Ясинский Иероним Иеронимович - Верочка

!?.

   Если бы два дня тому назад, или даже день, очутился я в столь близком соседстве с ними, я знал бы, что надо делать. Тогда я был полон решимости, и во мне всё кипело. Не могу сказать, что бы именно я сделал, но, во всяком случае, не сидел бы сложа руки. Но, хотя сердце моё билось сильнее, чем обыкновенно, однако, теперь не было уже той энергии. Я как шпион прикладывал ухо к стене, ловя каждый звук у них. Вечером их долго не было дома, а когда они вернулись, то, должно быть, сейчас же легли спать. Вероятно, они были в опере или в собрании или катались: мне показалось, что они приехали на тройке, которая несколько минут побрякивала у меня под окном бубенчиками. Может быть, они ездили в какой-нибудь загородный трактир.

   Когда где-то в коридоре часы пробили два, я, с сокрушённым сердцем, лёг в постель.

   Если была тонка стена в большой комнате, то в спаленке она была совсем картонная. Спаленка эта соприкасалась, очевидно, с такой же спаленкой девятого номера, потому что я слышал, как там кто-то лёг на кровать и некоторое время шумел бумагой, - читал газету. Когда раздался кашель, я вздрогнул. Кашель его! Я затаил дыхание. Минут через десять он стал что-то шептать. Право, я готов был подумать, он молится. Это был набожный, торопливый шёпот. Затем он задул свечу и повернулся на кровати. Вскоре он захрапел. Я подождал. Всё мирно, всюду невозмутимая тишина. Свечка моя догорала, и пламя, высоко вытягиваясь жёлтым языком, вдруг бессильно падало, бледнея и синея...

   На другой день шум голосов за перегородкой разбудил меня. Было уже не рано. Он сердито о чём-то говорил. Она плакала. Изредка вмешивался голос гувернантки. Я едва успел одеться, руки мои дрожали.

   Вошёл Иван и начал говорить. Я ничего не понял - всё моё внимание было сосредоточено на них. Должно быть, он докладывал о моих соседях. Я механически уловил одну его фразу: "Жемчужную брошку-с потеряли-с... Вещь, разумеется, стоящая-с"... и закричал ему негромко: "После! После!" Иван улыбнулся, сообразил, что я хочу подслушивать, и стал поодаль, пытливо глянув на перегородку, откуда нёсся по-прежнему крупный разговор. Ничего нельзя было разобрать. Иван бесил меня своим присутствием. Мне было стыдно, и казалось, он мешает слышать эти странные звуки, от неопределённого гула которых горел мой мозг. Вдруг явственно послышался удар рукой точно по щеке, и за ним последовал пронзительный крик девушки. Удары стали повторяться, сопровождаясь злым, коротким ворчанием его. Иван стоял на прежнем месте и улыбался с интересом. Я пролетел мимо него, вскочил в соседний номер; двери с треском растворялись передо мною. Я чувствовал себя зверем. Глаза мои налились кровью, когда я бросился на него. Он отскочил в испуге и смущении.

   То был человек лет шестидесяти, с беленькой бородкой и вдавленным носом. Девочка, которую он наказывал, была белокурая, очень полная, может быть, лет четырнадцати, даже тринадцати. Гувернантка - розовая старушка, в чепчике.

   Одним словом, ничего похожего на них!

   Я смешался и остановился как вкопанный. Старик, видя, что я растерялся, возвысил голос. Он начал с заявления, что это его собственная дочь, которую сам Бог велел ему учить. Дочь всхлипывала. "Её ещё не так бы надо было", - сказал он. Тогда я ушёл, красный и негодующий или пристыженный - не могу теперь определить.

   Я долго не мог успокоиться. У меня разболелась голова. На дворе быстро таял снег, сырой туман опять окутал столицу. Стиснув зубы, с тоской стоял я у окна и смотрел на уличную сутолоку, чуждый ей, чуждый этому городу, куда занесла меня глупая ревность.

   "Ну, и чего ревновать, - думал я. - Что она - любит или любила меня? Не знаю! А она не знает, что чувствую я к ней... Имею ли я поэтому хоть какое-нибудь право на неё? Глупое сердце! Может, она и его не любит. Но если любит, значит, счастлива. С какой же стати мне вмешиваться? Ведь, не бьёт он её, как этот, не мучает, а должно быть не наглядится на неё?! Как же это я вдруг приду и возьму его за шиворот? А её насильно, что ли, влюблю в себя?"

   Я разозлился на себя. Однако, в защиту свою привёл, что он обольстил её. Но и на это я сейчас же с яростью напал. "А то как же? Разумеется, обольстил. Не обольстишь - не влюбишь. Ведь и я хотел и хочу её обольстить. И оттого дядю возненавидел, что он уже, может быть, раньше это сделал. Это постыдная, животная ненависть, недостойная человека"...

   - Ах, Верочка! - вскричал я и закрыл глаза рукой.

   За стеной было тихо. Кажется, там ходили на цыпочках. Но меня уж соседи не могли интересовать. Чтоб забыться, я потребовал коньяку и кофе. Веселей не стало, я даже не опьянел. Тогда я взял лихача покататься.

