Кин Виктор Павлович - Фельетоны

ся в церкви.

   - Обезьян своих ты брось, - говорил отец, стуча пальцем по столу. - Не обезьянами надо жить, а правдой. Или женись в церкви, или уходи из дома!

   Напрасно умолял Третьяков отца не насиловать его научные и политические взгляды. Напрасно рассказывал ему о происхождении человека и просил прочесть Дарвина. Отец категорически обещал поломать невесте ноги и выгнать Третьякова из дома.

   И решил Третьяков попробовать последнее средство. На заседание комсомольской ячейки он принес обширное заявление с просьбой о помощи:

  

   "Прошу ячейку РЛКСМ оказать мне помощь, воздействуя на попа, так как я венчаться в церкви не хочу, как комсомолец, а если повенчаюсь, то этим подорву авторитет комсомола и партии. В силу этого ячейка должна идти на все крайности, но помешать венчанию. Если со стороны ячейки не будет оказана помощь, то я пропал: с отцом и с попом мне одному ничего не поделать. Жду помощи.

  

   Комсомольская ячейка решила помочь своему члену и написала нижеследующее отношение:

   "Священнику нижне-тоимской церкви С.Двинской губернии.

   Нижне-тоимская ячейка доводит до сведения вашего, что по имеющимся в ячейке сведениям, член ячейки Третьяков не желает венчаться в церкви; кроме того, зная мысль тов. Третьякова по отношению к религии, находит, что это будет насилие его воли, о чем ячейка ставит вас в известность".

   Но у попа комсомольское "воздействие" не имело никакого успеха. Несмотря на авторитетные подписи секретаря и членов бюро, поп в день 1-го мая совершил публичное насилие воли Третьякова, обвенчав его в церкви в присутствии всего села, пришедшего посмотреть на свадьбу руководителя естественного кружка.

   Обведя руководителя вокруг аналоя, поп откашлялся и обратился к брачующимся и прихожанам с краткой притчей о блудном сыне, вернувшемся в лоно православной церкви, которая, по своей кротости и долготерпению, вновь его приемлет и молит бога смягчить ожесточенные сердца его бывших сообщников.

   А "сообщники" в тот же вечер собрались и единогласно вышибли "блудного сына" из комсомола.

   Прошла неделя. И снова был вечер, и снова мужики дымили махоркой в тихом воздухе, когда Третьяков осторожно подсел сбоку и завел разговор о многополье. Но его встретили гробовым молчанием. А когда Третьяков напомнил, что надо бы всем сходом перейти к многополью, один из мужиков повернулся и злобно кинул через плечо:

   - Катись ты со своим многопольем к ... обезьяньей матери! Вот еще начальник выискался! Без тебя знаем!

   - То есть как? - ахнул Третьяков. - Почему вы против многополья? Ведь вы же сами хотели всем сходом!..

   - Помалкивай, - мрачно отозвался мужик. - Сколько лет жили на трехполье и вдруг - пожалте, многополье приспичило! Ходишь, сволочь, смущаешь народ, сбиваешь с толку! Крутишься, как собачий хвост, - брешешь и про бога и про многополье, и про обезьяну. Только на боге ты обжегся!

  

   "Комсомольская правда", 16/VII-25

  

  

   Она была по меньшей мере прекрасна.

   Внешность ее колебала самые устойчивые сердца. Ее волосы, глаза, походка мешали спать всему юридическому факультету, а ее улыбка будила сладкие мысли о розах, о луне, о соловьиных трелях. Ее случайное появление на рабфаке моментально вызвало образование кружка пролетарских поэтов, и посвященное ей звучное четверостишие можно видеть и до сих пор, написанное химическим карандашом на стене рабфаковской курилки:

  

   Вера, Вера, дорогая,

   Я люблю, люблю тебя...

   Ночью я не сплю вздыхая,

   Мне забыть тебя нельзя...

  

   Мы не будем лишать спокойствия наших читателей описанием ее прелестей. Верьте на слово. Для данного случая важно то, что в числе прочих жертв страсти стал студент 1-го МГУ Петров.

   Любовь обременила Петрова новым галстуком, пробором и неотразимой кепкой, желтой в клетку. Расположив все эти соблазны в наиболее выгодном порядке, Петров безрассудно ринулся в пучину страстей, отправив Мельниковой письмо в розовом конверте. В этом письме Петров просил с той дерзостью, которую внушает людям любовь, одолжить физику Краевича на три дня.

