Дмитриева Валентина Иововна - Пчёлы жужжат

сказал губернатор и после некоторого молчания добавил: - Впрочем, зачем солдату чулки? По моему мнению, это совершенно излишняя роскошь. Солдат должен носить не чулки, а...- pardon, mesdames! - ему нужны портянки! Пусть и носит портянки.

   -  Да, да, да! - согласилась губернаторша.- Ты, Alexis, прав, как всегда! Мы уже имеем эти... как они называются? А чулки мы отошлем офицерам. Бедняжки, они так во всем нуждаются, так благодарны за всякую мелочь... Наш уполномоченный в своем последнем письме из Телина... ах, m-me Маевская, да ведь я вам еще не читала этого письма?

   -  Вы получили письмо оттуда? Ах, прочитайте!

   -  Сейчас... Прелестное письмо! Они развернулись в Телине... У них уже есть раненые и больные. Шесть офицеров и не помню сколько-то солдат. Они все в восторге от наших сестер, от пищи, от ухода - ужасно благодарят. Это так трогательно, так трогательно! Я вам сейчас прочту... Ах, Платон Плато-оныч!..- воскликнула она нараспев, и лицо ее озарилось светлой улыбкой.

   Все обернулись к дверям. В гостиную, бесшумно скользя мягкими подошвами по паркету, не вошел, а вплыл ближайший друг и наперсник губернатора, доктор Камзольников, служивший старшим врачом на железной дороге. Кругленький, маленький, подвижной, он весь маслился и блестел от избытка туков, переполнявших его хорошо упитанное тело. Блестела у него голова, чуть-чуть прикрытая реденьким белым пушком; блестело гладкое, круглое лицо, на котором от жиру совершенно не росли волосы; блестели маленькие, узенькие глазки, притаившиеся в глубине набухших век. Осторожно неся на коротких ногах свое жирное брюшко, по которому змеилась двойная золотая цепь, он подплыл к губернаторше и приложился к ее ручке, потом перецеловал ручки у других дам и, наконец, уже обратился к губернатору и почтительно склонил перед ним блестящее чело. Губернатор благосклонно пожал ему руку.

   -  А мы вас ждали-ждали...- пропела губернаторша.- Где это вы пропадали, Платон Платоныч?

   Камзольников озабоченно вздохнул и, вынув батистовый, совершенно дамский платочек, отер им свой блестящий лик.

   -  Ах, не говорите!.. Замучили! Опять в суде был.

   -  Вероятно, какой-нибудь иск?

   -  Все то же! Эти людишки просто нарочно лезут под вагоны, чтобы обогащаться на счет управления железной дороги. Отхватите ему какой-нибудь палец - и вот уже сейчас пожалуйте вознаграждение за увечье! Он весь-то гроша медного не стоит - пьяница, лентяй, разиня,- а за палец, изволите ли видеть, требует ни более и ни менее как тысячу рублей. Каково?

   -  Возмутительно!.. Ну что же, присудили?

   -  Отказали! Там один либеральный адвокатишка распинался, что дело вовсе не в пальце, а в нервном потрясении, вследствие которого истец будто бы потерял трудоспособность, но это уже совсем очевидная нелепость. Представьте: малый ростом чуть ли не с Петра Великого, физиономия - во! - и вдруг нервное потрясение? Отчего? Оттого, что по глупости или спьяну, а то, может быть, и с заранее обдуманным намерением полез под вагоны, и ему там немножко помяло какой-то дурацкий палец... Нервное потрясение!.. Ха-ха-ха... Уд-дивительно! А поглядите на этих же самых молодцов, как они у себя, там, на кулачках друг другу зубы вышибают и ребра ломают,- это ничего... Никакого нервного потрясения!

   Все посмеялись.

   -  Ах, Платон Платоныч, вы остроумны, как всегда! - сказала губернаторша.- Я люблю вас слушать. Но теперь перейдемте к делу. Вы знаете - я получила письмо из Те-лина?

   Камзольников сделал серьезное лицо и приготовился слушать. Он тоже был членом комитета и принимал деятельное участие в снаряжении второго санитарного отряда, отправляемого на Дальний Восток. Он даже любезно взял на себя приготовление каких-то капустных консервов, но это дело оказалось таким сложным, что вот уже второй месяц отряд никак не мог сдвинуться с места, ожидая, когда консервы будут готовы. Некоторые злонамеренные люди уже начинали сомневаться в существовании камзольниковских консервов и распускали по городу слухи, что он сушит капусту в собственном кармане, но Платон Платоныч, зная, что клевета - удел всех великих людей, не обращал никакого внимания на злостные сплетни и продолжал в глубокой тайне производить свои сложные капустные операции.

   Губернаторша достала из серебряного ридикюля письмо и, быстро пробегая его глазами, заговорила:

   -  Да... так вот. Они развернулись в Телине. Погода чудная. 170 кроватей... сестра Игнатьева заболела лихорадкой... Нет, это все неинтересно. Ах, вот, вот! К ним поступило шесть офицеров. Двое уже выздоравливают и шлют вам (то есть нам!) горячую благодарность за все, за все... Они еще нигде не встречали такого внимательного отношения, такой заботливости, такого чудного персонала. Вот их собственная приписка: "Доктор Марков - восторг! Сестры - прелесть! Стол - чудо! Мы никогда не ели такого божественного шоколадного торта, как здесь. Это - не торт, это - мечта... Целуем всему дамскому комитету их ангельские ручки"... Ну, и прочее... Не правда ли, как это трогательно?

