Ильф Илья, Петров Евгений - Светлая личность

Филюрин.

   Но его не услышали.

   Инкассатор рассказывал историю загадочного появления покойного дяди одного своего приятеля.

   - ...Они открывают окно, а за окном никого нет. Между тем все ясно слышали, что кто-то постучал. Сам я этого не видел, но приятель видел собственными глазами.

   Между тем Лидия Федоровна, давно уже с опасением поглядывавшая на двери кабинета Доброгласова, подобралась к арифмометру.

   - Вы еще здесь, Егор Карлович? - спросила она.

   - Здесь.

   - Простите, пожалуйста, мне к арифмометру нужно. Пардон!

   Оттеснив невидимого, Лидия Федоровна деловито завертела ручку. Арифмометр заскрежетал. Евсей Львович сел за главную книгу. Потянулись за свои столы и все остальные. О невидимом начинали забывать.

   - Скажите, - обратился Филюрин к инкассатору, - вы давно купили эту сорочку? Хорошая сорочка. Сколько вы за нее дали?

   Ответа невидимый не получил, так как инкассатор умчался по своим делам.

   - Егор Карлович? - спросил Пташников. - Я вам, кстати, хотел посоветовать обратиться к Невструеву. Вполне знающий терапевт.

   - Зачем же обращаться? - тупо спросил Филюрин.

   - Может быть, это у вас на нервной почве? Вам, наверно, нужна электризация. Токи Дарсонваля. Замечательная вещь. Или, знаете что, попробуйте водолечение. Температуру вы меряли?

   - Где там мерять! - сказал Филюрин грустно. - Пойду я в местком.

   В маленькой комнате месткома, главным украшением которой являлся щит с прикрепленными к нему частями винтовки и надписью: "Умей стрелять метко", сидели любопытные из всех отделов Пищ-Ка-Ха.

   - Меня не имеют права уволить! - раздался голос Филюрина. - Я трудоспособности не потерял!..

   Присутствующие загомонили. Самолюбие невидимого временно было удовлетворено. Здесь его история принималась к сердцу чрезвычайно близко. Здесь он еще мог удивлять. Он приподымал чернильницу, показывая, где он находится, объяснял детали нового своего быта и уже с некоторым опытом рассказал, что тело свое он ощущает, но, как видно, тела все-таки нет, и чем он, Филюрин, поднял только что чернильницу, он и сам не знает.

   - Кроме того, меня обокрали, - закончил невидимый свой удивительный рассказ. - Ей-богу! Все начисто уперли.

   - Так вы подайте в кассу взаимопомощи, - сказал председатель месткома, - в таких случаях она может выдать даже безвозвратную ссуду. Пишите заявление.

   Но тут председатель осекся и потрогал руками прическу.

   - Впрочем, вам деньги не нужны. Не к чему. Есть-пить вам не надо, да и платья не на что надеть. Так в чем же ваш конфликт с администрацией? Согласно правил внутреннего распорядка уволить вас не могут. Есть пункт "г", но он к вам не подходит - обнаружившаяся непригодность к работе.

   - Работать я могу! - воскликнул невидимый.

   - Но зачем же вам работать! Раз пить-есть вам не надо, мы дадим лучше на ваше место многосемейного безработного...

   - Как!! - завопил невидимый. - С какой стати меня на биржу посылать! Я вылечусь. Я к профессору Невструеву пойду. Он знающий терапевт. Я стану видимым. Извините, товарищи! Меня нельзя уволить! Где же это такой закон, чтоб невидимых увольнять. Пункт "г" не подходит. А других пунктов подходящих нет.

   - Что ж, это верно, - сказал председатель. - Этот вопрос надо заострить.

   - А куда он деньги станет класть? - спросил из толпы завистливый Павел Каинович, пришедший полюбоваться на диковинного подчиненного своего папаши.

   - Хоть псу под хвост! - грубо ответил невидимый. - Принципиально! Это месткома не касается. Могу класть в банк. Кто - куда, а я - в сберкассу. Мое дело!

   - Формально будем защищать, - сказал председатель. - Попроси-ка, Костя, сюда товарища Доброгласова на заседание РКК. Будем филюринское дело разбирать.

   - Нет, это прямо безобразие какое-то, - заметил Филюрин, - взять и уволить сотрудника ни за что. Будто невидимый уже и не человек. Возмутительно!

   Собравшиеся молчали. Они начинали завидовать невидимому. Как же! Ему не нужно производить никаких расходов. А жалование идет полностью, как всякому.

   - Сколько же такой невидимый может прожить? - спросил курьер Юсюпов, давно уже производивший в уме какие-то вычисления.

   - Неизвестно, - злобно ответил загадочный регистратор.

   - Может, такой невидимый и не умирает вовсе? - продолжал Юсюпов.

   - И наверно даже я буду жить вечно.

   Глаза председателя месткома сразу потеряли свой будничный блеск.

