить в себя. Они стояли, не зная, что делать.

  

  - В палатки! - сказал им мой офицерик. - Сержант, поставьте часового около наказанных.

  

  Все разошлись по палаткам, точно шакалы, и всю ночь было тихо; только ноги часового стучали, да Скреб Грин лепетал что-то, как ребенок. Стояла холодная ночь, и Пег Барней отрезвел.

  

  Перед утренней зарей из палатки выходит мой офицерик и говорит: "Освободите этих людей и отошлите их по местам". Скреб Грин убрался, не говоря ни слова, но Пег Барней, весь окоченевший от холода, стоял ни дать ни взять овца и старался объяснить офицеру, что он жалеет о своем поступке.

  

  Когда дело дошло до выступления, в партии не нашлось ни одного буяна, но я слышал слова о "незаконности".

  

  Вот я иду к старому черному сержанту и говорю:

  

  - Могу теперь умереть спокойно. Сегодня я видел настоящего мужественного человека.

  

  - Он - молодчина, - отвечает старый Хосер, - вся партия тиха, как селедки. Все пойдут к морю, как овечки. У этого мальчика сердце целого отряда генералов.

  

  - Аминь, - говорю я. - И желаю ему удачи на море и на земле, где бы он ни был. Дайте мне знать, как дойдет отряд.

  

  А вы знаете как? Этот мальчик-офицерик, так написали мне из Бомбея, строго вел их до дока и так ругал, что каждый из них перестал понимать, где его душа, где чужая. С тех пор как я расстался с отслужившими срок и до того времени, как они пришли на пристань, ни один не напился больше, чем следовало. И, клянусь святым военным артикулом, перейдя на палубу, они кричали офицеру "ура", пока совсем не охрипли, а этого, заметьте, не случалось с отслужившими на памяти живых людей. Не всякий малый отправил бы устав к черту и растянул бы Пега Барнея по указанию старого, дряхлого, изломанного скелета, вроде меня. Я гордился бы, если бы служил под его...

  

  - Теренс, ты штатский, - предупреждающим тоном сказала мужу Дина Шад.

  

  - Да, да, разве я могу забыть это? Но все-таки молодец этот мальчик. А я только глиняный чурбан с корытом на голове. Виски у вас под рукой, сэр, и с вашего позволения мы, стоя, выпьем за мой старый полк.

  

  Мы выпили.

  

  

  

  

  В ложбине, позади ружейных мишеней состоялся великолепный собачий бой между Джоком Леройда и Блюротом Орзириса; в каждом была некоторая доля крови рампурских собак, и оба бойца почти целиком состояли из ребер да зубов. Забава длилась двадцать восхитительных минут, полных воя и восклицаний; потом Блюрот свалился, а Орзирис заплатил Леройду три рупии, и всем нам захотелось пить. Собачий бой - развлечение, от которого делается очень жарко; я уже не говорю о крике, но во время драки рампуры носятся взад и вперед на пространстве трех акров. Позже, когда звон поясных пряжек о горлышки бутылок затих, наша беседа о собачьих боях перешла на толки о всевозможных столкновениях между людьми. В некоторых отношениях люди похожи на оленей. Рассказы о боях и драках будят у них в груди какого-то беспокойного бесенка, и они принимаются реветь друг на друга, точь-в-точь олени, вызывающие один другого на бой. Это заметно даже в людях, которые считают себя гораздо выше простых рядовых, что с очевидностью доказывает облагораживающее влияние цивилизации и движение прогресса.

  

  Один рассказ порождал другой, и каждый требовал добавочного пива. Даже сонные глаза Леройда начали проясняться, и он облегчил свой дух, рассказав длинную историю, в которой фигурировали и переплетались между собой: экскурсия к Мальгемской гавани, девушка из Петлей Бригта, кули, сам Леройд и пара бутылок.

  

  - Вот так-то я и разрубил ему голову от подбородка до волос, и ему из-за этого пришлось целый месяц проваляться, - задумчиво сказал Леройд в заключение.

  

  Мельваней очнулся от мечтаний (он лежал) и помахивал ногами в воздухе.