   Весь курс с захватывающим вниманием следил за событиями. От физики Краевича Петров перешел к двум билетам в кино, а однажды, прощаясь, он долго и многозначительно жал ей руку.

   Доброжелатели не одобряли смелости Петрова и предсказывали ему близкий разрыв с обиженной девицей. Поэтому для всех, а больше всего для самого Петрова было большой неожиданностью, когда однажды на бульваре Мельникова погладила его по напомаженной голове, назвала милым и предложила взять ее замуж, на что Петров, путаясь и краснея, дал полное согласие.

   - Я на все пойду ради тебя, - говорила Мельникова. - Меня хотят послать на работу в деревню, в Якутскую республику. Но ради тебя я не поеду. Если я выйду замуж, то меня освободят от командировки.

   Все было готово, и Петров составлял уже список приглашенных на свадебную вечеринку. Друзья жали ему руки, недоброжелатели завидовали, а соперники делали вид, что Мельникова для них недостаточно хороша. Не теряя времени, Петров собрал свое имущество и однажды вечером постучал у заветных дверей.

   - Кто там? - раздался знакомый голос.

   - Это я, Петров. Отвори.

   За дверью помолчали.

   - Это который же Петров? Не тот ли вихрастый верзила с пестрым галстуком и потными лапами? У которого кепка цвета яичницы?

   И пока Петров искал в себе описанные черты, голос за дверью добавил:

   - Если это тот самый, то он найдет свое розовое письмо и открытку с голубями у сторожихи...

   Петров ушел. Он до сего времени старается понять причину своей неудачи. Пока он возлагает ответственность за случившееся на второкурсника Ефимова, с которым он на днях встретил Мельникову на Тверской.

   А на самом деле причина гораздо проще. Вместо Якутской республики Мельникова получила командировку в подмосковное село, из которого можно ездить в Москву на трамвае.

   Вот и все.

   А Ефимов тут ни при чем.

  

   "Комсомольская правда", 17/Х-25

  

  

   - Главное в нашем деле - это ловкость, инициатива, - говорил Петька Ворс. - Если ты будешь хлопать глазами, то от всей организации останутся одни крышки. Ловкость - это самое главное!

   Я ничего не имел против инициативы и ловкости. Даже напротив. Но в описываемый момент мне казалось, что пятьдесят рублей пригодились бы нам гораздо больше, чем ловкость.

   - Петя, - сказал я, - ты был в Губсовпартшколе и знаешь каждую запятую в политграмоте Коваленко. На прошлой неделе ты на диспуте загнал в угол живоцерковника и разбил его прежде, чем он выпил стакан воды, чтобы опомниться. Но к чему годны все знания человечества, когда у нас проваливается съезд?

   Это была совершенная правда. Уездный съезд был на носу. Мы в изобилии подготовили тезисы, планы и отчеты. Но среди груды съездовских бумаг не было ни одной за подписью Сокольникова. Нужны были пустяки - рублей пятьдесят на общежитие. Делегаты были ребята бывалые и привозили продукты с собой, но мы не могли надеяться, что они захватят кровати и комнаты.

   - Надо что-нибудь сделать, - сказал Петька. - Что бы такое выдумать, а?

   - Выдумай мышеловку, - предложил я. - Сторож жалуется, что проклятые мыши сожрали резолюции январского пленума. А денег ты все равно не выдумаешь.

   - Ладно, - говорит Петька, - ладно. Я тебе докажу, что значит ловкость в нашем деле! Подожди меня, я вернусь через полчаса...

   Он вернулся через три часа. Пот лил с него градом. Он подошел и небрежно выбросил на стол сорок рублей.

   - Очень просто, - ответил он на мои вопросы. - Я пришел в Уком партии, схватил секретаря за пиджак и кричал и топал ногами, пока из него не пошла пыль. Денег у него не было, но он собрал взаймы у сотрудников под честное слово... Надо достать еще червонца полтора. Ловкость...

   - Погоди, Петька, - сказал я, надевая кепку, - я сейчас вернусь...

   Я вышел на улицу и бегом бросился в Уисполком. Через десять минут я стоял перед председателем, который пил чай с французской булкой.

   - Товарищ Коненко! - сказал я. - Вы распиваете чаи с разными деликатесами, в то время как у нас собирается уездный съезд! Дайте мне двести рублей, иначе я снимаю...

   - Голубчик, - говорит председатель, - голубчик...

   - Ну хорошо, хорошо, - говорю я, - дайте пятьдесят рублей. Иначе...

   - Голубчик, не только пятьдесят рублей, а и полтинника не дам. Мы все загнали на посевную кампанию.

   - Червонец, - говорю я, - это самое последнее. Вы тут распиваете чаи, а у нас...

   - Ей-богу же нету...

   - А, если вы так, - закричал я, ударив кулаком по столу, - то прощайте! Ноги моей больше здесь не будет!

   В этот момент мой взгляд упал на ноги и меня осенила мысль. На что мне сапоги? Тем более летом? Можно прекрасно ходить в сандалиях. Через полчаса я был на базаре и останавливал прохожих.

   - Опойковые сапоги, - говорил я тоном человека, идущего на крайность. - Совершенно новые, почти не ношенные. Продаю только потому, что правый сапог немного жмет. Не лапайте, гражданин, вещь дорогая и по нашим временам редкая...

   Вдруг я слышу страшно знакомый голос, предлагающий диагоналевые брюки за 14 с полтиной по случаю. Я подошел к нему и взглянул ему прямо в глаза.

   - Петька, - сказал я, - ты лгал мне, как зеленая лошадь. Я стыжусь за тебя. Я все понял. Ты загнал за сорок рублей свою кожаную куртку? Нечего косить глазами на мои сапоги, - правый все равно жал мне ногу...

   - Успокойся, - ответил Петька. - Честное слово, ты ошибаешься. Это был мой френч в полоску с кокосовыми пуговицами.

  

   "Комсомольская правда", 4/I-26

  

  

   Среди событий этого года в селе Бородаевке, Днепропетровского округа, наиболее крупным было появление Антона Антоновича Заворотнева. На воображение жителей Бородаевки он подействовал с неотразимой силой.

   В Бородаевке появился он незаметно, под вечер, напился у баб воды и покурил с мужиками на бревнах около Совета, а через несколько дней внезапно объявился магом, хиромантом и прорицателем. Оказалось, что ему известно прошедшее, настоящее и будущее, что он отыскивает тайные клады и угадывает конокрадов. Говорили, что он умеет отводить глаза, вызывает духов и запросто держится с нечистой силой, основным же его занятием является подача нуждающимся советов на все случаи жизни.

   И к Антону Антоновичу пошли за советами. Сначала пришли девушки и, краснея, шептали в его волосатое ухо свои вздорные и робкие просьбы. Потом пошли бабы рассказать понимающему человеку бесконечные бабьи жалобы, а дальше двинулись уже хозяева и степенно расспрашивали мага: не знает ли маг, случаем, почем будет рожь в следующий базар, есть ли бог и как лечить чесотку у лошадей. Маг принимал всех запросто, справлялся в секретных книгах, смотрел на воду, рассыпал золу и давал загадочные ответы. Мало-помалу известность его стала расти, из окрестных деревень потянулись крестьяне.

   Он привык к своей жуткой славе. Он сделался необходимым в деревне человеком. Если угрожала засуха или нападал на хлеб прожорливый червь, то шли сначала к отцу Панкрату, а затем и к Антону Антоновичу, потому что рачительный хозяин старается обезопасить себя и от бога и от нечистой силы, - так все-таки верней.

   Этой осенью в соседней деревне шефы чинили мост через топкое, заросшее очеретом болото. Антон Антонович ждал, пока его позовут, но потом отправился сам.

   На старом болоте кипела работа: крепко врезались топоры в дерево и свежая стружка густо желтела в болотной траве. Паровой копер, тяжело бухая, вгонял в землю острые сваи. Маг, потолкавшись среди этой суеты, направился к человеку в кожаной куртке, который бегал с карманной рулеткой и кричал осипшим голосом о каких-то бревнах. Маг поймал его за рукав и сказал зловеще:

   - Нехорошо. Неладно дело ведешь. Плохо это кончится.

   Человек в кожаной куртке бросил на него тревожный взгляд:

   - А что? Крепления расшатались?

   Маг наклонился и начал тихо шептать ему на ухо жуткую правду о болоте. В его тинистых, зацветших водах водилась всякая нежить - безглазая, бесформенная, страшная, по ночам вспыхивали синеватые огни. По мохнатым болотным кочкам бродил неизвестный голый мужик, который исчезал как дым, когда к нему подходили. На болоте была особая, странная жизнь, дикая, столетняя глушь, нельзя безнаказанно врываться сюда с дымом и грохотом машины. Но делу, конечно, можно помочь: хорошо, например, действует баранья лопатка. Есть вещи и почище лопатки, но это самое дешевое...