   И взволнованная губернаторша посмотрела на всех заслезившимися глазами.

   -  Ужасно мило! - воскликнула m-me Маевская.- Бедняжки! Воображаю, что они испытывали, когда вдруг, прямо с поля битвы, из-под града пуль - и шоколадный торт! Поразительный контраст!

   -  Ну, еще бы! Ведь они там лишены всего, всего! Я думаю, не послать ли нам туда еще несколько пудов шоколаду?

   -  Это письмо непременно надо напечатать! - сказал Камзольников.

   -  Вы думаете - напечатать? - спросила губернаторша, скромно потупившись.

   -  Непременно! - решительно повторил Камзольников. - Это произведет колоссальное впечатление на общество! В наше время, когда самые почтенные имена забрасываются грязью, когда каждый газетный писака лезет с своими грязными руками в вашу, так сказать, святая святых,- обнародование подобного документа будет иметь громаднейшее общественное значение. Пусть все видят, что не оскудела еще русская земля истинными патриотами, пусть знают, что есть еще на Руси святые женщины, которые скромно и просто делают великое дело христианской любви, облегчая, насколько хватит сил, страдания наших далеких воинов-героев!..- с пафосом закончил Камзольников и вытер платочком выступившую на лбу испарину.

   M-me Маевская в восхищении тихонько зааплодировала; губернаторша вытерла навернувшуюся слезинку.

   -  Я уж не знаю как,- сказала она.- Alexis, ты как думаешь?

   Но Alexis не успел ответить, потому что в эту минуту на пороге появился лакей и с таинственным видом доложил, что в приемной дожидается уездный исправник и желает видеть его превосходительство по весьма-весьма важному делу.

   -  Pardon! - обратился губернатор к гостям.- У меня маленькое дело. Я сию минуту вернусь. Тяжела ты, шапка Мономаха! - пошутил он, уходя.

   Исправник большими шагами ходил по приемной и имел крайне расстроенный вид. От жары и волнения длинные усы его обмокли, обвисли и придавали его толстому лицу унылое выражение. Густые черные брови были высоко подняты вверх в знак недоумения и незаслуженной обиды. Глаза беспокойно бегали по сторонам. При входе начальника губернии он поспешно провел рукой по пуговицам кителя, тронул себя за эфес шашки и, убедившись, что все в порядке, пошел навстречу губернатору.

   -  Что такое случилось, добрейший Никандр Иваныч? - спросил губернатор.

   Исправник  еще   выше   поднял   брови   и  отрапортовал:

   -  Покорнейше прошу прощения, ваше превосходительство... побеспокоил, не в урочный час... но, ваше пр-во... у меня в уезде неблагополучно...

   -  Неблагополучно? Что такое? Где?

   -  В деревне Сарафановке, ваше пр-во... Бунт! - испуганно выпалил исправник.

   При слове "бунт" губернатор весь подобрался, как полковой конь при звуке трубы, и в глазах его заиграли огоньки. Он губернаторствовал недавно и с нетерпением ждал случая показать свои административные способности, чтобы выдвинуться на первый план и обратить на себя внимание. Случай представился...

   -   Бунт? - отрывисто повторил он.- Гм... Скверно!.. Где это Сарафановка?

   -  За Устьинским монастырем, ваше пр-во, Калмыковской волости. Совсем смирные были мужики, ваше пр-во, но вчерашнего числа вдруг вышли скопом на монастырские луга и самовольно косят, ваше пр-во!

   -  Косят?

   - Косят, ваше пр-во! Сейчас же по вызову отца архимандрита выезжал туда пристав второго стана с урядником и убеждал прекратить самовольные действия, угрожая в противном случае поступить по всей строгости законов...

   -  Ну и что же? - нетерпеливо перебил его губернатор.

   - Косят, ваше пр-во! - горестно вздохнул исправник, и брови его взлетели на самую вершину лба.

   Губернатор   прошелся  по   комнате   большими   шагами.

   - Хорошо! Я их утихомирю...- с гневом сказал он.- Надо немедленно принять самые строжайшие меры. Однако что же они говорят в ответ на увещания?

   -  Ничего не говорят, ваше пр-во. Молчат и косят!

   - Косят? М-мерзавцы! Ну, у меня они заговорят не своим голосом. Вот что, добрейший, я сию же минуту переговорю с полковником, и вы поезжайте туда, в эту, как ее?.. Сарафановку, что ли, и приготовьте там все, что нужно... понимаете?

   -  Понимаю, ваше пр-во... Все будет готово!

   -  Их там много?

   -  Человек семьдесят, ваше пр-во, кроме баб и ребят.

   -  Роты будет достаточно?

   -   Вполне, ваше пр-во! Даже слишком. Они от десяти солдат разбегутся.

   -  Ничего, надо побольше страху нагнать, чтобы на всю жизнь осталось. Негодяи! Тут война,- правительство озабочено важным делом, а они идут грабить... Ужасно! Дикий народ... Звери какие-то!..

   Исправник откланялся и, возвратив брови на их обычное место, уже совершенно успокоенный, отправился приготовлять "все, что нужно".