   Большая чёрная лошадь широко кидала стройными ногами, и по временам слышался удар подковы по обнажённой мостовой. Извозчик с узкими плечами и ваточным тазом сидел как кукла, покрикивая: "О!.. гись!" - и мы мчались по Невскому, с его бесконечными магазинами и двухсаженными зеркальными окнами, по Большой Морской, похожей на наш Почаевский проспект, по широкой и просторной Литейной, по Дворцовой и Английской набережным. Колоссальные здания, украшенные статуями, хмуро глядели на пустынную, белую Неву. Тот берег был почти неприметен, и только золотая игла Петропавловской крепости, где часы уныло играли четверти, пронизывала туман. Я видел Николаевский мост. Тёмные бронзовые херувимы по четырём углам Исакия, казалось, вот-вот вспорхнут и улетят, - они расплывались в мглистом воздухе точно призраки.

   Я нарочно старался глядеть по сторонам, на всё обращал внимание, мне хотелось занять мозг новыми впечатлениями. Но я всё видел, многим, как будто, интересовался, и ни на минуту не забывал о них.

   Лошадь пошла шагом.

   На Невском фонари ещё не горели. В белесоватой дымке погасающего дня медленно двигались экипажи двумя потоками, один направо, другой налево. В богатых санях и в ландо сидели нарядные дамы, офицеры в шинелях, франты в цилиндрах.

   Мой лихач должен был тихонько ехать за другими. Чья-то лошадь дышала у меня над головой, и я слышал французские и немецкие фразы, смех детей и девушек, басовые ноты мужчин. Направо шёлковый платок огненным пятном краснел на чёрной меховой полости саней, занятых двоими. Я пристально взглянул на девушку, которая держала его в одной руке. Девушка обернулась, и наши взгляды встретились.

   - Саша! - воскликнула она.

   Это была Верочка.

   Сергей Ипполитович тоже увидал меня. Он комически пожал плечами, без тени неудовольствия, и, покачав головой, улыбнулся мне как друг или как джентльмен.

   Я поклонился им и, в свою очередь, улыбнулся. Сердце моё страшно забилось. Я им... искренно обрадовался.

   Сейчас же я поехал к ним. Сергей Ипполитович поселился, как и говорил, на Большой Морской. У него была прекрасная меблированная квартира. По крайней мере, с первого взгляда она производила выгодное впечатление: всюду бронза, по углам мраморные бюсты. Сдавал её какой-то доктор, которому не повезла практика.

   Сергей Ипполитович, раздевшись и войдя в зал, пожал мне руку. Верочка подставила нахолоделую на улице щёчку. Щёчка была свежа как майская роза ранним росным утром. Я поцеловал и обнял Верочку крепче, чем обыкновенно. В ответ она скользнула по мне ярким, несколько недоумевающим взглядом и исчезла в следующей комнате - переодеться.

   Дядя усадил меня на диванчике, в беседке, устроенной из тощих олеандров и драцен, и молчал. Мне было неловко.

   Стемнело. С улицы в намёрзлые окна проникали лучи газа и быстро тонули в ярком палевом свете керосиновых ламп, горевших в зале. Я смотрел на дядю, при этом двойном свете, и противоположные чувства боролись во мне.

   - Соскучился в ***? - спросил, наконец, Сергей Ипполитович, закуривая сигару.

   Мне показалось, что он закурил её в замешательстве. Обыкновенно, он курил сигары только после обеда. Протянув мне портсигар и не ожидая ответа, соскучился ли я, он продолжал:

   - Здесь, разумеется, веселее. Что ни говори - столица. Масса удобств. Ты видал сегодня - великий князь ехал? Здесь всё дешевле. Возьми квартиры. Где в*** за восемь рублей в сутки найдёшь ты этакой... appartament?

   - Так тебе тоже сюда захотелось? - начал он, пососав сигару. - Чудак! Надо было сказать - вместе поехали бы. Ты на Невском? Давно? Два дня? Не было адреса? Гм! Это непорядок. Оно, впрочем, понятно. Теперь мы в либеральном периоде. Либеральные веяния!.. А я заметил, что непорядок идёт у нас об руку с либерализмом... Что же нового в ***? Ничего!?

   - Ничего, решительно ничего.

   - Ольга Сократовна?

   - Здорова, разумеется. Не люблю я её, дядя. Кажется, сплетница...

   Глаза Сергея Ипполитовича сверкнули, и он пытливо и осторожно взглянул на меня, не поворачивая головы. Я покраснел.

   - Ты хочешь сказать: дама, - заметил он с улыбкой. - У дам вообще язык без костей. А когда они ухаживают за молодыми людьми вроде тебя, то пускаются на отчаянные средства. Они раздражают воображение мальчиков: поверить им, так все только и делают, что... О, да! Ольга Сократовна... Но, мой друг, свет не клином сошёлся. И если тебя Ольга Сократовна так напугала, что ты удрал от неё в Петербург, то...

   Он рассмеялся сочным, певучим смехом, таким смехом, каким смеялся, только говоря о женщинах, и слегка хлопнул меня по коленке. Это было совсем по-дружески. Если б не тревожный сверкающий взгляд, опять вполоборота брошенный на меня, взгляд холодный и острый, я принял бы эту дружбу за чистую монету и не сомневался бы, что дядя обрадовался моему неожиданному приезду. Я инстинктивно приготовился к отпору.

