Григорович Дмитрий Васильевич - Кошка и мышка

   К концу осени, когда нет еще снега, но утром и вечером начинает порядочно уже подмораживать, выпадают иногда такие ясные, лучезарные дни, что на минуту обманываешься и думаешь: не апрель ли опять на дворе?.. Солнце горит так же ярко, в воздухе столько же блеска, тени на обнаженных холмах так же легки и прозрачны! Недостает только воркования весенних ручейков, запаха земли и песни жаворонка, чтоб подкупить вас совершенно.

   В один из таких дней, утром часов около десяти, в околице села Ягодня показался белокурый мальчик лет тринадцати. Мальчик, каких бы то ни было лет и с какими бы то ни было волосами: белыми, черными или рыжими, принадлежит к самым обыкновенным сельским явлениям. Но мальчик, о котором идет речь, заслуживал особенного внимания: он нес за плечами ведерный бочонок, обвязанный старым кушаком, концы которого находились в руках его. Будь за плечами этого мальчика корыто, ушат, связка хворосту, плетеная кошелка с мякиной, пук сена; восседай там другой мальчик - младший братишка, - или болтайся за плечами лапти или даже новые смазные сапоги, ничего бы не было удивительного, но бочонок - особенно с железными обручами и новой точеной деревянной пробкой, воля ваша, такое обстоятельство невольно возбуждало любопытство!

   Начать с того, что посудинки этого рода вовсе не в употреблении в крестьянском хозяйстве: нечего класть туда; потом, бочонок не по карману; наконец, известно было, что во всем околотке таким бочонком обладала одна только дьячиха; и то достался Он ей по случаю: одна из приходских помещиц подарила. С какой же стати мальчик этот, не принадлежащий ни с которой стороны дому дьячихи, нес этот бочонок?.. Но мальчика мало, казалось, занимали такие соображения. Выйдя за околицу, он тряхнул бочонок с самым беззаботным видом, перенес концы кушака в левую руку, поправил свободною рукою шапку, которая лезла на глаза, и, весело посвистывая, зашагал по дороге.

   Дорога, укатанная недавно еще проезжавшими подводами с овсяными и ржаными снопами, звенела под ногами и лоснилась на солнце, как серый полированный камень. Вправо от нее неоглядно желтели поля, покрытые шершавым жнивьем; слева тянулись крестьянские гумна, обнесенные старым земляным валом, с торчавшими кое-где плетнями и ветлами, побросавшими свои листья. Тень от плетней и ветел местами пересекала дорогу, отпечатывая на ней прихотливые узоры инея, который превращался в капли и пропадал, как только убегала тень и прикасались к нему лучи солнца; от канавки, наполненной листом, кустами крапивы и полыни, побелевшими от измороси, несло острой свежестью. Но чем темнее рисовались плетни и стволы ветел, тем ослепительнее сверкали за ними скирды и крыши гумен; чем тише было вправо от дороги, тем шумнее было за ветлами. Там из конца в конец немолчно звучали удары цепа, шумела рожь, падавшая звонкими, сухими зернами на гладко убитый мерзлый ток, слышался говор народа, шелест голубей и крик галок, перелетавших с места на место.

   В числах пернатых воробьи, как и всегда, впрочем, отличались особенною егозливостью и трескотнёю. Недаром называют их в простонародье ворами и разбойниками! Глядя, как суетились они, как задирали одиноких галок и как потом таращили серые свои перышки, когда которая-нибудь из этих птиц выказывала намерение напасть в свою очередь; как обсыпали они тогда соседнюю ветлу и разом принимались пищать и бить крылышками, - можно было думать, что они считали себя здесь полными хозяевами и приходили в такую ярость потому лишь, что защищали собственность.

   Такие проделки сильно забавляли мальчика; можно сказать, воробьи сделались даже единственным предметом его внимания, как только ступил он на дорогу. Следя за ними быстрыми, веселыми глазами, он то ускорял шаг, то замедлял его; каждый раз, как крикливая стая, сделав неожиданный поворот в воздухе, опускалась на макушку ветлы, мальчик припадал к земле и начинал подкрадываться; брови его подымались, и лицо выражало быстроту и лукавство; в чертах и движениях явно проглядывало намерение подкрасться ближе и застать птиц врасплох; но нетерпение всякий раз портило дело: не успев сделать трех шагов, он суетливо свешивал набок свою ношу и принимался стучать камнем в дно бочонка, издававшего при этом какой-то глупый глухой звук.

   Бочонок был пуст, - это ясно: иначе быть не могло: одна пустота бочонка могла объяснить прыжки мальчика, легкую его поступь и веселость; не мог бы он в другом случае бегать за воробьями и не стал бы так громко смеяться, когда птицы, испуганные грохотом бочонка, пугливо и врозь разлетались. Мальчик выказывал, впрочем, такой веселый нрав, что мог бы, кажется, смеяться и под более тяжелой ношей. Веселость его проистекала, по-видимому, столько же из нрава, сколько от здоровья и довольства жизнью; от полных щек его, разрумяненных остротою утреннего воздуха, дышало свежестью; в чертах не было следа лишений и преждевременного утомления. Он был в лаптишках, старом полушубке, очевидно принадлежавшем рослому человеку, и шапке, которая, конечно, могла только принадлежать владельцу полушубка; но все это было, однако ж, в порядке; заплат было много; попадались даже заплатки из синего и бурого сукна, но не висели они лохмотьями, а тщательно обшиты были кругом белыми здоровыми нитками; короче сказать, все показывало очень счастливого мальчика, - мальчика береженого, вволю пичкавшего хлеб и кашу, не лишенного нежных материнских попечений. Уже самая фигура его, крепкая, пышущая здоровьем и похожая издали на медвежонка, ставшего на задние лапы, красноречиво подтверждала такие предположения.