    

    

   В 7 часов утра к станции Триполье медленно подошел товаро-пассажирский поезд, и из вагонов III класса, тяжело позвякивая ружьями, стали выпрыгивать солдаты в полном походном снаряжении. В то же самое время из II класса вышло на платформу несколько офицеров и вместе с ними уездный врач Лазутин, приземистый господин с клочковатой бородкой, растущей откуда-то из-под шеи, и таким громадным носом, что, казалось, не нос состоит при докторе, а доктор при носе. Вся эта группа в нерешительности остановилась на платформе, несколько смущенная любопытными взглядами пассажиров, глазевших из окон вагонов. Но их здесь уже ждали. На подъезде станции стояли исправник, становой, урядники и несколько стражников в своих неуклюжих серых шинелях, напоминавших каких-то допотопных двуногих зверей из породы человекообразных обезьян. Исправник первый увидел прибывших и, торопливо сбежав со ступенек, пошел к ним навстречу. Они обменялись приветствиями.

   -  Ну что? Как? - спросил один из офицеров, высокий седоватый человек, с болезненным усталым лицом и грустными глазами.

   -  Все то же! - со вздохом отвечал исправник, вздымая брови.- Косят и молчат... Ума не приложу, что с ними сделалось. Такие смирные мужики были. Это их сбил с толку Исайка Шкворнев, солдат. Как он вернулся со службы, так и начал мутить. Удивительно, право, как эти мужичишки набираются фанаберии на военной службе!

   Офицер потупился и замолчал.

   -  А это далеко? - спросил белокурый поручик.

   -  Да нет, близехонько! Отсюда до монастыря версты три, да там,- ну, верста, не больше. Для вас лошади уже готовы,- отец архимандрит распорядился...

   Он повернулся к станции, из-за угла которой выглядывала любопытная мордочка Митронюшки. Увидев, что на него смотрят, он поспешно скрылся, а исправник показал офицерам на длинный ряд экипажей и верховых лошадей, растянувшийся за станцией, у постоялого двора.

   -  Вы можете ехать хоть сейчас,- продолжал исправник.- В монастыре закусите, напьетесь чаю, отец архимандрит хотя и скуповат, но для такого случая не пожалеет ничего. Луга-то у них - золотое дно, а отец архимандрит деньгу любит. Уху у них готовят замечательно! А я подожду его превосходительства: они прибудут с экстренным через час.

   Он вынул толстые золотые часы, озабоченно посмотрел на них, потом приложил к уху и опять спрятал. Прозвонил третий звонок, и поезд, тяжело кряхтя, начал отходить.

   -  Смотрите, какая хорошенькая! - шепнул белокурый поручик другому, толстому, неповоротливому, с большим красным лицом и узенькими белесыми глазками, в которых застыла добродушная лень.

   Поручик повернулся к поезду и посмотрел: в окно I класса выглядывала кудрявая брюнетка и, заметив, что офицеры ею любуются, кокетливо улыбнулась.

   -  Прелесть! Душанчик! - воскликнул белокурый и сделал под козырек.

   -  Да... ничего! - лениво пробормотал толстяк.- Но я бы предпочел теперь чего-нибудь выпить и закусить. Есть хочу, как сто чертей!

   Поезд отошел и с глухим рокотом скрылся в лесу; на путях сразу стало как-то пусто и тихо. По обе стороны полотна зеленела прохладная гуща леса, и оттуда тянуло нежным запахом цветущего шиповника и острой свежестью росистых полян. Слышались задумчивые переливы иволги, а в промежутках какая-то птичка звонко и настойчиво выделывала короткие металлические трели, точно ножницы точила.

   -  Чудное утро! - сказал белокурый, втягивая в себя душистый лесной воздух.- Земляникой пахнет.

   -  Да! Хорошо,- согласился толстяк.- Теперь бы где-нибудь на полянке, с самоварчиком...

   И оба они вдруг замолчали, вспомнив то, для чего их сюда привезли.

   -  Что ж, ехать так ехать! - говорил между тем седоватый офицер.- Мы вот что: мы людей отправим вперед, а сами поедем вслед. Господа, распорядитесь! - обратился он к офицерам.

   Офицеры сделали озабоченно деловые лица и направились в другой конец платформы к водокачке, где в ожидании приказаний группами расположились солдаты. Некоторые из них курили; другие толпились у крана и горстями пили воду; третьи рассыпались у ограды тенистого садика и обрывали ветки цветущих лип, обмахивая ими свои загорелые лица. Свежее солнечное утро, тихая красота леса, безмятежные голоса птиц размягчили их загрубелые в казарменных стенах души, и они вели себя как школяры, вырвавшиеся на волю. Даже почтенный фельдфебель из сверхсрочных, для которого весь мир давно уже превратился в одну громадную казарму с ученьем, смотрами и словесностью,- и тот немножко оттаял, и на его строгом, одеревенелом лице плавала благодушная улыбка. А в некотором отдалении от солдат уже собралась кучка любопытных - ребятишки, девки в красных юбках, пильщики с лесного склада,- и все с удивлением, смешанным со страхом, смотрели на оживленную возню вооруженных людей, неизвестно зачем появившихся на тихой лесной станции. Одна крошечная девчонка с деревянной чашкой, наполненной недозрелой земляникой, так увлеклась любопытством, что выдвинулась вперед и, разинув рот, остановилась перед фельдфебелем, очарованная блестящими галунами его нашивок.