   - Ты тут потише насчет вечности. Одурел от невидимости. Ты смотри, как бы тебя за такие слова из союза не выкинули.

   - А возможно, что и будет жить вечно! - завздыхал Юсюпов.

   - Тебе, курьер, завидно! - огрызнулся Филюрин.

   - Мне не завидно, а только лет за двести, товарищ Филюрин, можешь большой капитал составить. Вроде как Циндель станешь.

   Тут в голове председателя месткома, незаметно для присутствующих, родилась блестящая идея. И он сказал, обративши взор повыше чернильницы:

   - Слушай, Филюрин, а тебе и на самом деле деньги не нужны. Ты свою зарплату жертвуй в Осоавиахим. А?

   Послышалось страшное сопение. По комнате пронесся небольшой ураган.

   - Что вы все на меня навалились? Сколько все сотрудники платят, столько и я буду платить.

   - Скряга ты, Филюрин, - произнес председатель, - невидимый должен проявить большую активность. Ну, черт с тобой, защищать тебя рабочая часть РКК все-таки будет.

   В эту минуту, спугнув лодырничающих сотрудников, в комнату вошел Каин Александрович.

   - Товарищи посторонние! - провозгласил председатель. - Прошу очистить помещение. Сейчас будет открытое заседание РКК.

   Комната мигом обезлюдела.

   Против председателя и Юсюпова, представлявших рабочую часть РКК, уселся управделами. Каин Александрович сел у стены, подложив под спину портфель, чтобы не измарать пиджак. Над головой его жирно блестели винтовочные части.

   - А этот уже есть? - спросил Каин Александрович, сделав рукой неопределенное движение.

   - Он тут. Ну, товарищи, как же быть с Филюриным? Юсюпов, веди протокол.

   Каин Александрович убоялся конфликта и согласился признать Филюрина живым и дееспособным, выговорив себе двухнедельный испытательный срок, после которого вопрос о невидимом снова должен был стать предметом официального обсуждения.

   В конце заседания, происходившего довольно мирно, Каин Александрович вдруг воспламенился.

   - Хорошо! Пусть невидимый остается, хотя ни в одном учреждении нет невидимых служащих. Я согласен. Но зачем нам, товарищи, управделами ПУМа, Иванопольский? Не понимаю?

   - Каин Александрович, но ведь вопрос об Иоаннопольском прорабатывался не раз, и мы уже сами выявили, что наш Иоаннопольский совсем не тот.

   - Нет, - сказал Доброгласов, - я буду просить начальника Пищ-Ка-Ха бросить меня на другую работу. Я не могу отвечать за благоустройство города, когда в отделе работают какие-то невидимые и управделами ПУМа. Я не могу работать с привидениями. Это мистика. Я требую жертв.

   - Что же вы хотите? - спросил председатель месткома.

   - Я требую жертв, - повторил Каин Александрович. - Я не могу делать из благоустройства бедлам. Воленс-неволенс...

   И уже кроткий Евсей Львович, связанный по рукам и ногам, был возложен на жертвенник, уже была занесена над ним вооруженная автоматической ручкой десница Доброгласова, когда подняла свой голос рабочая часть. Она не хотела жертв.

   Однако на этот раз разозленный Каин Александрович показал алмазную твердость. Пришлось создать конфликт, и дело о мнимом управделами ПУМа пошло в примирительную камеру.

   - Так вы, Филюрин, допускаетесь к исполнению обязанностей. Можете идти работать.

   Вслед за этим, впервые в истории учреждений города Пищеслава, со стола скромного регистратора Филюрина ручка сама собой поднялась на воздух, наклонилась под должным углом и вписала в развернутую книгу регистрации земельных участков самую обыденную деловую запись.

   Посетители отдела благоустройства, давно забывшие детскую сказку о шапке-невидимке, не читавшие Уэльса и не знавшие еще об удивительном случае с "веснулином" Бабского, первое время обмирали и даже опускали негодующие заявления в огромный жалобный ящик Пищ-Ка-Ха, но потом, занятые своими делами, привыкли и находили, что невидимый Филюрин работает гораздо быстрее Филюрина видимого и что душа регистратора гораздо вежливее, чем была его земная оболочка.

   Пищеславцы успокоились, называли Филюрина "товарищ прозрачный" и даже слегка над ним подтрунивали.

   А сам прозрачный тосковал безмерно. Сперва ему нравилось то удивление, которое он вызывал в окружающих. Он любил рассказывать с мельчайшими подробностями о том, как он пошел в баню, как мылся там необыкновенным голубым мылом, как исчез и как гнался за ворами. Но все это продолжалось лишь два дня. Не находилось больше охотников слушать рассказы о том, как буквально, в точном смысле этого слова, смылся регистратор.

   Это обстоятельство повлияло также на судьбу единственного свидетеля исчезновения Филюрина. Милиционер Адамов тоже не находил больше слушателей, от скуки запил и был отправлен в антиалкогольный диспансер, где его лечили гипнозом и холодной водой.