  

  - Ты настоящий мужчина, Леройд, - критически произнес он. - Но ты дрался только с людьми, а это может повторяться каждый день; вот я, так, поборолся с привидением, а это - случай далеко не обыкновенный.

  

  - Ну-ну! - протянул Орзирис и бросил в него пробку. - Поднимайся-ка и убирайся домой со своими приключениями. Это ли еще не вранье? Уж это такое вранье, какого, кажется, мы еще не слыхали.

  

  - Истинная правда, - ответил Мельваней. Он протянул свою огромную руку и схватил Орзириса за воротник. - Что теперь скажешь, сынок? Будешь мешать мне говорить в другой раз? - И, подчеркивая значение своего вопроса, он тряхнул его.

  

  - Нет, но я сделаю кое-что другое, - ответил Орзирис, изогнулся, схватил трубку Мельванея и, держа ее далеко от себя, прибавил: - Если ты не отпустишь меня, я швырну ее через ров.

  

  - Ах ты, шельма, разбойник! Только ее одну я и люблю! Обращайся с ней нежно, не то я швырну тебя самого. Если эта трубка разобьется... Ах! Отдайте ее мне, сэр!

  

  Орзирис передал мне сокровище Мельванея. Трубка была сделана из прекрасной глины и блестела, как черный шар на выборах. Я почтительно взял ее, но остался тверд.

  

  - А вы расскажете нам о драке с привидением, если я отдам ее? - спросил я.

  

  - Разве все дело в истории? Я все время хотел рассказать о моем столкновении с призраком и только подготовился к этому, "действуя по-своему", как сказал Попп Доггль, когда мы заметили, что он старается забить патрон в отверстие дула. Ну, Орзирис, прочь!

  

  Мельваней освободил маленького лондонца, взял свою трубку, набил ее, и его глаза заблестели. Ни у кого нет таких красноречивых глаз, как у него.

  

  - Говорил ли я вам когда-нибудь, - начал он, - что в свое время я был чертовски бедовый малый?

  

  - Говорил, - сказал Леройд с такой детской торжественностью, что Орзирис завыл от хохота; дело в том, что Мельваней вечно толковал нам о своих прошлых великих достоинствах.

  

  - Говорил ли я вам, - спокойно продолжал Мельваней, - что некогда я был еще более дьявольски бедовым малым, чем теперь?

  

  - Святая Мария! Да неужели? - насмешливо спросил Орзирис.

  

  - Когда я носил чин капрала (потом меня лишили его), но, повторяю, когда я носил чин капрала, дьявольски бедовым малым был я.

  

  Он помолчал с минуту; его ум перебирал старые воспоминания; глаза горели. Наконец, покусав трубку, Мельваней начал свой рассказ.

  

  - Ох, славные это были времена! Теперь я стар; местами моя кожа истерлась; служба истомила меня, да притом я и женат. Но в свое время я попользовался-таки жизнью, и ничто не может помешать мне наслаждаться воспоминаниями об этом. О, было время, когда я грешил чуть ли не против каждой из десяти заповедей между утренней зарей и временем тушения огней и сдувал пену с пива, утирал свои усы оборотной стороной кисти руки и после всего этого спал сном невинного младенца. Но это время прошло, прошло и никогда не вернется, даже если бы я целую неделю молился как по воскресеньям. Осмеливался ли кто-нибудь в старом полку пальцем тронуть капрала Теренса Мельванея? Никогда не встречал такого человека. В те дни каждая женщина, не ведьма, по моему мнению, стоила того, чтобы я бежал за ней; каждый мужчина был моим лучшим другом или... мы вступали с ним в бой и на деле решали, кто из нас лучше.

  

  Когда я был капралом, я не поменялся бы местом с полковником... Нет, даже с главнокомандующим. Я надеялся стать сержантом; мне казалось, что я могу быть кем угодно. Матерь небесная, посмотрите на меня! Что я теперь такое?

