| Главная » Книги |
Гоголь Николай Васильевич - Тарас Бульба, Страница 7
Гоголь Николай Васильевич - Тарас Бульба/div>
попятились назад, чтобы посторониться от дыма и оглядеться, то многих
недосчитались в рядах своих. А у козаков, может быть, другой-третий был убит
на всю сотню. И все продолжали палить козаки из пищалей, ни на минуту не
давая промежутка. Сам иноземный инженер подивился такой, никогда им не
виданной тактике, сказавши тут же, при всех: "Вот бравые молодцы-запорожцы!
Вот как нужно биться и другим в других землях!" И дал совет поворотить тут
же на табор пушки. Тяжело ревнули широкими горлами чугунные пушки; дрогнула,
далеко загудевши, земля, и вдвое больше затянуло дымом все поле. Почуяли
запах пороха среди площадей и улиц в дальних и ближних городах. Но
нацелившие взяли слишком высоко: раскаленные ядра выгнули слишком высокую
дугу. Страшно завизжав по воздуху, перелетели они через головы всего табора
и углубились далеко в землю, взорвав и взметнув высоко на воздух черную
землю. Ухватил себя за волосы французский инженер при виде такого
неискусства и сам принялся наводить пушки, не глядя на то, что жарили и
сыпали пулями беспрерывно козаки.
Тарас видел еще издали, что беда будет всему Незамайковскому и
Стебликивскому куреню, и вскрикнул зычно: "Выбирайтесь скорей из-за возов, и
садись всякий на коня!" Но не поспели бы сделать то и другое козаки, если бы
Остап не ударил в самую середину; выбил фитили у шести пушкарей, у четырех
только не мог выбить: отогнали его назад ляхи. А тем временем иноземный
капитан сам взял в руку фитиль, чтобы выпалить из величайшей пушки, какой
никто из казаков не видывал дотоле. Страшно глядела она широкою пастью, и
тысяча смертей глядело оттуда. И как грянула она, а за нею следом три
другие, четырехкратно потрясши глухо-ответную землю, - много нанесли они
горя! Не по одному козаку взрыдает старая мать, ударяя себя костистыми
руками в дряхлые перси. Не одна останется вдова в Глухове, Немирове,
Чернигове и других городах. Будет, сердечная, выбегать всякий день на базар,
хватаясь за всех проходящих, распознавая каждого из них в очи, нет ли между
их одного, милейшего всех. Но много пройдет через город всякого войска, и
вечно не будет между ними одного, милейшего всех.
Так, как будто и не бывало половины Незамайковского куреня! Как градом
выбивает вдруг всю ниву, где, что полновесный червонец, красовался всякий
колос, так их выбило и положило.
Как же вскинулись козаки! Как схватились все! Как закипел куренной
атаман Кукубенко, увидевши, что лучшей половины куреня его нет! Разом вбился
он с остальными своими незамайковцами в самую середину. В гневе иссек в
капусту первого попавшегося, многих конников сбил с коней, доставши копьем и
конника и коня, пробрался к пушкарям и уже отбил одну пушку. А уж там,
видит, хлопочет уманский куренной атаман и Степан Гуска уже отбивает главную
пушку. Оставил он тех козаков и поворотил с своими в другую неприятельскую
гущу. Так, где прошли незамайковцы - так там и улица, где поворотились - так
уж там и переулок! Так и видно, как редели ряды и снопами валились ляхи! А у
самых возов Вовтузенко, а спереди Черевиченко, а у дальних возов Дегтяренко,
а за ним куренной атаман Вертыхвист. Двух уже шляхтичей поднял на копье
Дегтяренко, да напал наконец на неподатливого третьего. Увертлив и крепок
был лях, пышной сбруей украшен и пятьдесят одних слуг привел с собою. Согнул
он крепко Дьгтяренка, сбил его на землю и уже, замахнувшись на него саблей,
кричал: "Нет из вас, собак-козаков, ни одного, кто бы посмел противустать
мне!"