   -  Лушка! - закричали на нее девки.- Куда те демон несе! Вот она, ружьишша-то, как пальне!..

   Девчонка в ужасе метнулась назад, но фельдфебель уже заметил ее и обратил на нее свой благосклонный взор.

   -  Эй ты, шишгаль! - закричал он.- Почем у тебя ягоды?

   -  Три копейки! - трепетным голоском отозвалась девочка.

   -  Давай сюда!..

   Девочка оглянулась назад, как бы ища поддержки на случай каких-либо недоразумений, и нерешительно подошла к фельдфебелю.

   -  А ты отдашь? - робко спросила она.

   -  У, дурища! Иди, что ль!.. Велики деньги - три копейки!

   -  Иди, Лушка, чего ты? Небось ён не троня!..- поощрили девочку из толпы зрителей.

   Девочка осмелела и вместе с фельдфебелем стала пересыпать ягоду в пестрый фельдфебельский носовой платок.

   -  Анадысь вот так-то один дяденька ягоды взял, а деньги не отдал,- рассказывала она шепотом.- Я жандару жаловалась, а ён мене по затылку - не шляйся, говорит, здесь!

   -  Ну, то был один дяденька, а то другой! - шутил фельдфебель.- И   дяденьки   разные   бывают!   На,   держи!

   И, важно достав из кошелька три копейки, он положил их девочке в чашку.

   Ободренные фельдфебельским благодушием зрители придвинулись ближе, и один из пильщиков, подслеповатый мужичок в белой рубахе и громадных, дырявых лаптях, развязно спросил:

   -  А позвольте спросить, служивый, куда едете?

   Фельдфебель сделал вид, что не слышит, и величественно кушал зеленые, твердые, как орехи, ягоды.

   -  Стало быть, так надо понимать, на войну, что ль, вас гонят? - продолжал мужичок, ласково улыбаясь.

   Фельдфебель наконец услышал и грозно обернулся к любопытному пильщику.

   -  Ты чего? Ну? Тебе-то что? - рявкнул он.

   Мужичок оробел и поспешно отступил назад.

   -  Да то...- смущенно забормотал он.- Я так-то говорю... дескать, гляди, малый, не на войну ли...

   -  Малый-малый! - передразнил его фельдфебель и, увидев идущих по платформе офицеров, моментально сделал свирепое лицо и заорал на свою роту:

   -  Эй вы, черти! Разыгрались, такие-эдакие?.. Становись!.. Смирр-на!

   Ребятишки, девки, пильщики бросились бежать; смех и шутки смолкли; послышалось отрывистое звяканье штыков. Солдаты с серьезными лицами стали строиться, и вместо веселых, смеющихся людей по линии железной дороги протянулось что-то длинное, черное, бесформенное, отбрасывая от себя на землю сумрачную тень.

   -  Ужасно все это глупо и неприятно! - говорил белокурый поручик.- Я бы предпочел Маньчжурию, честное слово. Даже думать об этом не хочется!..

   -  А знаете что? - сказал толстяк, оживляясь.- Все-таки мы с вами обязательно должны зайти в буфет. В этих случаях выпить по рюмашечке положительно необходимо!

   Их нагнало еще несколько офицеров, и один из них, тощий и нескладный, как колодезный журавль, с неприятным, осклабленным лицом, воскликнул, смеясь:

   -  Слышите, слышите, господа? Иван Геннадиевич уже мечтает о рюмочке! Ах вы, эпикуреец! Подождите: говорят, у архимандрита будет необыкновенная уха и семи сортов наливка...

   Но заметив в солдатских рядах какой-то непорядок, он, как бешеный, сорвался с платформы, и слово "мать!" вонзилось в благоуханную лесную тишь.

   -   Как орет!..- с гримасой прошептал белокурый поручик.- Слышать этого не могу... так и мутит!

   Через несколько минут длинная, черная, бесформенная масса с мерным топотом втягивалась в зеленую глубь леса. Радостная, суетливая жизнь кипела в его таинственных чащах: где-то далеко без перерыва куковала кукушка; беззаботно перекликались веселые дрозды, и неведомая птичка продолжала точить ножницы, как будто стараясь заглушить задумчивые возгласы иволги. Толстые шмели, голубые бабочки и золотистые жучки плясали над пышными кустами шиповника, щедро раскрывшего для них румяные чашечки своих цветов; в узорчатой листве берез и дубов носилась какие-то неясные шорохи, шла шаловливая возня, звенели чьи-то тоненькие голоса: "Как хорошо, как весело жить!" Солдаты шли молча, и эти радостные лесные голоса напоминали им далекое детство, когда и им тоже было хорошо и весело жить. Солдаты шли, и их мерный шаг грубо и резко врывался в нежную и ласковую музыку леса. Тяжелые винтовки оттягивали им плечо; длинная, сумрачная тень ползла рядом, безобразно изгибая свою щетинистую спину. Солдаты шли молча, смотрели на розовый шиповник, усыпанный золотыми жучками, слушали унылый плач кукушки и старались не думать о том, куда и зачем они идут.

    

    

   Сарафановцы косили. Они почти что не отдыхали, не пили, не ели, и дневали, и ночевали на лугу, покинув свои смрадные, темные избы, где было так трудно, так тяжело жить. Они были как пьяные от работы, от сытного запаха сочной травы, от всего этого богатства, которое, как клад, долго не давалось в руки и с которым было связано столько надежд и ожиданий.