   - Тут, в Петербурге, по части женского пола - малина! - говорил дядя. - У меня есть приятели, и они, если хочешь...

   - Благодарю вас, дядя, не надо, - сказал я. - У меня на это особые взгляды.

   - Хе-хе!

   Он выпустил струйку душистого дыма и с напряжённой улыбкой смотрел на меня.

   - Скажи-ка, что же Ольга Сократовна... о чём она говорила, о чём именно, что ты назвал её сплетницей?.. Любопытно.

   - Она говорила... вообще.

   - Вообще?

   - В сущности, только намекала...

   Взгляд Сергея Ипполитовича пронизывал меня. Я замолчал, а у него не хватило смелости, что ли, расспросить меня. Он таким образом долго сидел и всё курил сигару, пока от неё не остался крошечный окурок.

   Пот прошиб меня. Мне казалось, что дядя уже догадался, зачем я приехал, а я устал, и так упали мои нервы, что меня страшила скорая развязка всей этой передряги. Но и страстное любопытство шевелилось в моей душе, а потом проносилась мысль, что я сам себя обманываю, что ничего такого на самом деле нет, что я в крайне смешном положении. Когда позади меня раздался стук каблучков и шорох, я вздрогнул от радости - нашему томительному, неловкому молчанию наступил конец. Верочка подошла к нам, нарядная, в пёстром, кокетливом платье, с красной камелией в волосах.

   - Садись, Верочка, сюда, между нами, - сказал дядя и слегка отодвинулся от меня, чтоб опростать место.

   Верочка повторила дядины вопросы о ***, и я должен был дать те же ответы. Верочка слегка зевнула, а дядя забарабанил по геридону.

   - Пора бы обедать, - проговорил дядя.

   Верочка встала и, подавив пуговку звонка у дверей, снова села возле меня, но так близко, что платьем накрыла мне руку.

   - У нас, Саша, теперь всё шиворот-навыворот. Обедаем часом, а иногда и двумя позднее... Папа, сегодня на обед...

   Она рассказала меню обеда: сама заказывала. Сергей Ипполитович полюбопытствовал, достанет ли на меня; это он сквозь зубы процедил. Затем разговор оборвался. Вообще я был лишний, я стеснял их.

   Я подумал, не уйти ли. Но близость Верочки... но лёгкое прикосновение этого платья... Нет, я не мог двинуться и пошевелить рукой, потому что мне пришло вдруг в голову, что Верочка нарочно так села и сейчас потихоньку пожмёт мне руку. Я был как в чаду.

   - А где же m-lle Эмма? - спросил я, хотя меня вовсе не интересовала эта деревянная особа, и вспомнил я о ней единственно из приличия.

   - M-lle Эмма? - начала Верочка, обменявшись с дядей взглядом. - Она...

   - Тут... у знакомых... У неё есть родные... - нехотя пояснил дядя.

   Верочка умолкла и сидела потупившись.

   - Значит, вы... вдвоём?

   - Конечно, - совсем уж нехотя и даже пренебрежительно проговорил Сергей Ипполитович.

   Верочка раскрыла веер и помахала им себе в лицо.

   - Но ты, Верочка, скучаешь без m-lle Эммы?

   - Не очень...

   - Правда, в Петербурге некогда скучать... И притом же m-lle Эмма, вероятно, приезжает...

   - Нет...

   - Как нет: приезжает, - сказал дядя.

   Верочка поправилась:

   - Приезжает.

   - Вот сегодня была, - продолжал дядя.

   - Ах, да! Действительно, была! Подарила мне красных камелий! - воскликнула Верочка.

   Руке моей было довольно неловко, но я всё ещё надеялся. Однако, надежде на этот раз не суждено было сбыться. Вошёл человек и объявил, что подан обед.

   За обедом я ел мало - кусок не шёл в горло. Ревниво следил я за Верочкой и Сергеем Ипполитовичем. Она ни разу не посмотрела на него и была задумчива. Красивые глаза её устремлялись в неопределённую даль. Потом, вздрогнув, она принималась за прерванную еду. Сергей Ипполитович повязал на шею салфетку, и в его облике, с горбатым носом, с неподвижным багровым румянцем на скуле и чувственным, выцветшим глазом, в котором мерцала искра расчётливого купеческого ума, было что-то еврейское. Я страстно ненавидел его в эту минуту, хоть он делал самое невинное дело. Мне казалось, что он ест отвратительно, что манеры у него, несмотря на всё его джентльменство, гнусные, и я радовался, что не похож на него.

   - Ты будешь жить с нами? - спросила Верочка. - Где ты остановился?

   Я сказал.

   - Ему с нами неудобно, - проговорил дядя, прихлёбывая из стакана красное вино.

   Я с умыслом взглянул на дядю самым вопросительным взглядом. Он осушил стакан и любезно предложил мне вина.

   - А мы сегодня, Саша, на бал едем, в собрание, - сообщила после обеда Верочка, идя рядом со мной. - Едем, едем! Ах, как весело танцевать, Саша! Послушай, новая полька!

