Горбунов Иван Федорович - Очерки о старой Москве, Страница 2 - Книги

шкину - тысячу рублей. К Захарычу - две тысячи. К тому, к другому - все на одном стоят. Ко мне. Перекрестился я, да и думаю: возьмусь за это дело. Сойдет с рук - в монастырь уйду; не сойдет - туда мне, собаке, и дорога. 'Извольте, говорю, за триста рублей оборудую'. - 'Ну, говорит, орудуй, от меня забыт не будешь'. И стал я орудовать. Первое дело - архивариус. Он в консисторию, и я за ним; он из консистории, и я за ним; как свечка, я перед ним теплился. Полюбился я ему за это, позвал меня к себе, на Якиманке он жил. И сделался я у него первым человеком. Детей его стал грамоте учить, а старшенького на скрипке.

- А ты и на скрипке играешь?

- Я?! Я первый скрипач по Москве был. Только вот теперь в руках трясение, смычка держать не могу. Вот раз он мне и говорит: 'Тебя, Куняев, я выпросил у секретаря к себе в архив на подмогу'. Как вошел я туда в первый-то раз, так у меня сердце-то словно каленым железом... Думаю, ведь я разбойник!.. Прошелся по алфавиту - есть! Что ж вы думаете, други сердечные, я сделал? Украл? Зачем воровать - за воровство бьют. А я вот перед вами, как перед богом...

- Выпей еще стаканчик. Поднеси.

- Выпью! Ничтожный я человек, оплеванный... Одно мне осталось...

Давайте веселиться,

Давайте пить вино!

Не грех вина напиться -

Оно на то дано.

- Тебе бы театры разыгрывать!..

Взяв стакан, он с чувством произнес:

- Посторонись, душа, оболью!

- Так что ж ты сделал-то?

- Не украл! Вот запекись моя гортань кровью, коли я украл. Я взял да в эту папку, где значилась метрика, положил две сальных свечки. Какова штука! Умственная, а?

- Зачем же это ты?

- Постой! Ровно через год из сиротского суда справка об этой метрике. Цап! а в папке-то дыра одна! Крысы за год-то все скушали. Налетели! Архивариус-то как сидел, так и остался. Меня, раба божьего, в Тверскую часть... в острог, в уголовную!.. Дело-то до правительствующего сената восходило, а правительст...

Речь рассказчика мгновенно прервалась, рот искривился, глаза помутились: точно пронизанный пулей, отшатнувшись в сторону, он грохнулся на пол. Собеседники вскочили и бросились вон. Целовальник загородил им дорогу.

- Нет, у нас так делается: вместе пили, вместе и отвечать будете.

- Мы ни в чем непричинны.

- Нет, позвольте! У нас такие разы бывали. Еще вы то возьмите в рассуждение, его теперича потрошить будут: как же его можно потрошить без свидетелев? Нет, уж вы сделайте милость! Вы думаете, мне-то приятность какая? Приятности мне никакой нет, а сущее разорение! Никитка, беги на улицу, кричи 'караул'. Водка, она тоже никого не помилует, - окончил он, закрывая труп грязной рогожей.

Целые три дня около дома купца Рожнова толпились нищие, и по захолустью стали ходить беспокойные слухи, что скоропостижная смерть купца Рожнова не есть первая, что точно так же окончил дни свои мещанин Заклюев, шорник из тупого переулка, лавочник, а в Хамовниках народ так и валит. Слухам этим не придавали особенной веры; мало ли что народ болтает.

Не успели нищие очувствоваться после поминок Рожнова, как вновь были приглашены к себе купчихою Романихою, которая, несмотря на усилия известнейших в то время врачей Лоедера и Гааза, окончила жизнь в несколько часов. Слухи о чем-то неладном увеличивались. Редкий день, чтобы по Серединке не проводили от сорока до пятидесяти покойников. Вдруг дотоле неслыханное слово 'холера' разнеслось по захолустью. Народ оцепенел!

Гнев божий!

Полиция приколачивает на заборах печатные объявления о предосторожности. Их никто не читает.

Ефим Филиппов обессилел от практики, он отворяет кровь на улице. Церковные колокола не умолкают. Погребальные дороги и просто фуры тянутся к Пятницкому кладбищу с утра до ночи. Гнев божий! Нет помощи, нет спасения! Захолустье потеряло больше половины своих обывателей. Осталось одно утешение - молитва.