   О Бабском ничего не было слышно. Он сидел, запершись, у себя, на Косвенной улице, и примус его, как потом рассказывали, не потухал ни днем, ни ночью.

   Прозрачный тосковал. Все удовольствия были ему уже недоступны. Только и было ему удовольствия, что одиноко поиграть на мандолине, прижимая ее зад к своему несуществующему животу.

   Тогда-то и произошло замечательное событие, перевернувшее Пищеслав вверх дном и вознесшее Егора Карловича Филюрина на головокружительную высоту.

  

  

   Сказать правду, Пищеслав был городом ужасным. Больше того. Свежий человек, попав в него, подумал бы, что это город фантастический. Никак свежий человек не смог бы себе представить, что все увиденное им происходит наяву, а не во сне, странном и утомительном.

   Еще недавно Пищеслав носил короткое, незначащее название - Кукуев. Переименование города было вызвано экстраординарным изобретением Бабского. Неутомимый мыслитель изобрел машинку для изготовления пельменей.

   Продукция машинки была неслыханная - три миллиона пельменей в час, причем конструкция ее была такова, что она могла работать только в полную силу.

   Машинку изобретатель назвал "скоропищ" Бабского.

   В порыве восторга Бабскому оказали честь, переименовав Кукуев в Пищеслав. Раскрылись обаятельные, отливающие молочным цветом червонцев, перспективы. Предвиделся расцвет пельменной промышленности в городе, бывшем доселе только административным центром.

   В первый же день два "скоропища", работая в три смены, изготовили сто сорок четыре миллиона пельменей. На другой - работа прекратилась, потому что запасы муки и мяса истощились. Штабеля пельменей лежали на улицах Пищеслава, но, к удивлению акционерного общества "Пельменсбыт", образовавшегося для эксплуатации изобретения Бабского, спрос на пельмени, при всей их дешевизне, не превысил пяти тысяч штук.

   Перевозить пельмени в другие города на продажу было невозможно из-за жаркого летнего времени.

   Пельмени стали разлагаться. Запах гниющего фарша душил город.

   Начался переполох. Обнаружился существенный недостаток изобретения Бабского. "Скоропищ" нельзя было приручить и приспособить к скромным потребностям населения. Оказалось, что меньше трех миллионов пельменей в час машинка выпускать не может.

   Добровольные дружины в ударном порядке вывозили скисший продукт за город, на свалку.

   Когда обратились за разъяснением к Бабскому, он, конструировавший уже станок для массового изготовления лучин, ворчливо ответил:

   - Не морочьте мне голову! Если "скоропищ" усовершенствовать, то усилить продукцию до пяти миллионов в час возможно. А меньше трех миллионов, прошу убедиться, нельзя.

   Тогда Бабского посадили на полгода в тюрьму, но уже через неделю городской изобретатель стал произносить неопределенные угрозы, говорил про какой-то антитюремный эликсир, и его выпустили.

   Возвратить городу прежнее имя было совестно.

   Так он и остался Пищеславом.

   С какой бы стороны ни подъезжал к Пищеславу путник, взору его представлялось огромное здание, привлекательно и заманчиво высившееся над всем городом. Это был объединенный центральный клуб - здание, по величине своей немногим только меньшее, чем московский Большой оперный театр.

   Клуб помещался в лучшей части города - между шоколадным особняком РКИ и бело-розовым ампирным зданием уголовного розыска.

   Клуб был построен очень прочно, добротно и отличался невиданной еще в Пищеславе красотой всех своих четырех фасадов. Но не было в нем ни концертов, ни лекций, ни театральных представлений, ни шахматных игр, ни кружковой работы. Огромное здание, бросавшее тень на добрую половину Пищеслава, совершенно не посещалось гражданами.

   Изредка только из колоссального здания клуба выходил человек в толстовочке - комендант - и, жмурясь от солнца, плелся в клуб уголовного розыска поиграть в шашки и на полчасика приобщиться к культурной жизни.

   Что же случилось? Почему ни одна душа не посещала клуба? Почему никто не играл там в политфанты и профлото, почему не было увлекательнейших вечеров вопросов и ответов? Почему всего этого не было, хотя здание нравилось всем без исключения пищеславцам?

   При постройке здания строителями была допущена ошибка. Мы должны открыть всю правду.

   В здании была только одна маленькая, совсем темная комнатка, площадью в семь квадратных метров. Вся остальная неизмеримая площадь была занята большими и малыми колоннами всех ордеров - дорического, ионического и коринфского.

   Колоннады аспидного цвета пересекали здание вдоль и поперек, окружали его со всех сторон каким-то удивительным частоколом. Внутри здания тоже были только колонны. И в этом колоннадном лесу чахнул от безлюдья комендант в толстовочке. Пищеславцы, боясь заблудиться в колоннах и не находя комнат, в которых можно было бы послушать лекцию, предпочитали любоваться диковинным клубом извне.

