Губер Борис Андреевич - Новое и жеребцы

портмонэ грязный растоскуевский листочек - читал и постукивал ногой.

   - Ну-с, что вы скажете? - спросил он.

   Галактион Дмитриевич недоумело склонился над столом:

   - На счет чего-с?

   - А вот на счет записей этих... Это что?

   Галактион Дмитриевич выпрямился и ничего не ответил. Глухо захлопнулась книга. Алексей Иванович встал:

   - Разговаривать с вами долго я не стану. Того, что вы успели, - он сделал коротенькую паузочку и отчеканил, - на-во-ро-вать! - не вернешь. Но делать вам здесь больше нечего. Понятно? Можете сегодня же отсюда убираться.

   Галактион Дмитриевич молчал. От недавней его угодливости не осталось и следа, - он поигрывал скулами и сопел носом. Молчание это будто кнутом стегнуло Алексея Ивановича - вспоминая парня в изнавоженной рубахе, он бешено заорал:

   - Вон!

   Глаза желтовато-серые, с коричневыми крапинками, сузились насмешливо и нагло, голос был тоже насмешлив и нагл:

   - Никуда я уходить не собираюсь... Можете не кричать, все равно я вас за хозяина не считаю. Неизвестно еще, кто раньше... - он не успел кончить: книга в зеленой папке сильно и отчетливо ударила его по щеке, он качнулся в сторону, не скоро приходя в себя, сжал кулаки... Прямо на него, напряженным круглым взглядом, глянула плоская синяя сталь.

   - Ну? - шагнул вперед Алексей Иванович, - марш!

   Галактион Дмитриевич растерянно выпятился в сени, повернулся и трусливо втягивая голову в плечи, заторопился к флигелю.

  

  

  

   Бобылья жизнь - срамота одна... Ну, годится разве мужик печку топить, или стирать собственные свои порты? А тут вот, хочешь не хочешь, - делай...

   Но за веселость, за бороду светло-желтую, за непокойный нрав - любили Акима все, и бабы часто забегали к нему - хлебы затворить, прибраться, или еще там чего-нибудь по бабьей своей части, а мужики подолгу сидели у него вечерами, говорили про войну, про учредилку, про землю.

   О поместьи, о Таубихе говорил Аким с такою злобой, что мужики только сплевывали:

   - Эк, корежит-то тебя!

   - Бить их нужно, вот что! Пока не изничтожим их всех - ни хрена не получится... ха! В их, в барынях этих, самая зараза.

   - Ну-ну, - возражал кто-нибудь посмирнее, - нам барыня-то ничего. Нам землицы бы, это правильно, а барыня что ж... Пускай себе проживает.

   - Землицы, землицы, - кривлялся Аким, от злости просыпая из кисета табак. - А хер не хошь? Не хошь?.. Ну, тогда и не говори!.. От ей землю зубом не вытянешь.

   - Это конешно, - соглашались мужики.

   Но Акима уже не остановишь:

   - Оны только вот мужика давить, - захлебывается он, - Таубиха, она мать его, чорта, расселася как жаба, она, стерва, в церкву и то пешком не дойдет - каких кобылиц для нее запрягают... А я, - а я, может, лошади во всю жизню не имел!

   --------

   Аким сидел подле печки, не торопясь щипал лучину, тяпая косарем, напевал любимую свою солдатскую песню:

  

  

  

  На возмо...орьи мы стояли,

  

  

  На Ерманском бережку...

  

   - начинал он тонким, сдавленным голосом и сам себя же подхватывал баском:

  

  

  

  Да на возмо...орьи мы глядели,

  

  

  Как волнуется волна, да на

  

  

  Возмо...

  

   Галактион Дмитриевич постучал в окошко и приложился к стеклу - темно в избе, ничего не видать. Аким подошел.

   - Чего нужно?

   - Зайти хочу.

   - Заходи, кто тебе не велит! - Чиркнул спичкой, полез в печь с головой. Галактион Дмитриевич присел на табурет, не зная, с чего начать, сказал: - дым-то какой... Печка у тебя, говорю, дымит!

   - Ничего, брат. Это вам, может, обозначаит, если ты такой благородный, а мы привычны...

   Помолчали. Седенький хворостяной дым заволакивал избу; становилось еще неприветней. Аким налил в чугунок воды, достал из залавка ножик.

   - Ну, как ты, с барыней своей, надумали чего? - спросил он, принимаясь чистить картошку: - небось в город пишете, бумагу насчет нас, что мужики коней на господскую землю гоняют?

   Аким засмеялся и подмигнул:

   - Не выйдет, брат, ваша дело ни фига! Теперя стражников этих самых нету.

   Галактион Дмитриевич обиженно замахал руками:

   - Что ты, что ты, я на это не согласен. Я сам против них иду... Да что! - ушел я из поместья, вот!

