Добычин Леонид Иванович - Шуркина родня

   Леонид Добычин

  

   Источник: "Город Эн": Эксмо; Москва; 2008

  

  

   Телега со скарбом подъехала к домику. Он был бревенчатый, обитый железом. К дороге он был обращен тремя окнами. Дверь и два окна были сзади. Двор не был ничем огорожен.

   Хозяйка, которая шла за телегой, шагнула еще раз и, очутясь рядом с возом, ссадила с него шестилетнюю девочку и мальчугана лет трех. Шурка, средний, сам спрыгнул.

   Явились мальчишки откуда-то, расположились и стали глазеть. На крылечках двух соседних домов появилось по женщине.

   - Сбегайте, кто-нибудь, дети, - сказала приезжая, - и попросите сюда господина Акимочкина.

   Дожидаясь его, она села с детьми на завалинку. Возчик отвязал от телеги ведерко. Достав из колодца воды, он дал лошади пить. Он свернул "козью ножку". Махоркой завоняло в свежеющем воздухе.

   Пыльные, из придорожной канавы торчали репейники. Поле с коротенькой бурой щетиной тянулось до леса. Местами оно было серое от паутины. Казалось, что на нем лежит иней.

   Лес был верстах в трех с половиной. Недавно за него село солнце, и небо над ним еще было слегка желтоватое.

   Виден был верх колокольни за лесом, и крест одним краем блестел на ней. Черная, около колокольни видна была узенькая заводская труба.

   Разрезая лес вдоль, показался вдруг и стал быстро бежать белый дым. Поезд вынесся и застучал, приближаясь.

   Извозчик сказал, что дорога, по которой идет этот поезд, зовется здесь "веткой", а сам этот поезд "кукушкой". Он возит со станции к сахарному.

   Мальчуганы, ходившие за господином Акимочкиным, прибежали, и скоро стал виден он сам.

   Он шагал, держась прямо. Он был невысокий и черный, с железнодорожными пуговицами.

   Дойдя, он приставил одну свою ногу к другой, как солдат. - Добрый вечер, - сказал он.

   Посылавшая за ним женщина встала. Он был ее брат. У обоих у них были красные щеки, срастающиеся на переносице брови, рот, в углах загнутый кверху.

   Акимочкин отворил принесенным с собой ключом двери, и в дом внесли вещи.

   В нем были две комнаты: "кухня" и "зал". Стены зала побелены были мелом. Пол в нем был дощатый, покрашенный. Дети, восхищенные, стали валяться.

   Их мать, отвернувшись, достала платок из-за пазухи и, развязав его, вынула деньги и расплатилась с извозчиком.

   Он постоял и спросил, нет ли "синенького", и ему нацедили в стакан через корку.

   Потом нацедили себе, и Акимочкин, опрокинув, пошел.

   - Ну, пока поживите, - сказал он, как будто бы этот дом был его.

   На пороге столкнулась с ним гостья, толстуха, кума, машинистиха, родом литовка. Она была низенькая и пыхтела. Одета она была в пышное платье с прошивками.

   Нацеловавшись, она пощипала детей, и хозяйка, цедя через хлеб, налила ей полчашки. Она проглотила. Лицо у нее стало масленым.

   Обе довольные, они напоили детей кипятком и, постлав на полу, уложили их. Вбили три гвоздика в разных местах и повесили зеркальце в рамке, иконку и лампочку без абажура, к которой был сзади приделан рефлекторчик из гофрированной жести.

   Потом ее сняли, зажгли, осмотрели при ее свете кровать и, обмыв ее и протерев керосином, расставили.

   Гостья затем пожелала помочь еще разобрать сундучок. Он обит был брусничного цвета слюдой и полосками жести. Замок у него открывался с секретом.

   Когда дошло дело до двух фотографий, она поднесла их к огню и одну за другой, отдаляя от глаз и опять приближая к глазам, с интересом рассматривала.

   На одной была надпись "На память о браке моем сочетании", а на другой "В день отъезда на фронт".

   Похвалив их за сходство, литовка, печальная, потрясла головой и вздохнула.

   - А если бы, - предположила она, - он служил на железной, его бы не взяли.

   Хозяйка опустилась тогда на кровать. Там она, утираясь платочком с деньгами, повсхлипывала.

   Она стала потом проклинать генеральшу Канатчикову, у которой в имении ее муж состоял в писарях.

   - Не наймись он туда, - говорила она, - он бы, может быть, был на железной.

   Расстроенная, она процедила оставшийся синенький и допила его с гостьей. Их души раскрылись, и женщины пододвинулись ближе друг к другу.

   Они улыбались приятно и слушали, как в другом конце комнаты дети сопят.

   - Нет, - задумчивая, глядя в сторону лампочки, заговорила мечтательно гостья: - Что-что, а железнодорожное дело - святое. Какое подспорье, что служащим предоставляют хотя бы, например, даровые билеты.