   Вся их бедная,  голодная жизнь как будто осветилась, и они уже заранее высчитывали, по скольку возов достанется на двор, сколько можно продать, сколько оставить и какие улучшения сделать в хозяйстве. При этих расчетах нужда так и поперла из всех дыр: оказалось, что одни уже давным-давно не ели настоящего хлеба и теперь мечтали купить мучки; у других избы совсем развалились; третьим необходимо было справить хоть какую-нибудь одежонку, потому что старая попрела в отделку... Ломоть чистого настоящего хлеба, новая рубаха, новые лапти, перекрытая крыша - этого было, пожалуй, чересчур мало для человеческого счастья, но сарафановцы так оскудели, так изголодались, так измучились от своей нищеты, что и малое представлялось им большим. Лука Заяц до того расхрабрился, что стал подумывать о женитьбе сына, и втихомолку ото всех обдумывал важный вопрос: во сколько обойдется свадьба?

   И вдруг, среди всех этих тайных надежд, радостных ожиданий, сложных расчетов, над лугом пронесся отчаянный крик:

   -  Солдаты идут!

   По лугу точно дрожь пробежала. Бабы перестали копнить сено; Лука Заяц с размаху засадил свою косу в землю и никак не мог ее вытащить; веселый Трушка засвистал. А рябая, востроглазая Феклуха продолжала вопить:

   -  Солдаты идут!..

   - Засыть тебе!- крикнул на нее Лука, силясь выдернуть косу из земли.- Раскаркалась, ворона криворотая! Где солдаты?

   - Вон... по-за лесом!..- задыхаясь, пробормотала Феклуха.- Идуть-идуть... аж земля почернела... Мотри, на нас...

   Лука посмотрел и на грани устьинского леса увидел что-то движущееся, сверкающее, от чего даже больно сделалось его воспаленным глазам. Он снял шапку и почесался.

   - Оказия! И - то никак солдаты... Неужто на нас? Исай Кузьмич! Слышь-ка, солдаты идут!

   Косцы давно уже слышали Феклухины вопли, и хотя на сердце у них тоже дрогнуло, но они и виду не подали. А солдаты все двигались и двигались, словно черная река, и полуденное солнце зажигало белые искры в колючей щетине их штыков.

   У Луки Зайца вдруг похолодело под коленками и ноги ослабели. С усилием он рванул косу,- она крякнула и переломилась пополам. Луку даже слеза прошибла при виде жалкого обломка, оставшегося от его верной старухи косы.

   -  Э-эх! - вздохнул он.- Прощай, кормилица,- видно, накосились мы с тобой в остатний раз... Не к добру это дело... Знать, не косить уже мне больше на этом свете...

   Он бросил косу наземь и подошел к косцам.

   -  Что же теперь, братцы? Видать, дело-то наше пропащее?

   Один из мужиков, Дементий Плаксин, остановился и злыми глазами посмотрел на трясущегося, ослабевшего Луку.

   -  Ну? - угрюмо спросил он.

   -  Да как же?.. Вишь, солдаты... Что с ними поделаешь? Бросать надыть...

   -  Бросать? - презрительно вымолвил Дементий.- Эх ты... Слизень! А кто кричал надысь: всем миром помрем! Ляжем наземь и помрем... Забыл? То-то! А теперича - "бросать надыть"... Нет, паря, бросать поздно. Коли помирать, так и помирать - дело обчее. Затем и на образа крестились.

   Эти твердые и строгие слова будто кнутом Луку ударили. Слабость в ногах прошла; в груди что-то зажглось,- он поднял голову и прямо глянул в лицо Дементию.

   -   Верно, Дема! Дурак я старый. Это как в сказке бают: нет смерти - кличешь, а пришла - погоди маленько... То-то и оно, что коротка душа мужичья! А вот как ты меня осенил по башке словами-то своими, вот я теперича опять в свой дух и вошел... Жил Лука - били; помер - схоронили, только ведь и всего, более ничего не будет... Так, что ли, Дема?

   Остановились и другие косцы, прислушиваясь к словам Луки. Только Иван Уклейкин даже не оглянулся: с детски безмятежным лицом взмахивал он косою, и белая борода его развевалась на ходу, как степной ковыль.

   Черная река все текла, и серый туман пыли клубился над нею. Исай Кузьмич пристально всматривался в ее непрерывное течение.

   -  Рота, никак, будет! - сказал он с сумрачной усмешкой.- По семи солдат на брата... Знать, страшна Сарафановка... страшнее японца!

    

   Картошки пекут,

   Солдатищщи бегут.

   Солдатищща любить -

   Надо чишче ходить! -

    

   запел неунывающий Трушка и игриво поддал в бок Феклухе, которая в немом ужасе смотрела на приближающихся солдат.

   -  Слышь, что ль, Феклух? Дурак любит красно, солдат любит ясно,- бежи скорей, корсетку новую надевай!

   -  Отвяжись, шишига!- с плачем крикнула Феклуха.- Вот он те насыпя под рубаху-то!..

   -  А   насыпя - встряхнем!   Чай,   свое - некупленное!..

    

   Эх, тряхну да махну!

   Не ходи к хохлу,

   Ходи к русскому,

   К петербургскому!

    

   Но Феклуха уже не слышала Трушкиных приговорок и побежала к бабам, которые, сбившись в кучу, точно стадо, напуганное грозою, смотрели на мерное шествие солдат.