   Она подбежала к пианино.

   - Polka Loris-Melikoff...

   - Либеральная, мой друг, полька, - сказал дядя, глубоко садясь в кресло. - Ты будь внимателен!

   Дядя был уже в том возрасте, когда спать после обеда составляет "вторую натуру". Он этому занятию всегда посвящал полчаса, и я рассчитывал, что мне удастся поговорить с Верочкой наедине.

   Верочкины руки бегали по клавишам, я стоял поодаль, дядя курил и не думал идти спать. Такое необыкновенное поведение Сергея Ипполитовича сердило меня, и должно быть лицо моё было очень мрачно, потому что Верочка, мельком взглянув на меня, вдруг бросила играть и спросила:

   - Ты нездоров, Саша? Что с тобою?

   - Я совершенно здоров, - отвечал я.

   - Ты как будто изменился... в лице...

   - Ну, это временно... А вот ты, Верочка, изменилась основательнее.

   Произнеся это, я сел на диванчик, обставленный драценами, так что Сергей Ипполитович не мог меня видеть; я закрыл лицо руками. Верочка смотрела в мою сторону долгим, вдумчивым взглядом. Потом она медленно подошла ко мне.

   Молча стояла она, наклонив голову. В комнате было тихо. Только на улице не умолкал грохот экипажей, и от сотрясения мостовой чуть-чуть дрожал пол, и нежно звенел шар на лампе.

   Послышалось храпение дяди. Верочка наклонилась ко мне, взяла за руки и прошептала:

   - Ты плачешь?

   Я обнял её.

   - Посиди со мной, посиди, Верочка!

   Она опустилась на диванчик и своим платком отёрла мне глаза.

   - О чём же ты?..

   - Ты не очень изменилась, Верочка? - спросил я, вместо ответа.

   - Как изменилась? - проговорила она застенчиво, и недоумевающий взгляд её остановился на мне; затем она перевела его на себя.

   - Я выросла, - сказала она наивно. - Через месяц мне будет шестнадцать...

   - Милое дитя! - произнёс я с увлечением и поцеловал у неё руку. - Конечно, ты - ангел!.. Прости меня, что я смущаю тебя... Эти дурацкие слёзы... Видишь, всё нервы... Не спал две ночи, и кроме того... одним словом, мне показалось, что вы оба не особенно довольны тем, что я появился - как снег на голову...

   - Напротив!

   - Отлично, если так, и я ошибся... Но если...

   - Саша, право, ты какой-то смешной! Тебя любят...

   - Кто?

   Она улыбнулась, влажный взгляд её очаровательных глаз загадочно скользнул по мне, и я опять поцеловал у неё руку.

   - Дядя любит, - сказала она.

   - А Верочка не любит?

   - Не знаю...

   Она засмеялась и нежно ударила меня рукой по губам.

   - Какая трогательная полька. Не правда ли? - промолвила она со смехом, после паузы. - А ты знаешь, почему ты стал оплакивать меня? Милый Саша, всё это наделала моя новая причёска... Это она меня изменила!

   В самом деле, волосы у Верочки были зачёсаны назад, и это не шло ей.

   - Я причешусь как прежде!

   Она повернулась к зеркалу, висевшему на стене - сейчас же над диванчиком, встала на колени и движением руки и головы распустила волосы. Они устремились на её плечи и спину тяжёлым потоком, упругие и волнистые, и красная камелия долго висела на них, слабо цепляясь за чёрные пряди, пока, дойдя, наконец, до ног, не упала на паркет. Я поднял её. Верочка взяла у меня гребешок, быстро расчесала волосы, сплела одну толстую косу и, соскочив с дивана, сказала:

   - Так хорошо? Нравится тебе?

   - О, да!

   Она протянула руку за цветком, но я спрятал его в боковой карман. Верочка лукаво посмотрела на меня из-под пальцев руки, которою в смущении прикрыла глаза, как бы не замечая, что другую руку я осыпал поцелуями.

   Так прошло минуты две. Вдруг Верочка залилась задорным, чересчур весёлым смехом, вырвала руку, выскользнула как змейка, как птичка из моего объятия и, продолжая смеяться, снова уселась за пианино. Она играла, и её смех вторил хвастливым звукам модной польки.

   Странная эта Верочка. Я совсем не знаю её. Ребёнок она или девушка? Рука моя ещё горела от прикосновения её руки, и мне было стыдно и сладко. Я прижимал камелию к сердцу. Оно билось, всё билось.

   На полутоне Верочка оборвала игру и возвратилась на прежнее место так же торопливо, как оставила его.

   Грудь её высоко поднималась и опускалась. А на ресницах дрожали слёзы.

   Дядя кашлянул. Я вздрогнул от безотчётного ужаса. Мрачно посмотрел я в его сторону, и молодая девушка, испугавшись или этого кашля, или моего взгляда, тоскливо промолвила:

   - Проснулся... Ты проснулся, папа?

   Торопливая улыбка мелькнула на её лице, она бросилась к дяде.

   Я поднялся.

   - Я не спал, ma petite [моя малышка - фр.], - отвечал Сергей Ипполитович зевнув.

   Наступило молчание.

