Джером Джером Клапка - Трое на четырех колесах

нщин". Это крупное упущение.

   В дрезденском Большом саду я встретил однажды даму, стоявшую в полном недоумении на месте схождения семи дорожек; над каждой из них была надпись, строго воспрещавшая проход всем, кроме указанных лиц.

   - Мне совестно вас беспокоить, - сказала дама, узнав, что я говорю по-английски и читаю по-немецки, - но не можете ли вы объяснить, кто я и куда обязана идти?

   Я осмотрел ее внимательно и, придя к заключению, что она "взрослая" и "пешеход", указал ей соответствующую дорожку. Она посмотрела и пришла в уныние:

   - Но мне совсем не туда нужно? Не могу ли я пройти этим путем?

   - Боже вас сохрани: это дорожка только для "детей".

   - Но я их не обижу! - заметила дама с улыбкой; действительно, трудно было думать, чтобы она могла бы обидеть детей.

   - Поверьте, сударыня, - отвечал я, - что я лично смело пустил бы вас по этой дорожке, даже если бы там гулял мой старший сын. Но здесь с законами шутить нельзя; вот ваша дорога - "Для взрослых пешеходов", - и я бы на вашем месте поспешил, потому что стоять и сомневаться тоже не полагается.

   - Но, повторяю вам, мне туда вовсе не нужно идти!

   - Вот должно быть нужно туда идти! - ответил я, и мы расстались.

   На всех скамейках в парке тоже сделаны надписи; немецкий мальчик, чуть-чуть не сев от усталости на скамейку с надписью "Только для взрослых", с ужасом вскакивает, заметив свою ошибку, и осторожно садится на другую, "Для детей", стараясь не запачкать ее грязными сапогами.

   Воображаю скамейку с надписью "Только для взрослых" где-нибудь у нас в Риджент-парке! Да все дети на пять миль в окружности сбежались бы, чтобы постоять или посидеть на ней хоть чуточку, и вокруг происходила бы отчаянная свалка из-за очереди. Ни одному "взрослому" не довелось бы отдохнуть на этой скамье никогда, так как он не в состоянии был бы пробиться сквозь толпу детишек.

   А в Германии мальчуган покраснеет как рак от стыда, если ошибется, и ему сделают замечание. И нельзя сказать, чтобы здесь о детях не заботились: в определенных местах, на площадях, для них сложены кучи песку, где они могут делать все, что душе угодно; но душа каждого мальчугана зреет здесь на почве такой добропорядочности, что в неуказанном месте - и из частного, а не казенного песку - изготовление пирожков не доставило бы ему никакого удовольствия. Случайно вовлеченный в подобное искушение, он не успокоился бы до тех пор, пока отец не заплатил бы положенного штрафа и не задал бы ему самому трепку.

   "Kinderwagen" - детская коляска - тоже занимает в "Уставе общественной благопристойности" целые страницы. Прочтя их, начинаешь думать, что человек, благополучно провезший детскую коляску через весь город, - величайший дипломат; предписывается "не задерживаться" с ней на улицах, но запрещается катить ее скоро; запрещается наталкиваться на прохожих, но если прохожие сами натолкнутся - то полагается "уступать им дорогу". Если вы хотите остановиться с детской коляской, то обязаны прежде отправиться на то место, где позволено останавливаться с ними, - и уже там стойте: кружиться нельзя. Через улицу катить коляску не полагается, и если вы живете на другой стороне, то это ваша собственная вина; конечно, возить ее можно только по указанным местам и оставлять нигде нельзя. Словом, если кому-нибудь из нашей молодежи охота развлечься и попасть в историю - то пусть отправляется по улицам немецкого города с детской коляской; через полчаса он будет сыт по горло.

   После десяти часов вечера здесь все двери должны быть на запоре, а после одиннадцати запрещается играть на рояле. В Англии мне никогда не хотелось ни играть самому, ни слушать игру на рояле после одиннадцати часов вечера; но здесь я чувствую полное равнодушие к музыке именно до одиннадцати, а потом с наслаждением слушал бы "Пампу" или "Молитву девушки"! Мне всегда хочется того, чего нельзя. А для немцев музыка после указанного часа уже не удовольствие, а проступок, тревожащий совесть.

   Некоторая свобода предоставлена в Германии только студентам - и то до известной степени; граница этой свободы выработалась постепенно обычаем. Например, студенту разрешается засыпать в пьяном виде на улицах - но не на главных; на следующее утро полицейский доставит его без всякого штрафа домой - но при том условии, если он свалился с ног в тихом месте; поэтому, чувствуя приближение бессознательного состояния, выпивший студент спешит завернуть за угол, в переулок, и там уже спокойно протягивается вдоль канавки. В некоторых частях города им разрешается звонить для развлечения у подъездов частных домов; квартиры в этих местах более дешевы, и вам необходимо знать тайный, условный способ звона во всех знакомых домах - иначе вы рискуете попасть под ведро воды, вылитой из верхнего этажа.