  

  Мы стояли в большом укрепленном лагере (не стоит говорить название, потому что мой рассказ может бросить тень на те бараки), и я чувствовал себя чуть ли не императором всей земли; две или три женщины разделяли мое мнение. Разве их можно осуждать за это? Пробыли мы там около года, и вот Брегин, туземный сержант роты Е, женился на горничной одной очень богатой и важной леди. Энни Брегин умерла при родах, в Кирпа-Тали (а может быть, в Альморахе?) семь-девять лет тому назад, и Брегин снова женился. Прехорошенькая женщина была Энни в то время, когда Брегин ввел ее в лагерное общество. Ее глаза отливали коричневым цветом крыла бабочки, на которое падает солнце; талия ее казалась не толще моей руки; ротик был нежным бутоном, и, право, я прошел бы через всю Азию, покрытую щетиной штыков, чтобы только поцеловать эти губы. Ее волосы, длинные, как хвост боевого коня полковника (извините, что я упоминаю об этом животном рядом с именем Энни Брегин), походили на золото, и в свое время одна их прядь казалась мне дороже бриллиантов. Право, до сих пор я не видел ни одной красивой женщины (а мне случалось встречать малую толику красавиц), которая годилась бы в служанки Энни Брегин.

  

  Впервые я увидел ее в католической часовне, так как, стоя во время службы, по своему обыкновению, ворочал глазами с целью подметить все, что стоило видеть.

  

  - Ну, ты, красотка, слишком хороша для Брегина, - говорю я себе, - но я исправлю эту ошибку, не будь я Теренс Мельваней.

  

  Послушайтесь моего совета, вы, Орзирис и Леройд, держитесь подальше от помещений семейных; я не делал этого. Такие вещи не доводят до добра, и, того и гляди, неосторожного найдут возле чужого порога, лежащим ничком в грязи, с ножом в затылке. Так мы нашли сержанта О'Хара, которого Рафферти убил шесть лет тому назад. Этот молодчик шел навстречу смерти с напомаженными волосами и тихонько насвистывая песню "Ларри О'Рурк". Держитесь подальше от квартир семейных, чего, повторяю, не делал я. Это нездорово, это опасно, вообще дурно, однако, клянусь душой, в свое время кажется таким заманчивым, таким сладким!

  

  Когда я носил чин капрала (потом меня лишили его), я вечно шнырял вокруг да около квартир семейных, но ни разу не добился от Энни Брегин доброго слова.

  

  "Это женские хитрости", - говорил я себе, поправлял фуражку, выпрямлял спину (в те дни это была спина тамбур-мажора), уходил прочь, точно мне было все равно; между тем женщины в семейных квартирах смеялись. Я был убежден, - как, думается мне, убеждено и большинство юнцов, - что ни одна женщина, рожденная женщиной, не устоит, если я ее пальцем поманю. У меня было достаточно причин думать так... пока я не встретил Энни Брегин.

  

  Шатаясь в темноте около квартир семейных, я несколько раз встречал темную фигуру какого-то солдата. Он проходил мимо меня без шума, крался тихо, как кошка.

  

  "Странно, - думал я, - я единственный, или должен быть единственным, мужчина в этой части лагеря в этот час. Что задумала Энни?"

  

  Я тотчас же принимался бранить себя за подобные мысли о ней, тем не менее не гнал их. Заметьте, так обыкновенно поступают мужчины.

  

  Раз вечером я сказал:

  

  - Миссис Брегин, не примите моих слов за непочтение, но скажите, кто тот капрал (я видел нашивки на мундире солдата, хотя ни разу не мог разглядеть его лица), кто тот капрал, который всегда встречается мне, когда я ухожу отсюда?

  

  - Матерь Божия, - сказала она и побледнела, как мой пояс. - Вы тоже видели его?

  

  - Видел ли? - отвечаю я ей на это. - Конечно, видел! Если вы хотите, чтобы я его не видел, - мы стояли и разговаривали в темноте возле веранды квартиры Брегина, - лучше скажите мне, чтобы я закрыл глаза. Да вот, если не ошибаюсь, опять он.

  

  И действительно, капрал подходил к нам, шагая с опущенной головой, точно стыдясь самого себя.

  

  - Спокойной ночи, миссис Брегин, - холодно говорю я, - не мне вмешиваться в ваши "амуры", однако вам следует быть поскромнее. Я иду в погребок, - прибавил я.

