Яковлев Александр Степанович - Повольники

своим; как же, сват же. Все перегова- ривался с Ниночкой, тайно, наедине, показывал ей какие-то бумаги, внушал ей своим воркующим баском:

  - Муж, конечно, голова, но жена - шея, и может повернуть эту голову, куда хочешь. Вы, Нина Федоровна, все, вы все можете. Дайте ему вот это подписать.

  Ниночка давала. Боков хмурил лоб, читал важно и при этом шевелил гу- бами.

  - Это на счет чего же?

  - А ты подписывай, пожалуйста.

  И Гараська ставил внизу каракульки. А через день, через два, глядишь, у Ниночки новая брошь, новый кулон или новое платье.

  Лунев ходит этакий таинственный, довольный, хитренько улыбается, бе- лыми пухлыми пальцами расчесывает шелковую бороду.

  И всем хорошо. В городе теперь знали, куда надо итти со своей доку- кой: к адвокату Луневу. А это главное - знать, куда пойти...

  В городе же докуки росли. Все новые, одна острее другой. И злые раз- говоры пошли про Ниночку. Но не знала она про них.

  Так-то вот.

  Впрочем, и у ней была порой печаль - размолвки с Боковым. Чаще это бывало в дни похмельные.

  - Гаря, вот Лунин говорит... надо ему устроить. Ты его слушайся, он образованный.

  - Знаем мы этих образованных. К стенке их. Только контр-революцию они разводят.

  - Ну, с тобой не сговоришь.

  - А ты не говори. Чего ты, баба, понимаешь? Выпьем лучше.

  - Ах, как ты выражаешься... "Баба"... Пожалуйста, я тебе не баба. Привык там с бабами возиться, и думает, что все бабы.

  - Аль ты по другому устроена? Гляжу вот я, гляжу на тебя кажний день, ну, никакой отлички. Все у тебя, как у других баб сделано.

  - Фу-фу-фу, какой ты грубый. Я и говорить с тобой не хочу.

  И хлоп дверью. В будуар к себе... А Гараська:

  - Хо-хо-хо...

  Выпьет, посидит, еще выпьет и пойдет мириться.

  Веселым валом, веселым валом валит Гараськина жизнь в плигинском до- ме.

  

  

  

  * * *

  Раз вечером на лодках поехали кататься. На передней - большой, восьмивесельной, реквизированной у купца Огольцова - сидел сам Боков с Ниночкой Белоклюцкой, пьяный, клюквенно красный. Нина приказала принести ковер, и улеглась на нем, довольная, как победительница. На других лод- ках ехали приятели Бокова.

  Поднялись до цементного завода, выехали на середину и, бросив весла, поплыли по течению, мимо города. Пили, пели, орали. Самогон на этот раз попался плохой, кого-то стошнило.

  - Товарищи, дуй мою любимую! - заорал Боков.

  И все нестройно запели "Из-за острова на стрежень".

  Боков сидел на ковре, опустив голову, потряхивая ею, и в такт песни постукивал ногой.

  Нина обхватила его шею белой рукой, и тоже пела, немного пьяненькая.

  Волга. Волга, мать родная...

  Боков поднял голову и тупо посмотрел кругом - на товарищей, оравших песню, на пьяненькую Нину, на дальние берега, и вдруг поднялся - большой, чернявый, вытянул руки в стороны, взмахнул и заорал громче всех, прадедовским оглушительным голосом:

  Мощным взмахом поднимает

  Он красавицу-княжну...

  Он наклонился к Нине, схватил ее под руки и приподнял. Та испуганно глянула ему в глаза и... сразу поняла все. Как змея, она вывернулась и упала на дно лодки, возле скамьи. Боков схватил ее поперек туловища и попытался поднять. А сам орал:

  И далеко прочь бросает...

  Нина вцепилась как гвоздь в лавку, обвила руками и завизжала:

  - Карау-ул!..

  Песня здесь, на боковской лодке, сразу оборвалась. Орал только сам Боков. И на других лодках орали:

  В набежавшую волну.

  - Караул!.. Спасите!.. - визжала Ниночка.

  Боков рвал на ней платье, подвинул к борту, но Нина теперь вся белая на солнышке, голенькая, держалась за скамью крепко. Лодка качалась, го- товая перевернуться.

  - Боков! Гараська! Что ты делаешь? - закричали испуганные голоса.