И вот посреди улицы воздвигнули помост и пригласили духовенство соседних церквей с крестным ходом. Лишь только певчие возгласили 'Царю небесный', народ, измученный страхом и ожиданием смерти, пал на колени и зарыдал, как один человек. Священнослужители не выдержали своего высокого положения - тоже зарыдали. Протодьякон Успенского собора читал апостол и лишь дошел до слов 'да смертию упразднит имущего державу смерти', с ближайшей колокольни раздался троекратно удар колокола - весть о смерти настоятеля, - голос его прервался и он едва мог кончить чтение.

Во время молебствия по захолустью проскакал взвод казаков, с полицеймейстером во главе.

- Бунт! - разнеслось по захолустью.

- Мастеровщина взбунтовалась, - закричал лавочник.

В трактир 'Адрианополь' собралась мастеровая чернь - шорники, сапожники, позументщики и т. п. Кто-то из компании сказал, что народ морят. Пошел на эту тему разговор. Пьяный портняга сказал, что всему делу причина Ефим Филиппов, что он все кровь отворяет, что предлагал и ему, да он не согласился.

- Разве возможно христианскую кровь выпущать!

- Мы ему докажем!

- Ежели он, значит, кровь отворял и, значит... по какому праву? - подхватил тщедушный, чахоточный сапожник, - надо, значит, к нему и сейчас, значит...

- Своим судом!

- Покажи струмент! По какому праву?

Трактирщик начал было успокаивать, но избитый бросился в квартал и донес о случившемся. Мастеровщина бросилась в кабак, в котором кончил дни свои коллежский секретарь Куняев. Целовальник ничего не возражал.

- Лопайте, черти! Все равно вам издыхать-то, - сказал он и вышел на улицу.

Обезумев от пенника, пьяная голь ринулась к цирюльне Ефима Филиппова. У цирюльни было тихо и не пахло, как бывало, паленым. Стеклянная дверь разлетелась вдребезги, и пьяным глазам представилось тяжелое зрелище.

Ефим Филиппов лежал на столе бездыханный, и Петрович нараспев произносил стих из псалтыря: 'Яко дух пройдет в нем и не будет, и не познает к тому места своего'.

Толпа отхлынула и была окружена казаками.

- Ах, как это народ-от мрет! Господи ты боже наш! Царица ты наша небесная! - говорил живший в захолустье на большой улице кривой купец, мимо дома которого провозили жертву смерти.

- И что это теперича будет? Вся Москва, почитай, вымерла. Испытует нас господь или наказывает - его святая воля. В городе-то пусто; мимо Минина вчера проехал - хоть бы те один человек был... жутко; только заблудящий какой-то, бога-то знать в ем нет, стал середь площади да песней так и заливается... 'Что, говорю, просторно тебе?' - 'Просторно, говорит, господин купец! Никто не препятствует'. Индо руками я всплеснул!.. Этакое божеское наказание, а он...

- Что, значит, непутевый-то человек! - заметила старуха жена...

- Диву я дался! Молодой парень - дворовый али так какой... 'На смирение-то, говорю, взять тебя некому'. - 'Живых, говорит, теперича не трогают, мертвых подбирать впору'.

Старики в глубоком молчании смотрели в окно.

- Сирот-то, сирот-то теперича... Господи! - сказала старуха.

- Сироты теперича много! - отвечал старик. - Столько теперича этой сироты... и куда пойдет она, кто ее вспоит-вскормит, оденет-обует... Давеча я посмотрел... ребенок один: сколь мать свою любит, так под гроб и бросается... Удивительно мне это! Махонький, от земли не видать, а сколь у него сердце это к родительнице. Индо слеза меня прошибла! Еду, а у самого так слеза и бьет, уж очень чувствительно мне это... Махонький, а любовь свою... подобно как...

Старуха прослезилась.

- Сама была сирота, без отца, без матери, без роду, без племени...

- И должна, значит, чувствовать сиротское дело. Сам куска не ешь - сироте отдай, потому сирота, она ни в чем не повинная... Должен ты ее... Вот ты теперича плачешь, значит - это бог тебе дал, чтобы народ жалеть. А ежели мы так рассудим: двое нас с тобою; дом у нас большой, барский, заблудиться в ем можно: ежели в этот дом наберем мы с тобой ребяток оставших, сироту эту неимущую, пожалуй, и богу угодим. Своих-то нет - чужих беречи будем. И будет эта сирота в саду у нас гулять да богу за нас молиться. Так, что ли?