   В клубе не было даже уборной. Комендант, кляня архитекторов и стукаясь лбом о колонны, за каждой малостью бежал во двор РКИ. Впрочем, не все были такими щепетильными, как комендант. Колоннады, портики и перистили быстро загрязнились, и запах, схожий с запахом сыра-бакштейн, изливался сквозь колонны на площадь.

   Никто не решался первым сознаться в том, что в новом клубе слишком много архитектурных украшений и совсем нет полезной площади. Клубом продолжали гордиться. И каждые похороны (пищеславцы их очень любили и праздновали с особенным умением и пышностью) неизменно останавливались у гранитной паперти объединенного клуба, где отслуживалась гражданская панихида.

   Промышленности в городе не было никакой, да и не могло быть, потому что пищеславские недра не таили в себе ни руд, ни минералов. По географическому положению, Пищеслав, стоявший на несудоходной реке Тихоструйке и отдаленный на сорок пять верст от вокзала, никакой промышленности иметь и не мог.

   Тем не менее пищеславцы отправили в центр ходоков с просьбой разрешить им пустить в ход потухший пятьдесят лет тому назад завод, который во время крымской кампании производил для нужд армии трубы и барабаны. Центр в средствах отказал.

   Тогда пищеславцы, выкроив из чахлого бюджета полтораста тысяч рублей, взялись за дело сами. Через два года напряженной работы завод был восстановлен, и его толстая башенная труба с зубцами зачадила.

   Кооперативные прилавки не смогли вместить всей заводской продукции. Пришлось предоставить кредиты на постройку двух универсальных магазинов, предназначенных исключительно для продажи труб и барабанов.

   Неизвестно почему, но трубы и барабаны пользовались у потребителей большим успехом.

   Комплекты труб и барабанов появились в каждой семье. Выспавшиеся после обеда граждане с увлечением били в барабаны.

   Но вскоре эта музыка приелась. Пошли новые культурные веяния. В местной газете "Пищеславский Пахарь" поднялась дискуссия по поводу того, можно ли внедрить в служилую массу классическую музыку с помощью граммофона.

   Для популяризации этой идеи в городском театре состоялся конкурс на лучшего граммофониста. Первым призом был объявлен почти новый патефон с восемью пластинками фирмы "Пишущий Амур". Вторым призом явилась живая, яйценосная курица Минорка, а в третий приз давался сборник статей по ирригации Кара-Кумской пустыни.

   Конкурс мог похвастаться успехом. Множество людей притащилось в театр с разноцветными рупорами, пластинками и шкатулками. Конкурс, открывшийся большим докладом, продолжался три дня. Три дня со сцены городского театра, где состязались граммофоны, несся щенячий визг и хохот. Как-то так случилось, что почти все пластинки были напеты музыкальными клоунами Бим-Бом. Это очень веселило публику, но комиссия, не признав за этими произведениями общественного значения, присудила: первый приз - сыну безлошадного крестьянина, Окоемову, за мастерское исполнение музыкальной картины "Мельница в лесу" с подражанием кукушке и мельничным стукам, под управлением капельмейстера Модлинского пехотного полка Черняка; второй приз - сыну бедного фельдшера Гордиеву, прекрасно исполнившему марш Буланже на тубофоне в сопровождении оркестра акц. о-ва "Граммофон"; третий приз - сыну мелкого служащего Иоаннопольскому, за пластинку "Дитя, не тянися весною за розой, розу и летом сорвешь", напетую любимцем публики, популярным исполнителем оригинальных романсов Сабининым под собственный аккомпанемент на рояле.

   Трудно поверить в существование такого города, как Пищеслав, но он все-таки существовал и отмахнуться от этого было невозможно.

   Вокруг города цвели травы, возделывались поля, ветер гулял в рощах, а в самом городе даже растительность была дикая.

   В городе часто случались скандальные происшествия.

   В слободской больнице служащему трампарка Господову при операции брюшной полости по ошибке зашили в живот больничный будильник, заведенный двухмесячным заводом на пять часов утра. Скандал начался с увольнения сиделки; обвиненной в краже будильника. Затем поступило заявление больного Господова о том, что в животе его слышится противный звон.

   Сиделку реабилитировали, но извлечь будильник из живота Господова побоялись. Новая операция угрожала бы его жизни. Через неделю Господов выписался из больницы и вскоре подал в суд. А жаловался обиженный Господов на то, что будильник звонит не вовремя.

   - Пусть себе сидит в животе. Я ничего не имею. Но пусть не звонит в пять часов утра, когда мне на работу идти только в восемь. Мне ж спать невозможно.

   Инцидент закончился мирно. Судопроизводство еще и не начиналось, когда истец взял свое заявление обратно. Завод будильника иссяк, и Господов в простоте душевной полагал, что дальнейшие претензии будут неосновательны.