"А вот есть же!" - сказал и выступил вперед Мосий Шило. Сильный был он
козак, не раз атаманствовал на море и много натерпелся всяких бед. Схватили
их турки у самого Трапезонта и всех забрали невольниками на галеры, взяли их
по рукам и ногам в железные цепи, не давали по целым неделям пшена и поили
противной морской водою. Все выносили и вытерпели бедные невольники, лишь бы
не переменять православной веры. Не вытерпел атаман Мосий Шило, истоптал
ногами святой закон, скверною чалмой обвил грешную голову, вошел в
доверенность к паше, стал ключником на корабле и старшим над всеми
невольниками. Много опечалились оттого бедные невольники, ибо знали, что
если свой продаст веру и пристанет к угнетателям, то тяжелей и горше быть
под его рукой, чем под всяким другим нехристом. Так и сбылось. Всех посадил
Мосий Шило в новые цепи по три в ряд, прикрутил им до самых белых костей
жестокие веревки; всех перебил по шеям, угощая подзатыльниками. И когда
турки, обрадовавшись, что достали себе такого слугу, стали пировать и,
позабыв закон свой, все перепились, он принес все шестьдесят четыре ключа и
роздал невольникам, чтобы отмыкали себя, бросали бы цепи и кандалы в море, а
брали бы наместо того сабли да рубили турков. Много тогда набрали козаки
добычи и воротились со славою в отчизну, и долго бандуристы прославляли
Мосия Шила. Выбрали бы его в кошевые, да был совсем чудной козак. Иной раз
повершал такое дело, какого мудрейшему не придумать, а в другой - просто
дурь одолевала казака. Пропил он и прогулял все, всем задолжал на Сечи и, в
прибавку к тому, прокрался, как уличный вор: ночью утащил из чужого куреня
всю козацкую сбрую и заложил шинкарю. За такое позорное дело привязали его
на базаре к столбу и положили возле дубину, чтобы всякий по мере сил своих
отвесил ему по удару. Но не нашлось такого из всех запорожцев, кто бы поднял
на него дубину, помня прежние его заслуги. Таков был козак Мосий Шило.
"Так есть же такие, которые бьют вас, собак!" - сказал он, ринувшись на
него. И уж так-то рубились они! И наплечники и зерцала погнулись у обоих от
ударов. Разрубил на нем вражий лях железную рубашку, достав лезвеем самого
тела: зачервонела козацкая рубашка. Но не поглядел на то Шило, а замахнулся
всей жилистой рукою (тяжела была коренастая рука) и оглушил его внезапно по
голове. Разлетелась медная шапка, зашатался и грянулся лях, а Шило принялся
рубить и крестить оглушенного. Не добивай, козак, врага, а лучше поворотись
назад! Не поворотился козак назад, и тут же один из слуг убитого хватил его
ножом в шею. Поворотился Шило и уж достал было смельчака, но он пропал в
пороховом дыме. Со всех сторон поднялось хлопанье из самопалов. Пошатнулся
Шило и почуял, что рана была смертельна. Упал он, наложил руку на свою рану
и сказал, обратившись к товарищам: "Прощайте, паныбратья, товарищи! Пусть же
стоит на вечные времена православная Русская земля и будет ей вечная честь!"
И зажмурил ослабшие свои очи, и вынеслась козацкая душа из сурового тела. А
там уже выезжал Задорожний с своими, ломил ряды куренной Вертыхвист и
выступал Балаган.
- А что, паны? - сказал Тарас, перекликнувшись с куренными. - Есть еще
порох в пороховницах? Не ослабела ли козацкая сила? Не гнутся ли козаки?
- Есть еще, батько, порох в пороховницах. Не ослабела еще козацкая
сила; еще не гнутся казаки!
И наперли сильно козаки: совсем смешали все ряды. Низкорослый полковник
ударил сбор и велел выкинуть восемь малеванных знамен, чтобы собрать своих,
рассыпавшихся далеко по всему полю. Все бежали ляхи к знаменам; но не успели
они еще выстроиться, как уже куренной атаман Кукубенко ударил вновь с своими
незамайковцами в середину и напал прямо на толстопузого полковника. Не
выдержал полковник и, поворотив коня, пустился вскачь; а Кукубенко далеко
гнал его через все поле, не дав ему соединиться с полком. Завидев то с
бокового куреня, Степан Гуска пустился ему навпереймы, с арканом в руке, всю
пригнувши голову к лошадиной шее, и, улучивши время, с одного раза накинул
аркан ему на шею. Весь побагровел полковник, ухватясь за веревку обеими
руками и силясь разорвать ее, но уже дюжий размах вогнал ему в самый живот
гибельную пику. Там и остался он, пригвожденный к земле. Но несдобровать и
Гуске! Не успели оглянуться козаки, как уже увидели Степана Гуску, поднятого
на четыре копья. Только и успел-сказать бедняк: "Пусть же пропадут все враги
и ликует вечные веки Русская земля!" И там же испустил дух свой.
Оглянулись козаки, а уж там, сбоку, козак Метелыця угощает ляхов,
шеломя того и другого; а уж там, с другого, напирает с своими атаман
Невылычкий; а у возов ворочает врага и бьется Закрутыгуба; а у дальних возов
третий Пысаренко отогнал уже целую ватагу. А уж там, у других возов,
схватились и бьются на самых возах.
- Что, паны? - перекликнулся атаман Тарас, проехавши впереди всех. -
Есть ли еще порох в пороховницах? Крепка ли еще козацкая сила? Не гнутся ли
еще козаки?
- Есть еще, батько, порох в пороховницах; еще крепка козацкая сила; еще
не гнутся козаки!
А уж упал с воза Бовдюг. Прямо под самое сердце пришлась ему пуля, но
собрал старый весь дух свой и сказал: "Не жаль расстаться с светом. Дай бог
и всякому такой кончины! Пусть же славится до конца века Русская земля!" И
понеслась к вышинам Бовдюгова душа рассказать давно отошедшим старцам, как
умеют биться на Русской земле и, еще лучше того, как умеют умирать в ней за
святую веру.
Балабан, куренной атаман, скоро после него грянулся также на землю. Три
смертельные раны достались ему: от копья, от пули и от тяжелого палаша. А
был один из доблестнейших козаков; много совершил он под своим атаманством
морских походов, но славнее всех был поход к анатольским берегам. Много
набрали они тогда цехинов, дорогой турецкой габы, киндяков и всяких
убранств, но мыкнули горе на обратном пути: попались, сердечные, под
турецкие ядра. Как хватило их с корабля - половина челнов закружилась и
перевернулась, потопивши не одного в воду, но привязанные к бокам камыши
спасли челны от потопления. Балабан отплыл на всех веслах, стал прямо к
солнцу и через то сделался невиден турецкому кораблю. Всю ночь потом
черпаками и шапками выбирали они воду, латая пробитые места; из козацких
штанов нарезали парусов, понеслись и убежали от быстрейшего турецкого
корабля. И мало того что прибыли безбедно на Сечу, привезли еще златошвейную
ризу архимандриту Межигорского киевского монастыря и на Покров, что на
Запорожье, оклад из чистого серебра. И славили долго потом бандуристы
удачливость козаков. Поникнул он теперь головою, почуяв предсмертные муки, и
тихо сказал: "Сдается мне, паны-браты, умираю хорошею смертью: семерых
изрубил, девятерых копьем исколол. Истоптал конем вдоволь, а уж не припомню,
скольких достал пулею. Пусть же цветет вечно Русская земля!.." И отлетела
его душа.
Козаки, козаки! не выдавайте лучшего цвета вашего войска! Уже обступили
Кукубенка, уже семь человек только осталось изо всего Незамайковского
куреня; уже и те отбиваются через силу; уже окровавилась на нем одежда. Сам
Тарас, увидя беду его, поспешил на выручку. Но поздно подоспели козаки: уже
успело ему углубиться под сердце копье прежде, чем были отогнаны обступившие
его враги. Тихо склонился он на руки подхватившим его козакам, и хлынула
ручьем молодая кровь, подобно дорогому вину, которое несли в склянном сосуде
из погреба неосторожные слуги, поскользнулись тут же у входа и разбили
дорогую сулею: все разлилось на землю вино, и схватил себя за голову
прибежавший хозяин, сберегавший его про лучший случай в жизни, чтобы если
приведет бог на старости лет встретиться с товарищем юности, то чтобы
помянуть бы вместе с ним прежнее, иное время, когда иначе и лучше веселился
человек... Повел Кукубенко вокруг себя очами и проговорил: "Благодарю бога,
что довелось мне умереть при глазах ваших, товарищи! Пусть же после нас
живут еще лучшие, чем мы, и красуется вечно любимая Христом Русская земля!"
И вылетела молодая душа. Подняли ее ангелы под руки и понесли к небесам.
Хорошо будет ему там. "Садись, Кукубенко, одесную меня! - скажет ему
Христос, - ты не изменил товариществу, бесчестного дела не сделал, не выдал
в беде человека, хранил и сберегал мою церковь". Всех опечалила смерть
Кукубенка. Уже редели сильно козацкие ряды; многих, многих храбрых уже
недосчитывались; но стояли и держались еще козаки.
- А что, паны? - перекликнулся Тарас с оставшимися куренями. - Есть ли
еще порох в пороховницах? Не иступились ли сабли? Не утомилась ли козацкая
сила? Не погнулись ли козаки?
- Достанет еще, батько, пороху! Годятся еще сабли; не утомилась
козацкая сила; не погнулись еще козаки!
И рванулись снова козаки так, как бы и потерь никаких не потерпели. Уже
три только куренных атамана осталось в живых. Червонели уже всюду красные
реки; высоко гатились мосты из козацких и вражьих тел. Взглянул Тарас на
небо, а уж по небу потянулась вереница кречетов. Ну, будет кому-то пожива! А
уж там подняли на копье Метелыцю. Уже голова другого Пысаренка,
завертевшись, захлопала очами. Уже подломился и бухнулся о землю начетверо
изрубленный Охрим Гуска. "Ну!" - сказал Тарас и махнул платком. Понял тот
знак Остап и ударил сильно, вырвавшись из засады, в конницу. Не выдержали
сильного напору ляхи, а он их гнал и нагнал прямо на место, где были убиты в
землю копья и обломки копьев. Пошли спотыкаться и падать кони и лететь через
их головы ляхи. А в это время корсунцы, стоявшие последние за возами,
увидевши, что уже достанет ружейная пуля, грянули вдруг из самопалов. Все
сбились и растерялись ляхи, и приободрились козаки. "Вот и наша победа!" -
раздались со всех сторон запорожские голоса, затрубили в трубы и выкинули
победную хоругвь. Везде бежали и крылись разбитые ляхи. "Ну, нет, еще не
совсем победа!" - сказал Тарас, глядя на городские ворота, и сказал он
правду.
Отворились ворота, и вылетел оттуда гусарский полк, краса всех конных
полков. Под всеми всадниками были все как один бурые аргамаки. Впереди
других понесся витязь всех бойчее, всех красивее. Так и летели черные волосы
из-под медной его шапки; вился завязанный на руке дорогой шарф, шитый руками
первой красавицы. Так и оторопел Тарас, когда увидел, что это был Андрий. А
он между тем, объятый пылом и жаром битвы, жадный заслужить навязанный на
руку подарок, понесся, как молодой борзой пес, красивейший, быстрейший и
молодший всех в стае. Атукнул на него опытный охотник - и он понесся, пустив
прямой чертой по воздуху свои ноги, весь покосившись набок всем телом,
взрывая снег и десять раз выпереживая самого зайца в жару своего бега.
Остановился старый Тарас и глядел на то, как он чистил перед собою дорогу,
разгонял, рубил и сыпал удары направо и налево. Не вытерпел Тарас и
закричал: "Как?.. Своих?.. Своих, чертов сын, своих бьешь?.." Но Андрий не
различал, кто пред ним был, свои или другие какие; ничего не видел он.
Кудри, кудри он видел, длинные, длинные кудри, и подобную речному лебедю
грудь, и снежную шею, и плечи, и все, что создано для безумных поцелуев.
"Эй, хлопьята! заманите мне только его к лесу, заманите мне только
его!" - кричал Тарас. И вызвалось тот же час тридцать быстрейших козаков
заманить его. И, поправив на себе высокие шапки, тут же пустились на конях
прямо наперерез гусарам. Ударили сбоку на передних, сбили их, отделили от
задних, дали по гостинцу тому и другому, а Голокопытенко хватил плашмя по
спине Андрия, и в тот же час пустились бежать от них, сколько достало
козацкой мочи. Как вскинулся Андрий! Как забунтовала по всем жилкам молодая
кровь! Ударив острыми шпорами коня, во весь дух полетел он за козаками, не
глядя назад, не видя, что позади всего только двадцать человек успело
поспевать за ним. А козаки летели во всю прыть на конях и прямо поворотили к
лесу. Разогнался на коне Андрий и чуть было уже не настигнул Голокопытенка,
как вдруг чья-то сильная рука ухватила за повод его коня. Оглянулся Андрий:
пред ним Тарас! Затрясся он всем телом и вдруг стал бледен...
Так школьник, неосторожно задравши своего товарища и получивши за то от
него удар линейкою по лбу, вспыхивает, как огонь, бешеный выскакивает из
лавки и гонится за испуганным товарищем своим, готовый разорвать его на
части; и вдруг наталкивается на входящего в класс учителя: вмиг притихает
бешеный порыв и упадает бессильная ярость. Подобно ему, в один миг пропал,
как бы не бывал вовсе, гнев Андрия. И видел он перед собою одного только
страшного отца.
- Ну, что ж теперь мы будем делать? - сказал Тарас, смотря прямо ему в
очи.
Но ничего не знал на то сказать Андрий и стоял, утупивши в землю очи.
- Что, сынку, помогли тебе твои ляхи?
Андрий был безответен.
- Так продать? продать веру? продать своих? Стой же, слезай с коня!
Покорно, как ребенок, слез он с коня и остановился ни жив ни мертв
перед Тарасом.
- Стой и не шевелись! Я тебя породил, я тебя и убью! - сказал Тарас и,
отступивши шаг назад, снял с плеча ружье.
Бледен как полотно был Андрий; видно было, как тихо шевелились уста его
и как он произносил чье-то имя; но это не было имя отчизны, или матери, или
братьев - это было имя прекрасной полячки. Тарас выстрелил.
Как хлебный колос, подрезанный серпом, как молодой барашек, почуявший
под сердцем смертельное железо, повис он головой и повалился на траву, не
сказавши ни одного слова.
Остановился сыноубийца и глядел долго на бездыханный труп. Он был и
мертвый прекрасен: мужественное лицо его, недавно исполненное силы и
непобедимого для жен очарованья, все еще выражало чудную красоту; черные
брови, как траурный бархат, оттеняли его побледневшие черты.
- Чем бы не козак был? - сказал Тарас, - и станом высокий, и
чернобровый, и лицо как у дворянина, и рука была крепка в бою! Пропал,
пропал бесславно, как подлая собака!
- Батько, что ты сделал? Это ты убил его? - сказал подъехавший в это
время Остап.
Тарас кивнул головою.
Пристально поглядел мертвому в очи Остап. Жалко ему стало брата, и
проговорил он тут же:
- Предадим же, батько, его честно земле, чтобы не поругались над ним
враги и не растаскали бы его тела хищные птицы.
- Погребут его и без нас! - сказал Тарас, - будут у него плакальщики и
утешницы!
И минуты две думал он, кинуть ли его на расхищенье волкам-сыромахам или
пощадить в нем рыцарскую доблесть, которую храбрый должен уважать в ком бы
то ни было. Как видит, скачет к нему на коне Голокопытенко:
- Беда, атаман, окрепли ляхи, прибыла на подмогу свежая сила!..
Не успел сказать Голокопытенко, скачет Вовтузенко:
- Беда, атаман, новая валит еще сила!..
Не успел сказать Вовтузенко, Пысаренко бежит бегом, уже без коня:
- Где ты, батьку? Ищут тебя козаки. Уж убит куренной атаман Невылычкий,
Задорожний убит, Черевиченко убит. Но стоят козаки, не хотят умирать, не
увидев тебя в очи; хотят, чтобы взглянул ты на них перед смертным часом!
- На коня, Остап! - сказал Тарас и спешил, чтобы застать еще козаков,
чтобы поглядеть еще на них и чтобы они взглянули перед смертью на своего
атамана.
Но не выехали они еще из лесу, а уж неприятельская сила окружила со
всех сторон лес, и меж деревьями везде показались всадники с саблями и
копьями. "Остап!.. Остап, не поддавайся!.." - кричал Тарас, а сам, схвативши
саблю наголо, начал честить первых попавшихся на все боки. А на Остапа уже
наскочило вдруг шестеро; но не в добрый час, видно, наскочило: с одного
полетела голова, другой перевернулся, отступивши; угодило копьем в ребро
третьего; четвертый был поотважней, уклонился головой от пули, и попала в
конскую грудь горячая пуля, - вздыбился бешеный конь, грянулся о землю и
задавил под собою всадника. "Добре, сынку!.. Добре, Остап!.. - кричал Тарас.
- Вот я следом за тобою!.." А сам все отбивался от наступавших. Рубится и
бьется Тарас, сыплет гостинцы тому и другому на голову, а сам глядит все
вперед на Остапа и видит, что уже вновь схватилось с Остапом мало не
восьмеро разом. "Остап!.. Остап, не поддавайся!.." Но уж одолевают Остапа;
уже один накинул ему на шею аркан, уже вяжут, уже берут Остапа. "Эх, Остап,
Остап!.. - кричал Тарас, пробиваясь к нему, рубя в капусту встречных и
поперечных. - Эх, Остап, Остап!.." Но как тяжелым камнем хватило его самого
в ту же минуту. Все закружилось и перевернулось в глазах его. На миг
смешанно сверкнули пред ним головы, копья, дым, блески огня, сучья с
древесными листьями, мелькнувшие ему в самые очи. И грохнулся он, как
подрубленный дуб, на землю. И туман покрыл его очи.
- Долго же я спал! - сказал Тарас, очнувшись, как после трудного
хмельного сна, и стараясь распознать окружавшие его предметы. Страшная
слабость одолевала его члены. Едва метались пред ним стены и углы незнакомой
светлицы. Наконец заметил он, что пред ним сидел Товкач, и, казалось,
прислушивался ко всякому его дыханию.
"Да, - подумал про себя Товкач, - заснул бы ты, может быть, и навеки! "
Но ничего не сказал, погрозил пальцем и дал знак молчать.
- Да скажи же мне, где я теперь? - спросил опять Тарас, напрягая ум и
стараясь припомнить бывшее.
- Молчи ж! - прикрикнул сурово на него товарищ. - Чего тебе еще хочется
знать? Разве ты не видишь, что весь изрублен? Уж две недели как мы с тобою
скачем не переводя духу и как ты в горячке и жару несешь и городишь чепуху.
Вот в первый раз заснул покойно. Молчи ж, если не хочешь нанести сам себе
беду.
Но Тарас все старался и силился собрать свои мысли и припомнить бывшее.
- Да ведь меня же схватили и окружили было совсем ляхи? Мне ж не было
никакой возможности выбиться из толпы?
- Молчи ж, говорят тебе, чертова детина! - закричал Товкач сердито, как
нянька, выведенная из терпенья, кричит неугомонному повесе-ребенку. - Что
пользы знать тебе, как выбрался? Довольно того, что выбрался. Нашлись люди,
которые тебя не выдали, - ну, и будет с тебя! Нам еще немало ночей скакать
вместе. Ты думаешь, что пошел за простого козака? Нет, твою голову оценили в
две тысячи червонных.
- А Остап? - вскрикнул вдруг Тарас, понатужился приподняться и вдруг
вспомнил, как Остапа схватили и связали в глазах его и что он теперь уже в
ляшских руках.
И обняло горе старую голову. Сорвал и сдернул он все перевязки ран
своих, бросил их далеко прочь, хотел громко что-то сказать - и вместо того
понес чепуху; жар и бред вновь овладели им, и понеслись без толку и связи
безумные речи.
А между тем верный товарищ стоял пред ним, бранясь и рассыпая без счету
жестокие уморительные слова и упреки. Наконец схватил он его за ноги и руки,
спеленал, как ребенка, поправил все перевязки, увернул его в воловью кожу,
увязал в лубки и, прикрепивши веревками к седлу, помчался вновь с ним в
дорогу.
- Хоть неживого, да довезу тебя! Не попущу, чтобы ляхи поглумились над
твоей козацкою породою, на куски рвали бы твое тело да бросали его в воду.
Пусть же хоть и будет орел высмыкать из твоего лоба очи, да пусть же
степовой наш орел, а не ляшский, не тот, что прилетает из польской земли.
Хоть неживого, а довезу тебя до Украйны!
Так говорил верный товарищ. Скакал без отдыху дни и ночи и привез его,
бесчувственного, в самую Запорожскую Сечь. Там принялся он лечить его
неутомимо травами и смачиваньями; нашел какую-то знающую жидовку, которая
месяц поила его разными снадобьями, и наконец Тарасу стало лучше. Лекарства
ли или своя железная сила взяла верх, только он через полтора месяца стал на
ноги; раны зажили, и только одни сабельные рубцы давали знать, как глубоко
когда-то был ранен старый козак. Однако же заметно стал он пасмурен и
печален. Три тяжелые морщины насунулись на лоб его и уже больше никогда не
сходили с него. Оглянулся он теперь вокруг себя: все новое на Сечи, все
перемерли старые товарищи. Ни одного из тех, которые стояли за правое дело,
за веру и братство. И те, которые отправились с кошевым в угон за татарами,
и тех уже не было давно: все положили головы, все сгибли - кто положив на
самом бою честную голову, кто от безводья и бесхлебья среди крымских
солончаков, кто в плену пропал, не вынесши позора; и самого прежнего
кошевого уже давно не было на свете, и никого из старых товарищей; и уже
давно поросла травою когда-то кипевшая козацкая сила. Слышал он только, что
был пир, сильный, шумный пир: вся перебита вдребезги посуда; нигде не
осталось вина ни капли, расхитили гости и слуги все дорогие кубки и сосуды,
- и смутный стоит хозяин дома, думая:"Лучше б и не было того пира". Напрасно
старались занять и развеселить Тараса; напрасно бородатые, седые бандуристы,
проходя по два и по три, расславляли его козацкие подвиги. Сурово и
равнодушно глядел он на все, и на неподвижном лице его выступала неугасимая
горесть, и, тихо понурив голову, говорил он: "Сын мой! Остап мой!"
Запорожцы собирались на морскую экспедицию. Двести челнов спущены были
в Днепр, и Малая Азия видела их, с бритыми головами и длинными чубами,
предававшими мечу и огню цветущие берега ее; видела чалмы своих
магометанских обитателей раскиданными, подобно ее бесчисленным цветам, на
смоченных кровию полях и плававшими у берегов. Она видела немало запачканных
дегтем запорожских шаровар, мускулистых рук с черными нагайками. Запорожцы
переели и переломали весь виноград; в мечетях оставили целые кучи навозу;
персидские дорогие шали употребляли вместо очкуров и опоясывали ими
запачканные свитки. Долго еще после находили в тех местах запорожские
коротенькие люльки. Они весело плыли назад; за ними гнался десятипушечный
турецкий корабль и залпом из всех орудий своих разогнал, как птиц, утлые их
челны. Третья часть их потонула в морских глубинах, но остальные снова
собрались вместе и прибыли к устью Днепра с двенадцатью бочонками, набитыми
цехинами. Но все это уже не занимало Тараса. Он уходил в луга и степи, будто
бы за охотою, но заряд его оставался невыстрелянным. И, положив ружье,
полный тоски, садился он на морской берег. Долго сидел он там, понурив
голову и все говоря: "Остап мой! Остап мой!" Перед ним сверкало и
расстилалось Черное море; в дальнем тростнике кричала чайка; белый ус его
серебрился, и слеза капала одна за другою.