   Счастливая, стала она вспоминать, как в Аральске она была за усачом, а в Иркутске - за хлебом. В Крым съездила и посмотрела на Черное море. Из Тулы неделю назад привезла самовар, а теперь собирается в Сызрань за яблоками.

   Уходя, она вдруг повернулась. Борясь с нерешительностью, потупляющаяся и доброжелательная, она остановилась в дверях.

   - И не трудно вам так, - сострадающая, проницательно глядя, спросила она, - как вдове, без мужчины?

  

  

   Поев привезенного вчера с собой хлеба, все вышли на улицу. Мать заперла на ключ дом и отправилась, приказав дожидаться ее и никуда не ходить, на базар.

   Дети радовались, что остались одни на свободе. Они покричали "кукушке" "ку-ку" и, дразня ее, стали скакать и плясать. Повалясь на дорогу, они хохотали. Потом они стали вздымать пыль ногами. Набрав ее в горсти, они ее сыпали себе на голову.

   Из соседнего дома к ним вышел мальчишка в поярковой шляпе. Они окружили его. Он сказал, что отец у него земледелец, Василий Иванович, и что с другой стороны, где на крыше стоит жестяной петушок, живет "главный". Когда ему нужно на станцию вечером, он зажигает фонарь и несет в руке. Дочери его, девке, пять лет, и ее зовут Манькой. Жена его один раз отхватила себе дверью пол-уха. Работу у него в доме делает теща. Индюшек он держит зимой в утеплённом сарайчике. В поле их водит пастись сучка Джек.

   Он сыграл на сопелке, достав ее из-за рубахи, и спел интересную песенку. Дети такой не слыхали до этого:

  

   Пора бабушке вставать.

   Накормила,

   На дубочек посадила.

   Дуб, сломися,

   Другой, народися.

   Татарки,

   Хохлушки,

   Берите по палке

   Там мост мостять.

   Там жеребцов крестять.

  

   Он рассказал им еще, что его зовут Яшкою, и что из мест, где война, едут беженцы, и что когда они будут здесь жить, то парнишка их будет ходить к нему.

   Многое из того, что он тут говорил, сразу же и подтвердилось. Индюшка прошла с индюшатами, сопровождаемая сучкой. К изгороди подбежала из сада девчонка. Старуха, поставив ведро, догнала ее и оттащила, схватив за подол.

   - Говорил я, - сказал тогда Яшка, и слушатели, изумленные, захохотали.

   Их мать в это время шагала, помахивая на себя для прохлады платочком. Она краем глаза поглядывала на свое отражение в окнах. На ней была черная кружевная косынка и бусы из коралловых шариков. Юбка и кофта на ней были синие, новенькие, еще ни разу не стиранные и блестящие.

   Улицы не изменились с тех пор, как она, еще маленькая, приходила сюда из деревни.

   По-прежнему чередовались с заборами одноэтажные домики, были видны впереди каланча и украшенная синей маковкой и золоченым крестом колокольня.

   На тех же местах были "Чайная", "Зало для стрижки", "Плиссе и гофре", и такие же толстые люди смотрели с портретиков, вставленных за стеклом у фотографа.

   Так же, как и в то время, пыля на ходу, в камилавке и в валенках, брел без дороги отец Михаил и раскачивался, как медведь в балагане на ярмарке.

   - Дунька Акимочкина, - узнавали ее и подходили к ней люди. Другие, воспитанные, говорили ей так: - Евдокия Матвеевна.

   Все ее знали девчонкой еще, и никто ее не называл по фамилии мужа - Гребенщиковой.

   Ей рассказывали между прочим, присев к ней на лавку, что Ванька Акимочкин, брат ее, в Преображенье был пьян. Он хвалился у церкви и возле ларьков против станции, что он может Дуньку впустить, может выгнать, что дом не ее, а его, потому что он сам его ставил.

   Взволнованная, она всем возражала на этом, что муж ее несколько лет понемногу давал Ваньке денежки, чтобы он закупал не спеша матерьял, и что Ванька сам строил, так это потому, что он плотник (железнодорожником сделался только во время войны), и за это ему шла часть платы, которую получали от Губочкиных, квартирантов.

   - Вам надо управы искать на него, - говорили ей. - Надо бумагу составить: "До слуха до моего, мол, дошло" и

   - подать куда следует.

   Несколько дрог на железном ходу, запряженных лошадками, к мордам которых подвешены были дерюжные торбы, стояло у почты. Под липой сидели на пыльной траве их хозяева и бормотали, читая в тени "донесения главнокомандующего".

   Гончарных дел мастер дед Мандриков тоже был здесь. Он жил в той же деревне, где жил и Авдотьин отец, и Авдотья обрадовалась.