   Происшествию с Господовым "Пищеславский Пахарь" не мог уделить много места, потому что четыре его скромные полосы заняты были полемическими письмами в редакцию двух враждовавших между собою литературных групп - крестьянской группы "Чересседельник" и городской - ПАКС (Пищеславская ассоциация культурных строителей).

   "Многоуважаемый товарищ редактор! - писал "Чересседельник", - не откажите в любезности поместить на страницах, вашей газеты нижеследующее:

   "Литературная группа "Чересседельник", закончив организационный период, с 1 июля приступает к творческой работе. Этой работе мешают демагогические выступления беспочвенных политиканов, давно исключенных из "Чересседельника" за склочничество и ныне выступающих под флагом литгруппы ПАКС"...

   Далее шли печальные сообщения о склочниках из ПАКСа. Подписи под письмом занимали два столбца.

   Рядом неизменно бывало заверстано длиннейшее письмо ПАКСа, подписи под которым были так многочисленны, что конец их терялся где-то в отделе объявлений.

   "Многоуважаемый товарищ редактор! - писала ПАКС. - Не откажите в любезности поместить на страницах вашей газеты нижеследующее:

   "Литературная группа ПАКС, закончив организационный период, с двенадцати часов завтрашнего дня приступает к творческой работе. Этой работе мешают демагогические выступления оголтелой кучки зарвавшихся политиканов, давно выжженных из ПАКСа каленым железом, а ныне приютившихся под крылышком мелкобуржуазной литгруппы "Чересседельник"..."

   Письма с каждым днем становились все длиннее и нудней, а плодов творческой работы все не было видно.

   Так текла жизнь города, вплоть до того знаменательного вечера, когда невидимый регистратор в тоске забрел в центральный объединенный клуб.

   Углубившись в проход между колоннами, Прозрачный с большим трудом нашел единственную клубную комнату, где жил сам комендант. Несмотря на маленькую свою площадь, комната была высока, как шахта. Потолок ее скрывался во мраке, рассеять который была бессильна маленькая керосиновая лампа, висевшая на крючке у столика.

   Отвести душу было не с кем. Комендант ушел ночевать к знакомым, а может быть, и просто сбежал, затосковав по обществу. В комнате, кроме стола, стояли козлы с нечистым матрацем и большой фанерный щит на подпорках, с надписью "Календарь клубных занятий". В углу лежала груда газетных комплектов в огромных рыжих переплетах.

   На дворе стоял июль, а в объединенном клубе было холодно, как в винном погребе.

   Прозрачный протяжно выбранился. Если бы он умел говорить умные слова, то побежал бы на площадь, созвал бы побольше народу и поведал бы ему, как тяжело жить бестелесному человеку, который не может придумать ничего такого, что оправдало бы его необычное существование. Но говорить красиво и удивительно он не умел.

   Прозрачный рассеянно направился в угол, вытащил оттуда газетную книжищу и нехотя углубился в чтение. Не читал он с тех пор, как кончил городское училище. Это было давно, очень давно.

   Ощущения читающего человека были ему чужды. Поэтому чтение произвело на Прозрачного такое же впечатление, какое испытывает курильщик, затянувшийся папиросой после трехдневного перерыва. Прозрачному попалась московская газета.

   "Первый Госцирк! - прочел Филюрин вслух. - Последние пять дней. Укрощение двенадцати диких львов на арене под управлением Зайлер Жансо".

   Прозрачный стал думать о львах. Потом от объявлений он перешел к более трудным вещам - к котировке фондового отдела при московской товарной бирже. Но это было слишком мудрено, не под силу. Филюрин бросил котировку и перекочевал в отдел суда. Ему попалось на глаза простое алиментное дело, которое для настоящего любителя суда не представляет ни малейшего интереса. Невидимый, однако же, прочел его с необыкновенным волнением.

   - Ну и люди теперь пошли! - воскликнул Прозрачный, впервые постигая возможность критики отношений между мужчиной и женщиной.

   Он прочел еще несколько судебных отчетов и с удивлением убедился в том, что в стране существует по крайней мере пятнадцать отпетых негодяев.

   - Ни стыда, ни совести у людей нет, - шептал Прозрачный, переворачивая большие листы.

   С каждым новым номером газеты количество негодяев увеличивалось. Через два часа Прозрачный решил выйти на площадь, чтобы собраться с возникшими при чтении мыслями.

   - Действительно, - бормотал он, проплывая между колоннами, - безобразия творятся.

   Самые дерзкие параллели возникали в мыслях Прозрачного. Вспоминая последнее прочитанное дело о бюрократизме фруктработников, он пришел к страшному выводу, который не осмелился бы сделать даже вчера. "Каин Александрович, - думал он, - тоже, как видно, бюрократ и бездушный формалист".

   Думая таким образом, он мчался вперед. Колонны мелькали. Им не было конца. Они вырастали чем дальше, тем гуще. Выхода не было. Прозрачный заблудился в колонном бору, воздвигнутом усилиями пищеславских строителей.

   Это происшествие придало мыслям Филюрина новый жар.

   - Тоже построили! - закричал он в негодовании. - Входа-выхода нет. Под суд таких!

   И громкое эхо, похожее на крик целой роты, здоровающейся с командиром, вырвалось из-под портиков и колоннад:

   - Под суд!

   Проплутав еще некоторое время, Прозрачный очень обрадовался, попав обратно в комнату коменданта, и снова принялся за чтение.

   Лампочка посылала бледно-желтой слабый свет на гранитную облицовку стен. Газетные листы сами собою переворачивались. Комплекты с шумом летели в угол и снова выскакивали оттуда.

   В пустой комнате раздавались отрывочные восклицания:

   - Нет! Это никак невозможно! Уволить женщину на восьмом месяце беременности! А Каин в прошлом году такую самую штуку проделал! Ну и дела!

  

  

   В эту ночь Евсей Львович Иоаннопольский спал и видел во сне семь управделами тучных и семь управделами тощих.

   Сон оказался в руку.

   Когда Евсей явился утром на службу, ему сообщили, что семь дней местком боролся за него удачно, а последующие семь дней, - неудачно и что примкамера, подавленная красноречием Доброгласова, решила дело в пользу администрации.

   - Но ведь я же все-таки в ПУМе не служил! - закричал Евсей Львович, скорбно оглядев сотоварищей по отделу. - Все же знают! Я на этого самодура буду жаловаться в суд!

   Свободомыслие бухгалтера не встретило поддержки. Евсей Львович понял, что дело гораздо серьезнее, чем он предполагал, вынул из конторки собственную чайную ложечку и спросил:

   - Кто же сядет на главную книгу?

   - Назначили Авеля Александровича, - ответил Пташников, - он уже утвержден.

   - Конечно, - сказал Иоаннопольский.

   Он чувствовал, что ему нечего терять, кроме собственных цепей.

   - Протекционизм! Брата назначил! Сыновья давно служат! А я? Я, конечно, остался с пиковым носом.

   Иоаннопольский печальным аллюром двинулся к Пташникову. Учрежденский знахарь сделал вид, что поглощен работой.

   - Я сделал анализ, - сказал Иоаннопольский. Пташников, к удивлению бухгалтера, ничего не ответил.

   - Я уже сделал анализ, - глухо повторил Евсей Львович.

   - У вас достаточное количество красных кровяных шариков, - с неудовольствием произнес знахарь, - и, знаете, неудобно как-то в служебное время...

   - Может быть, мне действительно посоветоваться с профессором Невструевым? - лепетал Евсей, пытаясь вдохнуть жизнь в трусливую душу Пташникова.

   Но в это время из кабинета раздался голос Каина Александровича, и знахарь испуганно зашикал на Иоаннопольского.

   - Вы хотите, чтобы меня тоже выкинули? - сказал он, глядя на бухгалтера молящими глазами.

   Тут Евсей Львович понял, что он уже чужой. Он в раздумье постоял посредине комнаты и подошел к столу Филюрина.

   Ручка и книга регистрации земельных участков в пестром переплете недвижимо лежали на столе. Кто знает, где в это время был Филюрин? Может быть, он отдыхал, равнодушно озирая лепной потолок; может быть, гулял по коридору или стоял за спиной Евсея Львовича, иронически усмехаясь.

   - Вы слышали, Филюрин? Меня Каин все-таки уволил.

   Ответа не последовало.

   - Вы здесь, Егор Карлович?

   Но молчание не прерывалось, и книга по-прежнему оставалась закрытой.

   Иоаннопольский повернулся и спросил, ни к кому не обращаясь:

   - Что, Филюрин еще не приходил?

   - Не приходил, - ответила Лидия Федоровна. - Смотрю, ручка не подымается,

   - Может быть, он заболел? - живо отозвался Пташников.

   - А разве невидимые болеют?

   - Все может быть. Теперь такая дизентерия пошла.

   - Но ведь он же ничего не ест!

   - Тогда, может быть, на нервной почве? - ядовито сказал Евсей Львович.

   - Какие там нервы! У человека тела нет, а вы толкуете про нервы.

   Разгорелся спор, блестяще разрешенный Пташниковым. В пространном резюме, в котором не раз упоминался ленинградский дядя-терапевт и последние открытия в области лечения простоквашей, - учрежденский знахарь пришел к несомненному выводу, что невидимый болеть все-таки не может.

   Поэтому решили послать за Филюриным курьера Юсюпова. Евсей Львович взялся сопровождать курьера.

   С полуденного неба лился белый горячий свет. В витринах оптического магазина акционерного общества со смешанным капиталом Тригер и Брак, на ступенчатой подставке, покрытой красным сатином, стояли ряды отрубленных восковых голов. На носу каждой головы сидели очки и пенсне разных размеров и форм. Все выставленные барометры показывали бурю.