  - Боков, брось!

  - Ха-ха-хо-хо...

  - Товарищ Боков, бросьте!

  - Караул!.. Родимые, спасите!

  - Утоплю!..

  Кто-то навалился на Бокова, пытался удержать его. Началась борьба. Боков схватил Нину за косу.

  - Пусти. Прочь!..

  - Боков, опомнись!..

  - Прочь!

  Раздался выстрел.

  - Карау-ул!..

  Лодки сгрудились. Кто-то ударил Бокова веслом по шее. Ниночка в ра- зорванной рубашечке, в кружевных панталончиках и черных шелковых чулках начала прыгать из лодки в лодку. У ней на голой груди поблескивал золо- той медальон, а пониже под грудью и на животе краснела свежая царапина. Боков прыгнул за ней.

  - Бейте ее, суку. Топите!.. А-а-а...

  Ниночка визжала, вся обезумевшая.

  - Боков, брось. Чорт, брось!.. Что ты? Очумел?!

  - Убью!..

  Догадались оттолкнуть лодку, в которую прыгнула Ниночка. Боков прыг- нул и упал в воду. Его выволокли на большую "атаманскую" лодку, мокрого, ругающегося. Ниночка уже ехала поспешно к городу, на маленькой лодке.

  - Стой, куда? - орал Боков. - Убью!

  Он хотел стрелять из револьвера, ему не дали.

  - Всех к стенке!.. Я вам покажу. Прочь! А ты... нынче же тебя уду- шу... - грозил он вслед уплывающей лодке.

  - Вы... Греби за ней. Греби!.. Ну... А-а, та-ак!..

  

  

  

  * * *

  А кто-то считал грехи Бокова. День за днем так вот и вел бухгалтерс- кие записи.

  - Реквизировал в свою пользу. Убил. Пьянствовал. Дрался...

  А кто-то считал его грехи, считал. Считал и Ниночкины грехи. Где-то далеко, в столицах, в советах, думали, почему мужики бунтуют. Крестьянс- кая власть, а мужики: "долой эту власть".

  И вот додумались, и подул новый ветер.

  Однажды вечером прибежал к Бокову взволнованный Любович. Согнулся, угодливый и вместе наглый.

  - Товарищ Боков, вы слышали? К нам выехала ревтройка.

  А Боков в этот день был пьян. И вчера был пьян. И в субботу.

  - Не жжелаю! - проворчал он и отмахнулся рукой.

  - Но вы понимаете? Это же дело серьезное. Как вы не боитесь?

  Боков повернулся и пьяными глазами посверлил лицо Любовича.

  - Кто-о? Я-а? Бояться? Гараська Боков?.. Ни чорта, ни бога, ни царей, ни комиссаров не боится. Всех к...

  - Но поймите, тройка ведь едет, тройка.

  - Тройка?.. К чорту тройку. Я сам целый десяток.

  - Покаетесь вы, товарищ Боков, поздно будет.

  Боков стал, как клюква.

  - Ты кто тут такой? А? П'шел вон, сволочь... А то - счас к стенке!

  

  

  

  * * *

  Да, тройка приехала. Но и не тройка даже, а целый отряд, готовый к борьбе и завоеваниям.

  Пришли в плигинский дом люди властные, с какими-то бумажками, которые действовали, как талисман. Один - в казинетовом пиджаке, в ситцевой ру- башке с грязноватым воротом, с рыжей бороденкой - лез везде. Обошел весь дом - плигинский-то, все пятнадцать комнат, открыл дверцы буфета, где Ниночка хранила припасы на случай чего. В будуар к ней зашел. В буду- ар!.. Все вынесла спокойно Ниночка. Даже, когда в буфет заглянули. Но в будуар...

  - Не смейте, не смейте. Не имеете право заходить сюда.

  И ножкой капризно топнула.

  - Гаря, да скажи им. Это безобразие.

  А рыжебородый смотрел на нее с любопытством, как на зверька какого.

  - Вы не имеете права. А вы кто такие?

  А рыжебородый нахмурился, покрутил бороденку пальцами.

  - Это заня-ятно, сударыня.

  Так и сказал:

  - Сударыня.

  И два других - во фрэнчах, холодно, оба со светлыми глазами, кривили в улыбке губы.

  И знаете, ведь залезли в Ниночкины сундуки, все вывернули, перебрали, и все сложили в ящик и опечатали.

  Тут только Ниночка поняла, что случилось необыкновенное. Она беспо- мощно оглянулась на Бокова. А тот - хмурый, полупьяный с похмелья - гла- за в пол - молчит. У Ниночки нервно задрожали губы. Она вдруг рассмея- лась.

  

  

  

  * * *

  Судили их на другой день. В том же плигинском доме, в зале, где справляли немного месяцев назад свадьбу.

  Боков и Ниночка сидели в углу, чуть в тени. А свидетели - все на све- ту. Делегатки с заводов, те самые, что пели "во лузях", раз'езжая по го- роду в автомобилях. Служащие совета, бородатые мещане. Они боязливо смотрели в тень на Бокова, на Ниночку и говорили:

  - Забрал, отнял, убил.

  Боков сидел, будто к стулу прирос, смотрел на них злыми угрюмыми гла- зами, и губы шевелились в угрозе:

  - А, предатели. Ну-ж, я вам.

  Судьи же ровненько вели дело, спокойно выспрашивали, как Боков пиро- вал, отнимал, убивал. И ни у кого доброго слова не нашлось о Бокове. Увидели все! не жизнь - угар.

  Потом рыжебородый позвал:

  - Товарищ Лунев.

  Оба - и Ниночка и Боков - переглянулись.

  - Вот идет наша защита.

  Лунев вошел все такой же: лицо благообразное, борода расчесана, воло- сок к волоску. Но в пиджаке потрепанном, чтоб походить на товарищей вот этих, что сидят за столом. Он не взглянул ни на Бокова, ни на Ниночку. Просто заговорил:

  - Пил. Буянил. Грабил. Убивал. Срамил.

  Боков вдруг вскочил, и не успели часовые опомниться, он уже подмял под себя Лунева, таская его за бороду, и колотил головой о пол.

  Сразу всякий порядок нарушил...

  Тем суд и кончился.

  Рыжебородый прочитал приговор:

  - Боков и Нина Белоклюцкая приговаривались к расстрелу за дис... дис... Этакое какое-то слово: дис... дис... и дальше - про Советскую власть что-то. И слова-то такого Боков прежде не слыхал. Да. Пошли слова разные...

  

  

  

  * * *

  Где-то на задах, за каменным забором плигинского дома, в третий раз протрубил вещий петух.

  Из дома во двор вышли красноармейцы - трое - с двумя фонариками, но посмотрели на небо: на белые полосы, что протянулись с востока, из-за гор, - и потушили фонарики:

  - Без них видно.

  Не спеша завозились около автомобиля - грузового, похожего на откры- тый гроб.

  Потом из дома вышли еще люди - и между ними рыжебородый - со сна по- тягивались, ходили деловито, говорили вполголоса, с хрипотцой.

  Автомобиль зафыркал, вздрагивая. Тогда рыжебородый сказал:

  - Ну, что же, ведите.

  Красноармейцы - трое - вернулись в дом, а фонарики оставили у двери, были там долго, автомобиль фыркал нетерпеливо и рыжебородый сурово крик- нул в раскрытую дверь:

  - Ну, что же там, скоро? Светает уже.

  Голос из двери - из темноты ответил лениво:

  - Собираются.

  - Поторопите.

  Вышли - сперва красноармеец с винтовкой в руке, потом Боков - в сером фрэнче ("Как он идет тебе!"), галифе, фуражка до самых бровей. Лицо крепкое, каляное.

  Ниночка рядом - в черном пальто, из-под пальто - белое батистовое платье, тонкий, тоже белый шарфик на голове, из-под него - пряди волос. В глазах... глаза - копейки... Она не плакала.

  По тихим, совсем тихим улицам - где ночные сторожа спали на углах, прислонившись к стене дома или к забору, - в начинающемся рассвете мчал- ся автомобиль. По обоим углам четыреугольного ящика, прямо на заднем борту сидели два красноармейца с винтовками, а у их ног, прямо на полу - Боков и Ниночка рядом, и ее черное пальто закрывало черный фрэнч Бокова, а голова прислонилась к его плечу. Впереди еще красноармейцы и рыжеборо- дый с ними.

  Цыганской улицей выехали на окраину. Вот крайний дом Вавиловых - во дворе высокая ветла. Боков встрепенулся, вытянул шею. Сейчас вот, сей- час... Вот... Вот... Двухоконный дом... Ставни закрыты. У стены два кри- вых потрескавшихся дубовых бревна.

  Он вспомнил мать, ее встречу с ним и опять сел и будто ослаб весь.

  У кладбища на углу, где лохматилась свежая яма, а неподалеку видне- лись бугорки - целый ряд бугорков, - автомобиль остановился. Уже света- ло. Слева, на горе, кладбище - церковь виднеется из-за деревьев, справа - лысый холм, а за ним, далеко, лес. Красноармейцы живо соскочили с ав- томобиля. И рыжебородый с ними. Все они не смотрели один на другого, хмурились.

  - Вылезайте, - каркнул рыжий.

  Боков и Ниночка поднялись. Боков большой, как столб, и широкий, Ни- ночка возле него, кака девочка. Боков спрыгнул. Шагнул раз, два, три, остановился - глаза в землю, лицо каменное. Кто-то догадался, откинул борт автомобиля, и Ниночка тоже спрыгнула на землю. Она глядела на всех широко открытыми глазами, будто ничего не понимала, подошла к Бокову и взяла его под руку, просто, словно искала у него защиты и, взяв, опять поочередно оглянулась на всех: на красноармейцев, на рыжебородого. Вдруг Боков дрогнул и странный звук вырвался у него из горла - и будто стон, и будто крик. Ниночка испуганно поглядела момент молча прямо в лицо Боко- ву. И все будто поняла. Она сразу сломилась, лицом приникла к серому ру- каву его фрэнча и заплакала в голос. А плач - будто сигнал. Рыжий нахму- рился, задвигался нетерпеливо, что-то сказал красноармейцу со светлыми глазами. Тот подошел к Бокову и сказал жестко:

  - Будет. Раздеться.

  Боков разом умолк. Встряхнулся.

  Красноармеец притронулся правой рукой к руке Ниночки и опять сказал раздельно и жестко:

  - Будет. Раздеться и вам.

  Подошел другой и, молча, сопя, стал грубо и вместе деловито, привычно стаскивать черное пальто с Ниночкиных плеч. Та перестала плакать и сама освободила руки из рукавов, потом сбросила шарфик с головы и в белом платье на момент стала, как невеста.

  А другие красноармейцы раздевали Бокова...

  Через минуту Ниночка в одном белье, с голыми круглыми руками и грудью стояла среди этих грубых тяжело суетливых людей. Она дрожала, прятала глаза.

  - Марш к яме, - скомандовал старший.

  Кругом щелкали затворы, и лица - как железо. Ниночка вдруг обняла го- лой рукой Бокова за шею, поцеловала в левую щеку, возле уса:

  - Прощай.

  И решительно побежала к яме, накалывая ноги на острые мелкие камешки.

  И едва добежала до первых черных комочков выброшенной земли, за ней ахнул залп...

  Боков закрыл лицо руками, согнулся и пошел к яме спотыкаясь...

  

  

  

  * * *

  В городе открыто служили благодарственные молебны:

  - О избавлении.

  Бабы, встречаясь с Митревной у бассейна, говорили ей напрямки и ра- достно:

  - Слава Богу, пристрелили сынка-то твово. Наделал делов, ирод.

  И от этих слов каменела Митревна на людях. Молчала. Молча наберет в ведрышко воды и, подпираясь палочкой, пойдет домой. Сгорбленная, старая. А бабы смотрят ей вслед - и злорадство, и жалость в глазах.

  И только закрыв калитку, Митревна вдруг преображалась - шла к крыльцу качаясь, плача, порой вопила в голос - старушечьим слабым вопом.

  А в тот, первый день она, узнав обо всем на улице, упала вот здесь за калиткой, на пустом широком дворе и лежала долго-долго, одна, теперь в целом свете одна.

  Теперь ей некого было ждать.

  Вечерами она привычно садилась у окна, смотрела, как за буграми, за пороховушкой - теперь сломанной, только столбы торчали, - садилось солн- це, как из-за бугров, поднимая пыль, выползало стадо и пестрыми цветами рассыпалось по склону.

  Тени густели, чернели. Надвигалась ночь. А Митревна все смотрела, упорно и вместе равнодушно.

  И ждала чего-то... до глубокой ночи.