   - Нельзя спать, когда над самым ухом эта полька... - продолжал он.

   - Папа, вчера ты отлично спал под неё!

   Он усмехнулся.

   - Александр! Фрак у тебя есть? - вдруг спросил он. И не дожидаясь ответа, пояснил. - О фраке я спрашиваю потому, что тогда... Верочка взяла бы тебя в собрание... Не правда ли, Верочка?

   Верочка посмотрела на меня. Она сидела на ручке того кресла, где полулежал Сергей Ипполитович, и глаза её были уже сухи.

   - У меня нет с собой ни фрака, ни сюртука, - ответил я потупляясь.

   - Жаль, мой друг, - сказал дядя. - Собрание - согласись сам. Мне нездоровится, - он потёр колено и поморщился, - я с удовольствием остался бы дома, а ты, в самом деле, поехал бы с Верочкой...

   Что-то вроде благодарного чувства шевельнулось во мне.

   - Вы сели бы в карету, - продолжал дядя, морщась ещё сильнее, - и потом в собрании ты вёл бы Верочку под руку... Вообще берёг бы её... Конечно, ты сделал бы это охотно, - я очень рад, что ты искренно её любишь...

   На душе у меня светлело.

   - Натанцевавшись с нею вволю, ты покормил бы её... В собрании хороший буфет, а Верочка не прочь полакомиться... Все любовались бы на вас и говорили: "Вот парочка!"

   - Дядя! - воскликнул я.

   - Светом ты привёз бы её домой...

   - Дядя!

   - Но, - тут он сделал остановку, - фрака у тебя нет. Вместо фрака, какой-то фантастический костюм: синяя жакетка, под жакеткой - красная блуза. Ты не кавалер, ты на нигилиста похож. Куда же тебе ехать в собрание!

   Я понурил голову.

   - Оно хоть и либеральное теперь время, а всё же... за кого Верочку примут! Да и не пустят тебя!

   "Фрак сейчас можно купить!" - подумал я, и тут же вспомнил, что на это у меня не хватить денег.

   - И к тому же, - продолжал дядя, - мне самому захотелось ехать. Колено перестало...

   Я ждал, что Верочка грустно взглянет на меня; но она чмокнула дядю в лоб. Я покраснел и сказал:

   - В самом деле, Верочке я не пара... Я не танцор.

   - Э! Значит, будь даже у тебя фрак, ты не повёз бы Верочку в собрание! - подхватил дядя. - А я, брат, полагал, что ты её любишь...

   Он насмешливо взглянул на меня... Достаточно было этого взгляда, как раз как на том портрете, который я растоптал, чтобы ненависть к дяде проснулась во мне снова.

   Точно туча повисла над нами, и я ждал, что вот-вот грянет гром, пронижет молния напряжённый электрический воздух, и кто-нибудь из нас - или я, или дядя - падёт, сражённый, униженный, оттёртый. Возле Верочки нам двоим стало тесно. Видно было, что и дядя это понимает. Да и Верочка, хоть она не знала, что делается во мне, чуяла что-то тревожное. Глаза её останавливались то на мне, то на дяде, и несколько раз выбегала она из комнаты, сейчас же опять возвращаясь, как бы из опасения, не случилось ли уже между нами что-нибудь. Мы, однако, вели себя сдержанно. Дядя острил, но был усиленно любезен со мною; я отмалчивался, придумывая, чем бы, в свою очередь, допечь его.

   За чаем, который разливала Верочка в узенькой столовой, я сказал:

   - Дядя, как вы думаете, зачем я приехал сюда?

   Он пожал плечами.

   - Я никогда не был оракулом и не умею отгадывать намерений молодых людей.

   - Ну, однако же?

   - К делу, Александр, к делу!

   - Я приехал повидаться с вами, - проговорил я, откидываясь на спинку стула и стараясь в упор глядеть на дядю.

   - Благодарю тебя за нежные чувства...

   Он бросил на меня нестерпимо острый словно металлический взгляд; я не выдержал и потупился.

   - Я приехал, - начал я дрогнувшим голосом, - попросить у вас выдела моих капиталов и... и... отчёта.

   Он нахмурился.

   - Выдела? Отчёта?

   - Да... Пора... Я уж совершеннолетний... Мне не хотелось бы зависеть даже от вас...

   - Несмотря на всю любовь твою ко мне, - докончил дядя. - Хорошо. Но как это ты вдруг решился? В такое время?.. Впрочем, твоё дело.

   Он замолчал и энергично ломал сухарики, которые потом хрустели на его зубах как песок. Пальцы его дрожали. А я ликовал.

   Когда чай был отпит, он взял меня за талию и мягко проговорил:

   - Если до тебя, мой друг, дошли какие-нибудь слухи, то, пожалуйста, верь им только вполовину. Банкротство одесских хлеботорговцев и потом этого здешнего Кемница, конечно, не могло не покачнуть нашего баланса...

   - Я ничего решительно не слыхал, дядя, - отвечал я, чувствуя себя не совсем ловко в его объятии, - и не сомневаюсь в целости... мало сказать... в неприкосновенности моего состояния, честное слово! Но мне скучно без денег. Я шагу не могу ступить без денег. Вот напр., ехать в собрание. Но у меня нет даже ста рублей, чтоб фрачную пару купить.