   Он продолжал стучать в бочонок и посвистывать до тех пор, пока не миновал гумен. Тут он тряхнул шапкой как-то сверху вниз и без помощи рук надвинул ее на глаза. Солнечные лучи, не заслоняемые ветлами и скирдами, били ему теперь прямо в глаза. Дорога выходила на пологую, ярко освещенную луговину, за которой вдалеке круто вырастал горный уступ, окутанный тенью с левой стороны луговины мелькали последние кровли села; там же, но только несравненно ближе к дороге, возвышалась старая деревянная церковь, обнесенная решеткой. Глубокий воздушный простор за церковью наполнен был ярким солнечным сиянием; от церкви через луг шла длинная тень, в которой точно так же серебрилась изморось, отпечатывая на траве углы колокольни, крест и тонкие полоски решетки.

   Мальчик с бочонком продолжал спускаться и посвистывать. Внезапно он замолк и остановился. Посреди мертвой тишины послышались стоны... Они раздались за церковной оградой, где находилось кладбище... Случись такое обстоятельство ночью или даже в сумерки, мальчик бросил бы свой бочонок и полетел бы без оглядки в село, но теперь он ограничился тем, что стал вслушиваться. Румяное лицо его, исполненное до настоящей минуты рассеянностью и детскою беззаботливостью, осмыслилось выражением внимания. Он свернул с дороги и пошел к церкви. Стоны усиливались и превращались в рыдания. Немного погодя мальчик остановился у ограды; приложив щеки к решетке, увидел он высокого, худощавого мужика, который закапывал могилу; баба, между тем, лежала навзничь подле ямы и отчаянно колотилась головою оземь.

   Лицо мужика знакомо было мальчику; он знал, что мужика звали Андреем; он встречал его в селе, встречал в церкви по воскресеньям, встречал на дороге, на мельнице. Он слышал, как родные, говоря о нем, называли его всегда бедным. Все это припомнил мальчик, и вид знакомого человека в слезах и горе еще сильнее пробудил его любопытство. Но любопытство находило особенную пищу в отчаянии бабы; она билась у могилы и приговаривала нараспев:

  

   Ох, тяжко мне... тяжко!

   Ах ты, сизый голубь мой,

   Ненаглядное дитятко!..

   Кто мне теперь защебещет?

   Кто меня сердцем порадует?

  

   - Полно, жена... Ох!., знамо, тяжко! Как быть!.. Власть божья!.. - говорил в то же время мужик, тяжело переводя одышку и продолжая закапывать могилу.

   - Батюшка!.. Батюшка! - голосила еще отчаяннее баба. - Ох, батюшка!.. Егорушка... дитятко мое... белянушка!.. Засыпали твои светлые глазушки, кормилец мой... Не воротишься уж оттоль, родной мой!.. Ох!.. Тяжко!.. Тяжко мне, горькой!..

   - Полно!.. Ну, полно... Как быть... Христос с ним, - проговорил Андрей, продолжая работу и часто останавливаясь, чтобы отереть слезы, которые текли по щекам его и въедались в морщины.

   Прислушиваясь к таким речам, мальчик машинально следил глазами за лопатой Андрея. Мерзлые комки земли сыпались с лопаты в могилу; она постепенно мельчала. Вот там мелькал еще уголок, куда проникал луч солнца, но земля засыпала его. И никогда уже в этот уголок не глянет солнце! Никогда также не увидит дневного света и Егорушка! Что сталось теперь с ним, так недавно еще бегавшим, кричавшим и резвившимся на улице? Впрочем, ему, верно, теплее теперь, чем отцу и матери, которых едва прикрывают лохмотья! Но зато как холодно ему будет, когда мороз насквозь прохватит рыхлую землю могилки! Как страшно будет Егорушке в глухую зимнюю ночь, когда живой человек не пройдет мимо кладбища; когда по округу рыщет только серый волк, прислушиваясь чутким ухом к лаю собак и свисту ветра... Ветер гудит в стропилах колокольни и веет из-за угла церкви сыпучий снег... Винтом крутится снег в мерзлом воздухе и ложится косыми полосами поперек погоста...

   Такие соображения легко могли представиться воображению мальчика с бочонком за плечами, а впрочем, не ручаюсь; достоверно то, что он отошел от ограды тогда только, когда Андреи засыпал могилу, поднял жену и повел ее с погоста. Мальчик возвратился на дорогу; раз или два останавливался он, чтобы посмотреть им вслед, но вдруг, как бы вспомнив о чем-то, пошел вперед по скату ускоренными шагами. Немного далее, когда совершенно уже открылся луговой скат, спускавшийся к горному уступу, мальчик увидел бабу, которая вязала пучки льна, разостланного по траве ровными рядами; за нею тотчас же показались другие бабы, занимавшиеся тою же работой. Дорога проходила мимо, и первая баба окликнула мальчика, как только он с нею поравнялся.

   - Гришутка!

   - Эй! - весело отозвался мальчик.

   - Откуда, из села?

   - Да.