  

  Я повернулся на каблуках и ушел, бормоча, что задам этому человеку такую трепку, после которой он целый месяц не будет шататься около помещений семейных. Но не сделал я и десяти шагов, как Энни Брегин повисла на моей руке; в ту же секунду я почувствовал, что она дрожит.

  

  - Побудьте со мной, мистер Мельваней, - сказала Энни, - вы, по крайней мере, человек из плоти и крови. Правда?

  

  - Ну, конечно, - сказал я, и мой гнев как рукой сняло. - Разве меня нужно дважды просить остаться, Энни?

  

  И, говоря это, я обхватил рукой ее талию; ей-богу, мне представилось, что она уступает моему чувству и что я победил.

  

  - Это что за глупости? - сказала Энни и поднялась на цыпочки своих милых маленьких ножек. - На ваших дерзких губах еще молоко не обсохло! Пустите меня!

  

  - Разве секунду тому назад вы сами не сказали, что я человек из плоти и крови? - возразил я. - С тех пор я не изменился и действую по-человечески.

  

  Я не отпускал ее.

  

  - Руки прочь! - сказала Энни, и ее глаза блеснули.

  

  - Поистине это в человеческой природе, - продолжал я, не убирая руки.

  

  - Природа это или не природа, - ответила она, - уберите руку, не то я все расскажу Брегину, и он изменит природу вашего лица. За кого вы меня принимаете?

  

  - За женщину, - ответил я, - да при том еще за самую хорошенькую женщину во всем лагере.

  

  - Я жена, - ответила она, - и самая честная во всем лагере.

  

  Тогда я выпустил ее талию, отступил на два шага и отдал ей честь; я увидел, что она говорит очень серьезно.

  

  - Проницательны же вы! За такую прозорливость большинство отдало бы многое. Но что вселяет в вас уверенность? - спросил я в интересах науки.

  

  - Наблюдайте за рукой женщины, - сказал Мельваней, - если она сжимает кулак и ее большой палец прячется под сгибы остальных четырех, снимите шляпу и уходите; продолжая ухаживать за ней, вы только останетесь с носом. Если же рука женщины ложится на колени открытая, или вы видите, что ваша собеседница старается сжать пальцы, но не может - продолжайте говорить ласковые слова. Ее можно умаслить.

  

  Так вот, повторяю, я отступил, отдал ей честь и пошел прочь.

  

  - Останьтесь, - сказала она. - Смотрите. Он возвращается.

  

  Энни указала на веранду и - что за дерзость! - капрал показался из помещения Брегина!..

  

  - Пятый вечер повторяется это. Ах, что мне делать? - простонала Энни.

  

  - Больше не повторится, - сказал я. Мне безумно хотелось подраться.

  

  Всегда сторонитесь человека, любовь которого только что оскорбили; сторонитесь, пока в нем не поутихнет лихорадка, он свирепствует, как дикий зверь.

  

  Я подошел к капралу на веранде и, верно как то, что сижу здесь, решил выколотить из него жизнь. Он выскользнул на открытое место.

  

  - Зачем вы шляетесь здесь, пена из грязной канавы? - вежливо говорю я ему в виде предупреждения: я хотел, чтобы он успел приготовиться.

  

  Он не поднял головы, но сказал так уныло и печально, точно думал, что я пожалею его: "Я не могу ее найти!"

  

  - Поистине - сказал я, - вы слишком долго оставались с вашими исканиями в помещениях приличных замужних женщин! Поднимите голову, вы, замерзший библейский вор! - прибавил я. - Тогда вы увидите все, что вам надо, да и еще кое-что сверх того!

  

  Но он головы не поднял, и я ударил его; моя рука скользнула вверх от его плеча до корней волос над бровями.