   -  Ну, старики! - снова заговорил Исай Кузьмич.- Надо нам в этом случае сговориться. Дело сурьезное начинается - миром его не кончить. Крепко монахи в наш лужок вцепились - без бою не обойдется. Что делать будем?

   Мужики  угрюмо  молчали.   Исай   Кузьмич   продолжал:

   -  Вот что я вам скажу: пущай все дело на мне будет,- я согласен. Так и объясню: дескать, я и по судам ходил, я и бумаги выправлял, потому человек я грамотный и всегда за всех отвечать могу, а что луг этот наш - в этом хоть сейчас присягу приму. Эдак оно ладнее выйдет. Коли бросил волку одну овцу, не станет же он все стадо портить? Так, что ли, старики?

   Дементий Плаксин, который все время нетерпеливо мотал головой, при последний словах Шкворнева точно с цепи сорвался и сердито закричал:

   -  Так, так... Ничего не так! Дело обчее... все косили, всех и суди, вот тебе и все! Что мы, ребята, что ли? Наш луг и правда наша, а у волка и правда волчиная,- все равно, его овцой не ублажить... На, жри всех, коли зуб востер! Придет время, и подавишься...

   -  Верно, верно, Дементий!- загалдели все.- Коли судить, так всех судить,- всем миром пойдем! Луг обчий, и дело обчее... Становись, ребята, коси! Все присягу примать будем, коли до суда дело дойдет!.. Коси, небось наше дело чистое! Не мы воры, монахи - воры, а в судах, известно, правды нету - ее давно за монетку продали...

   -  Стойте, старики! - сказал Исай Кузьмич.- Коли всем отвечать, так и всем, пущай по-вашему будет, а я еще одно слово скажу. Баб не надо... пущай бабы домой идут, ихнее дело здесь сторона. Чего им зря-то болтаться?

   - Верно, Исай Кузьмич,- бабам тут делать нечего! Эй, бабы! Забирайте ребят, айда домой!

   Но бабы мялись и не шли, о чем-то  переговариваясь.

   - Бабы, вам говорят аль нет? Домой ступайте!

   Выскочила Чека и, подбоченившись, стала перед мужиками.

   - Бабы домой? Почему такое - домой? - закаркала она.- Чем вам бабы помешали? Небось такие же люди, не хуже мужиков понятие имеем! Домой! Ишь ты! Как работать,- баба горб подставляй, а судить-рядить - баба на печь полезай! Будя! Насиделись! Не пойду я домой, чего мне там делать?

   -  Ну, назол! - сказал Исай Кузьмич с неудовольствием.- Эдакая колготная баба! Да ведь солдаты идут, поняла аль нет?

   -  А что мне солдаты? Стрелять, что ль, будут? Да пущай стреляют, здоровое дело! По крайности, помрем вместе, а домой я не пойду. Издыхать-то все равно где - что дома на полатях, что в поле под кустом! Наше житье и так хуже смерти...

   -  Тьфу! - плюнул Исай Кузьмич и обратился к Федосье: - Ну, Федоська, а ты иди... У нас с тобой ребята малые, нам их пожалеть надо... Отца не будет, так хоша мать останется. Ступай, Федосья, и Васятку уведи... Авось бог даст, увидимся...

   -   Исай Кузьмич!..- вымолвила Федосья, с ужасом глядя на мужа.

   -  Иди, иди!..- повторил Шкворнев и отвернулся.

   Федосья хотела  еще  что-то сказать,  но  не посмела  и, взяв за руку Васятку, пошла к деревне. Видно было, как она спотыкалась и шла, останавливалась и опять шла; наконец, дойдя до гумен, совсем свалилась наземь, обхватила Васятку обеими руками и завыла.

   Солдаты уже перешли через канаву и, перестроившись, черною стенкой надвигались на мужиков. А по дороге, в серых облаках пыли, мчались экипажи, бегунцы, верховые, а за ними, тяжело скрипя колесами, тянулись два воза, нагруженные свежей лозой из монастырской рощи. На возах сидели стражники и с тупым усердием нахлестывали вожжами понурых лошадей.

    

    

   - Послушайте, разве отсюда нельзя прямо проехать? - с неудовольствием спросил губернатор, когда экипаж остановился у канавы и исправник почтительно доложил о том, что надо выходить.

   Брови исправника совершенно исчезли под фуражкой.

   -  Можно, ваше пр-во, через гумно, но там, осмелюсь сказать, дорога очень гадкая! - с испугом сказал он.

   Губернатор поморщился. В эту минуту он воображал себя чем-то вроде Наполеона, и ему хотелось явиться перед бунтовщиками торжественно и грозно, дабы один вид его заставил их упасть ниц и смириться. И вдруг его принуждают выходить из коляски, перескакивать через канаву, идти пешком... Это было уже совсем невеличественно, а скорее смешно, и губернатор рассердился.

   -  Возмутительно! - ворчал он, глядя на канаву.- Это дурацкое земство совершенно ничего не делает для благосостояния края: занимаются там разными резолюциями, конституциями, а дорог нет... Упразднить бы их всех!..

   Исправник сочувственно вздохнул, поиграл бровями и помог его превосходительству спуститься на землю.

   Они подошли к канаве, около которой уже стояли носатый доктор и становой, из уважения к губернатору не решавшиеся первыми перепрыгивать на ту сторону. Доктор смотрел на воза с розгами, которые в эту минуту сворачивали по узкой меже налево, и вид гибких розоватых прутьев, должно быть, возбуждал в нем какие-то веселые мысли, потому что он осклабился, выставив наружу длинные желтые зубы.

   -  А старцы-то постарались! - сказал он.- Хорошую кашку мужичкам приготовили,- свеженькая, вкусная, горячая!.. Это что такое, шелюга, что ль?

   -  Чего-с? - спросил становой, искоса наблюдая за каждым движением губернатора и готовый во всякую минуту ринуться ему на помощь.

   -  Да вот розги-то... Что это, шелюга или береза?

   Но становой не успел ответить на этот интересный вопрос, потому что с легкостью молодого козла внезапно перелетел через канаву и почтительно нежно поддержал под локоть запутавшегося в полах своей шинели губернатора.

   -  Спасибо!..- слегка отдуваясь, пробормотал губернатор.- Мм... ф-фу!.. Это в своем роде какой-то чертов мост... а туда же конституции требуют! Показал бы я им конституцию!..

   Выбрались из канавы исправник и доктор; вслед за ними выскочили было два каких-то черных шлыка, но, увидев, что губернатор еще не ушел, снова юркнули в траву и притаились.

   -  Ну, что же?.. Где эти?..- спросил губернатор, сердито шевеля усами.

   -  Вон там, ваше пр-во! - поспешно отвечал становой.- Вон, куда солдаты пошли!

   Губернатор, щурясь от яркого солнечного света, обернулся и увидел ровные сверкающие ряды штыков, а между ними что-то копошащееся, мелкое, похожее на кучку серых козявок. При виде этих маленьких, жалких козявок, окруженных штыками, губернатор весь подобрался и снова почувствовал себя Наполеоном.

   -  Что это? Они, кажется, продолжают косить? - с негодованием  воскликнул  он,   присматриваясь  к  движениям козявок.

   -  Косят, ваше пр-во! - с сокрушением отвечал становой.

   -  Даже в моем присутствии?.. Каково нахальство!.. Идемте!.. А вы распорядитесь там, чтобы все было готово!

   Осчастливленный губернаторским доверием становой резвою рысцой побежал вперед, а за ним, в сопровождении исправника и Лазутина, величественно последовал губернатор. Когда они были уже далеко, трава в канаве зашуршала, показались опять черные шлыки, и наружу выскочили два монастырских послушника. Один был Митронюшка; другой, тоненький и робкий, как девочка, его приятель - Ивасик.

   -  Ну, пойдем скорей! - сказал Митронюшка.- А то без нас начнут!

   -  Постой,   Митроня!..- пугливо   вымолвил   Ивасик.- Боюсь я чтой-то!..

   -  Ну, вот еще! Идем, что ли!

   -  Да ведь стрелять будут... Жалко... мужиков-то!

   Митронюшка махнул рукой и, мотая во все стороны своими желтыми косицами, помчался по лугу. Ивасик подумал и тоже побрел за ним.

   Весь красный, задыхаясь от жары, усталости и гнева, предстал губернатор пред сарафановцами. Они уже не косили и стояли молчаливою толпой, угрюмо поглядывая на солдат и на возы розог, около которых хлопотали стражники и урядники. Было странно видеть этих простых, деревенских людей в их заплатанной, нищенской одежде, в лаптях и онучах, с мозолистыми от тяжкой работы руками, с загорелыми худыми лицами, загнанных, как дикие звери в западню, окруженных ружьями, штыками, солдатами, офицерами, урядниками и целым сонмом чиновных особ, откормленных, выхоленных, хорошо одетых. И на лицах мужиков выражалось недоумение и худо скрытая злость. Дементий Плаксин стоял, весь взъерошенный и мрачный, точно леший; за его спиной то приседал, то подымался на цыпочки Лука Заяц; веселый Трушка был бледен, но дерзко улыбался. Один Иван Семеныч Уклейкин оставался благодушен, как всегда, и, сияя своими ясными голубыми глазами, потихоньку отбивал в сторонке косу. Он смотрел на все происходящее, как на досадную помеху работе, и думал только об одном, чтобы поскорее кончилась эта канитель и чтобы опять можно было, когда господа натешатся, приняться за прерванное дело. Многое уже видал он на своем долгом веку и давно перестал чему-нибудь удивляться и негодовать. То ли еще бывало!..

   Губернатор подошел и остановился; мужики молча и как будто нехотя сняли шапки. Но этого губернатору показалось мало: глаза его мгновенно налились кровью, глотку перехватило, и он неистово закричал, приправляя каждое слово свое отвратительной руганью, которую считал необходимой в сношениях с "простым народом".

   -  На колени, такие-сякие, разэтакие!.. Я вас!.. Вы у меня!..

   К его удивлению, вся эта безмолвная, серая и, по-видимому, покорная толпа только слегка всколыхнулась, но никто не тронулся с места. Скверные, бессмысленные слова, сыпавшиеся из уст такого важного и пожилого человека в генеральской шинели, поразили мужиков; они переглянулись и сурово потупились. Застыдился даже становой и скромно отвернулся в сторону, делая вид, что не слышит; стражники, возившиеся около розог, подняли головы и разинули рты от изумления. А губернатор, топая ногами и брызгаясь слюной, продолжал выкрикивать:

   -  Разбойники, хамы, бунтовщики!.. На колени, вам говорят, мерзавцы... Запорю!.. Перевешаю! Расстреляю!..

   И опять скверная, подлая, бесстыдная брань, которой всякий порядочный крестьянин совестится даже в пьяном виде,  зловонной   грязью   разлилась   над  чистыми   зелеными   полями,   заглушая   радостное   щебетание   жаворонков.

   - Ловко ругается! - осклабляясь, прошептал тощий офицер белокурому поручику.- Где это он так намастачился?..

   Белокурый ничего не отвечал и с брезгливой гримасой рассматривал концы своих запыленных сапог. Мужики угрюмо молчали. Вдруг лицо Дементия перекосилось злою судорогой, и он боком, как медведь, двинулся вперед.

   -  Запорю да расстреляю...- прогудел он, исподлобья глядя на губернатора.- Было бы за что... расстрелять-то. Больно того... шибко едешь!..

   -   Как? Что? Кто? - крикнул губернатор, и его толстые черные усы затряслись от бешенства.- Кто это говорит? Кто сказал? Где он?

   Толпа снова заколыхалась, сдвинулась теснее и втянула в себя Дементия. На его месте очутился Исай Шкворнев.

   -   Ваше превосходительство, дозвольте слово сказать,- начал он почтительно и твердо.- Мы не разбойники; мы за свое доброе страдаем. Луга испокон веку наши были; монахи владеют неправильно. На это бумага есть, а они ее скрыли. Прикажите, ваше превосходительство, это дело рассудить по закону!

   -  По закону! Он правильно говорит! - зашумели мужики, все ближе и ближе надвигаясь на губернатора.- Какие мы воры? Свое добро не воруют! Мы от суда не бегаем, пущай нас суд рассудит! Мы до всего доходили, а нам говорят: где бумага? У монахов бумага, пущай они ее отдадут! Как по бумаге выйдет, так и будет, а сейчас мы без лугов пропадаем, пропадаем. Нету больше нашего терпения!..

   -  Молчать! - закричал губернатор.- Какая бумага? Что такое? Мерзавцы, негодяи, да как вы смеете со мной так разговаривать!

   -  Мы есть хотим, ваше высокое благородие!..- заявил Лука Заяц, выставляя из толпы свое сморщенное, обезображенное вечным голодом и болезнями лицо.

   -  Мы своих ребят всех на погост перетаскали, а монахи с жиру лопаются! - проурчал Дементий Плаксин.

   -  Нас цинга заживо съела - землю заместо хлеба грызем!- через головы мужиков каркнула длинноносая Чека.

   И, теснясь вокруг губернатора, каждый выкрикивал ему в лицо о своих страданиях, о долголетней нужде и беспомощности, о страшной тяготе своего заброшенного существования, в безумной и слепой надежде, что этот важный барин в генеральской одежде наконец их услышит, поймет и расскажет там, где-то наверху, о том, как мучается, как погибает мужик... Оглушенный этими беспорядочными криками, испуганный голодным и злым блеском устремленных на него глаз, губернатор на минуту потерялся и отступил назад. Но стройные ряды солдат в полной боевой готовности, толпа офицеров, полицейских и дюжих стражников, стоявших навытяжку в ожидании распоряжений, розги, штыки и патроны - все это сразу успокоило его и возвратило ему сознание своей силы и власти.

   -  Молчать! - грозно повторил он, окидывая мужиков гневным взглядом.- Да как вы смели?.. Да кто вас научил? Ты кто такой? - накинулся он вдруг на Исая Кузьмича, который с шапкой в руках стоял ближе всех.

   Выскочил становой и что-то зашептал губернатору, а Исай Кузьмич снова повторил почтительно и твердо:

   -  Мы, ваше превосходительство, бунтовать не желаем. Мы правды хочем добиться. Вот мы все, как есть, перед вами,- пущай нас суд рассудит как следует, по закону. Суда просим, более ничего.

   Губернатор смотрел на его спокойное лицо, обросшее клочковатою русою бородой, и это спокойствие показалось ему неслыханной дерзостью. Он весь побагровел, как подкладка его шинели, и с трясущимися усами подступил к Шкворневу, который сразу сделался ему почему-то ненавистен.

   -  Так... это ты... Исай Шкворнев? А? - медленно спросил он.

   -  Так точно, ваше превосходительство.

   -  И тебе... суда потребовалось? Суда просишь?

   -  Так точно... Как суд присудит, так и будет.

   - Вот тебе суд, мерзавец, сукин сын! - неистово закричал губернатор и, размахнувшись, изо всех сил ударил Шкворнева в лицо.

   Густая, красная струя облила мужику бороду и грудь. Он нагнулся и вместе с кровью выплюнул на траву два зуба.

   -  Вот тебе суд! - повторил губернатор и ударил еще и еще.- Взять его!..- хрипло прибавил он и махнул стражникам своей белой, пухлой рукой, на которой остались кровавые брызги.

   Исай Кузьмич пошатнулся и чуть было не упал, но два стражника налетели на него, как воронье на падаль, и, подхватив под руки, потащили к возам с розгами. Толпа охнула и двинулась за ним;  послышался резкий женский вопль.

   -  Бабы здесь? - загремел губернатор.- Гнать баб в шею! Нагайками их!..

   Конные урядники, д