   - Посылали стало, зачем? - вмешалась другаямомолоденькая бабенка, оставляя также работу и приближаясь к мальчику. - Зачем посылали?

   - Вишь, бочонок! - сказал мальчик, встряхивал своей ношей.

   - Здравствуй, Гришутка! - промолвили еще две другие, выходя на дорогу, - отколь?

   - Да уж сказал - из села! - возразил мальчик, - За бочонком посылали; вина хотят взять...

   Что у вас, праздник, что ли? - спросили в один голос бабы.

   - Сестра родила... - отвечал мальчик.

   - Ой ли! Когда?..

   - Ахти, касатки! - воскликнула молоденькая бабенка. - Кого родила, мальчика или девочку?..

   - Мальчика...

   - То-то, я чай, дядя-то Савелий возрадовался. Ась?.. Семь лет ждал внучка-то! И ты, небось, рад, Гришутка? А?.. Рад, я чай? Сам дядей стал теперича... Дядя теперь!.. Дядя!..

   - То-то, касатушка, он с нами нонче и здороваться-то не хотел! - подхватила самая молоденькая, поглядывая на мальчика лукавыми глазами, - идет себе, как чуфарка какой, право! Смотреть даже не хочет... Ах ты, дядя! Дядя!.. - промолвила она, засмеявшись, и неожиданно нахлобучила ему шапку на глаза.

   - Ну!.. Оставь!.. Чего ты... Полно! - закричал Гришутка, откидываясь в сторону и делая неимоверные усилия бровями, чтобы приподнять шапку на лоб.

   - То-то у него щеки-то нонче как разгасились! Вишь красные да жирные какие! - подхватила другая, подскакивая к мальчику прежде, чем успел он поднять шапку, и прикладывая ладони к щекам его, которые были так свежи, что баба почувствовала свежесть даже на ладонях своих.

   - Оставьте! Ну!.. Что пристали?.. Ну!.. - кричал мальчик, тщетно стараясь освободить глаза от шапки и отбиваясь от баб, которые, радуясь случаю побаловать и посмеяться, обступили его кругом, тискали и дергали во все стороны.

   - А, ну-ткась, тяжел ли бочонок-то? - говорила одна, налегая руками на посудинку и выгибая назад мальчика.

   - Не пуще тяжел! - смеялась другая, дергая концы кушака, перехватывавшего плечи мальчика, и нагибал его вперед.

   - Бабы, вали его наземь! Вали разбойника! - крикнула третья.

   В ту же секунду несколько рук обхватили его; но чье-то плечо перекосило шапку Гришки набок, и правый глаз его освободился из мрака; это обстоятельство мигом воскресило в нем бодрость, начинавшую уже падать; он начал рваться во все стороны, работать локтями, брыкаться ногами, двигать бочонком, и прежде чем бабенки, посреди хохота и крика, успели возобновить осаду, ловко вывернулся из кружка и стремглав пустился вниз по дороге. Скачки мальчика приводили в движение старую пробку, проткнутую когда-то в бочонок, и которая лежала там, прилепившись ко дну; принимая шум прыгавшей пробки за погоню, Гришка первую минуту летел стрелою и без оглядки. Он вскоре очнулся, однако ж, и остановился, чтоб перевести дух.

   - Экие ведьмы! - закричал он, быстро оборачиваясь к верхней части луговины, где стояли бабы, хохотавшие во все горло. - Право, ведьмы!.. Ведьмы! Ведьмы! - подхватил он скороговоркою и постепенно усиливая голос.

   Бабы захлопали в ладоши и сделали движение, как будто пускались догонять его. Гришутка задвигал ногами и снова полетел без оглядки. Он остановился тогда уже, когда добежал почти до подошвы лугового ската и ясно увидел, что опасения его ни на чем не основывались; баб не было даже видно: лен расстилался в небольшой лощине, которая делалась заметною только издали; бабы принялись, видно, опять за работу, и наклоненное положение скрывало их от взоров мальчика. Тем не менее, он счел долгом назвать их несколько раз ведьмами; облегчив себя как будто от огромной тяжести, он бодро тряхнул бочонком и начал прыгать по камням, служившим переходом через ручей; ручей бежал между подошвой пройденного лугового ската и горным обрывом, который подымался почти отвесно.

   В этом месте подводы переезжали обыкновенно вброд, а дорога, перехваченная ручьем, снова показывала колеи свои между берегом и обрывом; она следовала течению ручья и шла влево. Немного погодя мальчик обогнул часть ската, и церковь в высоте предстала перед ним, обращенная другим своим фасом; обернувшись назад, он мог бы увидеть также село Ягодню, которое, с этой точки дороги, целиком почти рисовалось и смотрело своими окнами, игравшими на солнце, на небольшую долину, по которой вился ручей. Но Гришутка не думал оборачиваться. Его привлекали другие предметы; то на одном из камней усаживалась ворона и требовалось задержать шаг, подобраться к ней ближе и пугнуть ее с места; то останавливали его внимание маленькие заводья ручья, покрытые блистающими иглами льда, не успевшего еще оттаять на солнце; нельзя же было пройти мимо, не надломив ледяной корочки, не пососав ее. Лед теперь в диковину; шутка! как давно его не было! Трудно также было утерпеть, чтобы не спихнуть камня, который висел над ручьем и, казалось, сам просился упасть в воду; или не пустить по ручью обломка древесной коры и не полюбоваться, как пойдет она вилять и прыгать между камнями, как буркнет и пропадет она в пене, сбиравшейся подле уступов, и как потом снова поплывет, следуя прихотливому изгибу.

