Добычин Леонид Иванович - Шуркина родня

   Он усадил их во дворе у грядки с ноготками, и они весь вечер пили втроем чай.

   Слетелись из потемок на огонь их лампы бабочки и бились об нее.

   Таинственные, наклоняя на бок голову по временам, чтобы послушать лай собак вдали, поговорили о делах, и дед сказал: - Мусульманкулушка, - и выразил готовность сколько-нибудь времени не спрашивать должок.

   Расчувствовавшись, он проникновенно начал говорить об умном - как мы обо всяком деле можем рассуждать двояко.

   Переночевали, и Мусульманкул сказал им: "С добрым утром, батюшка!", - и стал прислуживать им. Он принес воды и лил ее им на руки из медного кувшина.

   Не засиживаясь, они выпили по нескольку стаканов чаю и поели воблы.

   - Кто это тут едет? - постучал в окно извозчик, и они отправились.

   Хозяин, стоя на крылечке, что-то крикнул им. Они оборотились. Он расставил руки и прижал их к сердцу, важный и умильный.

   Снова была степь. Смотреть надоедало. Солнце начинало жарить. Путешественники, спрятав языки, покачивались, сидя, и дремали.

   Уже зной спадал, и между облачками, белая, уже стояла косо, словно наклоняясь над водой, луна. Вдруг дроги подскочили так, что зубы у всех лязгнули, и побежали по уклону к мостику. Прогрохотали, въехали и очутились в деревушке с глиняными избами и глиняными невысокими заборчиками.

   Избы эти были выбелены, и по белому на них наведены были цветною глиной разные узоры и рисуночки.

   Здесь дед и Шурка слезли и пошли к избе с подсолнухами и с картинами "две девки" и "цветы в горшке".

   - Дворы у нас, - сказал дед Шурке, открывая перед ним калитку, - крытые, а то бы их из степи заносило снегом.

   Выбежала бабка в темном сарафане, синем фартуке с карманами и сереньком платочке и засуетилась.

   - Ах ты, котик мой, - сказала она Шурке и, присев возле него на корточки, пустилась тормошить его.

   Он высвободился и, ухватясь одной рукой за деда, а другой отряхиваясь, зашагал с ним в дом.

   Как там, откуда он приехал, в доме была кухня и еще другая комната.

   Она здесь называлась "чистая", и в ней висели между окнами два зеркальца, украшенные бантами, и две картинки в рамках: "Радко Дмитриев" и "Фиорая".

   Пока грелся самовар, гудя, и дед расспрашивал старуху о хозяйстве, отворилась дверь, и в дом вошли солдаты.

   - Здравия желаем, - крикнули они и стали у порога.

   Тут все посмеялись, глядя на них. Оба они были одинаковые и похожие на деда, узкие и жилистые. Петр был контужен, а Иван уволен в отпуск на покос. Приехали они недавно и еще не выветрились, и от них несло казармой.

   - Нате пять, - приветствовал их Шурка, не вставая с места и протягивая руку.

   - Ладно, - сказал дед. - Садитесь и докладывайте, - и они уселись и, куря махорку, доложили ему, что начнут завтра косить на арендованных участках, послезавтра - на своих, что обошли всех должников и всем им сделали распоряжения.

  

  

   Должники косили, а Иван и Петр наблюдали и командовали. Дед пришел позднее.

   Ведя Шурку за руку, он обошел участки, говорил "Бог помощь", надевал пенсне и слушал, что ему докладывали.

   Бабушка с харчами и питьем приковыляла в полдень. Дед, поев, ушел с ней, а солдаты смастерили тень, и Шурка похвалил их и улегся с ними. Тут он подружился с ними и с тех пор всюду стал ходить за ними.

   Скоро пришло время Ваньке уезжать, и Петр впряг в телегу лошадь, чтобы отвезти его.

   Соседки собрались перед избой взглянуть. Солдатки, оказавшиеся среди них, заголосили.

   - Вам-то что? - тихонько говорил им грязный старикашка Тишка и подталкивал их.

   Деду тут же донесли об этом, и, приблизясь к Тишке, строгий, он надел пенсне.

   Недолго уже оставалось и ему быть дома. В понедельник утром, выпустив скотину, бабка запрягла. Дед с Шуркой кончили свой чай и оба покрестились. Дед набросил на одно плечо пыльник и взял корзиночку с харчами - без углов, овальную, с какою ездил "главный", - и брезентовый портфель.

   Дом заперли. Ворота за собой закрыли. Шурка крикнул "но", и бабка тронула вожжами лошадь.

   До конторы, куда деда надо было отвезти на службу, было десять верст. С дороги разглядели вдали Петьку, с должниковым малым Ленькой подымавшего пары. Махнули ему шапками, но, занятый работой, он не смотрел по сторонам.

   Контора была каменная, и над ней была пристроена светелка. В ней жил дед, когда служил.

   Все поднялись туда. Сушеная трава висела над кроватью - предохраняющая от клопов. На столик положили "Утешение болящим".