   - Дед, - сказала она, подходя, - вам богатому быть: не узнала я вас. Извините меня уж.

   Она посмеялась немножечко и подала деду руку. Свой воз он оставил у Бондарихи, на заезжем. Авдотья его проводила туда.

   - Мне и детям моим, - говорила она, - угрожает опасность. Пускай бы папаня заехал сюда. Я сама бы слетала к нему, но нельзя: не с кем бросить детей.

   Деду Мандрикову было очень приятно с ней. Он улыбался и был обходителен. Он подарил ей газету.

   - Газета сегодня, - сказал он ей, - не лишена интереса: мы что-то около ста человек взяли в плен.

   Ей пришло тогда в голову, что хорошо бы дать знать про все мужу. Она завернула на почту, купила конверт, лист бумаги. Почтмейстер пожаловался ей, что, вот, завели эти новые марки и руки с трудом подымаются, чтобы класть штемпель на царский портрет.

   "Благоверный супруг мой, - писала она, когда дети ее улеглись, - я одна без вас. Люди жалеют меня и говорят мне, что я - как вдова".

   От письма она с лампочкой переходила к простенку, где было повешено зеркальце, и, посмотрясь, возвращалась.

   Она написала про Ваньку и больше всего - про хорошую смерть квартирантки их, Губочкиной: как она обошла всех знакомых и всем говорила: "А знаете, я ведь сегодня умру", а вернувшись - переоделась, легла и послала за батюшкой. Губочкину без нее не хотелось здесь жить. После похорон он собрался и уехал в Самару.

  

  

   Авдотьин отец подкатил к дому вечером двадцать девятого августа, в день "усекновения". Завтра у Шурки должны были быть именины, и деда просили остаться.

   - Есть синенький-то? - спросил он, выпряг мерина и поместил его на ночь в конюшне у отца Яшки, Василия.

   Дед был костлявый, бородка у него была серенькая, стрижен он был под горшок. Он ходил в картузе и клеенчатой куртке.

   Он снял сапоги и остался босой. Чтобы дети не трогали вожжи и кнут, он их спрятал на печку.

   На улице было тепло, и Авдотья с отцом, выпив синенького и задув в доме лампочку, вышли во двор. Они сели на дроги и, скрючась, беседовали.

   Подымался и утихал лай собак. То далёко, то близко гудели иногда паровозы. "Кукушка", проносясь то туда, то назад, тарахтела.

   В конюшне Василия лошади переступали. Звезда иногда отрывалась и падала.

   Дочь рассказала отцу, как, съезжая со двора генеральши Канатчиковой, продала свою Катьку, корову, и как трудно жить. Рассказала про Ваньку.

   Отец был красильщик и возчик. Он красил холсты в деревнях и возил бревна к пристаням.

   - Слушай, - сказала Авдотья и высчитала, что, живя возле станции, он бы мог целиком перейти на извоз.

   Они долго прикидывали, и уже петухи прокричали, когда они договорились, что дед переедет сюда.

   Возбужденные, они наконец вошли в дом и прикончили синенькое, припасенное к завтрашнему именинному дню.

   Под Воздвиженье дед переехал. На дрогах привез утром скарб, выпряг мерина и поскакал на нем за тарантасом и бабкой.

   Она была низенькая, в ватной кофте, сужавшейся в талии, в черном, с горошинками, сарафане и в красных сапожках. Она перекрестилась, войдя, и, сняв пестрый платок, осталась в сатиновом черном чепце.

   Дед и бабка устроились в кухне. Кровать у них была деревянная, и нарисованы были на ней два кувшина и лев между ними.

   В сенях дед развесил парадную сбрую. Она была с бляхами. Шурке при этом он дал держать вожжи. Они были вязаные, шерстяные, зеленые.

   Бабушка была из староверок. Иконы у нее были черные. В угол она поместила Иисуса Христа, а по бокам - Богородицу и Иоанна Предтечу. Он был страшный, с крыльями, с чашей, а в чаше у него был ребеночек.

   Перед иконами бабка прибила к стенам треугольную полочку и прикрепила к ней ситцевую пелену, а на полку поставила круглую штучку с отверстиями и сказала, что это - кадильница.

   Стали жить. Дед поставил плетень перед домом, построил сарай, навозил дров, картошки, набил сеновал.

   Иногда он в свободное время решал почитать и, открыв сундучок, доставал из него очень толстую книгу, которая называлась так: "Правда дороже, чем золото".

   Весь сундучок изнутри был оклеен картинками, и из него соблазнительно пахло. Для запаха дед в нем держал десять черных стручков. Говоря о них, он называл их "рожками".

   Дед клал эту книгу на стол, придвигал табуретку. Очки у него были связаны сзади веревочкой. Он надевал их и начинал читать вслух.

   Когда он сел читать в первый раз, все явились, заинтересованные, и расположились вокруг.

   - Вот, - сказал он и прочел, что "не должно избегать встреч со священником".

   - Некоторые, - читал он, - считают, что встречи сии предвещают несчастье. Но мысль сия внушена самим дияволом.

   Знатный московский купец, выйдя из дому, встретил в дверях поспешавшего на урок к его детям законоучителя и обратился назад.

   - Не страшитесь, - ободрил его иерей, - но идите, и я говорю вам, что вы получите прибыль.

   И что же? Купец торговал в этот день с такой выгодой, как никогда.

   На Кавказе один суеверный полковник, идя в поход, встретился с шедшим домой по совершении некоей требы пресвитером и приказал своим воинам плюнуть. И тут же настигла его мусульманская пуля, и он испустил вскоре дух.

   - Это верно, - сказала Авдотья. Ей вспомнилась встреча с отцом Михаилом и после него - с дедом Мандриковым. - Иногда и священника встретить - не к худу.

   В базарные дни заезжали иногда к деду с бабкой какие-нибудь старики из деревни. Дед Мандриков тоже заглядывал по временам и докладывал, сколько мы опять человек взяли в плен.

   Иногда, когда в церкви давали "листки из Почаева", он заходил почитать их вдвоем.

   Начинались морозики. Кадку с водой из сеней внесли в кухню, "зал" стали топить. Утром поле и соседние крыши совсем были белы. Плетень и примкнутый к нему рыжей цепью с замком тарантас по утрам были тоже как будто посыпаны солью.

   Все меньше удавалось бывать на дворе. Было скучно. Томясь, дети часто принимались мечтать о парнишке из беженцев. Если бы он приходил к ним - как здорово было бы.

   С Яшкой они теперь редко встречались. Встречаясь, справлялись, приходит ли этот парнишка к нему, но парнишка еще и к нему не ходил.

   Раз вошел, постучась, сын Ивана Акимочкина Аверьян с сундучком и, поставив его, объявил, что пришел сюда жить.

   - Не хочу, - сказал он, - покоряться.

   Он начал ругать свою мачеху и рассказал, как она придирается, и как наушничает, и как отец его из-за нее в позапрошлом году до того избил Нюрку, которая была тоже от первой жены, что она и сейчас еще чахнет.

   - Ну что же, - сказала Авдотья, смотря на него. - Проживай себе.

   Стлать она стала ему на полу, там, где детям, и дети, ложась, уговаривались, если кто-нибудь ночью проснется, будить остальных, чтобы слушать всем вместе, как он интересно храпит.

   Через два дня на третий он ездил на соседнюю станцию, где он работал в депо, и дежурил. Когда его не было, дети вытаскивали из кармана его праздничной куртки конверт с фотографиями, на котором напечатано было: "Секретно. Мужчинам-любителям. Жанр де Пари", и смотрели их.

  

  

   У земледельца Василия Ивановича были похороны. Его Яшка с парнишкой из беженцев пробовал лед на пруду. Оказалось, лед был еще слабый, и Яшка, идя впереди, провалился.

   Авдотья решила пойти проводить его. Бабка ее поддержала.

   - Кого мы провожаем, - сказала она, - тот нас выйдет встречать на том свете.

   Дед тоже решил идти.

   - Скоро нам, - пояснил он, - придется просить господина Василия, чтобы он на зиму принял к себе тарантас.

   И тогда все оделись и вышли и заперли дом на замок.

   Было очень приятно на улице, тихо и солнечно. Точно весной, на дороге попрыгивали и почирикивали воробьи.

   Долговязый, задрав кверху голову, на квартал впереди шагал главный. Жена семенила с ним, низенькая, и, оглядываясь, торопила девчонку, которая не поспевала.

   - Рассчитывают, - сказал дед, - что весной будут брать у Василия плуг для картошки.

   У станции вспомнили Ваньку, как он здесь бахвалился в Преображение, и посмеялись, а переходя через линию, глянули на устроенное между главными и запасными путями "отхожее место для пленных", и всем пришел в голову Мандриков.

   Церковь стояла среди большой площади беленькая, ее крестик блестел, и казалось, что небо, везде чуть голубенькое, над ней было совсем густо-синее.

   Детям Авдотья дала по копейке для нищих, и нищие что-то пропели им и поклонились им в землю.

   Ждать в церкви пришлось не особенно долго. Обедня уже отошла, началась панихида, и дела отцу Михаилу с дьячком Виноградовым было всего на каких-нибудь четверть часа.

   Блестя лысиной, главный стоял впереди и крестился. Он был выше всех. А на мертвого дети старались не взглядывать. Желтый, с бумажной полоской на лбу, он пугал их. Никто не сказал бы, что он так недавно играл им на дудке и пел интересную песенку про жеребцов.

   Хорошо показалось, когда опять вышли на улицу. Солнышко чуточку грело, и воздух подрагивал. В небе ни облачка не было. Кисточки ягод краснелись еще кое-где на верхушках рябин.

   Подоспела литовка, кума, и, пристроясь к Авдотье, болтала.

   Она сообщила, что беженцы соорудили в порожнем амбаре костельчик и там очень мило. Ей есть теперь где помолиться по-своему. Пленные тоже заходят туда. Они очень воспитанные, и заметно, что с образованием.

   Вдруг она стала таинственной и, оглянувшись, спросила:

   - Ну как Аверьян?

   - Он такой, - ковырнув рукой в воздухе и сделав губы кружочком, сказала она, а Авдотья, отведя глаза, стала к чему-то присматриваться и спросила, какая это видна там железнодорожная линия.

   - Это, - ответил ей дед, - идет ветка на Серные воды.

   Он начал рассказывать, как он возил туда лес для железнодорожного доктора Марьина, разбогатевшего тем, что он делал людей непригодными к воинской службе, и строившего в Серных водах два домика, чтобы сдавать их внаймы.

   Этот день, необычно начавшийся, дед захотел и закончить по-праздничному. Когда стало темно, он зажег в кухне лампочку и, открыв сундучок, достал книгу.

   Опять все пришли и уселись вокруг, чтобы слушать ее.

   Дед раскрыл где пришлось и прочел им о женской неверности. Случай с Пентефрием и похотливой женой его всех позабавил, и все посмеялись над ней, что она была старенькая, а полюбила мальчишку, Авдотья же стала ее выгораживать и говорить, что ей, может быть, не было даже и тридцати еще лет.

   - Ну да что там, - сказала она, поднялась, погнала детей спать, напихала белья в два котла, залила и поставила в ночь - мокнуть к завтрашней стирке.

   Когда, отстиравшись, она собралась на ручей полоскать, к ней явилась литовка. Работы у нее было мало, и она могла сколько угодно расхаживать.

   - В Рыме, - сказала она, входя, - быть и попа не видать. Я ходила сейчас к мадам главной и вот зашла к вам.

   Очень шумная, расцеловав надевавшую наскоро на голову поверх чепчика черный платочек с горошками бабку, она обхватила Авдотью за талию и повлекла ее в "зал".

   Там она рассказала о беженцах и о приехавшем с ними прекрасном ксендзе, хорошо исповедующем, а Авдотья еще раз с ней вспомнила, как хорошо умерла квартирантка.

   - А где Аверьян? - оглядев потолок, словно думала, будто он может быть там, вдруг спросила литовка.

   Она захотела узнать то и се, почему он работает на другой станции, и что он делает дома.

   Авдотья ответила ей, что там - "узел", проходят две разных дороги, и он - на другой, потому что на здешней - сам Ванька, и если бы тут же был и Аверьян, то это было бы слишком заметно и люди болтали бы, что вот оба они укрываются.

   Дома же он очень мало бывает. Он любит играть на гармонии, а у него ее нет, и он ходит играть на чужой.

   - Молодые всегда так, - сказала кума и, сжав губы, внушительная, посмотрела Авдотье в глаза.

   Когда выпал уже первый снег и раскис, по грязище, ругаясь, пришла почтальонша Софроновна и принесла письмецо.

   Это муж писал с фронта. Он хвастался, что не дает спуску немцам, предостерегал Дуньку от кавалеров и кланялся всем, а Ивану Акимочкину он просил передать, что, вернувшись, расправится с ним, как с германцем каким-нибудь.

   Деду понравилось это письмо, и Авдотья ему подарила его. Он прочел его Мандрикову, когда тот завернул, и тот тоже одобрил.

   У Мандрикова в этот день оказалась с собою ханжа. Все подвыпили. Дед стал плясать среди кухни, а бабка, которая не смогла встать со стула, сидела, ударяя в ладоши, раскачиваясь, и, веселая, пела:

  

   - Танцуй, Матвей,

   Не жалей лаптей.

  

   Тут в трубе стало выть. Когда выглянули, на дворе оказалась метель, и пришлось деду Мандрикову ночевать.

   Перед сном поглядели портреты царей, фотографии разных церквей, напечатанные в книге "Правда дороже, чем золото", потолковали о том, что Толстой, говорят, тоже пишет.

   - Священные книги, - сказал дед Матвей, - сорок раз переписаны были, и в них получились ошибки. Там пишется о подставлении левой щеки, а Толстой отвечает на это: "Да так он тебя и совсем убьет".

   Все посмеялись, а Мандриков рассказал, что есть книжка про храмы: они - свалка каменья, слитие золота и серебра.

  

  

   - Аверьян ужасно интересный, - удивлялись дети, когда он, подкравшись, схватывал кого-нибудь из них внезапно за подмышки и подбрасывал так высоко, что в животе щекотно становилось.

   Иногда он брился, и тогда он отгонял всех, - или чинил примус. Иногда был весел, щелкал пальцами и напевал, притопывая:

  

   Кекуок известный

   Танец повсеместный.

  

   Часто ему снилось, что к нему подходит кто-то, наклоняется и трогает его, а он старается проснуться и не может.

   Один раз после того, как он опять увидел это, дети посмеялись над ним и сказали ему, что это не сон, и что их мать на самом деле подходила к нему ночью и, присев возле него на корточки, дотрагивалась до него.

   - Да, - согласилась она, - это, правда, было. Я хотела разбудить его, а то он очень уж храпел, да так и не решилась, как-то жаль стало его.

   - Ну, в следующий раз решайся, не жалей, - сказал он, и она два раза после этого будила его.

   Уже дело подходило к Масленице, когда в дом явился вдруг однажды малый в серой куртке, перепачканный мукой, и подал письмецо в конвертике и сверток.

   - Аверьян-Иванычу от Ольги Федоровны, - объявил он. Сверток очень хорошо был упакован, а конверт был деловой, с печатной надписью: "Колониальные товары. Ф. Суконкин".

   Аверьян работал в это время. Все ехидничали и с огромным интересом дожидались его.

   Вечером он прибыл, наконец-то. Он прочел письмо. Он бросил его в печку и похохотал немного.

   - Влюблена и хочет познакомиться, - сказал он. Он поджег веревку спичкой и распаковал посылочку.

   В ней оказалась булочка с изюмом, вроде кулича, обсахаренная, домашнего изготовления, и ликерчик в глиняной бутылочке.

   - Ах, - крикнул Аверьян, схватил его и поднял всем напоказ, а дед расчувствовался и сказал, что это - из за пасу.

   Бабка же нюхнула бутылочку и, дернув носом, повертела головой.

   - Не с приворотною ли травкой, - догадалась она.

   Молча Аверьян тогда вскочил, схватил кухонный нож, резнул два раза и с куском, не надевая шапки, выбежал.

   - Вот кьятр, - удивился дед.

   Авдотья посмеялась и, пожав плечами, убрала бумагу и веревочку.

   Бумага эта оказалась объявлением - из тех, что перед Рождеством расклеили на всех углах поселка: холодно в окопах - жертвуйте солдатам теплое белье. Пожертвования принимают доктор медицины Марьин и потомственный почетный гражданин Суконкин.

   Аверьян примчался торжествующий и, в высшей степени довольный, сообщил, что добежал до главного, покликал сучку Джека, и она не стала этой булки есть.

   Тогда решили сжечь ее, чтобы ее не наглотались дети или куры, а к ликерчику присели и, отправив детей спать, распили его.

   Он был запечатан, и в него подсыпать ничего нельзя было, но бабушка сообразила, что бутылочка могла быть наговорена, и, чтобы обезвредить ее, обкурила ее, положив из печки уголек в кадильницу. Аверьян форсил и задавался, говорил, что Ольга выдра и свои припасы понапрасну израсходовала.

   Дед блаженствовал, потягивая, бабка хлопала глазами и закашливалась, а Авдотья, словно опьянела больше всех, без толку похохатывала и хватала Аверьяна за руки.

   Когда же, перейдя из кухни в зал, они уселись по своим местам и начали укладываться, то она спросила, что бы он ответил, если бы не Ольга, а она любила его.

   - Глупости какие, - сказал он. - Во-первых, ты мне родственная тетка, во-вторых - лет на десяток старше меня, и поэтому я не могу воспринимать подобных чувств.

   "Ах, супруг мой, - вскоре после этого отправила Авдотья письмецо, - вы мне глаза кололи кавалерами. Но где они? Нет низкого такого. Я одна. Нет никого, к кому бы можно было прислонить мне голову".

   "Жить трудно. Стирки стало меньше из-за этих беженцев - всё бабы ихние перебивают".

   "За детьми смотреть не успеваю. Они водятся бог знает с кем и пальцами изображают глупости".

   "Хотя бы вы на время отпросились сюда. Некоторые ведь приезжают на побывку".

   На письмо это она не дождалась ответа. С почты ничего ей больше не было. Софроновна два раза появлялась в их конце, но заходила во двор к главному.

   Снег стаял. Куры сели выводить цыплят. Стреножив мерина, дед стал пускать его на дерн. Поле начали пахать.

   У сучки Джека родились щенята, черные с коричневым, и дети бегали смотреть, как теща главного их топит.

   Тарантас опять стоял у дома - на цепи, с замком, как лодка, а за то, что земледелец принял его на зиму к себе в сарай, дед земледельцу отрабатывал.

   В конце поста говели. Бабушка, идя к причастью, нарядилась в поясок с молитовкой. После причастья ели студень и весь день старались не грешить.

   Под Пасху были у заутрени. Полюбовались огоньками плошек. Посмотрели на ракеты и послушали хлопушки перед церковью.

   Какому-то мальчишке прострелило из хлопушки ногу. Он орал, пока его не утащили, и, столпясь вокруг, все слушали.

   Уже позеленели ивы над канавами, и мошки появились. С каждым днем все позже опускалось солнце и садилось все правей, все ближе к трубе сахарного.

   Дети, подмигнув друг другу, стали удирать во двор и, прошмыгнув под окнами, шататься по поселку.

   Иногда они отыскивали Аверьяна у чьего-нибудь забора. Он играл "На сопках" на чужой гармошке, а его друзья отплясывали посреди дороги с девками.

   Тогда, взобравшись к Аверьяну на скамейку, дети оставались с ним и вместе возвращались в темноте.

   Они цеплялись за него, старались не отстать и тоненькими голосками разговаривали с ним о его картинках для мужчин.

   - Ой, - затыкая уши и оглядываясь, восклицал он и учил их говорить прилично, например - "пистон поставить".

  

  

   "Дети наши шляются, - отправила Авдотья письмецо на фронт, - и у меня нет сил что-нибудь сделать с ними".

   "Я возьмусь лупить их, а они меня комплиментируют подобными словами".

   "Тарантас у нас украли - кол тот вытащили из земли, к которому он был прикован".

   "Тарантас этот отец купил недавно, когда ехал к нам. Теперь и денежки пропали и доходы меньше сделались".

   "Должно быть, мне придется, дорогой супруг мой, отослать двоих детей на время к вашему отцу и к вашей тетеньке - которая просвирня".

   Снова она стала поджидать Софроновну и выбежала ей навстречу, когда она ощупью, читая на ходу, вошла во двор с открыточкой:

   "Я девка, - сообщала о себе просвирня, - и не очень смыслю в детищах. Но ладно, все равно, везите, я управлюсь как-нибудь".

   С недельку еще медлили и наконец решились. Дед впряг в дроги мерина, набил травой мешок и положил его на дроги.

   Все присели в кухне, встали и, подавленные, вышли. Дед уселся с девочкой. Перекрестились и, когда телега завернула за угол и стука ее колес не слышно больше стало, молча возвратились в дом.

   А к дому приближалась уже и опять несла письмо Софроновна.

   - Вам пишуть, не гуляють, - снисходительно сказала она.

   Это свекор извещал Авдотью, что он скоро соберется в отпуск и тогда приедет и возьмет ребенка.

   Письмецо это все очень похвалили, дед Матвей сказал, что почерк замечательный, Авдотья оживилась и еще раз рассказала, что отец ее мужа - письмоводитель, потому что у него простуженные ноги и другой работы из-за этого он никакой не может выполнять.

   И, как и каждый раз, и дед и бабка с интересом это выслушали, покачали головой и, щелкнув по два раза языком, одобрили.

   Он прибыл, и ему гостеприимно предоставили весь зал. Он спал там на кровати, а Авдотья ночевала в кухне на печи. Мальчишек же и Аверьяна выпроводили в сарайчик.

   Дед Гребенщиков был жилистый, носил бородку клином и поверх рубахи надевал коричневый пиджак. Штаны на нем были сатиновые, черные, и по причине ревматизма он ходил не в сапогах, а в валеных калошах.

   Он приехал вечером, а утром, обстоятельно поговорив со всеми, пожелал пройтись.

   - Ну, Шурка, - подмигнув, сказал он, - ты меня веди, а завтра я тебя буду везти.

   Тут он, довольный, посмотрел на всех, и все похохотали.

   Тогда Шурка подошел к нему и подал ему руку. Он был низенький и важный, с красными щеками. Он надел картузик, и они отправились.

   Неторопливо они шли, смотрели на ходу направо и налево и беседовали, а увидя лавку, заходили внутрь и приценивались.

   Около вокзала дед купил себе и Шурке по стакану кваса и по прянику, а Шурка рассказал ему, как Ванька здесь хвалился под Преображенье, что продаст их дом и выгонит их.

   - Ишь ты, - понегодовал на Ваньку дед, и скоро перед ними оказалась площадь, и на ней бараки и вагоны без колес.

   Дед очень был доволен, когда Шурка сообщил ему, что это - помещения для беженцев.

   Он быстро огляделся, высмотрел скамейку, поспешил к ней и расположился.

   Вынув из кармана пиджака пенсне, он живо насадил его на середину носа и признался, что еще не видел, что это за люди - беженцы.

   Тут Шурка удивился, и они, притихнув, стали смотреть молча на мужчин и женщин, выходивших из бараков и опять входивших, а потом к ним села, чтобы лучше разглядеть их, молодая мать с ребенком и они потолковали с ней.

   Застенчивая, оправляя кофту и вздыхая, она им рассказывала, как в тот город, где она жила, прислали первых раненых и понесли от станции до лазарета, забинтованных, а люди подбегали к ним и клали на носилки деньги и расстраивались, а потом привыкли, проходили мимо и не взглядывали даже.

   А когда солдаты стали отступать и угонять с собой скотину, чтобы не досталась немцам, было слышно, как за городом кричат коровы, потому что их не кормят и не поят, и тогда опять очень расстраивались люди.

   - Всякого, должно быть, движимого можно было по дешевке накупить там, - сказал дед. Он поднялся и снял пенсне: - Ну, что же? Мы не будем более задерживать вас.

   И они простились с ней и завернули на базар и там договорились с мужиком, который собирался завтра ехать по своим делам в Богатое, узнали цены и отправились домой, довольные друг другом и держа друг друга за руку.

   На следующий день подъехал их извозчик, все присели в кухне, вышли и столпились возле отъезжающих и стали пожимать им руки.

   - Шурочка, - расчувствовалась бабка и, закрыв лицо передником, завсхлипывала, - может быть, я не дождусь тебя, - а дед Матвей тихонько рассказал Гребенщикову, как один раз поругался с ней и крикнул ей, чтобы она издохла, а она ему - чтоб он; они поспорили, кто будет первым, и решили тянуть жребий, и вот жребий выпал ей.

   - Большой бы ты был, Шурка, я велела бы, чтобы писал мне, - всхлипнула и мать, и Шурка ей ответил:

   - Я неграмотный.

   Приятно было ехать то между полями, то между лесочками, греметь по мосткам, смотреть на стайки птичек, то взлетающие, то спускающиеся, то выпрямляющиеся, то загибающиеся углом на пестрые стада, деревни с колокольнями и мельницами и купальщиков, бросающихся с бережков в ручьи.

   В Богатом ночевали у Маланьи Яковлевны на заезжем, пили чай, и кипяток им приносили в большом чайнике с цветами. Шурке дед давал есть пряники и пояснял при этом, что теперь он не у матери, где видят только корки.

   Утром они вместе умывались у крыльца и лили из ведра друг другу на руки, потом молились на Маланьины иконы, снова пили чай, ходили на базар, приценивались, сговорились с мужиком до Земляного и по случаю купили "Утешение болящим", сочиненное епископом Петром и отпечатанное в городе Казани.

  

  

   Дорога пошла дальше степью. Ехать скучно было. Дед достал из сумки "Утешение" и стал читать его.

   Болезнь, напечатано в нем было, может привести нас к смерти или кончиться выздоровлением.

   Смерть может быть тяжелая и легкая.

   Тяжелою обычно умирают грешные, а легкой - праведные.

   Но бывает иногда, что праведные умирают трудной смертью, грешные же - мирною и безболезненною, и сие пусть не смущает нас.

   Нет праведника, у которого бы не было ни одного греха, и чрез мучительную смерть Бог подает ему возможность искупить сей малый грех еще в сей жизни и избегнуть воздаяния за оный в жизни будущей.

   Когда же грешник умирает легкой смертью, это значит, что ему не посылается возможность искупить предсмертными мучениями часть его грехов, и что за все он будет отвечать за гробом.

   Но не следует при виде трудной смерти думать, что она дается умирающему в наказание за грех.

   Так помышляя, мы бы согрешили сами, ибо осудили бы его. Нам надлежит предполагать, что это Бог его испытывает.

   Часто при заболеваниях употребляются лекарства. Но без воли Божьей ни одно лекарство не подает болящему какого-либо облегчения, и если иногда лекарство помогает, это значит лишь, что Бог снабдил его на этот раз целительною силой, чтобы чрез его посредство ниспослать уврачевание болящему.

   Однако из сего не следует, что должно отказаться от употребления лекарств, ибо может быть, что Бог как раз желает исцелить болящего через сие лекарство.

   Посему нам должно:

   а) молиться, чтобы Бог снабдил лекарство исцеляющею силой;

   б) вкушать лекарство.

   - Эта книга, - сказал дед вознице, - очень умная. Заметил, как в ней все показывается и так и этак, и еще no-третьему? И это очень правильно. О всяком деле можно рассуждать и так и этак.

   Стало припекать. Полынью стало пахнуть. Философствующих начало морить.

   Они покрепче сели, заклевали носом и, дремля, доехали до мельницы Земляного.

   Тут извозчик вскрикнул, лихо покатились и через минуту, очутясь у церкви, соскочили на землю.

   Простясь с ним, дед посовещался с Шуркой, и они решили, что нет смысла им идти на постоялый, и остановились на ночь у Мусульманкула Исламкулова, который торговал вразнос иголками и пуговицами.

   Он очень мило принял их, любезно улыбался, говорил им: - Ай! - и брал их за руку и тряс ее обеими руками.

   Он был в синей куртке, толстый, и на пальце у него было серебряное обручальное кольцо.