   Руководитель дико взглянул на него и кинулся в сторону, где наводили настил на бревна. Маг обиделся, но идти домой по мокрой осенней дороге, ничего не добившись, не хотелось, и он снова поймал руководителя.

   - А еще образованный, - сказал он укоризненно, - а еще беретесь мосты строить. Совестно. Ну вот, шкура черного кота, она дороже, но зато это - вещь.

   - Почем?

   - Отдам за пять.

   Человек в кожаной куртке зевнул, обнажив тридцать два зуба.

   - Вот что, папаша, - сказал он. - Вон там есть сухое место. Положи свой узелок с чертовщиной и возьмись-ка лучше таскать бревна с ребятами. Работа поденная, полтинник в день. Больше заработаешь.

   Маг пошатнулся, ошеломленный. Этот упрямый человек ни во что не ставил его древнюю деревенскую мудрость.

   - А... голый мужик? - спросил он неуверенно.

   - Да уж как-нибудь... авось...

   Маг пожевал сморщенными губами. Кругом стоял деловой шум. Люди работали быстро, уверенно, острой сталью блестели топоры и падали белые щепки. Долго смотрел старик по сторонам. Машина с грохотом вбивала могучие сваи в болото. Что могут сделать против ее жадных, железных лап ветхие болотные призраки? С другой стороны, и полтинник - тоже деньги.

   Маг положил узелок с бараньей лопаткой и черной шкурой, подвернул штаны и сказал тоном человека, идущего на крайность:

   - Ладно. Но за болото я не ручаюсь.

  

   "Правда", 14/XI-26

  

  

   Возьмите самого обыкновенного политпросвета или экправа. Снимите с него куртку и кепку, выньте из рук его рыжий, видавший виды портфель. Дайте ему шлем с красной звездой или матросскую бескозырку с ленточками, оденьте его в форму, - и вы не узнаете в нем вчерашнего штатского, вооруженного ручкой активиста. Военная выправка и жесты привыкшего к строю человека изменят его до неузнаваемости, и только комсомольский значок да чернильное пятно на указательном пальце изобличают в солдате или моряке вчерашнего комитетского зубра.

   Он выучит много новых слов и узнает другие, новые пути. Шум комсомольских собраний сменит отчетливый, мерный шаг марширующих колонн или напряженное гудение машин в стальном корпусе корабля. Вместо отчетов и цифровых сводок он будет изучать траекторию пули, устройство затвора или гибкое тело самолета. И пока портфель будет пылиться на полке рядом с блокнотами и забытой кепкой, в его подсумке будут звенеть полные обоймы патрон.

   Это не очень сложная штука - вздваивать ряды, целиться и стрелять; во всяком случае, не более трудная, чем тащить на себе пачку комиссий и гроздь разнообразных кружков. Служба быстро берет штатского человека, выпрямляет грудь, застегивает на все пуговицы, аккуратно выравнивает шаг и ставит на свое место в шеренгу солдат. Ухо быстро отвыкает от старых, знакомых слов: "слушали - постановили", "бронь", "фабзавуч", - все это остается позади, в рыхлых сугробах бумаг. Новые слова приходят и наполняют день равномерной, выверенной системой ученья, упражнений и походов.

   Вчера на съезде, на торжественном заседании, на трибуну один за другим всходили матросы и солдаты. Говорили о Черноморской, о Балтийской, о Каспийской и Дальневосточной флотилиях, о береговой службе, об аэропланах и гидроаэропланах. Приветствовали, просили не забывать и дарили съезду подарки. Оркестр играл "Интернационал", зал кричал и аплодировал.

   Моряки и красноармейцы, пришедшие с речами и подарками, держали руки по швам и ходили привычным строевым шагом, ничем не отличаясь от других таких же моряков и красноармейцев. Но зал не обманывался матросскими ленточками и красноармейскими нашивками. Делегации сразу узнавали "своего оратора, ушедшего во флот или в армию из их организации, и встречали его ободряющими криками. И сквозь облик сурового воителя или старого морского волка проглядывало знакомое безусое комсомольское лицо.

  

   Возьмите самого обыкновенного политпросвета или экправа. Снимите с него кепку и наденьте шлем или матросскую бескозырку с ленточками, - придет день, когда такое переодевание понадобится. Дайте ему трехлинейную винтовку и поставьте в строй...

   И вы не узнаете вчерашнего штатского, вооруженного ручкой активиста.

  

   "Комсомольская правда", 21/III-26