   Бабка прибрала немного и открыла окна.

   - Липа во дворе цветет, - сказала она. - Вот, Евграфыч, ты пособирал бы, да и посушил нам на зиму.

   В субботу они съездили за ним и взяли то, что он им насушил, а вечером, когда он слушал доклад Петьки, щелкая счетами, снимал и надевал пенсне, жевал губами, - неожиданный, пришел Мусульманкул.

   Картинно он развел руками и раскланялся.

   - Почтение, - сказал он и спустил с плеч тюк.

   Он ночевал. Сидели долго в "чистой" вокруг лампочки и распивали липу. Говорили о делах. Откладывали числа косточками счет. Дед жаловался на завистников и рассказал про Тишку.

   Петька тут вскочил и, стукнув себя в грудь, состроил страшное лицо.

   - Я головы бы им пооборвал, мерзавцам, - принялся кричать он. - Почему я до сих пор не знал про это?

   Мусульманкул, приятно улыбаясь, показал обеими руками в его сторону, а туловищем шевельнул в другую.

   - Молодость, - сказал он и полюбовался. - Порох. Ах, какая кровь.

   А дед приподнял руки и держал ладони рядом с головой. Когда же Петька перестал шуметь и сел, он начал философствовать и говорить, что обо всяком деле можно рассуждать двояко, и что даже если взять разбойника, которого мы ненавидим, то окажется, что и ему необходимо чем-нибудь прокармливать себя.

   Так каждую субботу бабка с Шуркой за ним ездили и каждый понедельник снова отвозили его. Петьку теперь редко можно было видеть. Он, распоряжаясь должниками и поденщиками, убирал пшеницу.

   В это время Шурка с разными приятелями бегал по деревне, уходил на речку и за крайним домом, сняв с себя рубаху, надевал ее на пузо, словно фартук. Зубы у него вываливались, и сквозь дырки он стрелял плевками. Петька один раз остриг его большими ножницами для овец, как стриг баранов, косяками и ступеньками, и он расхаживал, пока не оброс снова, с пестрой головой.

   Был праздник. Выпили денатурата за обедом. Дед надел пенсне.

   - Сын Петр, - произнес он важно и спросил у Петьки, не намерен ли он взять себе жену.

   Тут Петька встал во фронт и крикнул: "Рад стараться!". Шурка подмигнул ему, и бабка оживилась и сказала, что тогда ей сделается легче.

   Осень наступила уже. Все работы наконец закончились, и на краю деревни, где одна против другой были две кузницы, в избе солдатки Яковлевой, посиделки начались.

   У Яковлевой оказался бубен, и когда она плясала, низенькая, черная, растрепанная, как цыганка, и вертлявая, то подымала его вдруг над головой и, вскрикивая, ударяла в него.

   Петька каждый день ходил туда, и Шурка отправлялся с ним. Он очень веселился там и падал на пол со смеху, когда жгутом из полотенца колошмятили кого-нибудь, кто проиграл в игре.

   Все уже знали там, что Петьку дед решил женить, и девки к нему льнули, а мальчишки около него скакали и проделывали пальцами увеселявшие всех знаки.

   Из Богатого дед выписал портного Александрыча, который ходил шить по деревням, и он сидел, благообразный, с серенькой бородкой, скрестив ноги, на столе и шил для Петьки свадебное, а для Шурки шубу, деду же и бабке штопал и перелицовывал.

   Как выяснилось вскоре, он знавал деда Матвея и знаком был с Мандриковым. Он хвалил их. Шурка полюбил сидеть возле него и слушать, как его один раз взяли в плен разбойники и продержали его, пока он их не обшил всех.

   Свадьба была пышная. В деревне церкви не было, и ездили венчаться в ближнее село. На дугах с колокольчиками красовались полотенца, гривы и хвосты у лошадей заплетены были и перевиты лентами. Для смеху баб и девок из саней вываливали в снег.

   Плясали под игру гармошечников, угощались, распивали пенное и брагу до рассвета. Яковлева била в бубен. Утром именитым женщинам показывали на рубахе, снятой с Петькиной жены, пятно.

   Молодоженам уступили "чистую", а старики и Шурка поселились в кухне. Дед и бабка называли Петькину жену "молодка" и пристроили ее к уходу за скотом.

   Черноволосая и толстомясая, она ходила вперевалку. Часто Петька схватывал ее в охапку и, держа ее, звал Шурку ее шлепать.

   Все смеялись тогда.

   Шурка, в новой шубе и в ушастой шапке, в черных валенках и в шарфе, и перчатках из домашней шерсти, низенький и красный, по утрам ходил кататься с горки. Девки и мальчишки, мужики и бабы, гогоча, валились в розвальни и с гиканьем летели сломя голову в овраг. Щекотно было в животе, захватывало дух и весело было.

  

  

   Зима подходила к концу, и дни сильно прибавились, но очень холодно было - стояли морозы, и северный ветер дул.