   Позволяется также студентам гасить фонари - штук шесть в ночь; они уже это знают и считают сами; позволяется кричать, петь на улицах до половины третьего ночи и позволяется в некоторых ресторанах флиртовать с продавщицами; ввиду этого в означенных ресторанах продавщицы выбираются солидного возраста и наружности - для избежания недоразумений.

   Да, они большие законники, эти немцы!

  

  

   О Бадене распространяться не стоит; это обыкновенное курортное место, очень похожее на другие курортные места. Отсюда мы уже по-настоящему собрались выехать на велосипедах и составили себе десятидневный маршрут по Шварцвальду, после чего хотели направиться вниз по долине Дуная - между Тетлинген и Зигмаринген - это самое живописное место в Германии. Здесь Дунай вьется узкой лентой между старинными селениями, не тронутыми суетой мира; огибает древние монастыри, возвышающиеся среди зеленых лугов, где стада овец пасутся под надзором скромных монахов, босых, простоволосых, туго опоясанных простой веревкой. Дальше река мелькает среди дремучих лесов или голых скал, каждая вершина увенчана развалинами крепости, церкви или замка, с которых видны Вогезы. Здесь одна половина населения считает горькой обидой, если с ними заговоришь по-французски; другая - оскорбляется, если обратишься по-немецки, и обе - выражают презрение и негодование при первом звуке английской речи. Такое положение вещей несколько утомляет и затрудняет нервного путешественника.

   Мы не совсем точно выполнили программу поездки на велосипедах, потому что дела человеческие всегда более скромны сравнительно с намерениями.

   В три часа пополудни легко говорить с искренней уверенностью, что "завтра мы встанем в пять часов, слегка позавтракаем и в шесть уже тронемся с места".

   - И будем уже далеко, когда наступит самое жаркое время дня! - говорит один.

   - А в это время года утро бывает особенно прелестно, не правда ли? - прибавляет другой.

   - О, конечно!

   - Свежо, легко дышится!

   - И полутона так красивы!

   В первое утро намерение исполнено: компания собирается в половине шестого. Все трое в молчаливом настроении, с наклонностью ворчать друг на друга, на пищу - вообще на что-нибудь, лишь бы дать выход затаенному раздражению.

   Вечером последнее выливается в сердитом замечании:

   - Завтра, я думаю, можно выезжать в половине седьмого; это совсем не поздно!

   - Но тогда мы не пройдем наш маршрут! - слабо протестует благонамеренный голос.

   - Что ж с того! Человек предполагает, а жизнь располагает. И, кроме того, ведь надо подумать о других: мы поднимаем в гостинице всю прислугу?

   - Здесь все встают рано, - робко продолжает благонамеренный голос.

   - Прислуга не вставала бы рано, если бы ее не заставляли! Нет, будем завтракать в половине седьмого; тогда никому не помешаем.

   Так человеческая слабость прячется под предлогом доброго отношения к другим; мы спим до шести часов, уверяя совесть - которая, однако, остается при своем мнении, - что это делается из великодушия. Такое великодушие простиралось иногда, сколько мне помнится, до семи часов.

   Но не только наше предположение, а и расстояние часто изменяется; на практике оно оказывается совсем не таким, каким должно быть, судя по вычислениям, сделанным астролябией.

   - Семь часов - по десяти миль в час, - итого семьдесят миль в день. Пустяки для велосипедиста?

   - Кажется, по дороге есть холмы, на которые придется подыматься?

   - Где есть подъем, там будет и спуск! - Ну, скажем, восемь миль в час: в день, значит, около шестидесяти. Если мы и на это не способны - то, согласитесь, вместо велосипедов можно было с удобством обзавестись креслами на колесах!

   Действительно, рассуждая дома, кажется, что шестьдесят миль в день совсем немного. Но в четыре часа дня, на дороге, благонамеренный голос вынужден напомнить товарищам:

   - Господа! Нам бы следовало двигаться. (Он звучит уже не так уверенно, как утром).

   - Ну нет! Незачем суетиться. Отсюда прелестный вид, не правда ли?

   - Да. Но не забудь, что нам до Блазена осталось двадцать пять миль.

   - Сколько?

   - Двадцать пять; может быть немножко больше.

   - Значит, по-твоему, мы проехали только тридцать пять миль?!

   - Да.

   - Не может быть! У тебя неверная карта.

   - Конечно, не может быть! - прибавляет другой недобродетельный голос. - Ведь мы едем с самого утра.

   - То есть с восьми часов. Мы выехали позже, чем хотели.

   - В три четверти восьмого!

   - Ну, в три четверти восьмого; и несколько раз останавливались.

   - Останавливались, чтобы полюбоваться видом. Какой же смысл путешествовать и не видеть страны?

   - И, кроме того, сегодня было так жарко, а нам приходилось подыматься по крутым дорогам!

   - Я не спорю, я только говорю, что до Блазена осталось двадцать пять миль.

   - И еще горы?

   - Да. Два раза вверх и вниз.

   - А ты говорил, что Блазен находится в долине.

   - Да, последние десять миль представляют сплошной спуск.

   - А нет ли какого-нибудь местечка между нами и Блазеном? Что это там на берегу озера?

   - Это Титзее, совсем не по дороге. Нам бы не следовало так уклоняться.

   - Нам вовсе не следует переутомляться - это даже опасно!.. Хорошенькое местечко это Титзее, судя по карте. Там, вероятно, хороший воздух...

   - Хорошо, я согласен остановиться в Титзее. Это ведь вы сами решили утром, что мы доедем до Блазена.

   - Ну, положим, мне все равно. Что там может быть особенно интересного в Блазене? Какая-то глушь, долина... В Титзее наверное лучше.

   - И близко, не правда ли?

   - Пять миль отсюда.

   Заключение хором:

   - Остановимся в Титзее!

   В первый же день нашей поездки Джордж сделал важное наблюдение (он ехал на одиночном велосипеде, а мы с Гаррисом впереди, на тандеме).

   - Насколько я помню, - сказал он, - Гаррис говорил, что здесь есть фуникулеры, по которым можно подыматься на горы.

   - Есть, - отвечал Гаррис, - но не на каждый же холм!

   - Я предчувствовал, что не на каждый. - проворчал Джордж.

   - И кроме того, - прибавил Гаррис через минуту, - ведь ты сам не согласился бы ездить все время с гор: удовольствие всегда бывает больше, если его заслужишь.

   Снова наступило молчание, которое на этот раз прервал Джордж:

   - Только вы, господа, не надрывайтесь из-за меня.

   - Как это?

   - То есть, если будут встречаться фуникулеры, то не отказывайтесь от них из деликатности относительно меня: я готов пользоваться ими, даже если это нарушит стиль нашей поездки. Я уже целую неделю встаю в семь часов и считаю, что это чего-нибудь да стоит. Вообще не думайте обо мне.

   Мы обещали не думать, и езда продолжалась в угрюмом молчании, пока его снова не прервал Джордж:

   - Ты говорил, что твой велосипед чьей системы?

   Гаррис назвал фирму.

   - Это точно? Ты помнишь?

   - Конечно, помню! Да что такое?

   - Ничего особенного. Я только не нахожу в нем полного соответствия с рекламой.

   - С какой еще рекламой?

   - С рекламой этой фирмы. Я рассматривал в Лондоне перед самым отъездом изображение такого велосипеда: на нем ехал человек со знаменем в руке; он не работал, а просто ехал, наслаждаясь воздухом; велосипед катился сам собой, и дело человека заключалось только в том, чтобы сидеть и наслаждаться. Это было изображено совершенно ясно; а между тем твой велосипед совершенно ничего не делает! Он предоставляет всю работу мне; я должен стараться изо всех сил, чтобы он продвигался вперед. На твоем месте я заявил бы фирме свое неудовольствие.

   Джордж был отчасти прав. Действительно, велосипеды редко обладают такими качествами, каких от них можно ожидать, судя по рекламе. Только на одном из рисунков я видел человека, который прилагал усилия к тому, чтобы ехать; но это был исключительный случай: за человеком гнался бык. В обыкновенных же обстоятельствах - как внушают новичкам авторы заманчивых плакатов - велосипедист только и должен, что сидеть на удобном седле и отдаваться неведомой силе, которая быстро несет его туда, куда ему нужно.

   В большинстве случаев изображается дама - причем вы наглядно видите, что нигде отдых для ума и тела не может так гармонично сочетаться, как при велосипедной езде, в особенности по горной местности. Вы видите, что дама несется с такой же легкостью, как фея на облаке. Ее костюм для жаркой погоды - идеален. Правда, какая-нибудь старосветская хозяйка маленькой гостиницы, может быть, откажется впустить ее в столовую к общему завтраку, а недогадливый, но усердный полицейский пожалуй изловит ее и начнет закутывать, - но она на это не обращает внимания. С горы и в гору, по дорогам, которые способны изломать паровой каток, среди снующих экипажей, телег и народа - она мчится с ловкостью кошечки, прелестная в своей ленивой мечтательности! Белокурые локоны развеваются по ветру, прелестная фигурка невесомо возвышается на седле, ножки протянуты над передним колесом, одной ручкой она зажигает папиросу, в другой держит китайский фонарик, которым помахивает над головой.

   Иногда это бывает простое существо мужского пола. Он не так совершенен, как дама, но сидеть на велосипеде и ничего не делать ему все-таки скучно, поэтому он развлекается разными пустяками: стоит на седле и размахивает флагами, или пьет пиво (иногда вместо пива либиховский бульон), или, въехав на вершину горы, приветствует солнце поэтической речью... Надо же ему что-нибудь делать: ни один человек с живым характером не вынесет безделья.

   Случается, что на объявлении изображена пара велосипедистов; и тогда становится очевидным, насколько велосипед удобнее для флирта, чем вышедшая из моды гостиная, или всем приевшаяся садовая калитка: он и она сели на велосипеды - конечно, указанной фирмы, - и больше им не о чем думать, кроме своего сладостного чувства. По тенистым дорогам, по шумным городским площадям в базарный день, они свободно летят на "Самокатах Бермондской компании несравненного тормоза" или на "Великом открытии Камберуэльской компании" - и не нуждаются ни в педалях, ни в путеводителях. Им сказано, в котором часу вернуться домой, они могут разговаривать и видеть друг друга, и больше им ничего не надо. Эдвин, наклонившись, шепчет на ухо Анжелине милые, вечные пустяки, а Анжелина отворачивает головку назад, к горизонту, который у них за спиной, чтобы скрыть горячий румянец. А колеса ровно катятся рядом, солнце светит, дорога чистая и сухая, за молодыми людьми не едут родители, не следит тетка, из-за угла не выглядывает противный братишка, ничто не мешает... Ах, почему еще не было "Великого открытия Камберуэльской компании", когда мы были молоды!..

   Объявления добросовестно указывают и на то, что иногда молодые люди сходят на землю и садятся под изящными ветками тенистого дерева, на мягкую, высокую и сухую траву; у их ног журчит ручей, а велосипеды отдыхают после блестящего пробега. Все полно тишины и блаженства.

   Впрочем, я ошибся, говоря, что велосипедисты, изображенные на объявлениях, никогда не работают: нет, они работают, и даже с ужасным напряжением сил, покрытые крупными каплями пота, изможденные, - но это их собственная вина: все происходит оттого, что они упорствуют и не хотят ехать, например, на "Путнэйском любимце" или на "Колеснице баттерси" - как торжествующий велосипедист в центре картины, - а плетутся на каких-то жалких уродах.

   И почему все эти превосходные, удивительные велосипеды так мало известны? Почему кругом видны только убогие машины, приводящие в уныние?..

   Бедный, усталый юноша тоскливо отдыхает на камне у верстового столба; он слишком изнемог, чтобы обращать внимание на упорно льющий дождь... Утомленные девицы, с мокрыми, развившимися волосами, каждую минуту смотрят на часы, боясь опоздать домой и с трудом подавляя желание браниться... А вот запыхавшиеся, лысые джентльмены, ворчащие перед бесконечно длинной дорогой... Солидные дамы с темно-красным цветом лица, стремящиеся покорить противные, ленивые колеса...

   Ах, отчего вы все не купили "Великого открытия Камберуэльской компании", господа?

   А может быть, велосипеды, как и все на свете, еще далеки до полного совершенства?

   Что безусловно очаровывает меня в Германии - так это собаки. У нас, в Англии, все породы так хорошо известны, что начинают надоедать: все те же дворовые псы, овчарки, терьеры белые, черные или косматые, но всегда забияки, - бульдоги; никогда не встретишь ничего нового. Между тем в Германии попадаются такие собаки, каких вы раньше никогда не видали: вы даже не подозреваете, что это собаки, пока они не залают. Очень интересно!

   Джордж однажды остановил такую собаку в Зигмаринген, и мы начали ее рассматривать. Она внушала мысль о помеси пуделя с треской; я бы огорчился, если бы мне кто-нибудь мог доказать, что я ошибся в этом случае. Гаррис хотел сделать с нее фотографический снимок - но она влетела на отвесный забор, спрыгнула и исчезла в кустах.

   Какая цель у здешних собачников - я не знаю.

   Джордж думает, что они хотят вывести феникса. Может быть, он и прав, потому что нам раза два встречались удивительные звери; но мне кажется, что практический немецкий ум не удовольствовался бы фениксами, которые без толку шатались бы по дворам, зря путаясь под ногами; я склонен скорее думать, что они намерены вывести сирень и затем обучить их рыбной ловле.

   Ведь немец не любит лени и не поощряет ее. По его мнению, собака - несчастное существо: ей нечего делать! Неудивительно, что она чувствует какую-то неудовлетворенность, стремится к недостижимому и делает глупости. И вот немец дает ей работу, чтобы занять праздную тварь делом.

   Здесь каждый пес имеет важный, деловой вид: посмотрите, как он ступает, запряженный в тележку молочника: никакой чиновник не может ступать с большим достоинством! Он, положим, тележки не тащит, но рассуждает так:

   - Человек не умеет лаять, а я умею; отлично: пусть он тащит, а я буду лаять.

   По его убеждению, это совершенно правильное распределение труда. Но он искренно принимает к сердцу дело, к которому причастен, и даже гордится им. Это приятно видеть. Если навстречу проходит другой пес - более легкомысленный и незанятый никаким делом, - то происходит обыкновенно маленькая пикировка. Начинается с того, что легкомысленный отпускает какое-нибудь остроумное замечание насчет молока. Серьезный пес моментально останавливается, несмотря на огромное движение на улице:

   - Извините, пожалуйста, вы, кажется, что-то сказали относительно нашего молока?

   - Относительно молока? Нет, ничего... - отвечает шутник. - Я только сказал, что сегодня хорошая погода, и хотел узнать... почем теперь мел.

   - А, вы хотели узнать, почем теперь мел? Да?

   - Да. Благодарю вас... Я думал, что вы мне можете сообщить.

   - Совершенно верно, могу. Мел теперь стоит столько, сколько...

   - Ах, двигайся ты, пожалуйста, с места? - перебивает старуха молочница, которой хочется поскорее развести по домам все молоко, так как ей жарко и она очень устала. - Не останавливайся, а то мы никогда не кончим.

   - Это все равно! Разве вы не слышали, что он сказал про наше молоко?

   - Ах, не обращай внимания!.. Вон конка едет из-за угла, нас тут еще задавят.

   - Да, но я не могу не обращать на него внимания: у каждого есть самолюбие?.. Скажите на милость! Ему интересно знать, сколько стоит мел, а?! Так пусть же слушает: мел - стоит - столько - сколько...

   - Ты сейчас все молоко перевернешь! - в ужасе кричит бедная старуха, напрасно стараясь справиться с негодующим помощником. - Ах, лучше бы я тебя дома оставила!..

   Конка приближается; извозчик кричит; другой серьезный пес, запряженный в тележку с хлебом, приближается рысью, надеясь поспеть на место действия; за ним с криком бежит через улицу хозяйка-девочка; собирается толпа; подходит полицейский.

   - Мел - стоит - в двадцать - раз больше, - чем ты будешь стоить, когда я тебя отделаю!.. - отчеканивает наконец серьезный помощник молочницы.

   - О! Ты меня отделаешь?!

   - Еще бы! Ах ты внук французского пуделя! Сам только капусту ест, а еще...

   - Ну вот! Я знала, что ты все опрокинешь! - восклицает бедная женщина. - Я ему говорила, что он все опрокинет!

   Но он не обращает внимания; он занят. Через пять минут, когда движение по улице восстановлено, девочка подобрала и вытерла булки, и полицейский удалился, записав имена и адреса всех свидетелей, - он оборачивается и смотрит на тележку.

   - Да, я ее немножко перевернул! - признает он слишком очевидный факт, но затем энергично встряхивается и добродушно прибавляет. - Ну, зато я объяснил ему, "сколько теперь стоит мел"! Больше он к нам не пристанет.

   - Надеюсь, что не пристанет! - уныло замечает женщина, глядя на облитую молоком мостовую.

   Но главное развлечение трудящегося, запряженного пса заключается в том, что он не позволяет другим собакам перегонять себя - в особенности с горы. В этих случаях хозяину или хозяйке остается бежать за ним, подымая по дороге вываливающиеся из тележки предметы: капусту, булки или крахмальные сорочки, что случится.

   Под горой верный пес останавливается и, запыхавшись, ждет хозяина. Тот подходит, нагруженный товаром до подбородка.

   - Хорошо сбежал, не правда ли? - спрашивает пес, высунув язык и улыбаясь от удовольствия. - Если бы не подвернулся под ноги какой-то карапуз, я бы, наверное, прибежал первым. Такая досада, что я его не заметил!.. И чего он теперь орет?.. Что? Оттого, что я его свалил с ног и переехал? Так почему же он не убрался с дороги?.. Удивительно, как у людей дети валяются где попало! Понятно, их всякий топчет. Это что?!.. Столько вещей вывалилось? Ну, не важно же они были уложены. Я думал, вы аккуратнее... Что? Вы не ожидали, что я помчусь с горы как сумасшедший? Так неужели вы думали, что я хладнокровно позволю Шнейдеровской собаке перегнать себя? Вы могли бы, кажется, узнать меня получше!.. Ну, да вы никогда не думаете: это уж известное дело. Все собрали? Вы думаете, что все? - На вашем месте я бы не думал, а пошел до самого верха, чтобы убедиться. Что? Вы устали? Ну, в таком случае не обвиняйте меня, вот и все.

   Упрям он ужасно: если он думает, что надо свернуть направо во второй переулок, а не в третий, то никто не заставит его дойти до третьего; если он вообразит, что успеет перевести тележку через улицу, то потащит, и только тогда обернется, когда услышит, что ее раздавили у него за спиной; правда, в таких случаях он признает себя виновным, но в этом мало пользы. По силе и росту он обыкновенно равен молодому быку, а хозяевами его бывают слабые старики и старухи, или дети. И он делает то, что сам находит нужным. Самое большое наказание для него - оставить его дома и везти тележку самому; но немцы слишком добрый народ, чтобы делать это часто.

   Зачем в Германии запрягают собак - решительно непонятно; я думаю, что только с целью доставить им удовольствие. В Бельгии, Голландии и Франции я видел, как их действительно заставляют тащить тяжелую поклажу и еще бьют; но в Германии - никогда! Бить животное - здесь вообще неслыханное дело: им только читают нравоучения. Я видел, как один мужик бранил, бранил, бранил свою лошадь, потом вызвал из дома жену, рассказал ей, в чем лошадь провинилась - да еще преувеличил вину, - и они оба, став по бокам лошади, еще долго нещадно пилили ее; лошадь терпеливо слушала, но, наконец, не вытерпела и тронулась с места. Тогда хозяйка вернулась к стирке белья, а хозяин пошел рядом с конем, продолжая читать нравоучения.

   Здесь щелканье бича раздается по всей стране с утра до вечера, но животных им не трогают.

   В Дрездене на моих глазах толпа чуть не разорвала извозчика-итальянца, начавшего бить свою лошадь.

   Более добросердечного народа, чем немцы, не может быть - да и не нужно!

  

  

   Оказавшись как-то вечером в пустынной местности, слишком утомленные, чтобы плестись до города или деревни, мы остановились ночевать в одинокой крестьянской хижине. Большое очарование здешних горных домиков заключается в своеобразном общежитии: коровы помещаются в соседней комнате, лошади - над вами, гуси и утки - в кухне, а свиньи, цыплята и дети - по всему дому.

   Просыпаясь, вы слышите хрюканье и оборачиваетесь.

   - Здравствуйте! Нет ли у вас здесь картофельных очистков? Нет, что-то не видно. Прощайте.

   Вслед за этим, из-за притолки вытягивается шея старой курицы; заглядывая в комнату и кудахтая, она любезно спрашивает:

   - Прелестное утро, не правда ли? Надеюсь, я вам не помешаю, если зайду сюда позавтракать? Я принесла червячка с собой, а то в целом доме не найти покойного местечка; поесть не дадут с удовольствием... Я с детства привыкла кушать не торопясь, и теперь, когда вывела дюжину цыплят - не успеваю проглотить ни кусочка, они все растащут!.. Ведь ничего, если я помещусь у вас на кровати? Здесь они меня, может быть, не найдут.

   Пока вы одеваетесь, в дверях то и дело появляются всклокоченные детские головы; вы не можете разобрать, к какому полу принадлежат любопытствующие фигурки, но надеетесь, что к мужскому. Захлопывать дверь не имеет смысла, потому что замка в ней вовсе нет, и каждый раз она снова торжественно отворяется, не успеете вы отойти на несколько шагов. Очевидно, вы с товарищами представляете исключительный интерес, вроде странствующего зверинца.

   Завтракая, вы невольно сравниваете себя с блудным сыном: на полу поместилась пара свиней, у порога топчется компания гусей, оглядывая вас с ног до головы и ехидно критикуя свистящим шепотом; иногда в окошко заглянет корова.

   Это сходство с порядками Ноева ковчега служит, вероятно, причиной того особенного запаха, которым отличаются хижины в Шварцвальде: если вы возьмете розы и лимбургский сыр, прибавите туда немного помады, вереска, луку, персиков, мыльной воды - и смешаете все это с запахом моря и нескольких трупов - то получите нечто подобное; различить нельзя ничего, но здесь чувствуется все, что есть на свете. Горные жители любят такой воздух; они не проветривают своих домиков и нарочно берегут в них эту "хозяйственную" атмосферу. Если вам хочется подышать запахом хвойного леса или фиалок - для этого можно выйти за порог дома; но говорят, что подобные поэтические фантазии скоро проходят и заменяются искренней привязанностью к домашнему уюту.

   Так как мы собирались на следующий день пройти большой путь пешком, то с вечера решили встать как можно раньше - даже в шесть часов, если никому не помешаем. Мы спросили хозяйку, нельзя ли это устроить. Она отвечала, что можно: сама она разбудить нас не обещает - так как в этот день обыкновенно отправляется в город, миль за восемь, - но кто-нибудь из сыновей уже вернется завтракать, так что услужит и нам.

   Но будить нас не пришлось: мы сами не только проснулись, но и даже встали в четыре часа - не исключая Джорджа. Мы не могли больше спать. Я не знаю, в котором часу встает шварцвальдский крестьянин в летнее время: нам казалось, что семья наших хозяев вставала всю ночь. Начинается с грохота грубых сапожищ на деревянной подошве: это сам глава семьи обходит весь дом, чтобы окинуть его хозяйским оком; пройдясь раза три вверх и вниз по лестнице - домик лепится к склону горы - и, проснувшись как следует, он отправляется на верхний этаж будить лошадей. Оказывается, что последние тоже обязаны пройтись по всему дому, прежде чем выйти на воздух. Затем хозяин идет вниз, в кухню и принимается рубить дрова; наколов изрядное количество, он приходит в хорошее настроение - и начинает петь. Тут поневоле придешь к заключению, что пора вставать.

   Наскоро позавтракав в половине пятого, мы сейчас же вышли и отправились в путь. Нам нужно было перевалить через гору; судя по сведениям, добытым в ближайшей деревушке, заблудиться было невозможно. Бывают такие дороги: они всегда приводят к тому месту, откуда вы вышли; и еще хорошо, если приводят, - тогда, по крайней мере знаешь где находишься.

   Я предчувствовал неудачу с самого начала. Не прошли мы и двух миль, как дорога разделилась на три ветви. Изъеденный червями столб указывал, что одна из ветвей вела к месту, о котором мы никогда не слыхали и ни на какой карте не видали; средняя надпись отвалилась совершенно и исчезла без следа; третья несомненно относилась к той дороге, по которой мы шли.

   - Старик объяснил очень ясно, - напомнил нам Гаррис, - что надо держаться все время вправо и обходить гору.

   - Какую гору? - капризно спросил Джордж. Перед нами их действительно было штук шесть разной величины.

   - Он говорил, что мы придем к ней по лесу.

   - В этом я не сомневаюсь! - опять сострил Джордж. (Примета была слабая, спорить нельзя: все горы кругом поросли лесом).

   - И он сказал, - пробормотал Гаррис уже не так уверенно, - что мы дойдем до вершины через полтора часа.

   - Вот в этом я очень сомневаюсь!

   - Что же нам делать? - спросил Гаррис. Надо сказать, что я очень легко ориентируюсь. Это не Бог весть какое достоинство, и хвастаться тут нечем; но у меня, право, есть какой-то инстинкт, чутье узнавать местность. Конечно, не моя вина, если по дороге встречаются горы, реки, пропасти и тому подобные препятствия.

   Я повел их по средней дороге. В том, что она не могла выдержать ни одной четверти мили по прямому направлению и через три мили вдруг уперлась в осиное гнездо - никто меня упрекнуть не может; если бы она вела куда следует, то и мы бы пришли куда следует; это ясно, как Божий день.

   Даже несмотря на осиное гнездо, я не отказал бы товарищам в возможности и дальше эксплуатировать мой талант, - но ведь мог я рассчитывать хотя бы на каплю благодарности! Я не ангел, признаюсь откровенно, и не люблю трудиться на пользу людей, которые не выказывают ничего, кроме холодности и грубости: Кроме того, Гаррис и Джордж, вероятно, отказались бы следовать за мной дальше. Поэтому я умыл руки и предоставил Гаррису занять место вожака.

   - Ну, - спросил он, - доволен ли ты собой?

   - Совершенно! - отвечал я с груды камней, на которой сидел. - Сюда я довел вас целыми и невредимыми. Я повел бы вас и дальше, но каждому художнику необходимо сочувствие толпы! Вы, очевидно, не довольны тем, что не знаете, где находитесь; но, может быть, вы находитесь именно там, где нужно! Впрочем, я молчу; я не жду благодарности. Идите куда хотите, я вмешиваться не стану.

   В моих словах действительно было много горечи - но ведь я не слыхал еще ни одного ободряющего слова.

   - Послушай, между нами не должно быть недоразумений, - заметил Гаррис, - Джордж и я признаем покорно и искренно, что без твоей помощи мы никогда не забрались бы в эти дебри! Поверь, мы отдаем тебе полную справедливость. Но, видишь ли, чутье иногда подводит. Я предлагаю положиться на науку: где теперь солнце?

   - А не лучше ли, - неожиданно заметил Джордж, - вернуться в деревню и положиться на мальчишку-проводника? Мы сберегли бы таким образом время.

   - Мы только потеряли бы его! - решительно заявил Гаррис. - Оставь, пожалуйста. Не вмешивайся и не беспокойся. Это очень интересный способ, я о нем много читал.

   Он вынул из кармана часы и начал кружиться с ними как юла.

   - Ничего не может быть легче, - продолжал он, - надо направить часовую стрелку на солнце, потом взять угол между ею и цифрой двенадцать, разделить его пополам - и секущая укажет на север! Очень просто.

   Он повертелся еще минуты две и, наконец, решительно протянул руку к осиному гнезду:

   - Вот, вот север! Теперь дайте мне карту.

   Мы подали. Не оборачиваясь больше, он уселся на землю и начал рассматривать карту, потом объявил:

   - Тодтмос находится на юго-юго-запад отсюда.

   - Откуда "отсюда"? - спросил Джордж.

   - Да вот с этого места, где мы сидим.

   - А где мы сидим? - поинтересовался Джордж. Гаррис было опешил, но скоро просиял:

   - Да не все ли равно, где мы сидим?! Идем на юго-юго-запад, вот и все! Как это ты не понял? Тут и разговаривать нечего, только время теряем!

   - Положим, я не совсем понял, - заметил Джордж, вставая и одевая на плечи ранец, - но это, конечно, все равно - мы здесь находимся ради свежего воздуха и красоты пейзажа, а всего этого сколько угодно.

   - Да, да! - весело поддержал его Гаррис. - Ты не беспокойся, к десяти часам мы будем в Тодтмосе и отлично позавтракаем. Я не откажусь от бифштекса и омлета.

   Но Джордж предпочитал не думать о еде, пока не увидит крыш Тодтмоса.

   Через полчаса ходьбы в просвете между деревьями мы увидели ту деревню, через которую проходили рано утром; ее легко было узнать по оригинальной колокольне, с обвивавшей ее наружной лестницей.

   Я рассердился. Три с половиной часа мы бродили, а отошли всего на четыре мили! Но Гаррис пришел в восторг.

   - Ну, теперь мы знаем, где находимся!

   - А ты, кажется, говорил, что это все равно, - напомнил ему Джордж.

   - Для дела, конечно, все равно, но все-таки приятнее, если знаешь. Теперь я более уверен в себе.

   - Приятнее, положим... - пробормотал Джордж. - Но пользы от этого мало.

   Гаррис не слышал замечания друга.

   - Теперь, - продолжал он, - мы находимся на востоке от солнца; а Тодтмос находится на юго-западе от нас. Так что... - Он остановился. - Кстати, ты не помнишь ли, Джордж, куда указывала секущая, на север или на юг?

   - Ты говорил, что на север.

   - Это точно!

   - Наверняка. Но не смущайся: по всей вероятности, ты тогда ошибся.

   Гаррис подумал, и его взгляд прояснился.

   - Отлично! Конечно, на север. Как же она могла указывать на юг?! Непременно на север! Ну, теперь мы пойдем на запад. Вперед!

   - Ладно, - отвечал Джордж. - На запад так на запад. Я хотел только сказать, что теперь мы идем на восток.

   - Что ты! Конечно, на запад!

   - Нет, на восток.

   - Ты бы лучше не повторял! Ты меня только смущаешь.

   - Лучше смущать, чем идти в неверную сторону. Я тебе говорю, что мы идем прямехонько на восток.

   - Какие глупости! Ведь солнце - вот где!

   - Я солнце вижу даже очень ясно; может быть, по твоей науке оно и стоит там, где должно стоять; но я сужу не по солнцу, а по этой горе со скалистой верхушкой: она находится на севере от деревни, из которой мы вышли: значит, перед нами теперь восток.

   - Правда. Я и забыл, что мы повернули.

   - Я бы на твоем месте записывал, - проворчал Джордж.

   Мы повернули - и зашагали в противоположном направлении. Дорога шла в гору. Минут через сорок мы добрались до высокой открытой площадки... Деревня опять лежала прямо перед нами, внизу.

   - Удивительно! - проговорил Гаррис.

   - А я не вижу ничего удивительного, - возразил Джордж. - Если кружиться все время вокруг одной и той же деревни, то, понятное дело, она иногда мелькнет за деревьями. Я даже рад ее видеть: это доказывает, что мы не заблудились окончательно.

   - Да ведь она должна быть у нас за спиной, а не перед носом!

   - Подожди, очутится скоро и за спиной, если мы будем твердо держаться прежнего направления.

   Я все время молчал, предоставляя им разговаривать между собой; но мне приятно было видеть, что Джордж начал сердиться: Гаррис действительно сглупил со своим "научным способом".

   Он задумался.

   - Хотел бы я знать, - проговорил он наконец, - на север или на юг указывала та секущая?..

   - А тебе пора бы решить этот вопрос, - заметил Джордж.

   - Знаешь что?! Она не могла указывать на север - и я тебе сейчас объясню почему!

   - Можешь не объяснять! Я и так готов поверить.

   - А ты недавно говорил, что она указывала на север.

   - Неправда, я сказал, что ты говорил, а это большая разница. Если хочешь, пойдем в другую сторону - во всяком случае, хоть какое-то разнообразие.

   Тогда Гаррис вычислил все сначала - только наоборот, - и мы снова нырнули в густой лес. И опять, через полчаса головокружительного лазания по скалам мы очутились над той же деревней, на этот раз немного повыше; она находилась между нами и солнцем.

   - Мне кажется, - сказал Джордж, полюбовавшись картиной, - что с любой точки зрения эта деревня самая красивая. Теперь мы можем спокойно спуститься к ней и отдохнуть.

   - Невероятно, чтобы это была та же деревня! - воскликнул Гаррис. - Не может быть!

   - Напротив: невероятно, чтобы нашлась совершенно такая же другая деревня, с такой же колокольней и такой же лестницей. Во всяком случае, решай: куда нам теперь идти?

   - Я не знаю. Мне все равно! - отвечал Гаррис. - Я честно старался, а ты только ворчал и смущал меня все время.

   - Может быть, я действительно отнесся к тебе слишком строго, - признал Джордж, - но взгляни на дело с моей точки зрения: один из вас говорит, что обладает каким-то безошибочным инстинктом - и приводит в чащу леса, прямо к осиному гнезду.

   - Я не виноват, что осы устраивают гнезда в чаще леса,