   Местами берега покрыты были кустами лозняка, который укреплялся даже кое-где посреди ручья в виде маленьких островков. Но как плачевно смотрели теперь эти островочки! Чем сильнее пронизывало их солнцем, тем заметнее выказывалась их бедность; вместо частой, непроницаемой зелени всюду торчали голые, холодно лоснящиеся прутья, перепутанные поблекшей ежевикой, засыпанные у основания листом, похожим на луковичную скорлупу и жалобно хрустевшим при самом легком ветре. Проходя мимо, Гришутка открывал иногда между прутьями серенькое пушистое гнездо; такое открытие давало ему всякий раз случай дивиться, как не заметил он его прежде, проходя тут летом. Что же была это за птица такая?.. Должно быть, крохотная какая-нибудь! И куда она теперь делась?

   "Погоди, постой, лето опять придет, прилетит она опять на прежнее место выводить яйца!.."

   И мальчик, озираясь на стороны, старался заметить камень, земляной выступ, овражек против куста с гнездом, чтобы не обознаться, когда придет время прямо напасть на след.

   А между тем щеки долины расходились, склоны с обеих сторон понижались, каменистый грунт заметно делался мягче и покрывался травою, по которой плавно теперь, без пены и шуму, спускался ручей. Вскоре открылись пространные луга, кой-где замкнутые лесистыми холмами. Вся эта плоскость, залитая тем же блестящим, хотя холодным сияньем, казалась совершенно гладкою; нигде не было видно деревушки. Но тут и там подымались вдалеке тонкие струйки дыма. Несколько ближе, хотя очень еще далеко, выступало строение с высокой остроконечной кровлей, которая вырезывалась синеватым треугольником под сверкающим краем горизонта. Еще ближе возносилась группа ветел; между головастыми их стволами и сквозь голые сучья мелькал на солнце бревенчатый новый амбар с лепившимися к нему избою и навесом. Ручей, откинувшись от дороги, делал два, три поворота, пропадал раза два и снова сверкал у ветел; дорога шла прямо к амбару. При виде старых ветел и амбара рассеянный, беспечный вид мальчика исчез тотчас же; он снова как будто вспомнил о чем-то и теперь уже с озабоченным и совершенно деловым видом ходко пошел вперед.

   Мало-помалу не в дальнем расстоянии за ветлами показался берег реки, тянувшийся прямо к строению с высокой кровлей, мелькавшей в отдаленье. Ручей бежал к реке; но прежде чем с нее скатиться, он замыкался плотиной и наполнял небольшой пруд, обсаженный с одного бока ветлами; к тому же боку примыкал амбар, изба и плетни с навесом. В летнее время все это должно было пропадать в зелени, но теперь опавший лист позволял рассматривать два водяных колеса, прикрепленных к амбару, и под ними дощаной желоб; скеозь щели досок просачивались длинные серебристые водяные нити, между тем как с дальнего конца желоба каскадом ниспадал водяной стержень, обдававший пеной всю нижнюю часть амбара. Вода, очевидно, пущена была от избытка, потому что колеса оставались неподвижными. Пруд сверкал, как зеркало; и на незыблемой его поверхности ясно отражались стволы ветел с их прутьями, часть плетня, калитка в плетне и ярко освещенный амбар с его кровлею, обсыпанною мучной пылью; место, где вода из пруда устремлялась в желоб, представлялось неподвижною стеклянною массой; быстрота стремления выказывалась только утками, которые, как ни спешили двигать красными своими лапками, но все-таки едва плыли против течения.

   Обогнув пруд (дорога проходила по той стороне пруда и упиралась прямо в ворота амбара, которые были теперь заперты), Гришутка ступил на гибкую доску, брошенную через желоб против калитки. В другое время он, конечно, не преминул бы попугать уток, и без того уже бившихся из сил, чтобы выплыть из стремнины; не преминул бы также остановиться посреди доски и покачаться над водою, в которой представлялся он стоявшим вверх ногами со своим бочонком, - но, надо думать, не до того теперь было. Он суетливо перешел доску, поглядел сначала в щель калитки и, приняв вдруг решительное намерение, вступил на дворик мельницы.

  

   - Это ты, молодец?.. Что долго так? А я думал - ноги твои быстрые; думал - духом слетаешь...

   Голос этот, несколько надорванный, но снисходительный какой-то и очень мягкий, принадлежал старичку, который сидел под навесом двора верхом на обрубке бревна и работал что-то топором. Именно только такой голос и мог принадлежать этому старику; он как-то шел к нему, отвечал его кроткому, ухмыляющемуся лицу, дополнял, если можно так выразиться, то впечатление, которое производил старик с первого взгляда. Прозвучи голос его хрипло, как тупая пила в гнилом дереве, или раздайся, как из бочки, это было бы то же, как если б воробей гаркнул по-вороньему. Если хотите, старик наружным видом своим отчасти даже смахивал на воробья: те же прыткость и суета в движениях, такой же вострый нос и быстрые глаза, те же, относительно, разумеется, личные размеры; разница сходства состояла в том собственно, что воробей весь серый, тогда как у старика серыми были одни брови; волосы его белели, как снег, и рассыпались волокнистыми, как трепленый лен, прядями по обеим сторонам маленького, но чрезвычайно умного и оживленного лица.

   - Что ж так долго, а? - повторил старик, поглядывая на Гришку.

   Нельзя сказать, чтобы мальчик очень смутился; он запнулся, однако ж, не нашел, что ответить и, чтобы поправиться, поспешил спустить с плеч бочонок и поставить его на вид.

   - Это-то я вижу... вижу... - промолвил старик, потряхивая головою, - да был долго зачем?., вот что...

   - Бабы, дядюшка... задержали... они все...

   - Какие бабы? - спросил удивленный старик.

   - Лен на лугу вязали. Я иду... а они... они и давай привязываться. Я и то все в бежки... почитай, всю дорогу... ничего с ними не сделаешь!.. Озорные такие...

   - Какие же это бабы?.. С чего ж бы им так-то привязываться... Ну, брат, тут что-то не ладно. Шишковато больно говоришь! Не ладно что-то, Гришунька...

   При имени "Гришунька" неловкость мальчика мигом пропала. Он знал очень хорошо, что когда старик хотел бранить его или вообще был не в духе, то звал его всегда Гришкой, Григорием; когда же был в духе, другого названия не было, как Гришутка, Гришаха или Гришунька. Пора было привыкнуть мальчику к таким оттенкам: он жил у старика третий год; он приходился родным братом его снохи, и старик взял его у родителей с тем, чтобы приучать исподволь к мельничному делу.

   - Ну, что ж смотришь-то? а?.. - подхватил старик. - Бочонок принес, ну и ладно; чего глядишь-то?.. Али что здесь в диковинку?

   - Нет, дядюшка, смотрю: где ж это собаки-то наши? - возразил мальчик, к которому снова возвратилась его ветреность и рассеянность. - Собак не видать...

   - Эк забота припала... собак не видать!.. А!.. Волки съели.

   При этом старик осклабил беззубые свои десны и засмеялся. По всему было видно, что находится он в отличном расположении духа; веселость светилась в его глазах, проглядывала в движениях седой головы, которая самодовольно покручивалась; тесно было, казалось, веселости в груди его, и она вырывалась оттуда сама собою.

   - Поди, о чем сокрушается: о собаках! Эх, паренек, паренек!.. Вот уж подлинно: молодо - зелено!.. Чем собак-то высматривать, - они, слышь, за Петрухой побежали, не пропадут, небось! - ты погляди-ка сюда лучше, сюда погляди. Совсем, почитай, уж покончил... Ну, что, хорошо ли?..

   Предмет, на который указывал старик, действительно заслуживал внимания: из-под навеса, бросавшего густую тень на двор, высовывался длинный гибкий шест; в конец шеста проходило старое ржавленое кольцо, от кольца спускались четыре коротенькие веревки, которые расходились и прикреплялись концами к углам деревянной рамы, обшитой внутри посконной холстиной и представлявшей подобие неуклюжего мешка.

   - Ну, какова штука-то, ась? - сказал старик, пригибая несколько шест веревками и вдруг выпуская их из рук, причем рама и мешок начали прыгать.

   - Что ж это, дядюшка? - спросил мальчик, следя за эволюциями мешка и рамы.

   - А что ты думал?

   - Качка?

   - Хе, хе, хе!.. - залился старик. - Знамо, что качка, а не амбарный ящик. Ну, молодец, сказывай: хорошо, что ли?

   - Хорошо, дядюшка!

   - Эвна! Эвна! Эвна! - произнес старик, снова приводя в движение люльку и подпираясь ладонями в бока. - Эвна! Знатно будет лежать нашему молодцу!.. Подобью еще дно войлочком, да тюфячок положим... Вот тут еще маленько веревки того... сам вижу - криво, все вправый бок забирает. И тогда повесим!.. Хорошо будет спать моему внучку и твоему племяннику, Гришутка; словно в лодочке! Не ворохнется.

   Тут ухмылявшееся лицо старика сделалось вдруг серьезным; он отвернулся и склонил голову.

   - Дай только господь пожить ему, сердечному... Создай такую милость, царица небесная!.. - произнес он вполголоса, крестясь медленно, с расстановкой.

   Гришутка, не спускавший с него глаз, машинально снял шапку.

   - Ты, Гришаха, не встречал дорогой Петра? - спросил старик, расправляя брови.

   - Нет, дядюшка.

   - Что-то все вы нонче как замешкались? День такой: хлопот полон рот, а они ухом не ведут... точно, право, зарок дали...

   - Вот он никак, дядюшка... Вот едет! - крикнул Гришка и побежал отворять ворота, за которыми слышался шум подъехавшей телеги.

   Щелкнул деревянный засов, ворота пронзительно заскрипели, и в темном дне навесов открылся вдруг ярко сияющий квадрат с лошадью на первом плане, тележкой и сидевшим в ней молодым парнем. Но прежде чем Гришка успел взять лошадь под уздцы, его чуть не сшибли с ног две собаки: одна серая, большая, похожая на волка; другая несколько меньше, черная, с желтыми зрачками, полузаслоненными шершавыми бровями, покрытая вся взъерошенными завитками, делавшими ее похожею издали на мячик, обшитый черным мохнатым бараном.

   - Дядюшка дожидает, - сказал Гришка, отбиваясь одною рукою от собак, другою хватаясь за поводья.

   - Да, пора бы! Давно пора! - отозвался старик с другого конца навеса.

   Телега въехала на двор. Из нее вылез светло-русый малый, лет двадцати семи, среднего роста, но плотный, приземистый, дышащий силою и здоровьем. Это был сын старика и муж Гришкиной сестры. Насколько брал он против отца силой, настолько, казалось, уступал ему в расторопности, живости и той быстрой сметке и смышлености, которая отражалась в глазах и каждой черте старика. Малый поглядывал даже несколько простаком, но, впрочем, был усердный помощник отцу, надежная, плотная опора его старости; малый он был кроткий, покойный, честный; свойства эти явно отпечатывались на его широком круглом лице, опушенном снизу бородкой, сквозь которую просвечивали толстые, добрые губы и время от времени сверкал ряд зубов белизны ослепительной.

   - Что так поздно? - спросил старик, выходя к нему навстречу.

   - Ничего не сделаешь, батюшка, - смиренно возразил сын, - Василья дома не было: пришлось обождать.

   - Ну, что ж, купил?

   - Купил, батюшка, все купил, что ты наказывал: солонины один пуд, баранины двадцать фунтов, масла и гороху на кисель...

   - Много, чай, рассорил денег-то? - спросил старик, прищуриваясь.

   - По той цене взял, как ты сказывал...

   - Вот это хорошо!.. Эй, тетка Палагея! Подь к нам! - закричал старик, суетливо обращаясь к крылечку избы.

   - Иду, кормилец, иду!.. - прохрипел голос в сенях, и появилась затем старушка со впалою грудью и лицом, сморщенным, как чернослив.

   Старик взял ее из Ягодни на все время, пока лежать будет сноха его; сверх обычных хлопот по хозяйству, Палагея обязывалась за два с полтиной состряпать крестинный обед, назначенный на завтра.

   - Ну, тетка Палагея, стряпня твоя приехала!.. Бери, кроши, повертывай - да в печку ставь!.. Готовы ли горшки-то?..

   - Готовы, касатик!.. У нас духом-летком! Было бы из чего, родимый, - за мною дело не станет... Не смигнешь, - все представлю в твое удовольствие!.. - бодрясь, говорила старуха, подходя к телеге и принимаясь вытаскивать кулечки.

   - Гришутка, полно тебе с собаками-то возиться!.. Вишь, время нашел! Подсоби тетке Палагее в избу таскать... Ты, Петруха, - присовокупил старик, понижая голос и указывая глазами на старуху, - ты за нею поглядывай... баба-то вострая; не доглядишь - и крупицы себе отсыпет, ветчинки отрежет, и маслица отольет... Хозяйке твоей, знамо, не до того теперь, - с малым возится... Ну, а у священника был?

   - Был.

   - Что ж он?

   - Как обедня отойдет, говорит, тут и окрестим, приезжать велел.

   - Ну, а к свату Силаеву и куму Дрону заезжал звать их?

   - Нет, батюшка, не успел... Василий добре задержал меня с покупками... Я схожу к ним, как уберусь.

   - Да, малый ты с затылком! Рази у нас одно это дело-то?.. Ну, да ладно; авось там справимся как-нибудь... Пока ты в село пойдешь, а я за вином съезжу: Гришунька бочонок принес. Ну, и я без тебя не сидел скламши руки... погляди-ка поди, - примолвил старик, лодводя сына к люльке и снова приводя ее в движение: - Эвна! Эвна! Эвна как! Хорошо, что ли?

   - Хорошо, батюшка... Я, батюшка, как по лугу ехал, повстречал три воза из Протасова; к нам на мельницу едут; скоро, чай, будут... Встретился также Андрей со мною...

   - Какой Андрей?

   - Да наш, из Ягодин... Схоронил ноне опять парнишку; последнего схоронил...

   - Что ты!.. Экой горький этот мужик, право! И что за диковина такая: не стоят у него ребяты да и полно! Все в одно время, почитай, решились, в одну осень нынешнюю... И бедность-то, да и горе-то... Что ж, не сказывал он, зачем шел? - заключил старик, посматривая вопросительно.

   - Нет, не сказывал; никак мешок нес с рожью; должно быть, молоть идет.

   - Гм! Гм! Хорошо все это, только не по времени; право, недосуг; бог с ними совсем и с возами-то! Сидишь, бывает, делать нечего, никто не едет; ноне хлопот не оберешься, - все как нарочно повалили...

   - Я, батюшка, схожу пока хозяйку проведаю, - перебил сын.

   - Ступай!.. Я здесь поуправлюсь... вот качку надо еще приладить... Эй, Гришунька! Эй!

   - Что, дядюшка?

   - Распряги лошадь, поставь ее на место, а телегу отодвинь - сейчас воза приедут!

   Мальчик побежал к лошади; старик снова уселся верхом на обрубок и начал тесать колышки, предназначавшиеся для распорки рам на люльке.

   Лошадь была уже распряжена, и мальчик возился с телегой, когда в светлом отверстии отворенных ворот показался Андрей, тот самый мужик, который хоронил ребенка. С первого взгляда Гришка не признал его: Андрей был очень высок ростом, но теперь, согнутый в дугу под тяжестью мешка, перекинутого через плечо, казался он маленьким человеком. На нем были те же лохмотья; к ним теперь присоединялась еще шапка, которой не было у него на кладбище. Медленным, отягченным шагом пошел он прямо к старику, шагов за пять 'снял он шапку; несмотря на холод, лоб его был совершенно мокр, и черные волосы свивались на лбу и висках.

   - Бог помочь, Савелий Родионыч! - сказал он, сбрасывая мешок наземь.

   - А! Здорово, брат Андрей... здорово!.. - сказал старик, насаживая топор в обрубок и вставая. - Слышал я о твоем горе, слышал! Сын сказывал! Как быть-то, брат, как быть!.. Знать, так господу богу угодно... Его, знать, воля святая, - подхватил он с сожалением. Частию также старик повел такую речь с умыслом: он не сомневался, что Андрей пришел с какою-нибудь просьбой, и хотел ему не дать на это времени; старик был "крепковат в счетах", как говорят в простонародье.

   Андрей слушал, свесив руки и потупя голову; красивое лицо его, побледневшее от усталости, изрытое нуждою и лишениями всякого рода, выражало глубокую скорбь; но в скорби этой было что-то покорное, тихое; он, как видно, свыкся с ударами рока, не возмущался ими, и если слезы текли по ранним его морщинам, так это было совершенно против воли; не мог он никак совладать с ними.

   - Да, - проговорил он с расстановкой, - да, Савелий Родионыч, господь последнего взял... Один был... и того теперь нету, сирота стал, Савелий Родионыч, как есть сирота теперь...

   Он не договорил, отвернулся и отер лицо изнанком ладони.

   - Да... Как быть... власть божья!.. - промолвил Савелий тоном, сквозь которой проглядывало эгоистическое чувство счастливого человека. - У тебя вот господь, творец милосердный, отнял, а мне дал! Ты ноне, Андрей, схоронил детище, а у меня ноне в ночь внучек родился! Семь лет ждал, молил господа, - не было; а теперь послал господь!.. Власть божья! Его не переспоришь... Ведь у тебя было никак всего трое ребят? Один, помнится, косинькой такой, маленечко еще на ногу припадал... нога-то с кривинкой была... Этот, что ли, помер?

   - Этот, Савелий Родионыч...

   - Ну, эгот, господь с ним! Обиженный был человек... Не был бы тебе помощником... Калека был!

   - Нет, Савелий Родионыч, этого мне жалчее... Других хоронил, словно не так горько было!.. Косинького всех жалчее, Савелий Родионыч!.. Уж так-то жалко... кажись... Пришел в избу, гляжу - нет его, нет Егорушки, вспомнил... нндо даже от сердца оторвалось у меня... Косинького всех жалчее!..

   - Что говорить... последний был; своя полоса мяса!.. Что говорить! - сказал Савелий, поглядывая на стороны. - Ты, брат Андрей, не серчай на меня... Ей-богу, некогда... недосуг нонче... У нас ноне хлопот-то и-и-и!..

   - Я за делом к тебе, Савелий Родионыч...

   - Гм! Какое же твое дело?.. Коли можно...

   - Да помолоть пришел... один мешок всего...

   - Ну, что ж, засыпай!..

   - Только... нельзя ли как-нибудь, Савелий Родионыч... Как перед истинным богом говорю: нет у меня ничего... от похорон гроша не осталось... за помол отдать нечего...

   Савелий поморщился и почесал затылок.

   - Сделай целость, Савелий Родионыч!.. Право, на хлебец, на один хлебец муки нет...

   Савелий смотрел в землю и пожимал губами.

   - Дядюшка, к нам возы едут! Три воза! - крикнул Гришка, стоявший в воротах.

   - Вишь, тебе господь бог посылает, Савелий Родионыч! - вымолвил Андрей.

   - Н... ну бог с тобой! Засыпай! Ступай только скорее, пока те не подъехали, - сказал старикашка, приняв снова свой добродушный вид. - Гришутка, отцепи колесо поди, - у первой снасти!..

   Минуты две спустя внутри амбара послышалось шипенье жернова, который вскоре разошелся и пошел порхать, посылая из амбарной двери легкие клубы мучной пыли.

   - Петрунька, - сказал Савелий, останавливая сына после того, как возы въехали на двор, установились и пущена была в ход вторая снасть, - как же нам, слышь, быть теперь?

   - Что ж, батюшка?

   - Ты идешь в село теперь на крестины звать; может, там опять промешкаешь; до вечера, может, пробудешь; дни теперь короткие... Тут вот эти, прости господи, приехали! - прибавил он, указывая глазами на подводы, - мне от них отойти нельзя никак. А кто же теперь за вином-то поедет?..

   - Пошли, батюшка, Гришку, - он съездит!

   Старик пожал губами и покачал головою.

   - Что ж такое? - продолжал сын. - Разве мудрость какая! Подал деньги целовальнику - и все тут; бочонок ведь ведерный, обмерить нельзя: дело все на виду...

   - На виду-то, на виду... Оно так... Да малый-то... думается, того... Ну, да ладно, ступай!.. - произнес Савелий, одумавшись. - Эй, Гришка, - крикнул он, когда Петр исчез в воротах, - поди запрягай лошадь; смотри только, как дугу надевать станешь, мне скажи, сам не затягивай...

   - Дай я подсоблю ему, - сказал Андрей, выходя из амбара, - мне пока делать нечего.

   Он пошел навстречу мальчику, который вел уже лошадь. Когда подвода была готова, Савелий велел Гришке надеть шубенку и взять шапку. Тот вытаращил сначала удивленные глаза; но потом, как будто вместе с этим приказанием соединилось для него великое счастье, полетел в избу и разом даже перескочил через все ступеньки крылечка.

   - Посылать его хочешь? - спросил Андрей.

   - Да, вина взять па завтра, - возразил Савелий, запуская с озабоченным видом руку за пазуху и вынимая оттуда кожаный кошель. - Что это, как вино стало у нас ноне дорого! Четыре целковых за ведро... Виданное ли это дело!.. И добро бы вино-то было хорошее, спорое... а то леший их знает, прости господи, чего туда подливают, разбойники!.. Бывало, два с полтиной платили; теперь хуже стало, а все четыре целковых отдай... Беда да и только!..

   - Все теперь вздорожало, Савелий Родионыч, за что ни возмись, все дороже.

   - Охо-хо! - говорил Савелий, высчитывая на ладони деньги, - стало, уж времена такие пришли... времена такие тугие... Такие времена!

   Надеть полушубок и схватить шапку было для Гришки делом одной минуты; он возвратился на двор прежде еще, чем старик успел сосчитать деньги.

   - Дядюшка, я здесь! - сказал он, торопливо застегивая на ходу верхнюю пуговицу у полушубка и любопытно поглядывая то на лицо старика, то на ладонь с деньгами. - Я здесь, дядюшка!.. - повторил нетерпеливо мальчик.

   - Вижу... вижу! Шесть гривен, да полтина... да двугривенный... - бормотал старик. - Возьми бочонок, Гришутка, положь его в телегу, - прибавил он мимоходом и возвышая голос. - Еще три четвертака... Всего четыре целковых... Вишь ты эти деньги? - заключил он, обращаясь к мальчику.

   - Вижу, дядюшка!

   - Что ж ты видишь-то?

   - Деньги, дядюшка!

   - Да сколько их?

   - Не знаю...

   - То-то же и есть!.. Прыток больно... Ох уж ты у меня смотри... Слушай, тут четыре целковых, - продолжал старик, копотливо завертывая мелкую монету в две замасленные рублевые бумажки, - смотри, не оброни!..

   - Нет, дядюшка, в руке держать буду: не выпушу!

   Савелий покачал головою, молча расстегнул ему полушубок, ощупал овчину внутри, опять покачал головою; молча потом снял шапку мальчика, внимательно осмотрел тулью, приподнял ее и, вложив туда деньги, крепко опять надвинул шапку на голову Гришки.

   - Смотри у меня, не сымать шапки дорогой! - сказал он. - Поедешь теперь в кабак, возьмешь там ведро вина, скажи целовальнику: "Бочонок-то ведерный, видно будет, как обмеришь!.." Постой! - возвысил голос старик, видя, что мальчик бросился к телеге, - погоди! Эк его носит как!.. Знаешь ли еще, где кабак-то?

   - Как же, дядюшка! Как не знать... я рази впервой... кабак за рекою...

   - Погоди!.. - перебил старик, выказывая, в свою очередь, нетерпение, - постой!.. Эк его носит!.. Ну, что ты похваляешься-то? Что похваляешься? Кабак, знаю; за рекою... Да ведь за рекою-то у нас два кабака; как проедешь реку, от перевоза будут две дороги; одна пойдет влево, другая прямо, налево не езди; ступай прямо... слышишь?

   - Слышу, дядюшка!

   - А коли слышись, садись да поезжай; вот еще что: смотри у меня, лошадь не гнать! Приедешь домой, я погляжу: коли потная она, вихры намну!.. Помни же, что сказано: шапки не сымай дорогой; как в кабак приедешь, тогда только сыми...

   Последние слова сказаны были мальчику, когда он сидел уже в телеге и держал вожжи. Андрей взял лошадь под уздцы и вывел ее из ворот. Гришка свистнул собаке, которая полетела за ним, и вскоре собака и телега пропали из виду.

   - Андрей, - крикнул старик, когда тот возвратился, - побудь пока здесь в амбаре; погляди за помольцами, на минутку в избу схожу, сноху проведаю, погляжу на внучка...

   - Ладно, Савелий Родионыч.

   - Постой!.. Поди-ка сюда... - вымолвил старик, направляясь к той стороне навеса, где висела люлька, - ты, брат, повыше меня, достанешь без подставки... сыми кольцо с шеста... кстати, уж заодно пойду качку в избе прилажу... Погоди! - присовокупил он, останавливая одной рукой Андрея, другой рукой приводя в движение люльку, - теперь, кажись, ровно идет. Эвно! Эвно!.. Ладно, сымай теперь!

   Андрей исполнил его просьбу.

   - Побудь же пока в амбаре-то, - повторил дядя Савелий.

   И, пропустив кольцо в костлявые свои пальцы, вытянув руки, чтобы дно люльки не тащилось по земле, он поплелся в избу, сохраняя во все время на лице самодовольную улыбку.

  

   Эпоха, в которую родился Савелий, относится к весьма отдаленному времени. Лучшим доказательством этого служит то, что помещики имели тогда право продавать крестьян своих поодиночке. Теперь, благодаря просвещению, которому так справедливо удивляемся и мы, и европейцы, - право продажи душ поодиночке не существует.

   Теперь крестьяне продаются не иначе, как целым семейством: оно и человечнее, и даже выгоднее.

   Соседу понравился, например, ваш столяр; он предлагает за пего очень выгодные условия.

   - Человек отличный, - говорите вы с одушевлением, - превосходный! Клад - не человек! При случае, он может даже красить крыши, составлять лаки... жена его также отличная женщина...

   - Но жены его и детей мне не надобно, - возражает сосед, - я хочу иметь одного только столяра; он один мне нужен