   Бабка сказала, что если к субботе не станет теплей, то она не поедет за дедом - пусть Петька потрудится.

   Петька ответил, что он это может и даже не знает, об чем разговор.

   В это время явился вдруг дед. Он приехал с "оказией".

   - Ну-ка, солдат, - сказал он, снял тулуп, размотал шарф и повел Петьку в "чистую".

   Там они долго советовались. Потом, выйдя, они объявили, что, кажется, скоро уже будет мир.

   Закусив, дед уехал, а Петька не вытерпел и рассказал, что царя больше нет.

   Неожиданно им через несколько дней написала Авдотья. "Теперь-то ужо, - рассуждала она, - верно, скоро отпустят солдат. Он приедет, и я возьму Шурку".

   Она сообщила еще, что на Масленице ее мать умерла.

   Прочитав это, дед рассказал про нее, как она с мужем бросила жребий и ей выпала первая смерть. Все дивились, а Шурка был горд, что история эта произошла с его родственницей.

   - Это что, - похвалялся он, - там и не то еще было, - и он принимался описывать им смерть Губочкиной.

   Между тем время шло, а война не кончалась, и дед привозил неприятные новости: черный народ разнахальничался, стал завидовать тем, кто себе что-нибудь заработал, и грабить.

   - Сын Петр, - учил он, - сейчас надо жить незаметно, ни в долг не давать никому, ни в аренду не брать ничего, а возделывать, не суетясь, свой надел... Шурка будет тебе помогать.

   - Это да, - кивал Шурка, - могу.

   Пришло время, и они вышли в поле вдвоем. Они жили в палатке, варили еду на кострах и ложились по очереди, чтобы жулики не увели лошадей.

   Раз к палатке явился верблюд из села, куда ездили в церковь, хотел стащить хлеб и свалил ее. Было о чем рассказать потом.

   Бабка, когда на короткое время они приезжали домой, умилялась.

   - Голубчик ты мой, - говорила она, - помогаешь, - и Шурка был рад и, довольный, примерно держал себя, не удирал, приносил в дом пользу, смотрел, не попала ли в воду та курица, которая водит гусят, или гнал с огорода теленка.

   Однажды теленок напал на него и, сбив с ног, стал бодать, а молодка, ходившая глянуть, готова ли баня, спасла его. Бабка дала ему выпить крещенской воды, с него сняли рубаху, надели ее на него назад пуговицами и велели ему полежать. Потом бабка отправилась в баню и Шурку взяла с собой. Мыла тогда уже не было. Мылись раствором, в котором мочили овчины, и шерсть попадалась в нем.

   Осень прошла. Наступила зима. Дед по-прежнему по понедельникам ездил в контору, потом приезжал по субботам и вечером, сидя за чаем, беседовал и наставлял.

   - Мир навряд ли теперь будет скоро, - однажды сказал он. - Самара уже государство, другие города - то же самое. Этак у нас без конца будет свалка.

   Тут Петька вскочил, покраснел и стал бить себя по раскрытой груди кулаком.

   - Так и нам без конца, - закричал он, - урезать себя, скаредничать и все делать самим?

   Дед приподнял ладони, а голову, кротко вздохнув, он склонил на плечо.

   - Сын мой Петр, - согласился он, - да, это очень обидно. Но что можно сделать? Потерпим еще.

   Он приехал один раз в большом беспокойстве.

   - Петр, вот что приходит мне в голову, - сразу сказал он. - Ты слышишь одним только ухом. В России тебя отпустили домой. Но как будет в Самаре? Не вздумает ли она тебя снова забрать?

   Озабоченные, они совещались весь день и решили, что дед съездит к доктору Марьину и потолкует с ним.

   Выждали несколько, чтобы подсохло, и дед, отпросясь из конторы и взяв с собой Шурку и короб с харчами, отправился.

   До Земляного они продремали в телеге с высокими стенками.

   Сонные, они слышали по временам, как колеса то бойко стучат по хорошей дороге, то с скрипом ворочаются по пескам.

   Ночевать они думали у Исламкулова, но он ходил с тюком по селам, и, разочарованные, они с своим коробом двинулись на постоялый, и их уложили там в комнате с картой войны на стене и с наклеенными вокруг карты бумажками от карамели "Крючков".

   А в Богатом хозяйка заезжей узнала их и, подавая им чайники, поудивлялась, что Шурка подрос. Он моргнул ей и выстрелил молодцевато слюной через дырку в зубах.

   Из Богатого выехали на рассвете и днем были дома. В сенях, как и прежде, стояла кадушка с водой и висела парадная сбруя. Зеленые вожжи уже стали серыми.

   В кухне сидел дед Матвей и читал, а девчонка, которую отвозили к просвирне, писала.

   Она была жилистая, с длинным носом - в Евграфыча и в Евграфычевых сыновей.

   Мать была в это время на станции - сделала студень и с младшим мальчишкой пошла продавать.

   Возвратясь, она ахнула. - Шурка, - бросаясь к нему, закричала она и, схватив, подняла его.

   Высвободясь, он утерся рукой. Младший брат подошел к нему и, приставив каблук к каблуку, отдал честь.

   - Ну, - сказал дед Евграфыч, - что нового?

   Мать рассказала про бабку, и он покачал головой. Снова вспомнили Губочкину.

   Аверьян, оказалось, уже больше не жил здесь. Осенью он перешел к машинисту Скворцову в зятья.

   - Говорят, - подмигнула Авдотья, - что Ольгу Суконкину видели в церкви во время венчанья. Она грызла руки от злости.

   Когда пообедали и дед Евграфыч всхрапнул, он сказал: - Ну-ка, Шурка, я вез тебя, ты же меня поведи. - И опять, как два года назад, все смеялись.

   - Идем, - кивнул Шурка. Они собрались и отправились к Марьину, но не застали его.

   Возвращаясь, они загляделись на девку в бушлате и розовом фартуке, несшую в каждой руке по скамье.

   - Интересно, - сказал дед, - куда это.

   Девка вошла, отдуваясь, в какой-то амбар или бывшую лавку, широкие двери которого были открыты, и стала стучать, устанавливая там свои две скамьи.

   - Заглянем? - оживляясь и надевая пенсне, спросил дед, и они завернули туда.

   Там сидели мальчишки и взрослые, ерзали и перешептывались. На стенах были белые вывески. Шурка, показав на них пальцем, спросил, что там пишется.

   - Это мы мигом узнаем, - сказал ему дед, почитал и ответил:

   - Божественное.

   Впереди стоял столик с водой. Вдруг за ним очутился мужчина из немцев, напился, утер рот платком и сказал, что сейчас здесь незримо присутствует сам дорогой наш господь.

   Потом спели по книжечкам песню с припевом "открой":

  

   Как олень молодой

   По тропинке лесной

   К ручейку спешит,

   Иисус святой

   В сердце твое стучит:

   Открой!

  

   - и мужчина у столика стал разъяснять о "рабе", что не больше он, чем господин, а, напротив того, должен слушаться своего господина со страхом и трепетом.

   Снова попели, прошла вперед немка в седых завитушках и встала у столика.

   - Счастье, - сказала она, - в громкогласной молитве. Оно недоступно для тех, кого дьяволы держат за губы.

   Таких людей участь - плачевна.

   Она проницательно всех оглядела и вызвалась, если здесь есть кто-нибудь из таких, помолиться с ним вместе о его исцелении.

   - Есть, я, - объявила, встав, девка в бушлате.

   - Идитe сюда, - пригласила целительница и с небесной улыбкой ждала.

   Вдруг ее кто-то облил чернилами. Визг поднялся. Все повскакивали. Одна лампа погасла.

   - Ох, сил нет, - сказал деду Шурка и вышел на улицу похохотать.

   Он узнал там, что скандал этот сделал Егорка, сын Ваньки Акимочкина.

   - Молодчина, - хвалил его Шурка, гордясь, - прямо в харю попал. Он наш родственник.

   Утром Евграфыч сходил один к Марьину. Марьин его обнадежил.

   - Всё в наших руках, - похвалился он.

   Дед удивился приятно. Они сговорились, прощаясь, что Петька приедет сюда.

  

  

   Мать выходила к поездам с харчами. Шурка помогал ей.

   Он смотрел за покупателями, чтобы как-нибудь они не изловчились и чего-нибудь не сперли.

   Он пилил дрова, колол их, носил в дом, ходил на живодерню за ногами и рубил их на полу в корыте.

   Мать варила из них студень для продажи, а мослы наваливала на кухонный стол, и вся семья садилась и обгладывала их.

   - Все Шуркина работа, - приговаривала мать. - Он как отец у нас, на нем дом держится, - и всюду его расхваливала.

   В среду на Страстной неделе был большой базар, и Мандриков приехал на него с горшками. Теща главного была там и купила у него кувшин для молока. Он попросил ее сказать Авдотье, что есть новость для нее, известие, которое не лишено значительного интереса.

   Через час Авдотья прибежала туда и остановилась у его телеги, запыхавшаяся и парадная, с кораллами на шее. Ее синее сатиновое платье уже вылиняло, черный кружевной платок стал рыжим.

   - Здравствуйте, - сказала она Мандрикову, и тогда он сообщил ей, что произошло с Евграфычем, когда он выехал отсюда: в Земляном он ночевал у Исламкулова, а к Исламкулову залезли воры и зарезали обоих. Александрыч в это время жил в той стороне - и вот вчера рассказывал.

   В день Пасхи встали поздно и, принарядясь, отправились на кладбище. Христосовались с встречными и разговаривали с ними о Мусульманкуле и Евграфыче. Добравшись, покрошили красное яйцо и ломтик кулича на бабкину могилу, чтобы воробьи слетались туда и клевали. Возвращаясь, потрезвонили на колокольне, а когда пришли домой, явился Аверьян - поздравить.

   Дед с ним выпил синенького, и они поговорили про Евграфыча и вспомнили другие смерти - бабкину и Губочкиной, и потолковали об Иване - как он затевал присвоить этот дом, и как на материны похороны прибыл прямо в церковь, а на панихиды, певшиеся в доме, носа не казал.

   Авдотья присоединилась к ним и тоже выругала Ваньку.

   - Нюрку-то свою, - напомнила она им, - искалечил тогда: до сих пор ведь чахнет.

   Вечером они еще раз всей семьей прошлись. Они задерживались то с одним знакомым, то с другим и говорили с ними о Евграфыче.

   У станции они увидели толпу и поспешили посмотреть, в чем дело. Окруженные любителями, взрослые и мальчуганы ползали на четвереньках и, светя друг другу спичками, кончали катать яйца.

   - Эх, - сказал Матвей, - вот мы с тобой не взяли по яичку. Постояли там немного, пока все не разошлись, и вспомнили еще раз, как когда-то Ванька здесь бахвалился.

   Прощаясь, Аверьян насупился. Он дернулся идти и задержался. - Знаете, - сказал он и пожаловался, что Скворцовы, его тесть и теща, заставляют его день и ночь таскать дрова и воду и считают его, кажется, за батрака.

   На Радуницу были еще раз на кладбище, молились там и ели. Было очень весело. Кругом везде закусывали, пели панихиды и играли на гармониках. Перед воротами вертелась карусель, сидели бабы с семечками, и фигляры в узеньких штанишках с золотыми блестками ломались под шарманку.

   Дед здесь подошел к Василию-соседу, земледельцу, и поговорил с ним. Оказалось, что недавно в лес за сахарным упал небесный камень и от этого сгорело несколько деревьев.

   - Не к войне ли это? - спросил дед, подумав, и узнал, что - да, и скоро все заговорили о войсках, которые со всех сторон идут сюда, и стали рыть землянки и закапывать имущество.

   Суконкин, раздобыв трех пленных, приказал им вырыть подземелье подо всей усадьбой. Дед Матвей возил туда дубовые столбы и тес.

   Однажды прилетел аэроплан откуда-то, поколесил вверху и скрылся, пушки стали ухать где-то, и один раз ночью, когда все уже храпели, в дом к Авдотье постучались чехи и велели деду сесть к ним в грузовик и показать им, как проехать к станции.

   Авдотья и все дети встали и, обеспокоенные, начали выскакивать и слушать, не идет ли он уже. Вернулся он ужасно важный и, снимая лапти, рассказал, что было очень страшно.

   Утром, неся ведра, чистое и мериново, он повел коня к колодцу. Грузовик с мешками и с хвостом из пыли выскочил из леса, побежал вдоль ветки, а за ним - другие два.

   Тут теща главного, согнувшись, вылезла через дыру в заборе. У нее в руках был серп и кузовок, а на руках перчатки, чтобы жать крапиву. Выпрямясь, она взглянула на грузовики.

   - Должно быть, это чехи в сахарные склады понаведались, - сказала она, и дед щелкнул языком два раза.

   - Вот дела какие, - сообщил он, возвратясь с колодца, и тогда Авдотья сшила из дырявой наволоки несколько мешочков и отправила детей на станцию выпрашивать у чехов сахар.

   Там уже расхаживали, клянча и прикидываясь сиротами, все Акимочкины, дети Ивана и его второй жены. Егорка, тот, который окатил тогда чернилами старуху, - был губастый малый лет четырнадцати, длинный, с маленькой физиономией и красненькими глазками.

   - Пожертвуйте кусочек сахарку, - гнусавил он, протягивая руку, - родненькие дяденьки, бездомному мальчонке.

   Шурка стал вертеться около него, почтительно поглядывать и скромно улыбаться, но Егорка не успел заметить его, потому что через несколько минут их всех прогнали.

   Скоро стало опять слышно, как стреляют где-то, и однажды утром чехи выпустили нефть, которую накачивают в паровозы, и уехали на поезде. Она стекла в канавы. В полдень пришли красные и приказали всем явиться с банками и ведрами и подобрать ее.

   Здесь Шурка улизнул от матери и, пошныряв между народом, отыскал Егорку и с своей жестянкой присоединился к нему.

   - Ах, и лихо ты тогда плеснул ей в харю-то, - сказал он, и Егорка ухмыльнулся снисходительно.

   Авдотья же разулась и с засученными рукавами, деловитая, пристроилась носить наполненные ведра.

   - Здравствуйте, кума, - подкравшись неожиданно, сказала ей литовка и поджала губы. - Издеваются как - а? Ну прямо нет спасенья. Но недолго это будет: ксендз нам говорил.

   Когда все было сделано и люди привели себя в порядок и пошли домой, Авдотья выругала Шурку. Оказалось, она видела, как он заговорил с Егоркой.

   - Ты забыл, - спросила она, - как они хотели нас из дома выжить? Нечего там. Словом, чтобы это было в первый и в последний раз.

   Торговки, вышедшие к поезду с съестным, увидели однажды, как пришел мальчишка с кистью и наклеил на изопропункт афишу. Грамотные, поручив соседкам постеречь товар, направились к ней.

   - Что там? - спросил Шурка, когда мать прочла все и вернулась, и она ответила, что будет диспут насчет Бога и бессмертия души.

   - Не знаю, что это за штука, - подивилась она.

   Дед же, когда он явился вечером с работы, уж знал все.

   - Это такой спор, - сказал он. - Мы будем свое доказывать, они свое, и если возьмет наша, то Бог есть.

   Всем было интересно, что в конце концов окажется, и множество народа пришло слушать спор. Служители церквей, которые были обещаны афишей, не смогли прибыть.

   - Мы очень сейчас заняты, - сказали они, когда к ним пошли поторопить их.

   Начали без них. Сначала был доклад, в котором ничего нельзя было понять, потом открылись прения.

   Ораторы, обдергивая куртки и приглаживая волосы, всходили на подмостки, ударяли кулаком по столику, кричали:

   - Бога нет!

   или

   - Бог есть! - спускались, шли на место и старались успокоиться, а их соседи дергали их за рукав и начинали спорить с ними.

   Иногда все воодушевлялись, принимались топотать ногами и выкрикивать:

   - Есть!

   - Нет!

   Мальчишки, сунув пальцы в рот, свистели, председатель вскакивал и начинал звонить, и время шло, а дело ни на шаг не подвигалось.

   Вдруг Иван Акимочкин взял слово:

   - Господа, - сказал он, - граждане, - и показал обеими руками на Марьина: - Вот доктор. Все мы знаем, что он делает большие операции, режет тело и туда заглядывает. Спросим его, видел ли он там, в средине, душу, и он скажет нам, что нет. А между тем мы знаем, что она находится там. Так-то вот и Бог, как говорится: нам его не видно, но он есть.

   Тут верующие захлопали в ладоши, закричали:

   - Правильно! - и стали ликовать, считая, что теперь все выяснено. Дед Матвей, довольный, посмотрел на всех, а земледелец Василий Иванович и главный, которые сидели позади него, пожали ему руку и поздравили его. Сияя, он толкнул Авдотью и сказал ей:

   - Что ни говорите, а Ванька - голова.

  

  

   Везде хвалили Ваньку и рассказывали, как он ловко осадил безбожников. Матвей со всеми разговаривал об этом, и когда ходил мимо ларьков у станции, уже не вспоминал, как Ванька здесь бахвалился когда-то.

   А Авдотья встретилась однажды с Виноградовым, дьячком, и он сказал ей, что Иван Матвеич - новый Златоуст. Польщенная, она ответила на это, что - да, правда, шарики у Ваньки хорошо работают.

   Был вечер. Солнце было низко. Колокол звонил. Иван Акимочкин лежал после обеда. Он почувствовал, что словно его кто-то дернул за руку и толкнул в спину, чтобы он пошел на кладбище и навестил могилу своей первой жены Марьи.

   Он волновался и, придя туда, нечаянно заметил, что иконка на кресте над прахом Яшки, сына земледельца Василия Ивановича, обновилась.

   - Шел я это, - стал рассказывать он всем, - и вдруг смотрю себе: что это, думаю.

   Все начали ходить тогда на Яшкину могилу и дивиться и соображать, что это предвещает. Даже ксендз пришел и, поджав губы, покачал пробритой на макушке головой.

   - Да, это чудо, - подтвердил он одиннадцати беженкам, которые его сопровождали, и предостерег их, что оно не означает, будто схизматическая вера правильная, а показывает лишь, что Бог, где он находит нужным, там себя и проявляет.

   - Он свидетельствует о себе, - сказал ксендз и приподнял палец, - и предупреждает тех, которые ему противятся.

   Авдотье, специально забежав для этого, про обновление иконы рассказала земледельцева жена, и, проводив ее, все посмеялись, потому что до сих пор она всегда форсила и при встречах отворачивалась.

   Сговорясь с другими станционными торговками, Авдотья после поезда велела Шурке отнести домой корзину, а сама отправилась с ними на кладбище - взглянуть.

   Иконка на кресте у Яшки была и в самом деле новенькая. Несколько мужчин и женщин, глядя на нее, стояли и молчали. Ванька оказался здесь же. Он кивнул Авдотье и поднес два пальца к козырьку.

   - Я навещаю здесь своих покойниц, - объявил он громко, - маменьку и первую жену.

   Авдотья сделала ему навстречу полшага и протянула ему руку.

   - Как вы поживаете? - сказала она. - К нам бы заходили как-нибудь. Папаня будут заинтересованы вас видеть.

   - Что же, я вполне сочувствую, - ответил ей Иван.

   Он проводил ее и зашел в дом. Дед встал, захлопнул свою книгу, посмотрел из-под ладони, точно против света, и стянул с себя очки.

   - Вот это радость, - заявил он и, когда уселись, пожалел, что нечем ознаменовать ее.

   - Найдется что-нибудь, - любезно сказал Ванька, поднялся, пригладил ежик, надел шапку, вышел, завернул к Василию Ивановичу, земледельцу, и принес бутылочку.

   После Успенья Шурка первый в доме встал, старательно умылся, привязал веревкой к пуговице куртки пузырек с чернилами, взял грифельную доску, кусок хлеба с солью и пошел учиться.

   Старшая сестра его, Маришка, проучившаяся в школе уже год, с кровати закричала ему, важничая:

   - Ты чего спешишь? Пойдешь со мной вдвоем. - Но он не захотел идти с ней.

   Он уселся на четвертую скамейку, отвязал свою чернильницу, откинулся на спинку парты, руки положил на стол, одну поверх другой, и благодушно стал поглядывать, готовый посмеяться, если вдруг случится что-нибудь забавное.

   Вошла учительница Щербова, не очень молодая и одетая нарядно по последней довоенной моде, в длинной юбке и в митенках с кружевцом. Она остановилась и, умильно посмотрев, сказала:

   - Здравствуйте, ребята, и, пожалуйста, не обращайте на меня внимания, потому что я наелась чесноку и луку.

   Она села и, прочтя вслух список, оглядела каждого, потом пошла к доске и принялась показывать на ней, как надо выводить крючки и палочки.

   На перемене Шурка стал есть хлеб и разговаривать с учениками.

   - Вы верблюдов видели? - спросил он, и они должны были признаться, что не видели. Про крытые дворы и про портного Александрыча, который обшивал разбойников, они не слыхивали, в поле не работали, в палатке и на постоялом никогда не спали.

   - Мелко плаваете, - посвистев, сказал им Шурка и нахально посмотрел на них. Они напали на него и стали его бить, а он стал отбиваться кулаками и ногами и кричать, что жалко, что нет финки или кистеня, и так они дрались, пока не вошла Щербова и не сказала:

   - Это что такое?

   Возвращаясь, он увидел на путях у станции вагон, похожий на почтовый, и толпу возле него, которая галдела и вдруг выстроилась в очередь.

   Он подбежал к ней и, пристроясь, вошел с ней в вагон, уселся и, когда погасла лампочка, увидел улицу с пятнадцатиэтажными домами. Человек, спасаясь от большой собаки, выбежал из-за угла и вскочил в бочку, а собака покатила ее лапами и выкатила за город и сбросила с обрыва в озеро.

   К обрыву вдруг гуськом примчались полные разбойников автомобили и поочередно, друг за другом, все свалились в воду.

   Скучными казались Шурке станция и маленькие домики поселка, когда, выйдя, он отправился домой. Он думал о красивом городе, который ему только что показывали, и о том, что хорошо бы было жить там.

   В воскресенье мать нажарила пшеничных пирогов с капустой, чтобы продавать у поезда, и Шурка пошел с ней на станцию. Там подскочил к ним малый лет семнадцати, заика, в деревенской шубе, отобрал пятнадцать пирогов и объявил, что тятенька заплатит: он в том доме.

   Шурка, добежав с ним, сел и начал его ждать, а он не появлялся. Шурка заглянул в те двери, за которыми он скрылся, и увидел, что проход сквозной.

   Горюя и ругая себя, он и его мать распродали то, что у них осталось, и, повеся головы, отправились домой. Все уже знали, что произошло, и около аптеки им сказали, что заика сейчас в чайной и с каким-то негодяем пьет с их пирогами чай.

   Сейчас же они бросились туда и, вызвав его, стали требовать уплаты. Он же, подхватив руками полы своей шубы, начал удирать. Авдотья, Шурка и присоединившиеся к ним прохожие бежали за ним следом и кричали встречным:

   - Дяденьки, держите его.

   Железнодорожник с желтыми усищами, который шел навстречу, растопырил руки, заскакал, чтобы поймать заику, поперек дороги, укрепился на расставленных ножищах и, облапив, задержал его.

   - Ну, Шурка, - сказал он, когда погоня добежала, - бей его, - и наклонил воришку, чтобы Шурка мог его достать.

   Тут Шурка стал хлестать его то по одной щеке, то по другой, пока Авдотья наконец не смилостивилась и не остановила его.

   - Дельно, - похвалил Егорка, оказавшийся в толпе, шагнул вперед, ударил вытиравшего платком лицо и отдувавшегося Шурку по плечу и посмеялся одобрительно.

   - Мал золотник, да дорог, - сказал он и предложил пройтись с ним.

   - Ах, - и деловитый, нахлобучив шапку, Шурка быстро сунул матери платочек, сделал грудь горой, нос вздернул и ответил басом:

   - Дуем.

   - Надо было шубу у него отнять, у гада, - сказал вдруг Егорка, когда они молча несколько прошли.

   - Эх, мы не догадались, черт его возьми, - ударил себя Шурка кулаком по голове и начал сокрушаться и досадовать.

   Егорка, подведя его к подъезду станции, остался посидеть у входа, а его послал в средину и велел насобирать окурков.

   - Много? - на ходу осведомился Шурка, ринувшийся, чтобы поскорее исполнить это поручение и оправдать доверие, которое Егорка оказал ему.

   Покуривая, они стали говорить, что здорово бы было сделаться разбойниками.

   Шурка стал расхваливать разбойничье житье и рассказал о нем все, что узнал когда-то от портного Александрыча.

   - Им тоже нужно чем-нибудь прокармливать себя, - сказал он. Рассуждая так, они дошли до дома Ваньки и вошли в калитку палисадника.

   Дом был обшитый досками, голубенький, с зеленой крышей и лиловыми воротами. На двери, как у доктора, сияла начищенная медная дощечка, а на косяке висел железный прут с деревянной грушей на конце.

   Егорка дернул его, и за дверью звякнуло. Зашлепали калоши, загремели разные крюки и цепи, Ванькина жена открыла и посторонилась, чтобы дать пройти.

   Она была большущая, живот держала выпятя, а плечи отведя назад, как будто несла воду в ведрах. У нее в ушах висели серьги кольцами. Ее лицо было большое и невыразительное, белая ночная кофта выпачкана блохами, а ноги без чулок были толстенные, голубоватые и лоснились, как костяные.

   - Наше вам, - сказал ей Шурка вежливо и подал руку.

   В доме был угар от утюга, грязь, на стенах коричневые пятна от клопов. Возле икон был помещен Петр Первый с усиками и мясистым подбородком, в кудерьках, как баба, отпечатанный на жести, и пучок бессмертников.

   - Что ж, Нюрка еще чахнет? - спросил Шурка, подмигнув.

   Егорка посмеялся и ответил:

   - Чахнет, - и они похохотали.

  

  

   В начале ноября у Ваньки был прием. Все родственники и главнейшие знакомые приглашены были пожаловать к нему по случаю дня именин его жены.

   Все было на большую ногу. Подогнали к этому торжественному дню убой свиньи. За самогоном ездили к Василию Ивановичу на телеге.

   Стол накрыт был в "зале". Именинница надела свое свадебное платье. Оно было розовое, матовое, и на нем был выткан шелковый узор в виде глазочков из павлиньего хвоста. Лицо она натерла порошком, который приготовила из стружек от стеариновой свечи.

   Сам Ванька был в рубашке с отложным воротником и в кителе с затянутыми черным коленкором пуговицами. На шею он пристроил вместо галстука шнурок с помпонами, усы намазал салом и свернул колечками.

   Детей в тот вечер рано накормили, подпоили их, чтобы они покрепче спали, и упрятали их всех на печку.

   Нюрке мачеха велела причесаться на прямой пробор и выдала ей белый фартук. В нем она должна была прислуживать.

   Чтобы улучшить в доме запах, зажгли свечку и сожгли на ней кусок бумаги.

   Собрались: церковный староста со старостихой, земледелец со своей супругой, дед Матвей с Авдотьей, Аверьян с женой, отцом жены и ее матерью, литовка с мужем.

   Пили самогон и несколько наливок из него. Еда была вся изготовлена из мяса только что заколотой свиньи.

   Приняв от всех приветствия и с каждым гостем выпив, именинница сейчас же ошалела и весь вечер просидела молча, хлопая глазами и то вздергивая голову и озираясь, то опять роняя ее.

   Ванька лебезил перед гостями. Он пенял дорогим родственникам, что они так долго на него сердились, пожимал им ручки, пил за их здоровьице и выражал надежду, что вперед у него с ними будет мир.

   Дед радостно ему поддакивал, похлопывал его по плечику, поглядывал на всех и похохатывал. Он выпивал стаканчик за стаканчиком, закусывал кусками сала и засаленные пальцы вытирал об волоса.

   Литовкин муж пил молча, что-то думал, иногда ребром ладони ударял жену по локтю, и, внезапно оживившись на минуту, говорил, показывая головой на стол:

   - Шамовка губернаторская.

   Аверьян был грустен и смотрел в тарелку. У него горело одно ухо и одна щека. Беременная и одетая в широкий балахон, его жена дремала, а ее родители старались съесть как можно больше и от времени до времени, прикрыв руками рот, тихонько говорили что-нибудь друг другу на ухо и принимались хохотать. Литовка искоса на них поглядывала и, скандализованная, кашляла.

   Авдотья была очень хорошо настроена. Она была в кораллах, в вязаной зеленой кофте тещи главного и в гребне со стеклянными брильянтами. Она сидела рядом с Аверьяном, громко говорила и жестикулировала. Иногда она притрагивалась к Аверьяновой руке и, словно испугавшись, вскрикивала.

   Гости, всё доев и выпив, стали со