   - Только лакеи и мелкие чиновники покупают фрак... Фрак, мой друг, всегда заказывают. Да и поздно теперь. Не придётся ли мой фрак на тебя?

   - Не надо. Он будет широк.

   - Да, он будет широк.

   Мы молча прошлись по залу.

   - Так неужто ж ты из-за фрака поднял эту историю? - вдруг весело спросил он и остановился.

   - Мне, действительно, пришло это в голову сейчас, - отвечал я, серьёзно глядя на Сергея Ипполитовича.

   Он раскосил глаза.

   Остальную часть вечера, до отъезда их в собрание, мы провели мирно. Верочка долго одевалась и когда оделась, то со странным восторгом говорила о танцах. Но мир был деланный. Чёрная туча не сходила с нашего горизонта.

   Они уехали, а я несколько минут стоял на панели. Мне всё мерещилось, как Верочка, приподняв платье, садится в карету, поддерживаемая Сергеем Ипполитовичем. Не сразу перешёл я к впечатлениям действительности. Наконец, тронулся я с места. То был мороз, теперь накрапывал осенний дождик. Чмокала грязь под копытами, фонари горели, отражая в мокром граните изжелта-серый свет газовых рожков. Люди шли, шли без конца.

   Измокший притащился я домой и растянулся на турецком диване. Я вспомнил, как ласкова была со мной Верочка, вспомнил её слёзы и поцелуй, который она дала дяде. Странные мысли лезли мне в голову.

   Самовар шипел. Застоявшийся воздух дремал в тускло освещённой комнате. Иван пришёл со счётом и за паспортом. Весь долгий вечер я провёл один в номере. Опять слышал я сонату, исполняемую моей бедной маленькой соседкой, и удивился, что мог принять это треньканье за твёрдую игру Верочки.

   "Страсть ослепляет нас", - подумал я сентенциозно и заснул.

   Вчера было условлено, что я явлюсь на Большую Морскую утром за пятьюстами рублей, которые мне выдаст дядя на разные надобности и затем основательно поговорит со мною по поводу моего неожиданного требования. Я встал рано, но, конечно, не ради денег, а ради Верочки. Я был болен думами о ней, и мне хотелось поскорей видеть её глаза. Больше любви было и больше муки, а любовь возросла со вчерашнего вечера. Глаза этой девушки как два мерцающие чёрные алмаза преследовали меня неотступно, таинственные и чудные. И страсть, и любопытство тянули к ней; и ужас опасения, что она принадлежит другому, и надежда, что она будет моей. Я оделся, машинально взял газету и не мог читать. По Невскому проспекту я бродил всё утро и, полный нетерпения и тоски, поминутно справлялся с часами...

   Я шёл, глотая сырой, холодный туман позднего петербургского утра. Жидкий стук колёс и смешанный гул голосов пронизывали мглу. Предо мною и по бокам волновались тени людей и лошадей. Да и самые дома казались призрачными силуэтами каких-то колоссальных созданий, подслеповато и бесстрастно глядящих на меня тысячами глаз.

   Когда я подумал, как одинок я в этом чужом огромном городе, мне жутко стало...

   Туда, где теплится хоть искра участия! Скорей к Верочке!

   Я позвонил.

   Горничная не сейчас отперла дверь.

   - Что, Глаша, барышня?

   - Ещё спят.

   - А барин?

   - Да и барин...

   Горничная была старая дева, из тех, что полнеют с годами, рябоватая, с хитрыми, полуопущенными глазами. Сергей Ипполитович очень благоволил к ней.

   - Теперь поздно! А дядя сам назначил мне...

   - Так вы подождите, Александр Платонович, пусть они поспят.

   Она повесила пальто и проводила меня в зал.

   - Должно быть, поздненько вернулись, - начал я.

   - В пятом часу, - ответила она тихо и исчезла.

   "Ну, дядя не всегда ведёт себя по-джентльменски, - заставляет ждать", - думал я и жадно и ревниво глядел на дверь, где была Верочкина комната.

   Помню, дверь была маленькая, полированная, в виде шкафчика, с белой фаянсовой, круглой как яблоко ручкой. Искра света неподвижно белелась на ручке, и постепенно взгляд мой сосредоточился на этой искре. Вдруг, она потухла, ручка повернулась, дверь бесшумно подалась, и я увидел... дядю.

   Он был в бухарском халате и пёстрых сафьяновых сапожках. Смотрел он недружелюбно, лицо его как-то неприятно осунулось, на голове волосы лежали в беспорядке.

   - Что ты так странно поглядел? - начал он. - Ты прошёл ко мне... по делу... и что ж... ты не ожидал меня, что ли?

   Я не ответил.

   - Может, думал, что я не сдержу обещания? - продолжал он. - В сущности, я имел бы право не дать тебе ни копейки, пока формальности не сделаны... Тем более, что своим неожиданным требованием ты режешь меня без ножа... Вынуть из оборота пятьдесят тысяч - значит надолго расшатать состояние, которое, ведь, не Бог знает как велико. До окончательного упорядочения наших отношений позволительно было бы не обращать внимания на твои нужды. Мне какое дело, что тебе понадобились пятьсот рублей. Заварил кашу, так и расхлёбывай! Но я - человек старых убеждений, не то, что нынешняя молодёжь, которая хвастается своими принципами, а на самом деле их отрицает. Я дал слово и хоть сообразил потом, что поторопился, однако, остаюсь ему верен. Вот деньги.