   Аким даже ножик уронил:

   - Как так ушел?

   - Очень просто! Не желаю ихние интересы соблюдать. Хватит с меня - поездили на нас.

   - Врешь, небось?

   - Чего там врешь... Квартиру себе подыскиваю. - Галактион Дмитриевич опустил глаза, внимательно проследил таракана, бежавшего поперек пола. - Хочешь, к тебе с'еду?.. А?

   Аким выпучил глаза, - вот так клюква!

  

  

  

   Крепкий осенний мороз накрепко сковал дорогу, твердые каменные кочки угловатыми глыбами застыли вдоль дорожных колей. Старый фаэтон прыгал по кочкам - в сломанной рессоре было зажато березовое полено. Анна Аполлоновна охала:

   - Ох, не могу...

   - Ничего, сейчас доедем, - успокаивал ее сын, стараясь быть ласковым... У ограды попался Растоскуев. Рядом с ним шла Паня - черная бархатная шубка и тонкий от мороза румянец делали ее вялое, круглое личико красивей и моложе.

   - С праздником вас, - сказал Растоскуев, подбегая помочь.

   Анна Аполлоновна, опираясь на его руку, выбралась из фаэтона:

   - Какая у вас дочка красавица!

   Паня потупилась, не выдержала - подняла глаза, и тотчас же румянец ее стал горячее и гуще: бритый, немного припудренный, с тонкими губами и черной повязкой на голове, сжал ее неподвижные пальцы:

   - Здравствуйте.

   Жадно ощущая крепкий и четкий бой сердца, Паня отняла руку и совсем застыдилась. С колокольни, оглушая своим медным грохотом, грохнули колокола. Парфен Палч торопился договорить: - ...сюда на село перебрался к Акиму-Бобылю... Ужасный подлый человек Аким этот самый... - но вошли в церковь, и он смолк. Служба только началась.

   Церковь постепенно полнилась людьми. Уютно пахло растопленным воском и ладаном. Анна Аполлоновна крестилась мелкими частыми крестами, иногда присаживалась на венский стул, нарочно для нее прислоненный к стене. Паня стояла немного позади - глядела на архангела Михаила с нежным и гордым лицом, - потом на синевато-серую шинель - офицерскую, но без погон.

  

  

  

   - Эх-хе-хе!.. В церкву, что ли, сходить? - Аким, громко расчесывая под рубахой живот и грудь, спустил ноги на пол, сказал задумчиво:

   - Не одна меня кусает, - знать, их много завелось...

   Изба его выглядела по иному: в углу - широкая железная кровать, в простенке между окнами квадратное зеркало... Да и мало ли чего еще понавез с собою Галактион Дмитриевич?

   - Пойдем, Митрич, помолимся, фиг ли так-то сидеть! Тама народ все-таки, хоть в сторожке посидим, покурим.

   - Нет, не пойду, ну ее... - ответил Галактион Дмитриевич. - Я вот побреюсь сейчас.

   - Ладно, брейся, шут с тобой, - согласился Аким.

   Он ушел. Нежная белая пена таяла и оседала в мыльнице, в зеркале, прислоненном к оконной раме, вставало наполовину обритое лицо. Намыливая щеки во второй раз, Галактион Дмитриевич машинально глянул на улицу и, в удивлении, мазнул кисточкой по уху: по улице, пробираясь вдоль изб, шагал странный какой-то солдат, - полы его шинели были подоткнуты за пояс, ноги были обуты по разному - одна в сапоге, другая в стоптанной лазаретной туфле... На голове, сваливаясь на затылок, сидела лохматая козья папаха, а за плечами торчала винтовка - на штыке, подцепленный за ушко, висел второй сапог.

   - Что за фигура? - подумал Галактион Дмитриевич, присматриваясь к солдату, и вдруг узнал в нем Никиту Похлебкина, который числился пропавшим без вести... Мгновенно вспоминая, что Растоскуев перевез к себе все Никитино имущество, а скотину даже пораспродал, покачал головой, - будет сегодня дело! - Поспешно добрился, впопыхах обрезал подбородок и, не обращая внимания на проступающую кровь, начал одеваться.

  

  

  

   Служба кончалась.

   - Давай подождем, пока посвободнее станет, - сказал Алексей Иванович матери, отходя от креста.

   Анна Аполлоновна кивнула головой, опустилась на стул, пряча просфору в рыжую норковую муфту.

   Народ плотно напирал к амвону. Растоскуев тушил свечи, собирая их на круглое медное блюдо с облезающим серебрением. Паня, искоса поглядывая на Алексея Ивановича, протискивалась к дверям, - тот перехватил ее взгляд и подошел:

   - Куда это вы торопитесь?

   Паня остановилась, в замешательстве теребила меховую опушку рукава, а он продолжал:

   - Погодите, вместе выйдем.