И не выдержал наконец Тарас. "Что бы ни было, пойду разведать, что он:
жив ли он? в могиле? или уже и в самой могиле нет его? Разведаю во что бы то
ни стало!" И через неделю уже очутился он в городе Умани, вооруженный, на
коне, с копьем, саблей, дорожной баклагой у седла, походным горшком с
саламатой, пороховыми патронами, лошадиными путами и прочим снарядом. Он
прямо подъехал к нечистому, запачканному домишке, у которого небольшие
окошки едва были видны, закопченные неизвестно чем; труба заткнута была
тряпкою, и дырявая крыша вся была покрыта воробьями. Куча всякого сору
лежала пред самыми дверьми. Из окна выглядывала голова жидовки, в чепце с
потемневшими жемчугами.
- Муж дома? - сказал Бульба, слезая с коня и привязывая повод к
железному крючку, бывшему у самых дверей.
- Дома, - сказала жидовка и поспешила тот же час выйти с пшеницей в
корчике для коня и стопой пива для рыцаря.
- Где же твой жид?
- Он в другой светлице молится, - проговорила жидовка, кланяясь и
пожелав здоровья в то время, когда Бульба поднес к губам стопу.
- Оставайся здесь, накорми и напои моего коня, а я пойду поговорю с ним
один. У меня до него дело.
Этот жид был известный Янкель. Он уже очутился тут арендатором и
корчмарем; прибрал понемногу всех окружных панов и шляхтичей в свои руки,
высосал понемногу почти все деньги и сильно означил свое жидовское
присутствие в той стране. На расстоянии трех миль во все стороны не
оставалось ни одной избы в порядке: все валилось и дряхлело, все
пораспивалось, и осталась бедность да лохмотья; как после пожара или чумы,
выветрился весь край. И если бы десять лет еще пожил там Янкель, то он,
вероятно, выветрил бы и все воеводство. Тарас вошел в светлицу. Жид молился,
накрывшись своим довольно запачканным саваном, и оборотился, чтобы в
последний раз плюнуть, по обычаю своей веры, как вдруг глаза его встретили
стоявшего назади Бульбу. Так и бросились жиду прежде всего в глаза две
тысячи червонных, которые были обещаны за его голову; но он постыдился своей
корысти и силился подавить в себе вечную мысль о золоте, которая, как червь,
обвивает душу жида.
- Слушай, Янкель! - сказал Тарас жиду, который начал перед ним
кланяться и запер осторожно дверь, чтобы их не видели. - Я спас твою жизнь,
- тебя бы разорвали, как собаку, запорожцы; теперь твоя очередь, теперь
сделай мне услугу!
Лицо жида несколько поморщилось.
- Какую услугу? Если такая услуга, что можно сделать, то для чего не
сделать?
- Не говори ничего. Вези меня в Варшаву.
- В Варшаву? Как в Варшаву? - сказал Янкель. Брови и плечи его
поднялись вверх от изумления.
- Не говори мне ничего. Вези меня в Варшаву. Что бы ни было, а я хочу
еще раз увидеть его, сказать ему хоть одно слово.
- Кому сказать слово?
- Ему, Остапу, сыну моему.
- Разве пан не слышал, что уже...
- Знаю, знаю все: за мою голову дают две тысячи 
| |
| Просмотров: 401 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры