Достоевский Федор Михайлович - Дядюшкин сон

о, что чрез несколько дней ее ненаглядного Васю закроет мерзлая земля там, под сугробами снегу, на бедном кладбище. Но Вася не на нее смотрел в эту минуту. Всё лицо его, исхудалое и страдальческое, дышало теперь блаженством. Он видел наконец перед собою ту, которая снилась ему целые полтора года, и наяву и во сне, в продолжение долгих тяжелых ночей его болезни. Он понял, что она простила его, явясь к нему как ангел божий в предсмертный час. Она сжимала его руки, плакала над ним, улыбалась ему, опять смотрела на него своими чудными глазами, и - всё прежнее, невозвратное воскресло вновь в душе умирающего. Жизнь загорелась снова в его сердце и, казалось, оставляя его, хотела дать почувствовать страдальцу, как тяжело расставаться с нею.

   - Зина, - говорил он, - Зиночка! Не плачь надо мной, не тужи, не тоскуй, не напоминай мне, что я скоро умру. Я буду смотреть на тебя, - вот так, как теперь смотрю, - буду чувствовать, что наши души опять вместе, что ты простила меня, буду опять целовать твои руки, как прежде, и умру, может быть не приметив смерти! Похудела ты, Зиночка! Ангел ты мой, с какой добротой ты на меня смотришь! А помнишь, как ты прежде смеялась? помнишь... Ах, Зина, я не прошу у тебя прощения, я и поминать не хочу о том, что было, - потому, Зиночка, потому, что хоть ты, может быть, и простила меня, но я сам никогда себе не прощу. Были долгие ночи, Зина, бессонные, ужасные ночи, и в эти ночи, вот на этой самой кровати, я лежал и думал, долго, много передумал, и давно уже решил, что мне лучше умереть, ей-богу, лучше!.. Я не годился жить, Зиночка!

   Зина плакала и безмолвно сжимала его руки, как будто хотела этим остановить его,

   - Что ты плачешь, мой ангел? - продолжал больной. - О том, что я умираю, об этом только? Но ведь всё прочее давно уже умерло, давно схоронено! Ты умнее меня, ты чище сердцем и потому давно знаешь, что я дурной человек. Разве ты можешь еще любить меня? И чего мне стоило перенесть эту мысль, что ты знаешь, что я дурной и пустой человек! А самолюбия-то сколько тут было, может быть и благородного... не знаю! Ах, друг мой, вся моя жизнь была мечта. Я всё мечтал, всегда мечтал, а не жил, гордился, толпу презирал, а чем я гордился перед людьми? и сам не знаю. Чистотой сердца, благородством чувств? Но ведь всё это было в мечтах, Зина, когда мы читали Шекспира, а как дошло до дела, я и выказал мою чистоту и благородство чувств...

   - Полно, - говорила Зина, - полно!.. всё это не так, напрасно... ты убиваешь себя!

   - Что ты останавливаешь меня, Зина! Знаю, ты простила меня, и давно, может быть, простила; но ты судила меня и поняла - кто я таков; вот это-то меня и мучит. Недостоин я твоей любви, Зина! Ты и на деле была честная и великодушная: ты пошла к матери и сказала, что выйдешь за меня и ни за кого другого, и сдержала бы слово, потому что у тебя слово не рознилось с делом. А я, я! Когда дошло до дела... Знаешь ли, Зиночка, что ведь я даже не понимал тогда, чем ты жертвуешь, выходя за меня! Я не мог даже того понять, что, выйдя за меня, ты, может быть, умерла бы с голоду. Куда, и мысли не было! Я ведь думал только, что ты выходишь за меня, за великого поэта (за будущего то есть), не хотел понимать тех причин, которые ты выставляла, прося повременить свадьбой, мучил тебя, тиранил, упрекал, презирал, и дошло наконец до угрозы моей тебе этой запиской. Я даже и не подлец был в ту минуту. Я просто был дрянь человек! О, как ты должна была презирать меня! Нет, хорошо, что я умираю! Хорошо, что ты за меня не вышла! Ничего бы я не понял из твоего пожертвования, мучил бы тебя, истерзал бы тебя за нашу бедность; прошли бы года, - куда! - может быть, и возненавидел бы тебя, как помеху в жизни. А теперь лучше! Теперь, по крайней мере, горькие слезы мои очистили во мне сердце. Ах! Зиночка! Люби меня хоть немножко, так, как прежде любила! Хоть в этот последний час... Я ведь знаю, что я недостоин любви твоей, но... но... о ангел ты мой!

   Во всю эту речь Зина, рыдая сама, несколько раз его останавливала. Но он не слушал ее; его мучило желание высказаться, и он продолжал говорить, хотя с трудом, задыхаясь, хриплым, удушливым голосом.

   - Не встретил бы ты меня, не полюбил бы меня, так остался бы жить! - сказала Зина. - Ах, зачем, зачем мы сошлись вместе!

   - Нет, друг мой, нет, не укоряй себя в том, что я умираю, - продолжал больной. - Во всем я один виноват! Самолюбия-то сколько тут было! романтизма! Рассказывали ль тебе подробно мою глупую историю, Зина? Видишь ли, был тут третьего года один арестант, подсудимый, злодей и душегубец; но когда пришлось к наказанию, он оказался самым малодушным человеком. Зная, что больного не выведут к наказанию, он достал вина, настоял в нем табаку и выпил. С ним началась такая рвота с кровью и так долго продолжалась, что повредила ему легкие. Его перенесли в больницу, и через несколько месяцев он умер в злой чахотке. Ну вот, ангел мой, я и вспомнил про этого арестанта в тот самый день... ну, знаешь, после записки-то... и решился так же погубить себя. Но как бы ты думала, почему я выбрал чахотку? почему я не удавился, не утопился? побоялся скорой смерти? Может быть, и так, - но всё мне как-то мерещится, Зиночка, что и тут не обошлось без сладких романтических глупостей! Все-таки у меня была тогда мысль: как это красиво будет, что вот я буду лежать на постели, умирая в чахотке, а ты всё будешь убиваться, страдать, что довела меня до чахотки; сама придешь ко мне с повинною, упадешь предо мной на колени... Я прощаю тебя, умирая на руках твоих... Глупо, Зиночка, глупо, не правда ли?

   - Не поминай об этом! - сказала Зина, - не говори этого! ты не такой... будем лучше вспоминать о другом, о нашем хорошем, счастливом!

   - Горько мне, друг мой, оттого и говорю. Полтора года я тебя не видал! Душу бы, кажется, перед тобой теперь выложил! Ведь всё то время, с тех пор, я был один-одинешенек, и, кажется, минуты не было, чтоб не думал я о тебе, ангел мой ненаглядный! И знаешь что, Зиночка? как мне хотелось что-нибудь сделать, как-нибудь так заслужить, чтоб заставить тебя переменить обо мне твое мнение. До последнего времени я не верил, что я умру; ведь меня не сейчас свалило, долго я ходил с больной грудью. И сколько смешных у меня было предположений! Мечтал я, например, сделаться вдруг каким-нибудь величайшим поэтом, напечатать в "Отечественных записках" такую поэму, какой и не бывало еще на свете. Думал в ней излить все мои чувства, всю мою душу, так, что, где бы ты ни была, я всё бы был с тобой, беспрерывно бы напоминал о себе моими стихами, и самая лучшая мечта моя была та, что ты задумаешься наконец и скажешь: "Нет! он не такой дурной человек, как я думала!" Глупо, Зиночка, глупо, не правда ли?

   - Нет, нет, Вася, нет! - говорила Зина. Она припала к нему на грудь и целовала его руки.

   - А как я ревновал тебя всё это время! Мне кажется, я бы умер, если б услышал о твоей свадьбе! Я подсылал к тебе, караулил, шпионил... вот она всё ходила (и он кивнул на мать). - Ведь ты не любила Мозглякова, не правда ли, Зиночка? О ангел мой! Вспомнишь ли ты обо мне, когда я умру? Знаю, что вспомнишь; но пройдут годы, сердце остынет, настанет холод, зима на душе, и забудешь ты меня, Зиночка!..

   - Нет, нет, никогда! Я не выйду и замуж!.. ты мой первый... всегдашний.,.

   - Всё умирает, Зиночка, всё, даже и воспоминания!.. И благородные чувства наши умирают. Вместо них наступает благоразумие. Что ж и роптать! Пользуйся жизнию, Зина, живи долго, живи счастливо. Полюби и другого, коль полюбится, - не мертвеца же любить! Только вспомни обо мне, хоть изредка; худого не вспоминай, прости худое; но ведь было же и в нашей любви хорошее, Зиночка! О золотые, невозвратные дни... Послушай, мой ангел, я всегда любил вечерний, закатный час. Вспомни обо мне когда-нибудь в этот час! О нет, нет! Зачем умирать? О, как бы я хотел теперь вновь ожить! Вспомни, друг мой, вспомни, вспомни то время! Тогда была весна, солнце так ярко светило, цвели цветы, праздник был какой-то кругом нас... А теперь! Посмотри, посмотри!

   И бедный указал иссохшею рукою на замерзлое, тусклое окно. Потом схватил руки Зины, прижал их к глазам своим и горько-горько зарыдал. Рыдания почти разрывали истерзанную грудь его.

   И весь день страдал он, тосковал и плакал. Зина утешала его как могла, но ее душа страдала до смерти. Она говорила, что не забудет его и что никогда никого не полюбит так, как его любила. Он верил ей, улыбался, целовал ее руки, но воспоминания о прошедшем только жгли, только терзали его душу. Так прошел целый день. Между тем испуганная Марья Александровна раз десять посылала к Зине, молила ее воротиться домой и не губить себя окончательно в общем мнении. Наконец, когда уже стемнело, почти потеряв голову от ужаса, она решилась сама идти к Зине. Вызвав дочь в другую комнату, она, почти на коленях, умоляла ее "отстранить этот последний и главный кинжал от ее сердца". Зина вышла к ней больная: голова ее горела. Она слушала и не понимала свою маменьку. Марья Александровна ушла наконец в отчаянии, потому что Зина решилась ночевать в доме умирающего. Целую ночь не отходила она от его постели. Но больному становилось всё хуже и хуже. Настал и еще день, но уже не было и надежды, что страдалец переживет его. Старуха мать была как безумная, ходила, как будто ничего не понимая, подавала сыну лекарства, которых он не хотел принимать. Агония его длилась долго. Он уже не мог говорить, и только бессвязные, хриплые звуки вырывались из его груди. До самой последней минуты он всё смотрела на Зину, всё искал ее глазами, и когда уже свет начал меркнуть в его глазах, он всё еще блуждающею, неверною рукою искал руку се, чтоб сжать ее в своей. Между тем короткий зимний день проходил. И когда наконец последний, прощальный луч солнца позолотил замороженное единственное оконце маленькой комнаты, душа страдальца улетела вслед за этим лучом из изможденного тела. Старуха мать, увидя наконец перед собою труп своего ненаглядного Васи, всплеснула руками, вскрикнула и бросилась на грудь мертвецу.

   - Это ты, змея подколодная, извела его! - закричала она в отчаянии Зине. - Ты, разлучница проклятая, ты, злодейка, его погубила!

   Но Зина уже ничего не слыхала. Она стояла над мертвым как обезумевшая. Наконец наклонилась над ним, перекрестила, поцеловала его и машинально вышла из комнаты. Глаза ее горели, голова кружилась. Мучительные ощущения, две почти бессонные ночи чуть-чуть не лишили ее рассудка. Она смутно чувствовала, что всё ее прошедшее как бы оторвалось от ее сердца и началась новая жизнь, мрачная и угрожающая. Но не прошла она десяти шагов, как Мозгляков как будто вырос перед нею из-под земли; казалось, он нарочно поджидал на этом месте.

   - Зинаида Афанасьевна, - начал он каким-то боязливым шепотом, торопливо оглядываясь по сторонам, потому что еще было довольно светло, - Зинаида Афанасьевна, я, конечно, осел! То есть, если хотите, я уж теперь и не осел, потому что, видите ли, все-таки поступил благородно. Но все-таки я раскаиваюсь в том, что я был осел...

   Я, кажется, сбиваюсь, Зинаида Афанасьевна, но... вы извините, это от разных причин...

   Зина почти бессознательно посмотрела на него и молча продолжала свою дорогу. Так как на высоком деревянном тротуаре было тесно двум рядом, а Зина не сторонилась, то Павел Александрович соскочил с тротуара и бежал подле нее внизу, беспрерывно заглядывая ей в лицо.

   - Зинаида Афанасьевна, - продолжал он, - я рассудил, и если вы сами захотите, то я согласен возобновить мое предложение. Я даже готов забыть всё, Зинаида Афанасьевна, весь позор, и готов простить, но только с одним условием: покамест мы здесь, всё останется в тайне. Вы уедете отсюда как можно скорее; я, потихоньку, вслед за вами; обвенчаемся где-нибудь в глуши, так что никто не увидит, а потом сейчас в Петербург, хотя бы и на перекладных, так, чтоб с вами был только маленький чемоданчик... а? Согласны, Зинаида Афанасьевна? Скажите поскорее! Мне нельзя дожидаться; нас могут увидеть вместе.

   Зина не отвечала и только посмотрела на Мозглякова, но так посмотрела, что он тотчас же всё понял, снял шляпу, раскланялся и исчез при первом повороте в переулок.

   "Как же это? - подумал он. - Третьего дня еще вечером она так расчувствовалась и во всем себя обвиняла? Видно, день на день не приходит!"

   А между тем в Мордасове происшествия шли за происшествиями. Случилось одно трагическое обстоятельство. Князь, перевезенный Мозгляковым в гостиницу, заболел в ту же ночь, и заболел опасно. Мордасовцы узнали об этом наутро. Каллист Станиславич почти не отходил от больного. К вечеру составился консилиум всех Мордасовских медиков. Приглашения им посланы были по-латыни. Но, несмотря на латынь, князь совсем уж потерял память, бредил, просил Каллиста Станиславича спеть ему какой-то романс, говорил про какие-то парики; иногда как будто чего-то пугался и кричал. Доктора решили, что от мордасовского гостеприимства у князя сделалось воспаление в желудке, как-то перешедшее (вероятно, по дороге) в голову. Не отвергали и некоторого нравственного потрясения. Заключили же тем, что князь давно уже был предрасположен умереть, а потому непременно умрет. В последнем они не ошиблись, потому что бедный старичок, на третий же день к вечеру, помер в гостинице. Это поразило мордасовцев. Никто не ожидал такого серьезного оборота дела. Бросились толпами в гостиницу, где лежало мертвое тело, еще не убранное, судили, рядили, кивали головами и кончили тем, что резко осудили "убийц несчастного князя", подразумевая под этим, конечно, Марью Александровну с дочерью. Все почувствовали, что эта история, уже по одной своей скандалезности, может получить неприятную огласку, пойдет, пожалуй, еще в дальние страны, и - чего-чего не было переговорено и пересказано. Всё это время Мозгляков суетился, кидался во все стороны, и наконец голова у него закружилась. В таком-то состоянии духа он и виделся с Зиной. Действительно, положение его было затруднительное. Сам он завез князя в город, сам перевез в гостиницу, а теперь не знал, что и делать с покойником, как и где хоронить, кому дать знать? везти ли тело в Духаново? К тому же он считался племянником. Он трепетал, чтоб не обвинили его в смерти почтенного старца. "Пожалуй, еще дело отзовется в Петербурге, в высшем обществе!" - думал он с содроганием. От мордасовцев нельзя было добиться никакого совета; все вдруг чего-то испугались, отхлынули от мертвого тела и оставили Мозглякова в каком-то мрачном уединении. Но вдруг вся сцена быстро переменилась. На другой день, рано утром, в город въехал один посетитель. Об этом посетителе мигом заговорил весь Мордасов, но заговорил как-то таинственно, шепотом, выглядывая на него из всех щелей и окон, когда он проехал по Большой улице к губернатору. Даже сам Петр Михайлович немного как будто бы струсил и не знал, как быть с приезжим гостем. Гость был довольно известный князь Щепетилов, родственник покойнику, человек еще почти молодой, лет тридцати пяти, в полковничьих эполетах и в аксельбантах. Всех чиновников пробрал какой-то необыкновенный страх от этих аксельбантов. Полицеймейстер, например, совсем потерялся; разумеется, только нравственно; физически же он явился налицо, хотя и с довольно вытянутым лицом. Тотчас же узнали, что князь Щепетилов едет из Петербурга, заезжал по дороге в Духаново. Не застав же в Духанове никого, полетел вслед за дядей в Мордасов, где как громом поразила его смерть старика и все подробнейшие слухи об обстоятельствах его смерти. Петр Михайлович даже немного потерялся, давая нужные объяснения; да и все в Мордасове смотрели какими-то виноватыми. К тому же у приезжего гостя было такое строгое, такое недовольное лицо, хотя, казалось бы, нельзя быть недовольну наследством. Он тотчас же взялся за дело сам, лично. Мозгляков же немедленно и постыдно стушевался перед настоящим, не самозванным племянником и исчез - неизвестно куда. Решено было немедленно перенесть тело покойника в монастырь, где и назначено было отпевание. Все распоряжения приезжего отдавались кратко, сухо, строго, но с тактом и приличием. Назавтра весь город собрался в монастырь присутствовать при отпевании. Между дамами распространился нелепый слух, что Марья Александровна лично явится в церковь и, на коленях перед гробом, будет громко испрашивать себе прощения и что всё это должно быть так по закону. Разумеется, всё это оказалось вздором и Марья Александровна не явилась в церковь. Мы и забыли сказать, что тотчас по возвращении Зины домой ее маменька в тот же вечер решилась переехать в деревню, считая более невозможным оставаться в городе. Там тревожно прислушивалась она из своего угла к городским слухам, посылала на разведки узнавать о приезжем лице и всё время была в лихорадке. Дорога из монастыря в Духаново проходила менее чем в версте от окошек ее деревенского дома - и потому Марья Александровна могла удобно рассмотреть длинную процессию, потянувшуюся из монастыря в Духаново после отпевания. Гроб везли на высоких дрогах; за ним тянулась длинная вереница экипажей, провожавших покойника до поворота в город. И долго еще чернели на белоснежном поле эти мрачные дроги, везомые тихо, с подобающим величием. Но Марья Александровна не могла смотреть долго и отошла от окна.

   Через неделю она переехала в Москву, с дочерью и Афанасием Матвеичем, а через месяц узнали в Мордасове, что подгородная деревня Марьи Александровны и городской дом продаются. Итак, Мордасов навеки терял такую комильфотную даму! Не обошлось и тут без злоязычия. Стали, например, уверять, что деревня продается вместе с Афанасием Матвеичем... Прошел год, другой, и об Марье Александровне почти совершенно забыли. Увы! так всегда ведется на свете! Рассказывали, впрочем, что она купила себе другую деревню и переехала в другой губернский город, в котором, разумеется, уже забрала всех в руки, что Зина еще до сих пор не замужем, что Афанасий Матвеич... Но, впрочем, нечего повторять эти слухи; всё это очень неверно.

   Прошло три года, как я дописал последнюю строчку первого отдела мордасовской летописи, и кто бы мог подумать, что мне еще раз придется развернуть мою рукопись и прибавить еще одно известие к моему рассказу. Но к делу! Начну с Павла Александровича Мозглякова. Стушевавшись из Мордасова, он отправился прямо в Петербург, где и получил благополучно то служебное место, которое ему давно обещали. Вскоре он забыл все мордасовские события, пустился в вихрь светской жизни на Васильевском острове и в Галерной гавани, жуировал, волочился, не отставал от века, влюбился, сделал предложение, съел еще раз отказ и, не переварив его, по ветрености своего характера и от нечего делать, испросил себе место в одной экспедиции, назначавшейся в один из отдаленнейших краев нашего безбрежного отечества для ревизии или для какой-то другой цели, наверно не знаю. Экспедиция благополучно проехала все леса и пустыни и наконец, после долгого странствия, явилась в главном городе "отдаленнейшего края" к генерал-губернатору. Это был высокий, худощавый и строгий генерал, старый воин, израненный в сражениях, с двумя звездами и с белым крестом на шее. Он принял экспедицию важно и чинно и пригласил всех составлявших ее чиновников к себе на бал, дававшийся в тот же самый вечер по случаю именин генерал-губернаторши. Павел Александрович был этим очень доволен. Нарядившись в свой петербургский костюм, в котором намерен был произвести эффект, он развязно вошел в большую залу, хотя тотчас же немного осел при виде множества витых и густых эполет и статских мундиров со звездами. Нужно было откланяться генерал-губернаторше, о которой он уже слышал, что она молода и очень хороша собою. Подошел он даже с форсом и вдруг оцепенел от изумления. Перед ним стояла Зина, в великолепном бальном платье и бриллиантах, гордая и надменная. Она совершенно не узнала Павла Александровича. Ее взгляд небрежно скользнул по его лицу и тотчас же обратился на какого-то другого. Пораженный Мозгляков отошел к сторонке и в толпе столкнулся с одним робким молодым чиновником, который как будто пугался самого себя, очутившись на генерал-губернаторском бале. Павел Александрович немедленно принялся его расспрашивать и узнал чрезвычайно интересные вещи. Он узнал, что генерал-губернатор уже два года как женился, когда ездил в Москву из "отдаленного края", и что взял он чрезвычайно богатую девицу из знатного дома. Что генеральша "ужасно хороши из себя-с, даже, можно сказать, первые красавицы-с, но держат себя чрезвычайно гордо, а танцуют только с одними генералами-с"; что на настоящем бале всех генералов, своих и приезжих, девять, включая в то число и действительных статских советников; что, наконец, "у генеральши есть маменька-с, которая и живет вместе с нею, и что эта маменька-с приехала из самого высшего общества-с и очень умны-с" - но что и сама маменька беспрекословно подчиняется воле своей дочери, а сам генерал-губернатор не наглядится и не надышится на свою супругу. Мозгляков заикнулся было об Афанасье Матвеиче, но в "отдаленном краю" об нем не имели никакого понятия. Ободрившись немного, Мозгляков прошелся по комнатам и вскоре увидел и Марью Александровну, великолепно разряженную, размахивающую дорогим веером и с одушевлением говорящую с одною из особ 4-го класса. Кругом нее теснилось несколько припадавших к покровительству дам, и Марья Александровна, по-видимому, была необыкновенно любезна со всеми. Мозгляков рискнул представиться. Марья Александровна немного как будто вздрогнула, но тотчас же, почти мгновенно, оправилась. Она с любезностью благоволила узнать Павла Александровича; спросила о его петербургских знакомствах, спросила, отчего он не за границей? Об Мордасове не сказала ни слова, как будто его и не было на свете. Наконец, произнеся имя какого-то петербургского важного князя и осведомясь о его здоровье, хотя Мозгляков и понятия не имел об этом князе, она незаметно обратилась к одному подошедшему сановнику в душистых сединах и через минуту совершенно забыла стоявшего перед нею Павла Александровича. С саркастической улыбкой и со шляпой в руках, Мозгляков воротился в большую залу. Неизвестно почему считая себя уязвленным и даже оскорбленным, он решился не танцевать. Угрюмо-рассеянный вид, едкая мефистофелевская улыбка не сходили с лица его во весь вечер. Живописно прислонился он к колонне (зала, как нарочно, была с колоннами) и в продолжение всего бала, несколько часов сряду, простоял на одном месте, следя своими взглядами Зину. Но увы! все фокусы его, все необыкновенные позы, разочарованный вид и проч. и проч. - всё пропало даром. Зина совершено не замечала его. Наконец, взбешенный, с заболевшими от долгой стоянки ногами, голодный, - потому что не мог же он остаться ужинать в качестве влюбленного и страдающего, - воротился он на квартиру, совершенно измученный и как будто кем-то прибитый. Долго не ложился он спать, припоминая давно забытое. На другое же утро представилась какая-то командировка, и Мозгляков с наслаждением выпросил ее себе. Он даже освежился душой, выехав из города. На бесконечном, пустынном пространстве лежал снег ослепительною пеленою. На краю, на самом склоне неба, чернелись леса.

   Рьяные кони мчались, взрывая снежный прах копытами. Колокольчик звенел. Павел Александрович задумался, потом замечтался, а потом и заснул себе преспокойно. Он проснулся уже на третьей станции, свежий и здоровый, совершенно с другими мыслями.

  

  

  

   Повесть, написанная в Семипалатинске, оказалась первым произведением, с которым Достоевский "явился публике" после десятилетнего перерыва, вызванного арестом и пребыванием в тюрьме и на каторге. Возвращение к литературной работе происходило с большим напряжением. ¹ 18 января 1856 г. Достоевский писал из Семипалатинска поэту А. Н. Майкову: "Я шутя начал комедию и шутя вызвал столько комической обстановки, столько комических лиц и так понравился мне мой герой, что я бросил форму комедии, несмотря на то, что она удавалась, собственно для удовольствия как можно дольше следить за приключениями моего нового героя и самому хохотать над ним. Этот герой мне несколько сродни. Короче, я пишу комический роман, но до сих пор все писал отдельные приключения, написал довольно, теперь всё сшиваю в целое".

  

   ¹ См.: Туниманов В. А. Творчество Достоевского 1854-1862. Л., 1980. С. 7-14.

  

   Однако комический роман не был написан Достоевским, не сохранилось никаких рукописей к нему. Два года спустя после первого упоминания об этом замысле, в январе 1858 г. Достоевский писал из Семипалатинска брату Михаилу Михайловичу, что он оставляет "до времени" работу над большими произведениями. Вместо этого он собирается написать повесть или "небольшой роман, в величину "Бедных людей"", т. е. будущее "Село Степанчиково". "Кроме того, - сообщает Достоевский, - в большом романе моем есть эпизод, вполне законченный, сам по себе хороший, но вредящий целому. Я хочу отрезать его от романа. Величиной он тоже с "Бедных людей", только комического содержания. Есть характеры свежие". Этот "эпизод" предназначался для журнала "Русское слово". Писатель обещал выслать в журнал часть своего произведения в апреле или целиком всю повесть в сентябре. Однако 13 декабря 1858 г. он снова писал M. M. Достоевскому: "Уведомлял я тебя в октябре, что 8-го ноября непременно вышлю тебе повесть. Но вот уже декабрь, а моя повесть не кончена. Многие причины помешали. И болезненное состояние, и нерасположение духа, и провинциальное отупение, а главное отвращение от самой повести. Не нравится мне она, и грустно мне, что принужден вновь являться в публику так не хорошо". Сетуя, что не имеет возможности работать над "большим романом", дорогим для него замыслом, Достоевский заключает: "И для денег я должен нарочно выдумывать повести. <...> Скверное ремесло бедного литератора. Повесть моя растянулась в шесть листов, и, кажется, скоро пошлю к тебе ее". В январе следующего года повесть была окончена и отправлена в Петербург, где и вышла из печати в мартовском номере "Русского слова".

   "Дядюшкин сон", как и писавшееся одновременно с ним "Село Степанчиково", во многом связаны с литературной традицией. Позднее, в "Дневнике писателя" Достоевский вспоминал о семипалатинском периоде своей жизни: "Помню, что выйдя в 1854 году, в Сибири, из острога, я начал перечитывать всю написанную без меня за пять лет литературу" (Дневник писателя. 1877 г. Ноябрь. Гл. I.  2). Об этом же говорят и его письма 1850-х годов. Чтение И. С. Тургенева ("Записки охотника", повести), А. Ф. Писемского, M. Е. Салтыкова-Щедрина ("Губернские очерки") отразилось в литературной работе Достоевского. Обращение литературы предреформенного периода к широким пластам русской жизни, изображение провинции и деревни, заострение социальных проблем, "злободневность", очерковость многих произведений, - все это учитывалось Достоевским, особенно сильно при создании "Записок из Мертвого дома". Однако уже в семипалатинский период творчества писатель не прошел мимо новых литературных открытий (изображение провинциальной, глубинной России). Возможно, одним из литературных источников "Дядюшкиного сна" оказалась и повесть M. M. Достоевского "Пятьдесят лет", опубликованная в 1850 г. в журнале "Отечественные записки". В. С. Нечаева показала близость сюжета, отдельных эпизодов и образов в обеих повестях. ¹ В "Дядюшкином сне" сказался и личный опыт семипалатинской жизни. Знакомство Достоевского с бытом и нравами русской провинции воплотилось в изображении Мордасова и мордасовского общества. Отдельные детали повести восходят к каторжным впечатлениям Достоевского. Учитель Вася, заболевший чахоткой от того, что выпил водки, настоенной на табаке, узнал о таком "способе" медленного самоубийства от одного каторжного. Подобный эпизод рассказан Достоевским в "Записках из Мертвого дома". Имя ростовщика Бумштейна, которому Мария Александровна Москалева заложила свой фермуар, также навеяно каторжными впечатлениями. Исай Фомич Бумштейн описан в "Записках из Мертвого дома" как один из арестантов Омского острога. Кроме того, ряд выражений в речи героев почерпнут Достоевским из так называемой "Сибирской тетради" - записей народных выражений, поговорок, пословиц и прибауток, которые писатель вел на каторге.

  

   ¹ Нечаева В. С. Ранний Достоевский. М., 1979. С. 254-260.

  

   В "Дядюшкином сне" проявился талант Достоевского - сатирика и юмориста. Ярче всего он сказался в образе князя К., фигуре отчасти традиционной. Образ молодящегося старика-волокиты восходил к старинным комедиям нравов и народному балагану. Однако Достоевский, усилив контраст между светскими притязаниями князя и его физической дряхлостью, придал образу своего героя гротескную "фантастичность". Вместе с тем писатель психологически усложнил этот характер, наделив его, особенно в конце повести, чертами детской наивности, беспомощности и своеобразного благородства. Все это делает фигуру князя не только смешной, но трогательной и жалкой.

   Образ князя, как это не раз отмечалось исследователями, вобрал в себя черты многих литературных предшественников (пушкинского графа Нулина, Хлестакова Гоголя). Реальными прототипами его могли быть военный министр граф А. И. Чернышев (1785-1857), известный своей страстью к "моложению",¹ директор московских театров Ф. Ф. Кокошкин (1773-1838),² родственник Достоевских "дядя" П. А. Карепин, под старость "впавший в детство", а также князь Д. Н. Козловский, костромской помещик, "аристократ, селадон, весьма популярная фигура в своем крае", который был женат на своей бывшей крепостной - Прасковье Тимофеевне, крестной матери Ф. М. Достоевского.³

  

   ¹ См.: Лотман Л. М., Фридлендер Г. М. Источники повести Достоевского "Дядюшкин сон" // Из истории русских литературных отношений XVIII-XX вв. М.; Л., 1959. С. 370-374.

   ² См.: Альтман М. С. Достоевский. По вехам имен. Саратов, 1975. С. 32-35.

   ³ См.: Федоров Г. Достоевский и семья Козловских // Литературная Россия. 1980. 25 апр. N 17.

  

   Основной сюжетный мотив повести - появление неожиданного столичного гостя в провинциальном городе, вызванный этим переполох и борьба "партий" - перекликается с фабулой "Ревизора" и "Мертвых душ". С развязкой "Ревизора" совпадает и конец повести - крушение честолюбивых планов Марии Александровны Москалевой. Отдельные моменты "Дядюшкиного сна", как показал Б. В. Мельгунов, могут быть сближены с комедией Тургенева "Провинциалка" (1851) (стремление героини выбраться из провинциальной среды при помощи столичного волокиты, уже немолодого графа, которого она пытается обольстить). ⁴

  

   ⁴ См.: Вестник ЛГУ. 1972. N 2. Вып. 1. С. 168.

  

   В эпилоге повести пародийно воспроизводится ситуация VIII главы "Евгения Онегина", а образ Мозглякова содержит сатиру на разочарованного героя онегинского типа в его сниженном и опошленном провинциальном воплощении.

   В образе князя К. Достоевский сатирически изображает ту сторону дворянской культуры, которая характеризовалась чисто внешним усвоением европеизма. Князь провел большую часть своей жизни в Париже, Вене, на модных европейских курортах. Однако Байрон или Бетховен для него только модные имена, вызывающие в памяти какие-то сомнительные анекдоты. Совершенно незнакома ему русская жизнь, а крепостнические отношения воспринимаются в виде сентиментальной идиллии, восходящей к литературе конца XVIII в. Живя в деревне, князь временами рядится в "поселянина" или аркадского пастушка, когда с посохом и в широкополой шляпе собирает в полях "грибки, полевые цветки, васильки", при этом он по-французски отвечает на приветствия своих мужиков. Это не мешает князю "наказывать" своих крепостных слуг и сочувственно вспоминать бывшую приятельницу, "чрезвычайно поэтическую женщину", дочь которой ("Та тоже чуть-чуть не стихами говорила") "свою дворовую девку, осердясь, убила и за то под судом была". В этих очень приглушенных выпадах против крепостного права (Достоевский, как сам он писал позднее, "ужасно опасался цензуры (как к бывшему ссыльному)") сказалась связь повести с прежними идеями писателя (натуральная школа, кружки Белинского и Петрашевского). Отразилась она и в образе бедного учителя Васи - вариации образа "мечтателя" ранних повестей Достоевского ("Белые ночи", "Хозяйка"). От раннего творчества идет и ориентация на гоголевские образы и традиции, вскоре (в повести "Село Степанчиково и его обитатели") ставшие материалом серьезного переосмысления. Впрочем, и в "Дядюшкином сне" заключительные строки повести (отъезд Мозглякова из губернского города, краткая пейзажная зарисовка, образ резвой тройки) пародийно перекликаются с знаменитой концовкой I тома "Мертвых душ".

   С докаторжным периодом творчества связаны и отголоски литературной полемики, возникающей в "Дядюшкином сне". В I главе повести рассказчик замечает, что хотел было написать о Марье Александровне Москалевой "в форме игривого письма к приятелю, по примеру писем, печатавшихся когда-то в старое, золотое, но, слава богу, невозвратное время в "Северной пчеле"". Иронический пассаж этот, - по всей вероятности, выпад против давнего сотрудника "Северной пчелы" (политической и литературной газеты, издававшейся Н. И. Гречем и Ф. В. Булгариным) - Л. В. Бранта, печатавшего свои статьи на литературные темы в 1846-1848 гг. и подписывавшегося буквами Я. Я. Я. Именно Брант (Я. Я. Я.) был автором резко отрицательной рецензии на "Петербургский сборник" и напечатанный в нем роман Достоевского "Бедные люди". ¹ "Игривые письма к приятелю", упоминаемые в "Дядюшкином сне", - это "Деревенские письма (К Петербургскому приятелю)", напечатанные в том же 1846 г. в "Северной пчеле" за подписью Я. Я. Я., т. е. принадлежавшие тому же Бранту (N 188, 190, 202, 203). "Деревенские письма", посвященные описанию поездки в имение автора в Новгородской губернии, написаны с претензией на безыскусное и непосредственное отражение дорожных впечатлений и носят, действительно, несколько "игривый" и интимный характер (описание обеда, незначительных разговоров с попутчиком и т. п.). Брант противопоставляет свои "письма" другим произведениям подобного жанра, в которых затронуты "вопросы истории", "тонкости политики народов", "громкие дела современной Европы", изображены прославленные города, памятники истории и искусства. Автор, "покорный судьбе", ограничивается "кругом самым не великим, чтобы не сказать микроскопическим" (N 188). Содержание "Деревенских писем", действительно, небогато. Желание "мордасовского летописца" соответствовать по форме "Деревенским письмам" - элемент несколько запоздалой полемики Достоевского против враждебной ему газеты.

  

   ¹ Северная пчела. 1846. 30 янв. N 25; 31 янв. N 26, - О критике "Бедных людей" в "Северной пчеле" см. наст. изд. Т. 1. С. 437.

  

   Хотя "Дядюшкин сон" писался, по выражению Достоевского, "на почтовых" и не удовлетворил автора, некоторые образы и ситуации повести получили развитие в дальнейшем творчестве писателя. Черты Москалевой, провинциальной дамы с большими претензиями на светскость, повторились в облике Анфисы Петровны Обноскиной в повести "Село Степанчиково и его обитатели". Облик "дядюшки", князя К., получил дальнейшее развитие в фигуре старого князя Сокольского в романе "Подросток". Отдельные черты "дядюшки" (детская наивность, проявляющаяся в разговоре с мужиками по-французски) приданы более значительному и сложному герою - Степану Трофимовичу Верховенскому в "Бесах" (ч. 3. Гл. 7). Главное же - в "Дядюшкином сне" впервые у Достоевского возникает образ повествователя, провинциального хроникера, отличного от автора. Именно в этом произведении Достоевский впервые показал русскую провинцию, а сюжет произведения построил на основе события, вызвавшего общественный скандал и возмутившего ход тихой и ничем не примечательной жизни. Изображение провинциального скандала, большого общественного потрясения, но уже не комического, а трагического характера, стало затем материалом грандиозных романов - "Бесы" и "Братья Карамазовы". В этих же романах, написанных как бы в жанре провинциальной хроники, получил свое дальнейшее развитие и образ рассказчика-хроникера.

   Современная Достоевскому критика обошла молчанием "Дядюшкин сон". Единственный отклик на публикацию повести был помещен в бельгийской газете Le Nord ( 1859, 20 avr. N 119). Сам писатель позднее тоже был склонен недооценивать это произведение. В 1873 г. в письме московскому студенту М. П. Федорову, просившему разрешения обработать повесть для сцены, Достоевский писал: "15 лет я не перечитывал мою повесть "Дядюшкин сон". Теперь же, перечитав, нахожу ее плохою. Я написал ее тогда в Сибири, в первый раз после каторги, единственно с целью опять начать литературное поприще, и ужасно опасаясь цензуры (как к бывшему ссыльному). А потому невольно написал вещичку голубиного незлобия и замечательной невинности. Еще водевильчик из нее бы можно сделать, но для комедии - мало содержания, даже в фигуре князя, - единственной серьезной фигуре во всей повести". ¹

  

  

   Несмотря на скептическое отношение Достоевского к вопросу о сценическом воплощении "Дядюшкиного сна", повесть эта рано проникла на сцену, и ее инсценировки неизменно пользовались в театре большим успехом. Впервые спектакль по повести под названием "Очаровательный сон" был поставлен в московском Малом театре уже при жизни Достоевского, в 1878 г. Затем различные инсценировки повести ставились несколько раз в Петербурге и Москве. Множество сценических воплощений "Дядюшкиного сна" было осуществлено в советское время, как на сценах московских и ленинградских, так и периферийных театров (Киев, Куйбышев, Курск, Новосибирск, Якутск, Улан-Удэ). Наибольший резонанс вызвал спектакль МХАТ 1929 г. с Н. П. Хмелевым в роли князя К. и О. Л. Книппер-Чеховой в роли Москалевой.

  

   ¹ См.: Достоевский: Материалы и исследования. Л., 1983. Т. 5. С. 190-191.

  

   С. 391. ...в Мордасове... - Возможно, что это название выбрано Достоевским не случайно. М. С. Альтман утверждал, что оно взято из рассказа В. А. Соллогуба "Тарантас" (1845), который Достоевский хорошо знал. Мордасы - название деревни одного из героев "Тарантаса" - после появления рассказа Соллогуба стало нарицательным и использовалось позднее в сатирической литературе (Журнал "Искра"). (См.: Альтман М. С. Достоевский: По вехам имен. Саратов, 1975. С. 196-197). Г. А. Федоров считает, что название это восходит к реке Мордас, протекавшей в имении князя Козельского - возможно, прототипа князя К. (Федоров Г. Достоевский и семья Козловских // Литературная Россия. 1980. 25 апр. N 17).

  

   С. 391. ...лиссабонское землетрясение. - Произошло в 1756 г., когда было уничтожено 2/3 города Лиссабона и погибло более 30 тысяч жителей. Лиссабонское землетрясение было не раз предметом художественного изображения ("Поэма на разрушение Лиссабона" Вольтера (1756) и др.).

  

   С. 392. Пинетти - известный итальянский фокусник XVIII в. Изображен О. И. Сенковским в рассказе "Превращение голов в книги и книг в головы> (1839).

  

   С. 392. Один немецкий ученый, нарочно приезжавший из Карльсруэ... - Иронический выпад против заезжей иностранной знаменитоссти, мало что понявшей в русской действительности, был позднее развит Достоевским во "Введении" к "Ряду статей о русской литературе" (1861).

  

   С. 392. Защитники старого дома... - Сторонники свергнутой во Франции в 1793 г. в результате Великой французской революции династии Бурбонов.

  

   С. 395. Повесть моя заключает в себе полную и замечательную историю возвышения, славы и торжественного падения Марьи Александровны и всего ее дома... - Высказывалось предположение, что в этих словах содержится ироническая перекличка с названием романа Бальзака "История величия и падения Цезаря Бирото, владельца парфюмерной лавки" (1838). (См. примеч. Л. М. Розенблюм к повести "Дядюшкин сон" в кн.: Достоевский Ф. М. Собр. соч.: В 2 т. М., 1956. Т. 2. С. 655).

  

   С. 397. ...с монплезирами и другими затеями. - Имеются в виду садовые павильоны и беседки во французском вкусе. Монплезир (франц. mon plaisir - удовольствие, развлечение) - название царского летнего дворца в Петергофе.

  

   С. 398-399. ...в пальто и в соломенной широкополой шляпке, с розовым дамским платочком на шее ~ и с соломенной корзинкой для собирания грибков, полевых цветов, васильков... - Строки эти - иронический выпад против эпигонов сентиментализма, в идиллических тонах изображавших как жизнь крестьян, так и жизнь помещиков. "Розовый дамский платочек на шее" - деталь, заимствованная из эпиграмм на князя П. И. Шаликова (1767-1852), поэта, журналиста, автора сентиментальных путешествий. Слащавость произведений Шаликова вызывала насмешки и пародии современников. См., например, эпиграмму П. А. Вяземского "Отъезд Вздыхалова" (1811), в которой помянут розовый платочек на шее героя. Об этом же розовом платочке Шаликова вспоминал М. А. Дмитриев в книге "Мелочи из запаса моей памяти".

  

   С. 402. Знаете, эта морозная пыль алеет, серебрится! - Перефразированная цитата из романа Пушкина "Евгений Онегин":

  

   Морозной пылью серебрится

   Его бобровый воротник.

   (Гл. I, строфа XVI)

  

   С. 402. ...сажусь, лечу, точно с цепи сорвался. Есть что-то подобное у Фета, в какой-то элегии. - Подобного сюжета в элегиях Фета нет. Ср. след. примеч.

  

   С. 402. ...человеколюбие, которое, как выражается Гейне, везде суется с своим носом. - У Гейне нет такого выражения. Ссылками на Фета (см. предыдущее примеч.) и Гейне Мозгляков стремился продемонстрировать свою утонченную образованность, на самом деле мнимую.

  

   С. 412. У нас же собираются составить театр, - для патриотического пожертвования, князь, в пользу раненых... - Речь идет о раненых в Крымскую войну 1853-1856 гг. Эти слова - указание на время действия повести.

  

   С. 412. Лорда Байрона помню. Мы были на дружеской ноге. - Здесь, как и в предшествующем рассказе князя о водевиле ("Я даже для сцены во-де-виль написал..."), заключена реминисценция из "Ревизора" Гоголя. Ср. слова Хлестакова: "Я ведь тоже разные водевильчики... Литераторов часто вижу. С Пушкиным на дружеской ноге" (д. III, явл. 6).

  

   С. 412. ...танцевал краковяк на Венском конгрессе. - Венский конгресс заседал с ноября 1814 по июнь 1815 г. с целью организовать новое устройство Европы после победы коалиции европейских государств над Наполеоном I. Сопровождался многочисленными балами и празднествами, которые организовывала специально созданная комиссия.

  

   С. 416. ...будете любить его, держать его в хлопочках... - Хлопочки - вата (хлопок).

  

   С. 417. Вот и выехала такая мадам Грибусье... - Грибусье - возможно, восходит к французскому слову gribouille - замарашка (от глагола gribouiller - пачкать).

  

   С. 419. Муж в дверь, а жена в Тверь... - название популярного водевиля 1840-х годов.

  

   С. 424. "Библиотека для чтения" - литературный журнал, издававшийся в 1834-1865 гг. О. И. Сенковским. Имел коммерческий характер и был рассчитан на самые широкие круги читателей.

  

   С. 424. Но это достойно Флориана и его пастушков! - Жан Пьер Флориан (1755-1794) - французский писатель, известный в свое время автор пасторалей, басен, романов.

  

   С. 429. ...в Испании есть какой-то необыкновенный остров, кажется Малага... - Остров, знаменитый своим климатом, не Малага, а Майорка. Малага - южная провинция Испании. То, что Марья Александровна путает Малагу с Майоркой, характеризует степень ее информированности об Испании.

  

   С. 430. ...эта волшебная Альгамбра, эти мирты, эти лимоны, эти испанцы на своих мулах! - Альгамбра - мавританский дворец XIII-XIV вв., на юго-востоке Испании, возле г. Гранады. Вся же тирада Марьи Александровны - отражение массового увлечения в России 1830-1840-х гг. Испанией, известной большинству лишь по ряду стереотипных клише. (См.: Алексеев М. П. Очерки истории испано-русских литературных отношений XVI-XIX вв. Л., 1964. С. 179-186). Ср. "испанские" мечты полубезумной Татьяны Ивановны в "Селе Степанчикове и его