   Рядом недружелюбно зашептались какие-то старухи, кивали в их сторону.

   Не зная, что делать, Паня отошла к стене:

   - Грех это. Нельзя в церкви разговаривать.

   Около стены было пусто. Трехрукая богородица выглядывала из смятых складок зеленеющих медных риз. Паня растерянно остановилась, покраснела:

   - Мне нужно поскорее... Папаша сейчас домой вернется, нужно его чаем поить...

   - Ничего, успеете еще... Давайте лучше поговорим.

   Алексея Ивановича сладко томила нежная кожа ее лица и пухлые, как у девочки, губы.

   - Как вас зовут? - спросил он негромко.

   Вот оно!..

   - Прасковья... - с трудом выговорила Паня, закрывая глаза и пылая от стыда за свое "безобразное" имя.

   - Значит Паня? Вот хорошо!..

   ... Как четко и больно колотится сердце! Как это не похоже на строгого ангела с гордым лицом! И конечно же он - этот бритый, немного припудренный - не похож на того, другого, придуманного, снящегося по ночам...

   Пахло едким, тлеющим фитилем, церковь пустела. Анна Аполлоновна поднялась:

   - Пойдем, Алешенька.

   Гулкие отзвуки шагов взлетали с каменного пола к невысоким сводам.

   На паперти их догнал Растоскуев. Небольшая толпа, собравшаяся подле ограды, при виде его с легким говором раздвинулась, из нее вышел странный солдат, прихрамывающий на левую ногу - ту, что была обута в туфлю.

   - Папаше хрестному! - сказал он.

   - Здравствуй, - ответил Парфен Палч, - откуда это ты?

   - Откуда?

   Никита пропустил мимо себя Анну Аполлоновну и усмехнулся. Паня испуганно поглядывала то на него, то на отца. Алексей Иванович тоже остановился и спрятал руки в карманы шинели.

   - Из городу Москвы, папаша... Специально явился отблагодарить вас, что хозяйство мое сберегли в справности! - Никита усмехнулся еще раз и заговорил громче: - Следоваит вам, конечно, за такую вашу заботу разбить всю твою поганую рожу... Но слишком даже хорошо известно, что с тебя другого ничего ждать нельзя, как есть ты мародер-кулак или попросту капиталист...

   Мужики загоготали. Растоскуев строго кашлянул и спустился с лестницы на землю.

   - Орать тебе здесь не приходится, - сказал он: - ежели ты вернулся, забирай свое добро и молчи. А за кобылу свою можешь деньгами получить.

   Толпа насторожилась, и смех сгас. Похлебкин поправил ремень от винтовки:

   - Так-с, папаша, правильные твои слова... Но, между прочим, мы еще с тобой поговорим впоследствии.

   Алексей Иванович наскоро простился с Паней и пошел к экипажу. Фаэтон запрыгал по кочкам к реке, на реке уже устоялись прозрачные, хрупкие закраины. Сквозь голый парк белели стены дома.

  

  

  

   Паня читала до сумерок. Когда в залике затемнело, она перешла к окну, боком села на стул и продолжала листать страницы, приглядываясь к мелкому, скверному шрифту, пока не заболели глаза: тогда она положила книгу на колени - книга свернулась слабым желобком, налилась синью, сквозь синь едва заметно виднелась надпись на обложке - "Тайны монархов". Сидеть на стуле было твердо, неудобно, между тем как рядом выгибалась спинка покойного, мягкого дивана. Но Паня не видела дивана и не думала о нем. Монархи, вместе с тайнами своими - утонули во тьме, вместо них плавало бритое, припудренное лицо... В соседней комнате сипло спал Парфен Палч, пестрая брюхатая кошка беспокойно бродила по полу, чуть слышно мяукала...

   Вдруг резко заверещал замок. Паня встрепенулась. - А если это, - быстро подумала она вскакивая, - если это... - В сенях было морозно, она молча отстегивала тяжелый крюк и руки у ней дрожали - от холода, что ли. За дверями была плотная колючая ночь и Акимова скороговорка:

   - Парфен Палча общество требует, в Никитиной избе сидят, скорей, наказывали, чтоб шел.

   Паня вернулась в залик, зажгла лампу и принялась будить отца. Тот сопел, кашлял, говорил в полусне:

   - Сейчас... Отстань ты... Сейчас! - потом встал и щурясь вышел к свету.

   - По какому делу? Сход-то?

   - Не знаю, не говорил он.

   Паня машинально подхватила кошку, затеяла было чесать ей шею. Парфен Палч натянул пиджак. В это время опять зазвонили.

   - Вот не терпится окаянным! - сказал он досадливо.

   Паня лениво бросила кошку в кресло.

   - Кто? - громко спросила она на этот раз.

   - Свои!

   Голос был веселый, слишком даже пожалуй веселый, знакомый. Крюк соскочил и лязгнул о косяк.

   - Пожалуйте...

   Колючая ночь, слабый огонек напротив, с другой стороны улицы, тьма. Радость или страх? Не поймешь... Алексей Иванович шагнул в сенцы.

   - Ах, это вы! - деланно удивился он и, будто не находя в темноте Панину руку, воровато тронул ее грудь.

   Паня шарахнулась в сторону, замерла, - но он уже входил в залик, - сбивая с фуражки твердый бисер изморози, говорил:

   - Скучища дома - ужас! Я и решил зайти. Ну, что у вас новенького?

   - Новенького? - повторил Парфен Палч, придвигая стул, хотя их было поблизости достаточно, - да что ж, хорошего мало... - Он, быстро напитываясь злостью, пожевал губами и фыркнул. - Как в городе желают, по городскому... Ххм!

   - Как же это?

   - А вот так само! - уже по настоящему злясь, ответил Парфен Палч. - Никита, крестник мой расчудесный - красную гвардию видишь ли устраивает... Тишку моего сманил... Ххм! Нашел тоже красного гвардейца...

   Глаза его были мутны от недавнего сна и от бурой стариковской крови. Он махнул рукой, взялся за чуйку:

   - Вы уж извините, итти мне нужно, сход опять собирают. Может, вы с Прасковьей моей посидите пока?

   Алексей Иванович сдержанно наклонил голову:

   - Что ж, я с удовольствием.

   И, в то время, как притихнувший сход слушал просторные, нескладные Никитины слова - в простоте, нескладности понятные и нужные всем - в то время, как Аким, весело крутя бородой, матерился и бестолково орал: - Правильно-о! - а Галактион Дмитриевич, неожиданно в товарища Сивохина превратясь, увивался вокруг мужиков, пока вызревало совсем уже близкое завтра, - в залике растоскуевском попискивала лампочка, говорил Алексей Иванович - пустяки какие-то говорил, - сонно мурлыкала кошка... Часы тикали, тикали, тикали, тикали, - надоедно, неумолчно, будто гвоздики заколачивали... Половики лежали на желтых, прекрасно окрашенных полах, от желтого керосинового света полы казались сейчас темными, на стуле слабым желобком свернулась книжка... В желтом керосиновом полумраке Панино округлое личико становилось безбровым, похожим на этикетку с флакона, где тоже улыбается округлое, безбровое лицо... Тяжко, быть может, мучаясь, умирая, - умер придуманный - давно для чего-то придуманный - тот с алтарной двери и с серых страниц книжонок... Может быть, он и не умер даже, но Паня знала, что его нет, что его не будет: Панины щеки горели, как на морозе - четко колотилось сердце, и губы - в тени от бумажного абажура - казались черными. Часы пробили десять, Алексей Иванович, так и не тронув черных тех губ, сказал напряженно весело:

   - У меня мама такая стала чудачка - всего боится... Как вечер - она уже и просит, чтоб с нею быть.

   И ушел...

   А Паня продолжала сидеть, прислонясь к изогнутой спинке дивана, - в сладком нескончаемом забытье.

   ... Парфен Палч вернулся задним крыльцом - отперла ему стряпуха - он был угрюм, угрюмо спросил дочь:

   - Алексей Иванович где? Ушел, что ли?

   И, не дождавшись ответа, прошелся из угла в угол, раскрутил горелку, сказал задумчиво:

   - Расколотят их... Обязательно.

  

  

  

   Снег пошел на рассвете, валил и днем. Пухлые липкие клочья наседали на землю, облепили ее широко и плотно. Стихло только к обеду. Липы трудно сгибались под нежданным грузом, роняли его с вязкими вздохами.

   От накаленной голландки в комнате было тепло и уютно. Алексей Иванович в синих рейтузах, в тонкой шелковой фуфайке и вышитых туфлях на босу ногу, полулежал в лонгшезе, между затяжками подпиливал ногти, а положенная на подоконник папироса дымилась душистым дымом - с одного конца серым, с другого голубым. Он докурил ее до конца, кинул в угол искусанный остаток, - и насторожился: резкий, долгий - откуда он? - вскрик, тут, рядом, чудно, по-женски, оборвался и - с трудом понимая, чей этот дикий и страшный голос - Алексей Иванович бросился в столовую. Анна Аполлоновна, задыхаясь, бежала навстречу, силясь сказать - Алешенька! - и едва выговаривала одно только, беспомощное:

   - Аа... Аль... Аа...

   - Что такое? Что случилось? Да говорите же! - крикнул он, бледнея.

   Анна Аполлоновна пробормотала:

   - Там, пришли... там, - и слабо шевельнула рукой.

   Алексей Иванович повернулся к столу - только сейчас заметил Паню, - она стояла молча, с непокрытой, растрепанной головой в излысевшем, должно быть, не своем полушубке, накинутом на плечи. По испуганному ее лицу пятнились слезы.

   - Мужики, - шевельнулась она и вздрогнула так сильно, что полушубок свалился на пол. - Идут... папаша говорил разобьют, а я... прибежала вот... Только все равно не успеть...

   Паня закрыла лицо руками. Алексей Иванович, чувствуя, как холодеет у него где-то вверху живота, глянул в окно и сразу же увидел: на другом конце двора, ярко вставая в нетронутой белизне снега, втискивалась в ворота плотная человечья толпа. Он повернулся, торопливо шмыгнул мимо матери к себе, выхватил из угла чемодан и распахнул его пополам. Скрюченные пальцы взрыли сорочки и носки, какие-то письма, коробки с папиросами - уткнулись в парусинную подкладку дна и там, на дне, нащупали прохладную сталь плоского, широкого ствола.

   Мужики - их было много - спокойно остановились напротив дома, кой-кто присел на крыльцо людской. Молодой скотник вышел к ним, вытирая руки о подол выпрастанной рубахи, - должно быть сказал что-нибудь веселое: в толпе засмеялись. Из трубы флигеля молочно-мутным столбом вырастал дым. Около колодца чернела глубокая лужа, проевшая снег до земли... И все это - по обычному глядевшая усадьба, мужики в темных пиджаках и овчинах, среди которых выпирала единственная новая оранжевая дубленка, смеющийся парень в грязной рубахе, - было очень простым, будничным и - страшным. От людской отделилось несколько человек.

   Алексей Иванович, ни на кого не глядя, прошел к выходу, - вернулся; грузно ступая за ним, рассаривая по полу куски воды и снега, вошли четверо - Никита в папахе, свалившейся на затылок, Аким, Галактион Дмитриевич и - сзади всех - кривой Тишка с винтовкой в руке.

   - Гражданка Таубе здесь? - спросил Никита. - Ага!.. Сейчас будет прочитана резолюция нашего постановления, каковую прошу... Товарищ Сивохин, начинай!

   - Какой Сивохин! Кто же это? - подумал Алексей Иванович. - А-а, - это... - Все молчали. Галактион Дмитриевич долго откашливался, долго разворачивал мелко сложенный бумажный лист и торжествующе усмехался.

   - ...месяца числа, года, - прочитал он, - мы нижеподписавшиеся крестьяне общества...

   В тишину одно за другим западали слова, - собирались в тяжелую груду:

   - ...составили настоящее постановление а о чем тому следуют пункты пункт первый как надлежит из доклада товарища Похлебкина в России повсеместно прошел переворот власти под лозунгом мир и хлеб каковой произведен партией большевиков под номером четвертый еще товарищ Похлебкин раз'яснил нам что война произошла ради выгодности для помещичьего классу а почему уничтожаются многие тысячи крестьян на фронтах вполне соглашаясь с об'яснением товарища Похлебкина мы общество крестьян село Новое согласны под лозунгом мир и хлеб а также долой помещиков и дворян пункт второй относительно земли помещицы Таубе Анны Аполлоновны мы общество крестьян село Новое постановляем чтоб вся земля пахотная луговая а так же лес согласно плана должны перейти нашему обществу и распределить ее согласно подушной раскладки а что касается рабочих какие проживают в поместьи как эксплоатируемы и они тоже предоставить им всю усадьбу какие есть постройки частично коровы и лошади а другой инвентарь пополам...

   Галактион Дмитриевич на миг остановился, щурясь посмотрел на Алексея Ивановича и зачитал громче, крепко налегая на некоторые слова:

   - ...согласно предложения товарища Похлебкина назначается над поместьем комендант мы все согласны чтоб был комендантом Галактион Дмитриевич Сивохин пункт третий о помещице Таубе и состоящий при ней сын Алексей постановляем о выселении вещей с собой не брать никаких и вещи эти распределить между крестьянами села Новое и рабочими с поместья к чему единогласно подписываемся...

   Галактион Дмитриевич кончил. Еще напряженней и тише стала тишина - вязко вздыхали липы, роняя рыхлый свой груз, и вздохи эти были слышны сквозь двойные зимние рамы. Алексей Иванович лениво отвел глаза к окну. Недавно еще такой незаметный, маленький холодок разрастался все шире, медленно, оглушительно и больно дергалось сердце, но, вместо страха, одно только терпкое осталось ожидание: - сейчас!.. А на дворе было просто, обычно, - покуривали, говорили и смеялись мужики, спокойные, одинаковые на вид... За окном зима, снег, низкие срубы, люди - и притиснувшаяся к стеклу любопытная рожа мальчишки, залезшего на фундамент.

   - Что ж ты, тов. Сивохин! - спросил, наконец, Никита.

   Галактион Дмитриевич подался вперед - осторожно, трусливо, готовясь в случае чего шмыгнуть обратно.

   - Вам придется сегодня же отсюдова выбираться, - сказал он. - До станции вас довезут, а...

   И Алексей Иванович быстро - сейчас, сейчас, сейчас! - повернулся к нему и выстрелил - три раза.

  

  

  

   Раз!.. Раз!.. Раз!.. После первого выстрела, в крошечном промежуточке между негромкими револьверными тресками, жалобно звякнула хрустальная посуда - пуля напоролась на буфет. Но никто этого не заметил - все слышали только треск сухой, картавый, револьверный... И тотчас же все смешалось - Тишка неумело поднял винтовку, неумело дергал затвор, упирая приклад в живот, Марьюшка бессмыслено повторяла - "Ах, батюшки, грех-то какой, вот оказия, вот оказия", - суетилась подле Анны Аполлоновны, а рядом стыла Паня, отнявшая руки от заплаканных щек... Грузное тело нескладно опустилось на паркет - рядом по полу уже катались двое, и Никита, яростно налегая сверху, пыхтел:

   - Чорт!.. Ишь ты... чорт какой!..

   Аким кинулся помогать, задел сапогом Галактиона Дмитриевича, - тот хрипло взвыл и разом смолк... Мальчишка, отодрав свой сплюснутый нос от стекла, юрким кубарем скатился в снег, радостно, по-ребячьи махая рукавами, побежал к людской... Спокойные, бородатые - вскочили ему навстречу, беспорядочно задвигались, снова обернулись в одну цепкую и целую массу - хлынули к кухонному крыльцу... А когда Алексей Иванович, вовсе обессилев, задыхаясь от густого, потного духа Никитиных одежин, - неподвижно затих, ощущая, как взмокла фуфайка в холодеющей под спиною его, чужой крови, - столовую уже дополна заполнили мужики.

   Никита медленно поднялся, вытирая лицо.

   - Пфу-у! Сволочь какая, - сказал он, отдуваясь.

   Аким поднял Алексея Ивановича, держал его сзади за плечи. В толпе нарастал беспокойный рокот.

   - А ну! дай ему, чорту! - крикнул кто-то.

   Но Никита быстро замотал головой:

   - Обойдешься, товарищ! Это гражданин есть арестованный.

   Рокот усилился, - спутывался в запутанный клубок и рвался на куски:

   - А-а-а!.. в сердце... Бей!.. Мать... так ему... мать... холую... мать... и нужно... Бей!.. го-го!.. мать... Бей!.. у-ю-ю!.. - ничего нельзя было разобрать в этих обрывках и клочьях. Столовая сразу стала маленькой, тесной, душной. Все орали, жали друг друга, совали вперед кулаки - и не потому, чтобы кто-нибудь из них по-настоящему жалел Галактиона Дмитриевича, хотел бы отомстить за него, - а потому, что напряженное мужичье нутро, томившееся в бесконечном ожидании, неудержимо рвалось наружу, в поисках хоть какого-нибудь пути для себя.

   - Товарищи, - надрывался Никита, - товарищи, не суйся! Этот гражданин будет состоять под караулом...

   Но его не слушали: - Бей!.. в гроб!.. го-го!.. мать... спасуды-то!.. бей!.. - грохотало по столовой. И, возможно, не помогли бы Никитины слова, но как-то, случайно, кто-то распахнул дверь в соседнюю комнату: под напором собственной тяжести и густоты толпа подалась туда и, будто отыскав себе, наконец, правильный, нужный путь, стала редеть, - таяла, растекалась по всему дому. Никита, оправляя папаху, шагнул вперед, боком врезался в редкие остатки. Перед ним расступились. Аким и Тишка повели Алексея Ивановича к выходу. Уже слышались многие тяжкие шаги наверху... Анна Аполлоновна билась на руках у Марьюшки, уставив на нее страшный, ничего не понимающий взгляд, кричала нестихающим, ровным визгом:

   - А-а-а-а-а-а... Аа... А-а-а-а...

   Марьюшка старалась успокоить ее - расстегивала темную кофту с желтыми полосами, рвала пуговицы, бормотала себе под нос... А посреди комнаты, нелепо согнув ногу, коченел труп Галактиона Дмитриевича, - плоский, мертвый, залитый быстро-густеющей кровью.

  

  

  

   В людской никого не было - все рабочие увязались за мужиками. На грязном просаленном столе осталась чашка недоконченной похлебки, рядом валялись наспех кинутые ложки, куски хлеба, - до еды ли теперь! Алексей Иванович сел на скамью, слабо пошевелил ногами, - промокшие по снегу туфли отвисли с пяток, на багровых, иззябших щиколотках черными венами вздувались штрипки штанов.

   - Ну, Тишка, сиди с ним здесь! - сказал Никита, - только смотри карауль получше... Пойдем, Аким.