   Он протянул пачку ассигнаций. Я не взял.

   - Поговорим сначала...

   - О чём говорить! - произнёс он с досадой. - Между нами, Александр, пробежала чёрная кошка. С некоторых пор ты как-то странно глядишь на меня - и дерзко, и нагло, ты приехал, чтоб поссориться, отравить мне жизнь этими денежными дрязгами, о которых удобнее всего было бы говорить там, в ***, а не здесь, в Петербурге. Да и праздники! Хоть наружно надо уважать традиции православия!.. Что ты улыбаешься? Послушай, Александр, я не люблю этого нигилизма...

   Он зорко посмотрел на меня.

   - Александр, хоть ты и совершеннолетний, но нашему брату теперь всё-таки приходится отвечать за вас. Раз ты получишь в своё распоряжение капитал, - ради Христа, не употреби его во зло... Тебя повесят, да и меня не погладят по головке. Может быть, я снова возьму службу, и для меня, разумеется, важно, чтобы родня моя вела себя хорошо... Я до сих пор не могу забыть, что генерал-губернатор не подал мне руки после ареста этого проклятого Соколова!..

   - Дядя!

   - Что, племянник? Эй, Александр, предсказываю я тебе горький конец! Я проснулся и всё утро лежал и думал о тебе! Не к добру ты захотел самостоятельности. А помнишь, что сталось с Неручиным? Выделился, вот также как ты, и что же? Отрицал и Бога, и православие, и брак, жил с кузинами...

   - Дядя!

   - Об этом все Топольки говорили... Все ужасались!..

   - Неручина Соколов презирал...

   - Какой авторитет! Молчи, ради Бога. Будет! Желаю тебе всего лучшего от души. Я только предостерегаю тебя, в силу права, переданного мне твоей бедной покойной матерью. Понимаешь - есть предчувствия... Ну, да довольно! Если ты хочешь выдела сейчас - напрасный каприз! Не время и не место. В конце же января, в начале февраля - другое дело. Тогда я к твоим услугам. А затем, вот обещанные пятьсот рублей - бери, будешь жалеть! В другой раз не дам, - и скатертью дорога.

   Он встал и, запахивая одной рукой полы халата, другою указал на выходную дверь.

   Я побледнел, поднялся, грудь моя надулась от вздоха, судорожно застрявшего в ней, и, схватив деньги, я швырнул их на пол; и тут же я увидел, как повернулась фаянсовая ручка, и в образовавшейся щели сверкнуло что-то белое, точно край утренней блузы или подол рубашки. Я быстро зашагал и надел пальто уже на лестнице, с трудом попадая в рукав. Слёзы слепили мне глаза.

   - Вот встреча!.. Почтеннейший юноша! Земляк, а земляк! Не ожидал! Какими судьбами?

   Предо мною стоял человек лет под тридцать, с четырёхугольным лицом, широкими чёрными бровями, в шубе и смушковой серой шапке.

   Он обнял меня, и только когда поцеловал, крепко всосавшись своими толстыми губами в мои губы, я вспомнил, что это Ткаченко, бывший мой репетитор, которого дядя так неделикатно рассчитал тогда.

   - Кузьма Антонович! - вскричал я.

   Ткаченко, держа меня за руку, подвёл к извозчику и сказал:

   - Садитесь, Александр Платонович! Поедем ко мне, треба моего хлеба-соли отведать! Скажите, надолго вы сюда явились?

   - И сам не знаю. Потом расскажу, - отвечал я, вытирая глаза платком и переводя дух. - А вы тут постоянно живёте?

   - Постоянно! По горло в деле... в хлопотах... женился... Что, сильно я постарел?

   - Переменились... усы какие!

   - Казачьи! - произнёс он и провёл рукой по усам, взглянув в воображаемое зеркало, которое должно было бы висеть как раз на спине извозчика.

   - А я, должно быть, мало переменился... - начал я.

   - Ничуть! Выросли только... У вас всё такое же молоденькое личико - как у красной девушки. Бороду надо бы. А то, я вам доложу, у вас наружность, которая барышням не очень-то нравится...

   - Надо состариться, и тогда смело рассчитывай на барышень!.. Так? Что ж, в иных случаях это верно... Бывает! - сказал я с ударением.

   - Натурально, бывает. Барышни любят мужественный вид, и чтобы усы кололись...

   Он опять посмотрелся в воображаемое зеркало.

   Пока мы доехали до дома, где жил Кузьма Антонович, он успел переговорить обо всём - не только о барышнях, но и старину вспомнил, сообщил, что с кем сталось... Об одном только не было им сказано ни слова: о дяде. Я же пока не мог о дяде равнодушно говорить - боялся, что разрыдаюсь; я ещё не остыл после горячки, в которой выбежал из его квартиры.

   Беседуя с Ткаченко, я чувствовал, что встреча эта благотворна для меня. Главное, я уж не был одинок. А затем нас крепко должна была соединить общая ненависть к Сергею Ипполитовичу. Кузьма Антонович был не из тех людей, которые забывают даже давние обиды. Его добродушие и наивный юмор отлично уживались с этим свойством его души.

   Квартировал Кузьма Антонович в самом конце Невского проспекта за Знаменской церковью, где улица суживается и теряет свой элегантный вид. Лестница была без швейцара, без ковра, с грязными, сырыми стенами и вся в дощечках - с изображением руки и надписью "нотариус". Эта рука не покидала нас вплоть до четвёртого этажа. Дверь квартиры была тоже вся в надписях.

   - Вы у нотариуса живёте? - спросил я, обрадовавшись какой-то неясной мысли, мелькнувшей у меня.

   - Я сам нотариус, - отвечал Ткаченко самодовольно. - Нарочито не говорил, чтобы удивить друга!

   На четырёхугольном лице его сияла такая торжествующая улыбка, что нельзя было сомневаться в важности, которую он придаёт сделанной им карьере нотариуса. Я поздравил его.

   Контора его, впрочем, не свидетельствовала о блистательном положении его дел. За решёткой работали две женщины и седенький, кривоплечий старичок. Унтер встал на вытяжку перед нотариусом. На жёстком диване беспокойно завозился клиент в лисьем пальто и густо напомаженных волосах. Ткаченко чуть кивнул головой в ответ на поклоны подчинённых и клиента и провёл меня в свой кабинет.

   Это была небольшая закопчённая комната с письменным столом у окна, с турецким ковровым диваном, с гипсовым бюстом Шевченко, с бронзовой лампой и неизбежной у всякого малоросса олеографией "Ночи" Куинджи. На дверях висели зелёные портьеры. Одну из них Ткаченко приподнял и сказал:

   - Галю, а Галю! Ну-ка, иди сюда! Земляк пришёл, так надо показаться! Не церемонься. В чём стоишь, в том и иди. Не осудит!

   - Подожди, мой друг! - послышался кроткий женский голос. - Опусти портьеру! - раздался тот же голос через секунду, но уже не так кротко.

   - Покоряюсь во всём! - произнёс Ткаченко вполголоса, отходя от двери и с гордостью посматривая в ту сторону, где находилась его жена. - Алина Патрикеевна, я вам скажу, замечательная женщина, - продолжал он. - Может быть, вы и не надеялись, что я так скоро... - где же, в Петербурге!.. - пристроюсь, одним словом, выйду в люди. Так надо говорить правду - всем я обязан Алине Патрикеевне. Конечно, тут не приданое важно, а её сердце и ум... Например, у меня женщины пишут... Они и аккуратнее, и гораздо дешевле... Кто завёл? Алина Патрикеевна. Приданого я взял за ней немного - пять тысяч да эту контору. Хотел бросить контору и переезжать туда, на родину. Кто удержал? Алина Патрикеевна. Живое дело как же можно бросать? Теперь Бога благодарю!

   - На родину разве не тянет?

   - Как можно! Кто её забудет? А только согласитесь сами... Нет, это совсем другое дело. Родина - особь статья!

   Услышав шорох за портьерой, он внимательно взглянул на себя в зеркало, погладил усы и встал.

   - Вот, позволь тебе, Галю, представить...

   Вошла дама и протянула мне твёрдую, жилистую руку; дама была высокая, худая, с длинным носом и в белом чепчике с серыми лентами, свисавшими на затылке.

   - Мне всегда приятно видеть друзей моего мужа, - сказала она.

   Так как она считала необходимым занимать меня, то села, пригласила меня сесть и начала:

   - Он так любит свою глупую Малороссию, что рад всем, кто приезжает оттуда. Представьте, мужика сюда притащил! Напоил его водкой и сам с ним пил... Ужасно! А вы давно из Малороссии? - кротко спросила она.

   Я остался обедать у Кузьмы Антоновича. Усердно приглашая меня отведать того или другого блюда, он каждый раз просительно посматривал на Алину Патрикеевну. Лицо её было холодно; иногда оно покрывалось розовыми пятнами; ни разу не ответила она мужу любезным взглядом.

   - Галя сердится, что обед неудачный, - сказал Ткаченко, - а по мне - дай Бог всякому так есть! Галю, а Галю, да нубо! Кушайте, Александр Платонович, угощайтесь. Вот крылышко возьмите... пупочек... печёночку...

   Когда после обеда Кузьма Антонович сказал, что купит ложу, и пригласил меня в театр, Алина Патрикеевна побледнела. Она опустила глаза и казалась мраморной статуей - до того всё в ней, до последней складки платья, стало неподвижно. Но я отказался, и Алина Патрикеевна ожила.

   - Что же мне сделать с вами, чтобы расшевелить вас? Чего вы такой скучный? В театр вам не хочется - не поедем ли к Палкину, послушать орган? Ну, на бильярде сразимся? А были вы в новых банях? Удивительные бани! Мы с Алиной Патрикеевной раз...

   Тут Алина Патрикеевна встала и ушла, сделав негодующее лицо. Кузьма Антонович прикусил язык.