Старуха перекрестилась.

- Дай тебе бог!

Старик исполнил свое предположение. По окончании холеры он пожертвовал свой дом под училище, внес большой капитал на его содержание. Святитель Филарет благословил иконою доброго старца, а протодьякон провозгласил:

- Потомственному почетному гражданину, фридрихсгамскому первостатейному купцу Феодору Феодоровичу Набилкову многая лета. Об этой высокой личности будет мое душевное слово.^[6]

'Новое время', 5 и 12 октября 1880 г.

Из московского захолустья

Иверские юристы

Не бог сотвори комиссара, но бес начерта его на песце и вложи в него душу злонравную, исполненну всякия скверны, и вдаде ему в руце крючец, во еже прицеплятися и обирати всякую душу христианскую.

Так начинается весьма редкая раскольничья рукопись, озаглавленная так: 'О некоем комиссаре, како стяжал, и о купце'. В ней рассказывается, как помощник квартального надзирателя (в тридцатых-сороковых годах они назывались комиссарами) притеснял купца и какие купец принимал меры против своего гонителя. Комиссар в то время был для захолустья персона важная, важнее квартального надзирателя, район действий которого была канцелярия, а комиссар представлял из себя наружную полицию, и обыватели находились в полнейшей от него зависимости. Протоколов в то время не было, а все решалось на словах, по душе.

Огородил купец у себя на дворе, по собственному рисунку, какую-нибудь невообразимую нескладную постройку: теперь - протокол... отступление от строительного устава...

Или: начнет тот же купец выкачивать из своего погреба на улицу смрадную миазматическую жидкость и распустит зловоние по всему захолустью: теперь - протокол... несоблюдение санитарного устава... обязательное постановление и т. д.

А прежде:

- Что это, Иван Семеныч, ты... тово... - говорит комиссар, - сам увидит - не хорошо!.. И мне за тебя достанется.

Четыре стертых или так называвшихся 'слепых' полтинника в руку - и смотрительный устав обойден.

Или:

- Что это, Иван Семеныч, ты весь квартал заразил?...

- Мне и самому, брат, тошно, - отвечает купец, - да что же делать-то! Три года не выкачивали. Капуста, Ермил Николаевич, действует!.. Заходи ужо, милый человек... Портфеинцу по рюмочке выпьем...

Санитарная часть обойдена.

Комиссар был на ногах чуть ли не все двадцать четыре часа в сутки...

То он подойдет к будке и свистнет по зубам задремавшего старика будочника. Необыкновенный тип представляли из себя будочники. Они выбирались из самых неспособных и бессильных солдат. Мастеровой и фабричный народ называл их 'кислой шерстью'. То отколотит извозчика, приговаривая: 'Я давно до тебя, шельма, добираюсь!'

- Ваше благородие, там, на Яузе, мертвое тело к нашему берегу подплыло. Пожалуйте! Хозяин к вам послал... опасается. Мы было хотели его пониже, к Устинскому мосту спустить, чтобы из нашего кварталу... А хозяин говорит: беги к Ермилу Николаевичу. Надо полагать, давно утопился, по той причине - оченно уж распух...

Комиссар на месте. Кричит, ругается, дерется, командует.

- Давай багор! Тащи!..

- Я не полезу!

- Что ж, сам я, что ли, должен лезть... Кто я?

- Мы знаем, что ты ваше благородие, а только я ни в каком случае не полезу. В ем теперича пудов двадцать есть, его и вытащить невозможно.

- Молчать! - и т. д.

- Ермил Николаевич, хозяин приказал, как собственно завтрашнего числа у нас поминки по Матрене Герасимовне, так вот именно приказали доложить... Архимандрит хоронить будет...

- Стало быть, обед рыбный будет...

- И рыбный, и такой - обыкновенный.

- Буду.

И сидит комиссар на почетном месте с духовенством, отдавая предпочтение свежей икре перед паюсной.

- У кого какой вкус! По мне свежая икра несравненно лучше паюсной, - говорит он, забивая рот блином, густо наслоенным свежей икрой.

- И я того же мнения, - соглашается с ним отец протоиерей.

- Ермил Николаевич, не оставьте нас своим посещением: дочку просватали. Завтра сговор.

- Всенепременно!

И сидит комиссар на купеческом сговоре в отдельной комнате и дуется с купцами в трынку, принимая каждые четверть часа по стакану лиссабонского.

'Предписываю вашему благородию с получением сего немедленно произвести опись имущества и охранить оное несостоятельного должника, московского третьей гильдии купца и т. д.'

И едет Ермил Николаевич с писарем, понятыми и добросовестными свидетелями творить волю пославшего...

- Шуба соболья! - выкрикивает охранитель.

Писарь записал.

- Что ты, в первый раз, что ли, на описи-то? - говорит тихо Ермил Николаевич.

Писарь вытаращил глаза.

- Пиши: 'меховая'.

- Ложек серебряных...

Писарь записал.

- Да металлических!.. Черт тебя возьми! Металлических... Я такого дурака еще не видывал!..

Он был в своем квартале мировой судья.

- Иван Семенов, помирись ты с этой анафемой. Ведь тебе же хуже будет, если она дело направит в управу благочиния.

- Обидно, Ермил Николаевич, обидно мириться-то, ведь я по первой гильдии.

- Ну, дай ты ей пятнадцать целковых...

- Ну, так и быть, получи! Только нельзя ли ее хошь дня на три в часть посадить...

- Уж сделаем, что можно.

- Позвольте узнать, в каком положении мое дело? - спрашивает, подходя к столу, средних лет женщина.

- Вы Анна Клюева? - скроивши важную мину, спрашивает комиссар, - вдова сенатского копииста? По происхождению - дочь унтер-офицера карабинерного полка?

- Да-с.

- Тэк-с. А вы давно кляузами изволите заниматься?

- Помилуйте, какие же это кляузы, когда он на паперти меня прибил...

- А свидетели у вас есть? А доктор вас свидетельствовал?

- Помилуйте...

- Вы нас, матушка, помилуйте! И без вас у нас дела много. Вы женщина бедная, возьмите пять рублей и ступайте с богом. А то мы вас сейчас должны будем отправить к частному доктору для освидетельствования нанесенных вам побоев, тот раздевать вас будет... Что хорошего - вы дама.

Просительница начинает всхлипывать.

- А как тот с своей стороны, - продолжает спокойным тоном комиссар, - озлится, да приведет свидетелей, которые под присягой покажут, что его в тот день не только в церкви, а и в Москве не было, так вас за облыжное-то показание...

- Помилуйте, - прерывает просительница.

- Позвольте, дайте мне говорить... - останавливает комиссар. - Вы не бывали на Ваганьковском кладбище?

- Мой муж там схоронен.

- Стало быть, мимо острога проезжали. Неприятно ведь вам будет в остроге сидеть.

- Я правду говорю! Неужели за правду...

- А те святой крест и евангелие будут целовать, что вы неправду говорите! Полноте, возьмите пять рублей. Василий Иванович, возьмите с г-жи Клюевой подписку, что она дело прекращает миром. Вам напишут, а вы подпишите.

- Извольте, я подпишу, только пяти рублей не возьму... Бог с ним!

- Ну, как хотите!

Он был в своем квартале и прокурор, только в редких случаях, это когда считал себя оскорбленным кем-либо из купцов, обидевших его 'праздничными' или иными установленными обычаем денежными взносами. Тут он являлся во всем величии своей власти: вызывал в квартал дворников, находил в колодцах у обывателей утопленных котят, отыскивал непрописанные паспорта; простой пьяный шум на фабрике принимал за буйство с сопротивлением властям, но по свидании с обвиняемым обывателем преследование прекращалось 'по недостатку улик'.

Он был и судебным следователем.

'Во исполнение приказания вашего высокоблагородия, производил следствие с прикомандированным чиновником (таким-то) об ограблении купца (такого-то) в Водосточном переулке, причем грабители, употребив насилие, скрылись, оставив на месте, по всему вероятию, принадлежащий им лом и огарок стеариновой свечки. То и надо полагать, названные грабители из Москвы бежали, ибо нахождение их в Москве, при опасности быть пойманными, при нашем совместном заключении, невозможно. Причем, по долгу присяги, не могу не отнестись с большою похвалою к полицейскому служителю Гаврилову, трое суток, несмотря на сырость и ветер, сидевшему на реке Яузе, под Полуярославским мостом, выслеживая злодеев'.

Он был и защитник.

- Батюшка, ваше благородие, защити ты меня, отец родной, - голосит, валяясь в ногах у комиссара, старуха... - Все пропил...

- Кто пропил? - грозно вскрикивает Ермил Николаевич.

- Сын, батюшка, родной сын... Защити ты меня...

- Это ты? - обращается комиссар к молодому, щеголевато одетому мастеровому.

- Я, - отвечает нахально мастеровой.

- Ты кто такой?

- Цеховой кислощейного цеха.

- То-то у тебя и рожа-то кислая!.. Ты знаешь божью заповедь: 'Чти отца твоего и матерь твою'?

Бац!

Цеховой летит в стену.

- Ты знаешь, что твоя мать носила тебя в своей утробе сорок недель?

- Зн...

Бац!

- Ваше благородие...

- Ступай с богом! На первый раз с тебя довольно. Василий Иванович, возьмите с него подписку, что впредь он будет оказывать матери сыновнее почтение.

Дел в то блаженное время, требующих психического анализа, юридических знаний, научной подготовки, не возникало. Все дела были компетенции комиссаров, квартальных надзирателей, в редких случаях частных приставов, а если дело восходило до обер-полицеймейстера и обращались в управу благочиния, то сейчас же переносились обвиняемыми на консультацию к Иверским воротам,^[7] в институт иверских юристов, дельцов, изгнанных из московских палат, судов и приказов. В числе этих дельцов были всякие секретари - и губернские, и коллежские, и проворовавшиеся повытчики, бывшие комиссары, и архивариус, потерявший в пьяном виде вверенное ему на хранение какое-то важное дело, и заведомые лжесвидетели, и честные люди, но от пьянства лишившиеся образа и подобия божия.

Собирались они в Охотном ряду, в трактире, прозванном ими 'Шумла'. Ни дома этого, ни трактира теперь уже не существует. В этом трактире и ведалось ими, и оберегалось всякое московских людей воровство, и поклепы, и волокита. Здесь они писали 'со слов просителя' просьбы, отзывы, делали консультации, бегали расписываться 'за безграмотностью просителя'. И текла их жизнь, полная лишений, полная непробудного пьянства и угрызений совести, у кого она оставалась... С горечью взирали они на своего брата-дельца, подъезжавшего к сенату на своей лошади, приветствуемого всей служившей братией.

- Вот ведь по делу Павла Матвеича надо бы уж давно ему в Сибири быть, а он в коляске... - замечает один из дельцов.

- Suum quique!^[8] Не завидуй! - успокаивает его губернский секретарь Никодим Кипарисов. - Все сравняемся!

Безумцы станут с мудрецами,

С ханжой столкнется изувер.

- Эх, Петя, сразил нас с тобой этот центифарис! (Центифарисом иверские юристы называли водку.) Не пей я - кто бы теперь я был? Может быть, епископом, может быть, профессором, может быть, гражданской палатой ворочал; а чем я кончил? - Магистром, да и то с таким формуляром, что самому в него смотреть стыдно!

- Epistola non erubescit,^[9] а я как глядя на нее краснею!.. Две диссертации написал на латыни, да какие! Преосвященный пред всей семинарией меня в пример поставил. 'Кто, говорит, у вас, отец ректор, писал диссертацию на тему: 'Mens agitвt molum?'^[10] Никодим Кипарисов, сын заштатного дьячка. Велел мне из-за парты выйти и преподал благословение. Диоген в бочке^[11] не переносил таких лишений, какие переношу я... У тебя хоть зимняя оболочка есть, а я с ужасом ожидаю пришествия борея:^[12] не в чем будет на улицу выйти. А никому я не завидую!.. Сам себе такую дорогу проложил. Верь мне - придет время, 'грядет час и ныне есть' - полетим мы все вниз, как с Тарпейской скалы,^[13] и 'пронесут имя наше яко зло'. Готовься к этому и мужайся. Дальше идти нельзя! Другие к нам на смену придут...

- А другие-то лучше, что ли, нас будут? - возразил делец.

- Не знаю! 'Темна вода во облацех воздушных'. Но нам конец! Не токмо сенат, но и уездный земский суд затворит нам свои двери. Кроме образовательного - нравственный ценз потребуется... Ну!

- Ну?

- Ну и умри!

- 'Правда и милость да царствует в судах!' - раздалось с высоты трона.

Оцепенели иверские юристы.

- 'Да сбудется реченное', - воскликнул Никодим Кипарисов.

- Однако! - произнес со вздохом квартальный надзиратель.

- Теперь ступай к мировому, а не ко мне, мы больше не годимся, - иронически говорил комиссар просительнице.

- Сам, батюшка, нас рассуди! Зачем я полезу к мировому... Еще кто он такой...

- Молодой... С золотой цепью на шее сидит... Хе, хе, хе... да поверенного возьми. Деньги-то есть, что ли?

- Какие у нас, батюшка, деньги.

- Ну, уж это твое дело... Теперь там на лестнице поверенные стоят. Да ты не бойся: не от иверских - тех уж нет, - теперь все новые, хе, хе, хе.

- Кипарисыч, - говорит молодой купец иверскому юристу, прозябшему до костей у ворот московского трактира, - говорят, вашему брату последний конец пришел.

- Верно, господин коммерсант.

- Что ж, ведь замерзнешь без дела-то.

- По теории вероятностей должен замерзнуть.

- Ты бы к чему-нибудь пристроился. Говорят, еще на Хитровом рынке вашим братом не гнушаются.

- Что ж ты смеешься надо мной? Твой отец не только мной не гнушался, а когда его в яму тащили - в ногах у меня валялся. Выручи! Эх ты! Может быть, ты мне обязан, что капитал у тебя есть. Погоди, вспомнишь и нас! Мы самим богом были устроены для вашего купеческого нрава, а с новыми вам придется побарахтаться. Dixi!.^[14]

- Это насчет чего?

- А насчет того, что ты, немилосердный человек, смеешься над умирающим.

И комиссары московские перемерли, и кипарисычи, и все члены иверской консультации отошли в вечность, но на почве, которую они возделывали и удобряли и на которой в былые времена произрастало 'крапивное семя', - прозябло новое растение, не значившееся прежде в юридической ботанике и названное при своем появлении 'аблокатом'.^[15]

Аблокат не имеет ничего общего с людьми, аккредитованными судом и институтом присяжных поверенных. Он торгует без патента. Между ними есть незрелые шантажисты, деяния которых не предусмотрены законом, но деяния эти заставили бы содрогнуться иверскогс юриста.

Об этих общественных деятелях впереди мое слово.

Широкие натуры

Немилосердный коммерсант, смеявшийся над умирающим иверским юристом Никодимом Кипарисовым, принадлежал к широким купеческим натурам.

То время было время широких натур, почти уже не существующего теперь типа загульных людей. Широкая натура появлялась тогда и в образе промотавшегося интеллигента, прислонившегося к загульному купцу в качестве 'дикого барина', с обязанностью откупоривать бутылки, играть на гитаре, 'выкидывать колена' и т. п., и в образе купца, разносившего публичные дома, и в образе художника, которому уже перестала повиноваться кисть, и в образе высокодаровитого артиста, пренебрегавшего преклонением пред его талантом народной массы, и даже в образе басистого дьякона. Широкую натуру в Москве уважали, она даже не теряла уважения и тогда, когда, растративши материальные, нравственные и физические силы, насидевшись в 'яме' и навалявшись в больнице, становилась с нищими на паперти церковной.

- Ивана Семенова давеча видел: у Василья Блаженного на паперти стоит, - говорит купец соседу своему по лавке.

- Хорош?

- Весь распух, словно стеклянный стал, а духу своего не теряет. Увидел меня, словно бы маленько улыбнулся и сейчас опять в серьез вошел. Мигнул я ему, дескать, приходи... Не знаю, понял ли.

- Значит, гордости своей с себя не снимает...

- С отвагой стоит!.. Уж и туз же был!..

- Богатырь!..

Всякие безобразия и буйства, несмотря на строгие в то время порядки, проходили широким натурам даром. Разве какое-нибудь исключительное проявление дикого нрава вызывало протест со стороны графа Закревского, да и то кончалось большею частью только отеческим внушением.

- Ты опять! - встречает строгий граф широкую натуру, именитого купца.

- Виноват, ваше сиятельство!..

- Пора исправиться. Ты дурной пример подаешь своим детям.

Молчание.

- Ты уж седой!

- По родителю, ваше сиятельство: покойный родитель рано поседел.

- Ступай! Но чтоб больше этого не было!.. Стыдно! Ты знаешь, я не посмотрю, что ты...

Последняя фраза имела большое значение. В Москве тогда убеждены были, что граф Закревский имеет какие-то особенные бланки, по которым он может ссылать в Сибирь, постригать в монастырь и т. п.

Приходит широкая натура после генерал-губернаторского внушения в клуб.

- Ну что? - спрашивают.

- Ничего, разговор был самый обыкновенный... Про матушку спрашивал, - церковь ведь она тепереча строит... Ну, а после про это дело... 'Мало ли что, говорю, ваше сиятельство, в своем саду делается...' - Ну, ничего, благородно обошелся... Мне вот только дьякона жалко. К Николе на Перерву его на исправление послали.

- А дьякона-то за что?

- Да вот изволите видеть: собрались мы у Назара Ивановича в саду. Ну, шум был... Что за важность! Ну, дьякон нам всем по очереди многолетие сказывал.

- Насколько я знаю, - вмешивается чиновник какой-то палаты, - он произносил многолетие не так, как следует.

- Обыкновенно как: кричал многая лета, а мы пели пьяные.

- Да, все это хорошо! Благоденственное и мирное житие - это бы ничего; а зачем он говорил: 'на врагиже победы и одоление коммерции советнику...' Это весьма важно! Это ведь знаете...

- Да ведь ваш брат как пойдет привязываться...

- Да это не у нас, это в консистории.

- Ну, я там не знаю где, а только очень жалко! Этакого, можно сказать, удивительного баса и нашего друга... Ну, конечно, мы на Перерву-то к нему ездим, горевать там ему не дадим.

Большая часть притонов, где собирались по вечерам широкие натуры, теперь уже не существует; память об них сохраняется только в устном предании. То были: трактир у Каменного моста 'Волчья долина', трактир Глазова на окраине Москвы, в Грузинах; кофейная 'с правом входа для дворян и купцов' в Сокольниках; трактир в Марьиной роще и разные ренсковые погреба,^[16] В этих притонах широкая натура пила 'Лиссабон', приводивший человека в неистовство; пила шампанское, приготовлявшееся в городе Кашине, одной бутылки которого достаточно было для того, чтобы привести человека в остервенение; била половых, била маркеров, била посуду и зеркала, целовалась с арфистками, становилась на колени перед цыганками и щедро оплачивала зорко следившего за нарушением общественной тишины и спокойствия квартального надзирателя.

Бывали и такие широкие натуры, которые, как говорится, смешивали грех со спасением.

- Заходи завтра, Иван Левонтьич.

- Нет, три дня чертили, отдохнуть надо.

- Да завтра ничего такого не будет... Весь хор прокофьевских певчих только... попоют... а чертить не будем. Признаться сказать, матушка коситься начинает, в Воронеж на богомолье ехать хочет. 'На год, говорит, от вас уеду'.

И вот собираются вечером широкие натуры, садятся чинно в зале. Налево в углу в золоченых киотах 'божье милосердие', направо стол, уставленный закусками и разной цветной и бесцветной жидкостью акцизно-откупного комиссионерства. Выходит 'сама', внушительной полноты женщина, с заплывшими глазами и тройным подбородком, а за ней 'матушка', худая, высокая старуха в темном платье и черном платке, говорит на 'о'.

- Фекла Семеновна, матушка... - вскакивает Иван Левонтьич.

- И ты, грешник, здесь? - полусерьезно относится к нему старуха - Ну, те молодые ребята, их и палкой можно, а ты уж...

- Матушка, Фекла Семеновна, один раз живем!.. Помрем - все останется... Ведь не в лаптях ходим, голубушка: есть на что...

- Крутятся, крутятся... и лба-то перекрестить некогда. И домой-то вас одна заря вгонит, другая выгонит. А ты что про лапти говоришь: я сама в лаптях хаживала. Ты лапти не кори...

- Я не к тому.

- То-то - не к тому! Покойник сертук-ат надел, когда весь свой полный капитал скопировал, да и то, бывало, говорил: неловко, Семеновна; давай опять поддевку надену; поддевка-то, говорит, нас с тобой выкормила. Внучки-то вот тоже мои куцки себе понашили, девки же говорить с ними стыдятся, словно бы, говорят, облупленные сидят и приступиться-то к ним стыдно.

- Матушка, пожалуйте садиться, - прерывает сын, - сейчас весь состав идет... Басы уж готовы - закусили в саду.

И хор или весь состав прокофьевских певчих