   Тишка послушно сел рядом, прижимая к себе винтовку. Аким недоверчиво посмотрел на него, покрутил головой: - эх, ты! - и стал присматривать веревку - крутить Алексею Ивановичу руки.

   - Так-то спокойнее будет, - смеялся он, догоняя Похлебкина в сенях, и запел, раскорякой притоптывая каблуками: - Не ходи, да не ходи, со мной, цветик, посиди!

   Таяло. С крыш вереницами сыпалась капель, снег налипал к ногам. Двор был истоптан сплошь, и следы по талому желтели, как весной. В верхнем этаже дома зазвенела разбитая рама. Аким оглянулся на нее и сказал беспокойно:

   - Разберут все, поди... Нам-то и не останется ничего.

   - Ладно, не скули, - хитро щурясь, ответил Похлебкин, - возьмешь свое...

   Они пошли по усадьбе. Всюду было пусто. Подле скотного, у наполовину отзынутых ворот, стояла тачка с навозом - как везли ее, так и бросили. Конюшня была замкнута. Никита подергал замок, долго шарил за наличником - искал ключ - крякнул:

   - Не попадешь в нее теперь.

   Аким посмотрел на него с удивлением.

   - А на кой тебе чорт замок-то жалеть? Сшибай его и все.

   Из конюшни пахнуло коричневой тьмой и острым навозным теплом. Никита снял с тырки узду, обратал коня, какой был поближе к нему, - старого мерина в рыжеватой гречке.

   - Запрягай давай.

   - Зачем?

   - Таубиху на станцию свезешь.

   - Я-а-а?.. Нет, уж не повезу я, - обиделся Аким, - что я тебе за ямщик за такой сдался? Люди сколь добра наберут, пока ездишь-то...

   Похлебкин искоса поглядел на него - опять сощурился:

   - Ну и дурак же ты, гляжу, форменный... Своего счастья не понимаешь!.. Свезешь ее, а запряжку - себе.

   - Как себе?

   - Так! Себе - и больше ничего.

   Необыкновенно ясно и близко глянуло: бурая из-под плуга струя земли, грачи, перелетающие по вспаханным полосам, только что перевязанный хомут... И, все еще не веря - где уж! - во все это, Аким схватился за повод, заторопился:

   - Ну, ну, давай запрягу... Я, брат, в момент!.. Эй, ты, рассосуля, вылазай давай.

   Он потянул лошадь из стойла, - та, неуклюже поворачиваясь в темноте, пошла... И сразу почувствовалось, что все - и мерин, и грачи, и холодный в ладони ремень - правда. Аким внимательно, по-хозяйски уже, осмотрел разбитые ноги, седловатую от старости спину, и снял узду.

   - Ты что? - удивился Никита.

   - А ты погляди - куда мне клячу таку! Я лучше другую, какая подходящей, все-таки...

   Аким ушел в коричневую глубь - выбирать, - и оттуда, хотя телега была бы подороже саней, крикнул, умиляясь своей жертвой:

   - Везти-то на развалах, что ли?

   Вместе вытащили из-под навеса сани, приросшие за лето к земле, морщились от терпкого дневного света. Мимо, тяжело хрипя на ходу, пробежал лысый старик - через плечо его свисала тяжелая енотовая шуба.

   - Домой, братцы, бежу, - крикнул он, весело задыхаясь, - коня надо весть... не унесешь всего... на руках-от.

   - Тьфу, жадный какой, - завистливо сплюнул Аким, уже жалея, что запрягает он сани, а не телегу, - мало ему вишь!

   Анну Аполлоновну пришлось выносить на руках. Марьюшка окутала ее шалью и села рядом.

   - Садись, садись, - торопил Аким, обдумывая, успеет ли он, если к вечеру вернуться обратно, прихватить еще чего-нибудь.

   - Готово! - крикнул он Никите.

   - Ничего не готово, - ответил тот, - пойдем, Сивохина захватишь до исполкома.

   Тело положили поперек саней, с краю. Оскаленное лицо запрокинулось кверху, на застекленелый мертвый глаз тихо опустилась снежинка.

   - Ну-ка, сивка, - сказал Аким, примостившись сзади на коленках и присовывая бурое от крови туловище к ногам Анны Аполлоновны, - сивка-бурка, вечная каурка!

   Сани выползли на дорогу, полозья кой-где достигали до земли. Из села бежали - мимо саней - бабы, девки, ребятишки.

  

  

  

   В столовой все было переворочено. Подле настежь раскрытого буфета валялись черепки стекла и фарфора, сломанный фруктовый ножик, - должно быть никто не знал, что он серебряный, - перечница. С раздвижного обеденного стола сдернули скатерть, и он оказался голым, чудным, многоногим, как паук. Черно-красную кровяную лужу развезли по всей комнате.

   Никита прошел в гостиную. Ее очевидно второпях пропустили - в чинном порядке покоились березовые кресла, этажерки, банкетки. На круглом, ясно отшлифованном столике лежала раскрытая книжица журнала, пенснэ в золотой оправе... И только в углу, взобравшись на спинку дивана, приказчик Никифор силился снять с костыля икону.

   - Вот насажена крепко, - конфузливо сказал он: - и не снимешь никак.

   Все больше конфузясь, он сильно дернул раму, - лампадка выскочила из оправы, свалилась вниз, заливая маслом светлую обивку...

   Никита пошел дальше. За прикрытой, заставленной каминным экраном, дверью была комната Алексея Ивановича: тут молодой парень увязывал в простыню большой узел белья и платья, а другой сидел на корточках перед чемоданом и собирал просыпавшиеся папиросы. Что-то хрустнуло под ногами Никиты.

   - Вот чудаки, - сказал он, так же как Аким давеча, и подобрал с пола раздавленный каблуками владимирский крест с мечами, - вот чудаки... Чем узел вязать, клали б в чемодан.

   - И то, - обрадовался парень, с папиросами, - давай, Миш, сюда. В ей и нести удобней будет.

   Рядом, по коридорам, по комнатам, по боковушам сновали торопливые люди. Подле сундуков со старыми женскими платьями ссорились несколько мужиков, - они рвали друг у друга из рук вороха кисеи, шелка и кашемира и лаялись, как бабы. Грохотали ящики комода...

   - Гляди, а здесь-то!

   - Ого!

   - Ну и ну!

   - Бархатна!

   - А что ж ей... Можно было и бархатну носить...

   - Если деньга того позволяет!

   - У них деньги легкаи...

   - Суй сюда!

   - Куда хватаешь! Я тебе, чорту, как долбану...

   - Мотри, я бы не долбанул, в сердце твою... Орет тожа...

   - А ты не хватай! Не твое небось.

   - А твое?

   - Брось, ребята. Всем хватит.

   - Наша теперь все!

   - А он чего лезет?

   Наверху, на втором этаже, было еще людней и громче - в многоголосый стон сходились крики, споры, хохот:

   - Яков Семеныч, подсоби-ка.

   - Давай... Тя-же...лая!

   - Да-а... Ну-ка, еще разок...

   - Хо-хо-хо!

   - Стерва, у тебя и так много...

   - А ты хлопай ушами больше.

   - Дай хуть одну!

   - Ну тебя, не дам.

   - А ты чего сидишь? Проспишь царство небесную - так-то.

   - Ничего... не просплю, брат!.. Охота мне вот на мягком посидеть... Дожил, дал бог.

   - Гы-ы...

   - Ребята, бабы наши бегут!

   - Где?

   - Я ему и говорю - сволочь, говорю, у тебя и так, говорю, много, а он...

   - Подушка-то! Пуховая!

   - Известно - дело барское.

   - Оны только пухову и обожают.

   - Пожили сволочи!

   - Хера с два теперь поживут!

   - Теперь-то? Ка-ко-е!

   От подушек - липкий пух. В разбитые окна - студеный ветер. Запыхавшиеся бабы шныряли повсюду. Кто-то кого-то давил и лапал, шуткой волок в темный угол... Рыжий с проседью дядя, натуживаясь, тащил высокое трюмо, подпирал его снизу носком растрепанных чуней. Другой, тоже рыжий, сдирал с окон гипюровые занавески, бурые от времени и пыли.

   - Куда тебе их!

   - Мало ль куда... Это дело наша.

   Скотник, насквозь напитанный запахом навозной жижи, тот самый, что не довез своей тачки, а пошел смеяться с мужиками, когда мужики еще добродушно покуривали на крыльцах людской - вертел в руках терракотовую копию химеры:

   - Ванька, гляди-ка!

   - Чего?

   - Морда кака...

   Сошлись, сблизили головы, любопытно смотрели и щупали:

   - На кой он?

   - И рот раззянула!

   - Ведьма, небось.

   - Так, для баловства.

   Мелочь, - подсвечники, статуэтки, пепельницы, фотографии даже, - рассовали по карманам, у многих от этого карманы топырились будто картошкой набитые; белье и платье давно уж поделили нарасхват... И уже взялись за мебель - стулья, тумбочки, этажерки - таскали их вниз по неудобным винтовым лестницам, завязнув в узких проходах, кряхтели и матерились. Затоптанные мокрыми ногами полы густо устилали лужицы грязи, осколки стекла, клочья бумаги... Никита, не вынимая рук из карманов, переходил из комнаты в комнату, от одной кучки людей - к другой, поигрывал скулами, шумно сопел носом.

   - Ты-то что ж? - приставали к нему.

   - Ну его, - бурчал он, хмурясь, - мне бархата вашего не нужно. С фронту, с Москвы и то...