   Мальчики лакомились сахарным мороженым, поедая его костяными ложечками из синих граненых рюмок.

   На базарной площади вопили поросята в мешках и гуси в корзинках, зашитые рогожей по самые шеи. Летала солома.

   Большие мухи в зеленых бальных нарядах с пропеллерным гудением падали в корзины с черной гниющей черешней, сталкивались в воздухе и совершали небольшие марьяжные путешествия.

   Всю дорогу Евсей Львович клеймил Юсюпова за то, что РКК оказалась не на высоте. Юсюпов со всем соглашался и советовал обратиться прямо в суд.

   Разговаривая таким образом и руководствуясь звуками "о", доносившимися из окна первого этажа, они быстро нашли квартиру мадам Безлюдной.

   Златозубая хозяйка пожала плечами и ввела гостей в комнату Филюрина. Там все трое долго и громко звали Прозрачного. Ответа не было.

   - Куда же он, однако, девался, мадам? - спросил Евсей Львович удивленно.

   - Понятия не имею, - ответила мадам, выставив золотой пояс зубов. - Как вчера утром ушел на службу, так и не приходил. Беда с таким квартирантом. Вы знаете, я до сих пор не привыкла. Кроме того, он не платит мне за квартиру.

   - А вы, извините, мадам, кажется, в положении? - неожиданно молвил Иоаннопольский. - Где служит ваш муж?

   Мадам Безлюдная ничего не ответила. Она была разведена уже три года назад, а в выборе отца предполагаемого ребенка все еще колебалась.

   - В таком случае до свиданья, - сказал Евсей Львович, вежливо наклонив плешивую голову.

   Бросив Юсюпова на полдороге, Иоаннопольский помчался в отдел благоустройства, возбуждаясь на ходу все больше и больше, и под напором интересных мыслей делая крутые виражи на углах пышущих жаром пищеславских магистралей. Сама лошадь Пржевальского, по проспекту которой проносился Евсей, была бы удивлена такой резвостью.

   - Уже! - завизжал Иоаннопольский, влетая в каминную комнату.

   Он был так возбужден, поднял в отделе такой ветер, что листы месячного календаря "Циклоп" взвились, открыв свой последний декабрьский лист, испещренный красными праздничными цифрами.

   - Что, уже? - зашептали сотрудники.

   - Уже! - повторил Иоаннопольский, обтирая цветным платком нежную персиковую лысину.

   - Да говорите же, Евсей Львович, - взмолились сотрудники, - что уже?

   Евсей внезапно замолчал, сел на подоконник, предварительно сняв с него железный, похожий на крыло пролетки, футляр "ремингтона", и медленно стал выпускать горячий воздух, захваченный в легкие во время финиша по проспекту имени Лошади Пржевальского. При этой операции опавший было "Циклоп" снова зашелестел на стене, и на голове Лидии Федоровны поднялись все ее считанные волосы. Отдышавшись, Иоаннопольский полез в задний карман за папиросами и сказал:

   - Уже исчез.

   - Филюрин исчез?

   - Да, товарищи, Филюрин исчез. Со вчерашнего дня он не приходил домой.

   - Теперь, - сказал Пташников, - Каин Александрович его выкинет.

   - Вы в этом уверены? - презрительно спросил Евсей.

   - Уверен. А вы что думаете?

   - Кому в этом месте интересно знать, что думает Евсей Иоаннопольский?

   - Ну что за шутки такие! - закричал Костя. - Говорите, товарищ Иоаннопольский, просят же вас.

   - Так вы думаете, что Каин Александрович уволит Филюрина?

   - Да. Ведь вы же, Иоаннопольский, сами знаете, что это за человек.

   - А что вы запоете, если Филюрин уволит вашего Каина Александровича?

   За столами водворилась мертвящая тишина. Не в силах удержаться на внезапно ослабевших ногах, Пташников опустился на стул.

   - Да, граждане, и это может произойти очень скоро.

   - Откуда вы взяли? Это фантазия!

   - А невидимый человек, это не фантазия? - возопил Евсей. - А когда невидимый человек исчезает, то это, по-вашему, что, фантазия или не фантазия?

   - В чем же дело? - загомонили служащие.

   - Дело в том, что где, по-вашему, сейчас Филюрин?

   - Откуда же нам это знать?

   - Я этого тоже не знаю. Но, товарищи, кто может поручиться, что он не между нами и не слушает всего, что мы сейчас говорим?

   Протяжный стон пронесся по отделу благоустройства. Иоаннопольский засмеялся.

   Лицо Пташникова покрылось фиолетовыми звездами и полосами.

   - А я еще, - сказал он, вздрагивая, - сегодня утром довольно громко ругал Каина. Наверное, Филюрин слышал и все ему расскажет.

   - Да вы с ума сошли, - зашикал Евсей Львович, - что вы такое говорите? А если он сейчас сидит на этом футляре и слышит, как вы называете его доносчиком?

   Тут с лица Пташникова слетели все краски. У Кости от удивления грудь выгнулась колесом и в продолжение всего разговора уже не разгибалась.

   - Боже меня упаси, - сказал знахарь трагически, - я никогда не говорил, что он доносчик. Это вы сами сказали.

   - Я не мог этого сказать, - возразил Иоаннопольский. И, обратившись почему-то лицом к совершенно пустому месту, прочувствованно произнес: - Я, который всегда считал Егора Карловича прекрасным товарищем и очень умным человеком с блестящей будущностью, я этого сказать не мог. Даже наоборот. Я всегда говорил, говорю и буду говорить, что Егор Карлович симпатичнейшая личность.

   - Кто же в этом сомневался! - сказала Лидия Федоровна. - Я редко встречала такого милого человека.

   - Милого? Что милого! - подлизывался Евсей. - Если вы хотите знать, такого человека, как товарищ Филюрин, во всем свете нет.

   Говоря так, Иоаннопольский наслаждался несчастным видом знахаря. Но знахарь оказался не таким дураком, как это могло показаться по внешнему его виду. Он подошел к столу Филюрина и, ласкательно глядя на книгу регистрации земельных участков, произнес большую, почти что юбилейную речь. Тут было все: и "стояние на посту", и "высоко держа", и "счастие совместной работы", и "блестящая инициатива, так способствовавшая". Казалось, что Пташников вытащит сейчас из-под пиджака хромовый портфель, с серебряной визитной карточкой, с загнутым углом и каллиграфической гравировкой: "Старшему товарищу и бессменному руководителю в день трехлетнего юбилея".

   Когда речь окончилась и служащие почувствовали, что Прозрачный уже достаточно задобрен, они снова подступили к Евсею Львовичу. Случилось как-то так, что Евсей Львович оказался чем-то вроде поверенного Филюрина. Ему задавали вопросы, и он отвечал на них с большим весом.

   По мнению Евсея Львовича, Прозрачный, пользуясь неограниченными своими возможностями, уже занялся высокополезной общественной деятельностью и, конечно, будет ее продолжать. Будучи особенно хорошо знакомым со структурой совучреждений, невидимый, несомненно, будет бороться с извращениями аппарата.

   - Уж я его характер хорошо знаю, - говорил Евсей Львович, - можете поверить мне на слово.

   Поговорив в таком роде в отделе, Иоаннопольский лучезарно улыбнулся и отправился в местком. По дороге он останавливался, чтобы поговорить со знакомыми из других отделов Пищ-Ка-Ха. Тема была прежняя - исчезновение Прозрачного.

   - Я просто так думаю, - говорил Евсей Львович, пожимая руки и раскланиваясь на все стороны, - что Прозрачный сделал это нарочно, чтобы узнать, кто чем дышит. Вы же понимаете, что если он захочет, то от него не может быть никаких тайн. Ей-богу, не хотел бы я быть сейчас на месте Доброгласова. Да и самому Доберману-Биберману может нагореть. Помните историю с подрядом на домовые фонари? А сколько есть дел, о которых мы ничего не знаем! Уж Прозрачному все известно. Будьте уверены! Ну, я пошел!

   На знакомых слова Евсея производили совершенно разное впечатление. Одни удивленно ахали, от души веселясь и ожидая в самое ближайшее время больших сюрпризов. Другие грустнели и сразу становились неразговорчивыми.

   - Вы слышали новость? - кричал Иоаннопольский, входя в местком. - Прозрачный наконец взялся за ум! Когда его спрашивают - не откликается!

   - Ну, что из того? - спросил председатель месткома вяло.

   Иоаннопольский, возмущенный индифферентностью профработника, даже подскочил на месте.

   - Все два этажа с ума сходят, а он спрашивает меня, что из того! Из этого то, что для Прозрачного теперь секретов нет. Ну, вы, положим, рассказываете своей жене с глазу на глаз, что у вас небольшой недочет союзных денег. Вы думаете, что вы одни, что все, что вы говорите, - это тайна, а Прозрачный в это время спокойненько слушает все, что вы говорите, и вы об этом даже представления не имеете. На другой день за вами приходят от прокурора с криком: "А подать сюда Гоголя-Моголя!"

   Председатель, который действительно растратил тридцать рублей МОПРовских денег, ошалело посмотрел на Иоаннопольского. Растрату председатель собирался восполнить членскими взносами, собранными с друзей радио. Недочет же в средствах друзей порядка в эфире должны были покрыть средства Общества друзей советской чайной. А прореху в кассе почитателей кипятку предусмотрительный председатель предполагал залатать с помощью еще одного общества, над организацией которого ныне трудился. Это было общество "Руки прочь от пивной".

   Заявление Евсея Львовича одним ударом перешибало стройную систему отношений между добровольными обществами, с такой любовью воздвигнутую председателем.

   Продолжая дико глядеть на Иоаннопольского, председатель сказал нудным голосом: