Гончаров Иван Александрович - Лихая болесть

а ошибкою обмакивала стройную ножку в тинистую канаву... Но можно ли пересказать всё, что случалось во время этих набегов на поля и леса; да и могло ли быть иначе, когда несчастные сами стремились навстречу всем неудобствам? Так, помню я, однажды утром, когда погода была еще изрядная, мы согласились в тот же день после обеда ехать в Стрельну, осмотреть тамошний дворец и сад. Во время обеда свинцовая туча покрыла небо, вдали перекатывался гром; наконец ближе, ближе, и полился страшный дождь. Я было обрадовался, думая, что без всякого сомнения прогулка будет отложена, тем более что крупный дождь превратился в мелкий и продолжительный; но напрасно я радовался: часов в пять подъехало ко крыльцу несколько наемных экипажей.

  - Что это значит?

  - Как что? а в Стрельну? - воскликнули все.

  - Да неужели кто-нибудь осмелится ехать в такую погоду?

  - А чем погода дурна? только дождь.

  - Этого вам мало! Но ведь мы можем иззябнуть, простудиться, умереть.

  - Так что же? зато погуляем! С нами пять зонтиков, семь непроникаемых плащей, двенадцать галош и...

  - И удочки! - прибавил Алексей Петрович.

  Делать нечего; я дал слово и поехал. Дождь ливмя лил до другого утра, а потому мы, приехав в Стрельну, должны были, не осматривая дворца, ехать прямо в трактир, где имели наслаждение напиться чаю сомнительного качества, цвета и вкуса да пожевать сухого бифстека.

  С той поры я стал реже ходить к Зуровым, потому что по милости прогулок был три раза болен, да и самих их часто не заставал дома, а если и заставал, то всегда среди приготовлений к прогулкам или в отдохновении от них, - чаще они бывали больны. Однако я всё еще не отчаивался в их выздоровлении и думал, что советы друзей, помощь врачей и, наконец, утекающее здоровье истребят корень несчастной мономании. Увы! как я жестоко ошибался! следующие три припадка, или - по их названию - три прогулки, достаточно покажут, до какой степени "болесть" овладела несчастными.

  Однажды я пришел к ним вечером и удивился тишине, которая господствовала в доме, где веселые восклицания, смех, звуки фортепьяно обыкновенно сменялись одни другими. Я спросил человека о причине непостижимого молчания.

  - Несчастие, сударь, случилось, - отвечал он шепотом.

  - Какое? - спросил я в испуге.

  - Старая барыня изволила ослепнуть.

  - Возможно ли! О Боже! бедная бабушка! Отчего?

  - Вчера за городом очень долго изволили сидеть на жару и пристально смотреть на солнце, а когда приехали домой, так уж ничего не изволили видеть.

  В гостиной встретил меня Алексей Петрович и подтвердил сказанное, прибавив, что он сожалеет о бабушке, тем более что это обстоятельство остановило на время поездки. Я пять раз покачал головой, из которых одним старался выразить сожаление о бабушке, а четырьмя - негодование на слова Алексея Петровича. "Ну, - думал я, - по крайней мере дня четыре посидят дома; я очень рад; авось понемногу отстанут". С этими утешительными мыслями я ушел домой и лег спать.

  На другой день утром, часу в шестом, смешанные голоса и шум многих шагов на тротуаре разбудили меня и заставили встать с постели. Полагая, что поблизости случился пожар, я выглянул из форточки на улицу, и что же представилось моим взорам! Алексей Петрович без шапки, с развевающимися волосами, с дикою радостью в глазах, пожирал скачками пространство; плащ на нем раздувался от ветру, как парус; в руках были две удочки со всем прибором; а за ним дети, мал мала меньше, неслись с воплями, прискакивая, отставая, забегая вперед. Я остолбенел; еще ни разу "болесть" не обнаруживалась в такой сильной степени. Смотрю - вся ватага остановилась и начала зевать перед моими окошками.

  - Куда стремите ваш бег, несчастные, и почто возмущаете покой ближнего? - возопил я вдохновенным голосом. Так как они показались мне в эту минуту особенными существами, на которых лежит печать проклятия, то я и почел за нужное употребить, как водится в подобных случаях, особенный язык в разговоре с ними.

  - Пешком в Парголово! - закричали они хором.

  - Ужели? А бабушка?

  - Пускай ее! мы не вытерпели; при ней осталась жена. Пойдемте с нами.

  - В уме ли вы? Ведь до Парголова двенадцать верст!

  - Так не идете?

  - Ни за что!

  - У! у! у! - завыли они и понеслись далее. Я долго смотрел им вслед, и две крупные слезы скатились с ресниц моих. "За что тяготеет над ними кара небесная? - подумал я. - Господи! неисповедимы судьбы Твои".

  Часа через три после того сильный туман, который еще с полночи разостлался над городом, превратился в частый дождь и с севера поднялся холодный ветер. Я вспомнил о несчастных, и сожаление не позволило мне оставаться хладнокровным к их гибели. Я поспешно оделся, взял с собою цирюльника, за неимением знакомого лекаря, и на дрожках отправился в погоню, чтоб подать помощь, которая, как я полагал, будет им необходима, - и не ошибся.

  В самом Парголове я их не нашел, а от мужиков узнал, что они ушли еще верст за семь, на какое-то озеро, удить рыбу и избрали для того болотистую дорогу, а по проезжей не пошли. Нечего делать, надо было ехать по их следам. Вскоре эти следы открылись: то были растерянные фуражки и перчатки, как такие вещи, которые, по мнению Алексея Петровича, только мешали в прогулках. Наконец нашел: Алексей Петрович сидел на берегу с мутными глазами, свесив ноги в воду по самые колена и держал в руках удочку. Он дремал и бредил, потому что вся кровь бросилась от ног в голову. Подле него, с разинутым ртом, лежал окунь, а далее местами, точно в таком же положении, валялись дети, окоченевшие от холода. Сапоги у них до половины были наполнены водою, а платье промочено дождем. Цирюльник, похлопотав с полчаса, успел привести их в чувство, а я между тем сбегал в ближайшую деревню и нанял три чухонские тележки, в которые уложив Алексея Петровича с детьми и накрыв рогожами, повез в город в отчаянном положении.

  После этого приключения я не заглядывал к ним целые две недели. Наконец в воскресенье, утром, вхожу в переднюю. Там оба зачумленные лакея, со всеми зловещими признаками, спорили, как лучше ездить за город и наслаждаться воздухом - стоя на запятках или сидя с кучером на козлах. "Эге! да здесь опять нездорово! - подумал я, - видно, наши едут". Из залы послышался голос Алексея Петровича: он приказал подавать экипажи. Я опрометью бросился вон, с намерением возвратиться вечером, проведать, не случилось ли с ними чего, то есть не убился ли кто-нибудь, не простудился ли, не утонул ли, не ослеп ли и проч. Часу в десятом я пришел и - охнул от удивления: они не походили на самих себя. Бледные, тощие лица, растрепанные волосы, запекшиеся уста и мутные взоры - вот что поразило меня в них. Иной, не зная причины, подумал бы, что они претерпели страшную пытку, и действительно, они могли бы, не нарушив приличия, проплясать танец мертвых в "Роберте". Марья Александровна лежала на постели и едва дышала; на столике подле нее стояло множество баночек и пузырьков со спиртами и разными крепительными и успокоивающими медикаментами. В столовой оба недужные человека, также бледные и изнуренные, накрывали на стол.

  - Откуда? что с вами? - были мои первые вопросы.

  - Славно погуляли, - отвечал Зуров, едва переводя дыхание. - Вот мы вам расскажем.

  - Погодите, успокойтесь прежде: вы сейчас умрете.

  - Эй! давайте скорее кушать! Смерть, есть хочется.

  - Да разве вы ужинать хотите?

  - Нет, обедать.

  - Как обедать! неужели по сю пору не обедали?

  - Нет еще. Сначала некогда было: всё ходили, и даже немножко устали, а потом, как захотелось есть, мужики ничего не дали, кроме молока, а мы взяли с собой только соленых булок в надежде, что к обеду воротимся, так и не ели. Да в еде ли дело! Зато как славно погуляли!

  - Где же вы были? - спросил я.

  - За Средней Рогаткой, пять верст в сторону от большой дороги, есть славное место!

  - Ах, что за место! - сказала едва внятным голосом Марья Александровна и приняла несколько капель, - какие виды! Жаль очень, что вы с нами не поехали. Как иногда бывает игрива и вместе великолепна природа! Расскажи, Зинаида, - я не могу.

  - Представьте себе, - начала Зинаида, - преживописный песчаный косогор над канавой; на косогоре три сосны да береза - точь-в-точь над могилой Наполеона, как справедливо заметил Иван Степаныч; далее видно озеро, которое то трепещет от ветра, как кисейное покрывало, то замирает и лежит неподвижно, гладкое и блестящее как зеркало; по берегам его со всех сторон теснятся маленькие хижинки, как будто желают спрыгнуть в воду, - всё приюты незатейливого счастия, труда, довольства, любви и семейных добродетелей! Через озеро, с одного крутого берега на другой, с удивительным искусством и смелостью, которые сделали бы честь лучшему инженеру, переброшен мост из легких жердей, устланный... чем, бишь, mon oncle? {дядюшка - фр.} вы давеча сказали, да я забыла.

  - Навозом, моя милая, - отвечал профессор, - вещь самая простая.

  - Да, может быть; только это придает пейзажу особенный, чрезвычайно живописный вид и напоминает Швейцарию и Китай. К сожалению, природа и там, вдали от толпы, не свободна от нечистого прикосновения людей! Представьте: в этом милом озере, на которое, кажется, самый ветерок едва может дышать, солдаты моют белье, и мыльная пена растекается по всей поверхности!

  - Стало быть, ваше озеро не больше этой комнаты, - заметил я, - когда мыло покрывает всю поверхность.

  - Нет, побольше, - нерешительно отвечал Зуров.

  - Погода нынче прекрасная, - продолжала Зинаида Михайловна, - а там она вдвое хороша: зной необыкновенный...

  - Да, славно жарило! - примолвил Алексей Петрович, - у меня даже во рту пересохло. Чудо! прелесть! люблю жары! Я дорогой потерял шапку и удил всё с открытой головой.

  - Вероятно, из почтения к рыбам, - сказал я.

  - Нет, рыбы не было: всё лягушки попадались. Да что до этого за дело! Понимаете ли вы одно бескорыстное наслаждение сидеть и ждать, когда зашевелится поплавок? Вы - профан! никогда не поймете этого божественного ощущения. Для этого надобно иметь не такую черствую душу, как ваша, и чувство понежнее.

  Я просил Зинаиду Михайловну продолжать, и она опять начала:

  - Итак, зной необыкновенный, как под тропиками; место открытое, тени нет, спрятаться некуда, - настоящая Аравия! А что за воздух! как в Южной Италии! отвсюду веет ароматом, но опять люди нарушают гармонию: там, где царствует сладостный запах, где под каждой травкой наслаждается жизнию насекомое, где ветерок ласкает каждый цветочек, где пернатые поют согласным хором хвалебный гимн Творцу, - и там, как черви, копышатся люди, и туда принесли свои мелочные заботы: рабы презренных нужд и расчета, они унизили рабством природу. Вообразите, что на этом клочке земного рая они завели... какой, бишь, завод, mon oncle? я опять забыла.

  - Салотопенный, - отвечал старик. - Ты забываешь самые обыкновенные вещи.

  - Вот это в самом деле неудобно! - простонала бабушка, - я чуть не задохлась от дыму, а вонь какая - упаси Создатель!

  - Зачем вы старушку-то берете? - сказал я вполголоса. - Она только что оправилась от недавней болезни, да, кроме того, ей бы и не по летам разъезжать.

  Старуха услыхала.

  - Что ты это, батюшка, отговариваешь их брать меня? - сердито проворчала она,- ведь я живой человек; что мне дома-то делать?

  - Ну а вы, дети, как себя чувствуете после прогулки?

  - У меня голова от жару трещит, а то весело было.

  - И мне бы славно, да целый день всё что-то тошнило.

  - У меня так лицо перетрескалось - нельзя дотронуться.

  - А у меня целый день в животе ворчит, не знаю отчего, - проговорили они один за другим.

  - А Вереницын был с вами?

  - Как же! он и поездку-то затеял.

  - Где же он?

  - Его отнесли домой.

  - Как отнесли?

  - Он очень много ходил; у него ноги отнялись.

  - Вот тебе раз! Славно же вы гуляете. Теперь видите ли, - начал я проповедовать, - понимаете ли, до чего доводит вас гибельная страсть? Ведь это болезнь, неужели вы не замечаете? Смотрите: Марья Александровна едва дышит; Зинаида Михайловна теряет прелестный цвет лица и худеет ко вреду своего здоровья и красоты; дети почти при смерти; вы сами, Алексей Петрович, укоротили свой век по крайней мере на десять лет. Отстаньте! ну, право, ей-Богу, отстаньте!

  Он задумчиво смотрел на меня и, казалось мне, раскаивался. Я обрадовался. "Вот действует! - думал я, - каково! с пяти слов!"

  - Постойте, - вдруг вскричал он, - слушайте, что я скажу: как скоро жена и дети выздоровеют от этой прогулки, мы учреждаем пикник и едем в Токсово!

  - Браво! брависсимо! - грянули все. Я махнул рукой, вздохнул и располагался выйти, бросив слезный взгляд на Феклу Алексеевну.

  - Вы с нами едете, непременно едете! - сказал мне Алексей Петрович, - иначе поссоримся.

  - Поезжайте, - примолвила Зинаида Михайловна, - а то вы, как ваш приятель Тяжеленко, от лени растолстеете и будете похожи на кубарь.

  - Что ж за беда! тогда мне не нужно будет ходить, а только перекатываться с места на место, что, кажется, легче.

  На другой и следующие дни утром я получал по три записки, которыми напоминали мне о пикнике. Зачумленные лакеи попеременно ходили ко мне, и между ними и моими людьми завелись даже подозрительные связи, что не на шутку встревожило меня, и потому, для потушения зла в начале, я отправился сам к Зуровым для переговоров, как и когда ехать. Назначили через неделю и на мой вопрос, что привезти, отвечали: "Что хотите".

  Тут мне опять пришло в голову попытаться спасти их. Место отдаленное: легко может случиться несчастье, а здоровый только один я: кто станет отвечать? Но как предупредить опасность? Броситься к обер-полицеймейстеру, рассказать ему откровенно всё и просить команды, которую скрыть в засаде, для наблюдения, а потом, в случае беды, вызвать сигналом. Но ввериться обер-полицеймейстеру - значит обнаружить зло перед всеми, а этого бы мне не хотелось. Пойду, посоветуюсь с Тяжеленкою.

  - Да какого же несчастия ты опасаешься? - спросил он.

  - Например, пожара в деревне, от неосторожности. Ты знаешь, что в поле они сами не свои: поставят самовар, закурят сигарку и потом бросят. Боюсь, чтоб кто-нибудь из них не утонул, не убился. Да мало ли что может случиться?

  - И! не тревожься, этого не будет. Ведь они помнят себя. Ты только наблюдай, чтобы они не ходили чересчур, не простудились, а главное - не оставались бы долго без пищи: вот что важно!

  - Где ж мне одному усмотреть за всеми! Знаешь ли что, любезный Никон Устиныч: ты никогда не был прочь от доброго дела; покинь на один день леность и поедем со мной.

  Он сурово взглянул на меня и не сказал ни слова. Это, однако же, не смутило меня: я еще раз покусился уговорить и - вообразите! - к вечеру успел исторгнуть из него согласие, обещав обеспечить его со стороны продовольствия и экипажа.

  В назначенный день, в семь часов утра, мы с ним догнали за заставой шарабан, в котором кроме самих Зуровых помещался старый профессор с Зинаидой Михайловной, а сзади в коляске ехали дети. Тяжеленко взял любимого своего лакомства - ветчины, а я конфект и малаги.

  По дороге мы останавливались по крайней мере раз восемь: то Марье Александровне желалось понюхать цветочек, растущий на завалине; то Алексею Петровичу казалось, что в большой луже, образовавшейся от дождей, должна водиться рыба, и он закидывал удочку; между тем дети во время этих остановок беспрестанно что-то ели. Но как всему на свете есть конец, то и мы наконец добрались до какого-то села, где оставили экипажи и при них человека, а другого взяли с собой. Алексей Петрович тотчас куда-то скрылся с двумя старшими детьми; бабушку, по причине слепоты, посадили на траву недалеко от села, где остановились; а Тяжеленко, едва сделал шагов двести, как упал в изнеможении подле бабушки. Мы, оставя их там, сами пошли и, как говорится в сказках, шли, шли, шли, - и не было конца нашей ходьбе; скажу только, что мы спускались в пять долин, обогнули семь озер, взбирались на три хребта, посидели под семьдесят одним деревом пространного и дремучего леса и при всех замечательных местах останавливались.

  - Какая мрачная бездна! - сказала Марья Александровна, заглянув в один овраг.

  - Ах! - с глубоким вздохом прибавила Зинаида Михайловна, - верно, она не одно живое существо погребла в себе. Посмотрите: там, во мгле, белеются кости!

  И точно, на дне валялись остовы разных благородных животных - кошек, собак, между которыми бродил Вереницын, страстный охотник заглядывать во все овраги, как сказано было выше. В другом месте моя незабвенная Феклуша нашла оказию плениться природою.

  - Взойдемте на этот величественный холм, - сказала она, указывая на вал вышиною аршина в полтора, - оттуда должен быть прелестный вид.

  Вскарабкались - и нашим взорам представился забор, служивший оградою кирпичному заводу.

  - Везде, везде люди! - с досадой сказала Зинаида Михайловна.

  Но тут суждено было случиться маленькому несчастию: Володя сделал прыжок и очутился во рву: Марья Александровна в испуге нагнулась и подверглась той же участи; Зинаида, со страху и в предупреждение беды, обмакнула ножку в канаву по самое колено, что с нею случалось почти в каждой прогулке. Я, Вереницын и племянник Зуровых поспешили на помощь и вытащили их в прежалком положении: у Володи текла из носу кровь, Марья Александровна перепачкалась в грязи, Зинаида Михайловна должна была сесть на берегу ручья и переменить чулки, которые каким-то чудом очутились в запасе. То-то предусмотрительность! ну приходило ли вам, господа, в голову запасаться когда-нибудь в подобном случае лишними... Да что и говорить! женское дело!

  Ходьба утомила нас до крайности; я помышлял об отдохновении и пище.

  - Пора бы обедать, - сказал я, - три часа.

  - Нет, мы прежде напьемся чаю, - отвечала Зурова, - а обедать пойдем назад.

  У меня зачесался лоб и затылок, когда я вспомнил, что мы отошли от села верст восемь. Человек нес маленький самовар, чай и сахар. Я обрадовался и этому. Теперь надо было подумать, куда приютиться, и вдруг - о счастие! - в полуверсте от нас, на маленькой речке, виднелась мельница. Нечего и думать: туда!

  - Нам сама судьба благоприятствует! - сказала Марья Александровна. - С каким наслаждением я буду пить чай, прислушиваясь к шуму воды! Воображение перенесет меня к водопаду Рейна, на берега Ниагары; ах! если бы побывать там, подышать тамошним воздухом!

  - Со временем, - сказал тихонько Вереницын. Я с удивлением посмотрел на него, но он замолчал и быстро отвернулся в сторону. Убитые усталостью, мы наконец доползли до мельницы. Чухонец, весь в муке, живая вывеска своего художества, встретил нас у дверей с колпаком в руке.

  - Пусти, пожалуйста, отдохнуть и напиться чаю: мы тебе заплатим.

  - А хорошо, - сказал он лениво.

  Мы вошли и разместились по лавкам, на которых была в изобилии посеяна мука. Напрасно старались мы завести разговор: усталость, а пуще шум мельничных колес налагали досадное молчание на наши уста.

  Человек принес самовар, а мы спросили у чухонца чашек. Он пошел и через минуту воротился с огромной деревянной чашей. Мы старались объяснить ему, что нам нужно, и догадливый финн ударил себя по лбу и принес несколько узеньких, продолговатых стаканчиков, какими наши мужички пьют заздравные тосты. Всё это начинало смешить меня, а прочих сердить. Дамы боялись дотронуться руками до этих фиалов зеленоватого стекла, но делать нечего: чашек не взяли, и необходимость, то есть нестерпимая жажда, принуждала касаться не только руками, даже... и вспомнить-то нехорошо! - губками. Подумаешь, до каких странностей принуждает иногда касаться необходимость! Но тут судьба, кажется, сжалилась и не решилась оскорбить нежные дамские уста противузаконным прикосновением: Марья Александровна спросила чай; Андрей подал китайский ларчик; открыли и - ахнули от изумления, ужаса и досады! вообразите: на самом чаю лежала вверх дном открытая жестяная табакерка; несчастный Андрей ошибкою положил ее туда и смешал чай с табаком! - Секунду длилось молчание; потом вдруг Марья Александровна и Зинаида Михайловна, которым очень хотелось чаю, зарыдали; Феклуша попыталась было отделить нечистое зелье, но мелкий зеленчак проник до глубины ларчика и вместе наших сердец. Только одного Андрея не сразила собственная его неловкость; когда мы напали на него с упреками, он с большим неудовольствием проговорил:

  - Что мудреного! велика важность - ваш чай! Я сам в убытке - весь табак потратил. Со мной и не то бывало: один раз, дорогой с генералом, я ошибкою положил сальную свечу в карман парадного мундира; она в тепле растаяла и расплылась по всему мундиру. То важнее, да и тогда мне горя мало!

  - Нет ли у тебя, по крайней мере, чего-нибудь поесть? - спросил Вереницын у чухонца. И простодушный сын природы принес пучок луку, в знакомой чаше квасу и с поклоном поставил на стол. Дамы отскочили прочь.

  - Больше ничего нет?

  - Мука есть, - сказал он торжественно. С невыразимой усталостью во всем теле пустились мы в обратный путь; в горле и груди жгло будто огнем; сверх всего этого, должно было попеременно вести дам. Сколько бы упреков имел я право высказать тогда! Но великодушие не было мне чуждо, и я затаил желчь на дне души.

  Едва ли крестоносцы с бoльшим восторгом завидели святой град, как мы свое пристанище; но радость наша нарушилась особенным приключением: приближаясь к селу, мы услышали крик знакомых голосов: "Помогите! помогите!" Ускоряем шаги и видим, что бабушка и Тяжеленко, сидя на траве, с отчаянием отмахиваются от трех охотничьих собак, которые, прыгая и играя, успели уже стащить со старухи головной убор, а с Тяжеленки картуз и продолжали с визгом бегать и резвиться около них. В одно время с нами из перелеска показались охотники и отогнали собак.

  Когда восстановился порядок, Никон Устинович бросил на меня взор немого упрека; на лице его боролись два чувства: праведного негодования и раздраженного аппетита.

  - В пять часов обедать! - воскликнул он, - слыханное ли дело!

  - Как мы славно погуляли, monsieur Tiagelenko! - сказала Зинаида Михайловна, - как жаль, что вас не было!

  - Вам, конечно, тошно видеть меня на свете, - отвечал он с горькою улыбкою, - вы хотели бы, чтобы я от ходьбы пал на месте бездыханен; мало того, что я не ел до сих пор!

  - Прямой кубарь! - прошептала насмешница. Профессор торопил идти в село. Наконец, со всеми признаками страшной усталости, мы достигли привала.

  - Кушать, кушать поскорее! - раздавалось со всех сторон. Все зараженные устремились было обедать на луг, но Тяжеленко загородил им дорогу.

  - Вы пойдете на луг не иначе как по моему телу! - сказал он, что было физически трудно, а потому накрыли на стол в избе. Марья Александровна велела поставить горчицу, уксус и другие приправы.

  - Кто, господа, запасся холодным? - спросила она, - велите подавать. - Молчание. - Отчего же никто не говорит?

  - Да, вероятно, оттого, что ни у кого нет, - сказал я.

  - Ну так начнем пастетом. Андрей, подай!

  - Да пастета нет, сударыня: дети дорогой весь изволили скушать.

  Я не спускал глаз с Тяжеленки: лицо его покрылось гробовою бледностью; он бросил на меня яростный взор.

  - У вас, Никон Устиныч, кажется, была ветчина? чего же лучше? - сказал Вереницын. - Велите подать.

  - Ее собаки съели, которых вы отогнали от нас, - проговорил с замешательством Тяжеленко.

  - Как, батюшка! - проворчала старуха, - мне еще задолго до собак слышалось, что ты как будто всё жевал что-то.

  - Нет... это так... ваш изюм ел.

  - Ну, нечего толковать много. Подавайте бульон!

  - Бульону не брали, сударыня.

  - Стало быть, нам приходится обедать a la fourchette, {холодными блюдами - фр.} - сказал профессор, - горькая доля, господа! Перейдемте к жаркому. У кого есть жаркое и какое?

  - У меня никакого. - И у меня. - И у меня, - проговорили один за другим девять голосов, принадлежавшие девяти членам пикника. Остальных трех лиц, то есть Алексея Петровича с детьми, в наличности не оказалось: никто не знал, куда они скрылись, и я уже помышлял об обязанности, которую наложил на себя касательно безопасности больных; но беспокойное, острое, пронзительное ощущение голода заглушило всякое другое постороннее чувство; особенно филантропические помышления. Как скоро увидели, что жаркое на перекличку не являлось, все поникли головами на груди, а Никон Устинович с глухим стоном заключил свой живот в объятия, как иногда два друга, пораженные одним и тем же бедствием, находят в горячих объятиях взаимное утешение, - и живот его, как будто по сочувствию, отозвался жалобным ворчанием.

  - Что же у кого есть? говорите, господа! - провозгласила дрожащим голосом Марья Александровна. - Начните, профессор.

  - У меня венский пирог и малага, - отвечал он.

  Второй голос: - У меня конфекты и малага.

  Третий: -У меня две дыни, два десятка персиков и - малага.

  Четвертый: - У меня creme au chocolat {шоколадный крем - фр.} и - малага.

  Пятый: - У меня сыроп к чаю, миндальное и - малага.

  Бабушка: - У меня изюм.

  И подобного рода яства, каждое в сопровождении малаги, шли до восьми голосов.

  - Вот тебе раз! - сказал печально профессор, - ни бутылочки сотерну, ни капельки мадеры! Да разве был уговор всем привезти малаги?

  - Нет, это простой случай.

  - Как простой! самый необыкновенный и досадный!

  Наконец девятый голос робко произнес:

  - У меня пармезан и лафит.

  Все взоры быстро обратились в ту сторону, откуда происходил голос: то был мелодический, небесный голос моей милой, несравненной Феклуши. О! как она величаво прелестна казалась в эту минуту! Я торжествовал, видя, как жадная, нелицемерно жадная толпа готова была вознести на пьедестал богиню моей души и преклонить пред нею колена. Кровь забушевала во мне, как морская волна, воздымаемая ветром до небес; сердце застучало, как проворный маятник; я гордо окинул взорами общество и забыл на пять минут о голоде, что при тогдашних обстоятельствах было весьма важно. Как ни говорите, а минута торжества любимого предмета есть божественная минута! Профессор с чувством поцеловал ей руку; Марья Александровна обняла торжествующую племянницу три раза с непритворною нежностию; все прочие, облизываясь, осыпали ее самыми лестными комплиментами; а Тяжеленко патетически изрек следующие достопамятные слова:

  - В первый раз постигаю достоинство женщины и вижу, до чего она может возвыситься!

  Но скоро радость превратилась чуть не в плач и рыдание: сыру было только два с половиною фунта, и девять жадно отверзшихся ртов печально сомкнулись, а в некоторых из них послышался скрежет зубов. Никон Устинович с презрением оттолкнул предложенный ему ломоть и впал в летаргическую бесчувственность. В самом деле, каково потерять надежду, которую почти держали в зубах! Все хранили грустное молчание и угрюмо поедали сласти, запивая малагою. К концу этого необыкновенного обеда подоспел измученный Алексей Петрович, без шапки и без перчаток, как у него всегда водилось, с двумя детьми и тремя ершами.

  - Есть! есть! ради Христа и всех святых, есть! - Но ему оставалась одна малага - приторная насмешка случая над обманутым аппетитом, доведенным до крайних пределов, за которыми начинаются муки исполинской казни - голода.

  Обед заключился крынкой молока. Однако малага произвела обычное действие: все развеселились, а Зинаида Михайловна пришла в необыкновенный восторг; она, встав из-за стола, начала пощелкивать нежными пальчиками, притопывать ножкою и весело напевать вариации на тему: "А я, молодешенька, во пиру была".

  - Помилуй! ты на ногах не стоишь, моя милая! - сказал ей дядя.

  - Да и не вижу в том большой надобности! - отвечала она так мило, с такой очаровательной улыбкой, с таким упоением в глазах, с каким бы я тогда готов был... поцеловать у ней ручку, да не посмел!

  Зуровы предложили было после обеда прогулку; но я, полагая, что пришла минута действовать, приступил с посильным красноречием к святому делу.

  - Ни с места! - сказал я, - выслушайте меня! - Тут я, не хвастаясь скажу, искусно развернул перед ними картину бедственной страсти со всеми ее ужасными последствиями. Они внимательно слушали и по временам переглядывались. Я с жаром продолжал убеждать их силою слова, как некогда Петр Пустынник, только с тою разницею, что тот уговаривал, а я отговаривал; наконец, довел до катастрофы.

  - Вы одержимы ужасным, доселе неслыханным недугом, которому нет примера, нет названия ни в веках минувших, ни в настоящее время, ни в странах отдаленных, ни пред очами нашими. - Тут в речи у меня прекрасно были помещены противное, свидетельства и примеры. - Вы погублены, ослеплены, увлечены в пропасть, и виновник вашей гибели еще здесь, еще жив, еще разделяет вашу трапезу!! Вот он! - сказал я, указывая на Вереницына.

  Каков оборот, почтенные читатели! Припомните одно подобное место в которой-то речи Цицерона против Катилины.

  - Вот он! - повторил я с большею силою. Гляжу, и... что же? все спят мертвым сном. Я чуть не лишился чувств. - В город! - воскликнул я громовым голосом, так что все вскочили в одно время.

  - За город! - завопил спросонья Алексей Петрович. Я повелительным жестом привел всех в движение. Кучера в минуту запрягли экипажи.

  - Как же мы славно погуляли! - сказали оба вдруг, Зуров и Вереницын, влезая в шарабан.

  - Какие места! - прибавили Марья Александровна и Зинаида Михайловна, - и как мы здесь повеселились! Когда-нибудь в другой раз приедем.

  В десять часов мы поехали из селения, а к трем только что добрались до Петербурга. На этот раз все попытки Зуровых останавливаться на дороге, "походить по ночной росе", как просились Марья Александровна и Зинаида Михайловна, были безуспешны: мы с Тяжеленкой решительно воспротивились и действовали сообразно принятому намерению.

  Подъехав к Воскресенскому мосту, передовой экипаж остановился. Я, вообразив, что причиною остановки было какое-нибудь загородное желание Зуровых, хотел уже напомнить им, что мы в городе, как вдруг увидел или, точнее, не увидел моста.

  - Где же он? - спросил я у будочника.

  - Разве не видите, барин, что развели! - отвечал он.

  - А когда наведут?

  - Часов в шесть.

  - Поздравляю вас, mesdames: нам нельзя попасть домой: мост разведен!

  Вдруг все мои больные встрепенулись.

  - Так можно ехать опять за город! - закричали они. - Что теперь дома делать! Эй, Парамон! ворочай назад!

  К счастию, зараза не приставала к кучеру, между тем как голод и сон давно одолевали его. Он с жалостной миной взглянул на меня.

  - Стой на одном месте! - сказал я. - Он обрадовался и проворно соскочил с козел. Вдруг стал накрапывать дождь; надо было искать приюта. У Марьи Александровны от холода показались слезы; Зинаида Михайловна и милая Фекла едва переводили дыхание и жалостно просили есть и пить, а есть и пить было нечего. Профессор и Алексей Петрович, сидя в шарабане, дремали, беспрестанно кланяясь друг другу в пояс; а из Тяжеленки исходили по временам глухие стоны. Между тем Марья Александровна, разглядывая от скуки окружавшие нас домы, вдруг остановила лорнет на одной вывеске, и радость заблистала в ее глазах.

  - Ах, какая приятная нечаянность! - сказала она, - здесь есть кондитерская! Посмотрите! мы можем там подкрепить себя пищею и отдохнуть.

  - Да, тут пирожного и малаги вдоволь, - отвечал я, взглянув на вывеску, которой обрадовалась Зурова, и прочел: - "Здесь приуготовляют кушанье и чай".

  - Это не кондитерская, - с радостным трепетом произнесла Зинаида Михайловна, - тут есть кушанье и чай.

  - А может быть, и шоколад! - примолвила Марья Александровна.

  - Прекрасно! - воскликнули все. Мужчины обрадовались потому, что надеялись найти закусить, а дамы не знали, что заведение под этой заманчивой вывеской была харчевня, об которой они не имели никакого понятия. - Дождь принялся изливаться обильными струями, и мы поспешили под благодетельный кров. Было еще очень рано; в харчевне все спали, а потому нам стоило большого труда разбудить хозяев. Наконец дородный плешивый мужичок в красной рубашке отпер двери и остановился от изумления, встретив посетителей необыкновенного калибра. Он долго был в нерешимости, пускать ли, но узнав от нас причину неожиданного посещения, с шумом и низкими поклонами растворил обе половинки.

  Не берусь описывать внутренность подобного заведения, потому что для этого недостаточно одного беглого взгляда, а до тех <пор> я никогда не проникал туда, хотя, с того времени как дамы (и какие дамы: Марья Александровна, Зинаида Михайловна!) стали посещать подобные заведения, мне и подавно не стыдно бы было признаться в этом. Но, к сожалению, я не лгу. Впрочем, всякий, кто любит бродить по петербургским улицам, более или менее имеет понятие о харчевнях, потому что они располагаются большею частию в нижних этажах, даже подвалах, и не представляют никакой преграды любопытному взору. Кому мимоходом не бросались в глаза занавески на окошках из розового или голубого коленкора? Если вы взглядывали с улицы прямо в дверь, то верно видели в глубине комнаты огромный стол, уставленный штофиками, карафинчиками, тарелками с разной закуской, и за этим столом бородатого Ганимеда; если в воскресный день смотрели в окно, то верно замечали пирующих друзей, лица которых пылали, как освещенные переносным газом; а хохот, песни и орган уведомляли вас, что вы недалеко от храма утех. "Кто же обычные посетители?" - спросите вы. Недогадливый читатель! неужели не случалось вам, по выходе из театра или из того места, где вы оставляли сердце до следующего вечера, неужели - говорю - не случалось подходить к бирже и заставать только одних лошадей с пустыми санями? И когда вы вскрикивали: "Извозчик!" - то, помните ли, вдруг трое или четверо выскочат неведомо откуда. Итак, если случалось, что они выскакивали перед вами, то это из харчевни. Или - отчего хозяин мелочной лавочки, против которой вы живете, часто отлучается, оставляя торговлю в руках мальчика? Оттого что по соседству есть харчевня. А отставной офицер с просительным письмом, которого никогда никто не читает, получив от вас пособие, куда идет? Туда же. По недостатку наблюдений и опытности в этом случае, я не мог собрать довольно фактов и изложить их обстоятельнее; впрочем, не должно отчаиваться: слухи носятся, что два плодовитые писателя, один московский, а другой санктпетербургский, О-в и Б-н, обладающие всеми нужными сведениями по этому предмету, который они исследовали практически, давно готовят большое сочинение.

  К сожалению, в ранний час, в который мы попали в харчевню, не было публики, а потому мы и не могли ознакомиться ни с обычаями этого заведения, ни с образом мыслей и склонностями посетителей. Особенно я сокрушаюсь за дам: горизонт их наблюдений и без того так тесен; а они тут лишились, может быть, единственного случая запастись надолго свежими и разнообразными впечатлениями.

  - Пожалуйте-с! пожалуйте-с! сюда, в гостиную! - говорил хозяин, вводя нас в грязную низенькую комнату, увешанную портретами, которые имели странное достоинство - представлять одно и то же лицо под видом разных особ.

  - Боже мой! куда мы попали? - воскликнули дамы и попятились назад, но назади замыкала выход фаланга голодных мужчин под предводительством Тяжеленки, а потому, волею или неволею, дамы вошли.

  - Чего прикажете-с? Что угодно-с? - продолжал услужливый мужичок. - У нас всё есть. Не извольте думать об нашем заведении, что оно, примерно молвить, какое-нибудь мужицкое. Извозчиков вовсе мало; гости все хорошие; вот, примерно, бывает камердинер из генеральского дома, такой степенный кавалер, с часами! а теперь и вас Бог принес. Милости просим вперед! Мы таким гостям ради-с.

  Алексей Петрович прервал его:

  - Нам есть и пить хочется.

  - Всё можно-с.

  - Нельзя ли сварить шоколаду? - спросила Марья Александровна.

  - Нет-с; щикаладу не держим.

  - Ну, кофе?

  - Кофий отличнейший; только сливочек негде взять: раненько изволили пожаловать; с Охты молочница не бывала.

  - Что же есть?

  - Водка чудеснейшая, всех сортов. Пирожок можно испечь, наивкуснейший, с подливочкой аль с вареньицем. Печенка свежая, студень, баранина - всё есть-с!

  Как он ни хвастался обилием, но никто из нас не решился дотронуться до предлагаемого: только Тяжеленко обласкал окорок черствой ветчины, а прочие напились чаю.

  Пробыв часа полтора, мы наконец вырвались из области неудобств, беспокойств и подобных приключений, переехав благополучно мост, который между тем навели. Я вздохнул свободнее. "Теперь не скоро поедут опять, - думал я, - эта поездка и моя речь, вероятно, сильно подействовали на них". В том месте, где нам с Тяжеленкой следовало отстать от Зуровых и ехать домой, Алексей Петрович велел кучеру остановиться и вылез из шарабана.

  - Я и жена имеем до вас покорнейшую просьбу, - сказал он.

  - К вашим услугам. Что прикажете?

  - Вот извольте видеть: хотя мы и славно погуляли, и весело было, и прекрасное место, но чтоб сколько-нибудь дать вам понятие о том, что значит настоящая загородная прогулка, мы с женой убедительно просим вас поехать с нами в пятницу в Ропшу - единственное место! а в субботу, воскресенье и понедельник - в Петергоф, Ораниенбаум и Кронштадт. Всё это придумали мы для того, чтобы как можно более придать разнообразия прогулкам. До сих пор вы путешествовали с нами по суше: надо познакомиться и с морем.

  - Боже мой! они неизлечимы! - горестно воскликнул я. - Извините, Алексей Петрович, мне нельзя исполнить вашего желания: в среду я еду в деревню, а завтра приеду с вами проститься.

  - Возможно ли! какое горе! - воскликнула Марья Александровна. - А знаете ли что: не провести ли нам завтра, последний день, вместе за городом?

  Я бросился в коляску и поскакал домой не оглядываясь.

  Я не лгал: обстоятельства принудили меня надолго оставить Петербург, и потому я действительно распрощался с Зуровыми на другой день. Но мысль, что они останутся без призрения и погибнут, заставила меня прибегнуть к решительной мере: за несколько часов перед отъездом я открыл всё одному умному, опытному и сострадательному врачу, просил его познакомиться с ними, и ежели найдет средство, то уничтожить или по крайней мере притупить силу "лихой болести", а между тем время от времени уведомлять меня об успехах. Предоставив таким образом больных его попечениям, я веселее выехал из города и благополучно прибыл в деревню.

  _______

  

  Прошло два года, и я еще не получил ни одной строки от доктора. Но к концу этого срока, однажды вечером, мне принесли вместе с кучею газет и журналов и письмо за черной печатью. Я поспешно вскрыл и... Здесь опять глаза мои наполняются слезами, а голова, несмотря на все мои старания держать ее прямо, валится на сторону. Не берусь описывать, что случилось, потому что не соберу мыслей, не найду слов; а лучше выпишу из рокового письма целиком те строки, в которых заключается горестная весть как о Зуровых, так и о Тяжеленке: с последним доктор был большой приятель. Сначала о Тяжеленке...

  "Это случилось с ним, - пишет доктор, - с пятнадцатого на шестнадцатое марта, ночью. Волобоенко в страхе прибежал ко мне с известием, что его барину "пришло дурно"; глаза подкатились под лоб, а сам весь посинел. Я бросился к нему и действительно нашел Никона Устиновича в отчаянном положении; он не мог произнести ни слова, а только глухо стонал; после четырех кровопусканий я успел привести его в чувства, но..." Несколько пониже: "Другой апоплексический удар, последовавший вскоре за первым, лишил его жизни". На другой странице о Зуровых: "Полагая, что письмо их ко мне была одна шутка, я, после двухнедельной отлучки за город, отправился к ним, но, к величайшему изумлению, нашел все двери в доме на замке. На дворе встретился мне старый слуга, Андрей, и на вопрос, где господа, отвечал, что уехали в "Чухонию", чем подтвердилось то, что они сами писали ко мне. Желая подробнее узнать об этом, я отправился к их родственнику, известному вам господину Мебонелдринову. Он повторил то же самое и прибавил, что намерение их побывать в Финляндии и потом ехать в Швейцарию было обдумано дав