  

  - Вот это тебя окончательно успокоит! - сказал я и чуть не пострадал сам. Опуская руку, я навалился на капрала всем телом, но ударил в пустое место и почти вывихнул себе плечевой сустав. Капрала не было передо мной; Энни же, смотревшая на нас с веранды, упала, дрыгнув ногами, точно петух, которому мальчик-барабанщик свернул шею. Я вернулся к ней: живая женщина, да еще такая, как Энни Брегин, значит гораздо больше, чем целый учебный плац привидений. Я никогда не видывал женщины в обмороке, стоял над ней, точно прибитый теленок, спрашивал ее, не умерла ли она, и просил во имя любви ко мне, любви к мужу, к Святой Деве открыть свои благословенные глазки. В то время я называл себя всем, что есть скверного под сводом небесным, за то, что надоедал ей жалкими "амурами" в то время, когда мне следовало защищать ее от капрала, забывшего номер своей столовой.

  

  Право, не помню всех глупостей, которые я наговорил тогда, однако я не окончательно потерял голову и потому услышал шаги по грязи около дома. Возвращался Брегин, и к Энни вернулась жизнь. Я отскочил в отдаленный угол веранды, кажется, с выражением лица человека, во рту которого кусок масла ни за что не хочет растаять. Я ведь знал, что миссис Кин, жена квартирмейстера, сплетничала Брегину и говорила ему, что я вечно кружу около Энни.

  

  - Я вами недоволен, Мельваней, - сказал Брегин, отстегивая свой тесак: он пришел с дежурства.

  

  - Неприятно слышать это, - ответил я. - А почему, сержант?

  

  - Спустимся, - продолжал он, - и я вам покажу почему.

  

  - Хорошо, - сказал я, - только мои нашивки не настолько стары, чтобы я мог позволить себе потерять их. Скажите мне теперь, с кем я должен выйти на открытую площадку?

  

  Он был человек сообразительный, справедливый и понял, чего я желаю.

  

  - С мужем миссис Брегин, - сказал он. Судя по моей просьбе оказать мне одолжение, он мог понять, что я не оскорбил его.

  

  Мы прошли за арсенал; я скинул с себя платье и в течение десяти минут мешал ему убить себя о мои кулаки. Он бесновался, как собака, от остервенения пена выступала у него на губах, но где ему было справиться с моей меткостью, искусством и с прочим...

  

  - Хотите выслушать объяснение? - сказал я, когда его первое озлобление улеглось.

  

  - Нет, не буду слушать, пока могу видеть, - ответил он.

  

  В ту же минуту я быстро дважды ударил его; хватил по низко опущенной руке, которой он защищался, как его учили, когда он был мальчиком, и по брови; мой второй удар скользнул до его скулы.

  

  - Ну а теперь согласны ли вы на объяснения, храбрец? - спросил я.

  

  - Нет, я не стану с вами объясняться, пока могу говорить, - сказал он, шатаясь и слепой, как пень. Мне было противно сделать то, что я сделал, но я обошел вокруг Брегина и ударил его по челюсти сбоку, да так, что передвинул ее справа налево.

  

  - Выслушаете вы теперь объяснения? - сказал я. - Я еле сдерживаю свое раздражение, но, пожалуй, скоро выйду из себя и тогда, конечно, нанесу вам какое-нибудь повреждение.

  

  - Не буду слушать, пока стою на ногах, - пробормотал он уголком рта. Тут я снова кинулся на него, бросил его на землю, слепого, немого, ослабевшего, и вправил ему челюсть.

  

  - Вы старый дурак, мистер Брегин, - сказал я.

  

  - А вы молодой разбойник, - ответил он, - вы с Энни разбили мое сердце.

  

  И, лежа на земле, он заплакал, точно ребенок. Мне было так грустно, как еще никогда в жизни. Ужасно видеть слезы сильного человека.

  

  - Я готов поклясться на кресте, - сказал я.

  

  - Мне нет дела до ваших клятв, - ответил он.

  

  - Вернемся к вам домой, - сказал я, - если вы не верите живым, вы должны выслушать мертвого.

  

  Я поднял Брегина и потащил его к нему в квартиру.

  

  - Миссис Брегин, - говорю, - вот человек, которого вы, может быть, вылечите скорее, чем я.

  

  - Вы опозорили меня в глазах моей жены, - прохныкал он.

  

  - Разве? - спросил я. - Глядя на лицо миссис Брегин, я думаю, что мне попадет больше, чем попало вам.

  

  И действительно попало! Энни Брегин рассвирепела от негодования. Нет ни одного известного приличной женщине ругательного назв