Диккенс Чарльз - Скряга Скрудж

ить вход и заградить пути бесплотному духу, - везде дух внес за собою - благословения, везде слышал от него Скрудж заповедь милосердия.

   Длинна была эта ночь, если всё случилось в нее одну; но Скрудж сомневался; ему казалось, что несколько сочельников слились воедино в течение того времени, пока он был с духом. Еще одна странность: Скрудж не замечал в себе ни малейшей наружной перемены, а дух видимо становился старше и старше. От Скруджа не ускользнула эта перемена, но он не сказал ни слова до тех пор, пока, выходя из одного дона, где толпа детей славила Богоявление, не увидал, что волосы на голове духа побелели.

   - Разве жизнь духов так коротка? - спросил он, когда они остались одни.

   - Действительно, - отвечал дух, - жизнь моя на земном шаре очень коротка; она кончается нынешнюю ночь.

   - Нынешнюю ночь! - вскрикнул Скрудж.

   - Ровно - в полночь. Чу? час уже близок.

   В это время часы пробили где-то три четверти одиннадцатого.

   - Извините мой нескромный вопрос, - сказал Скрудж, пристально вглядываясь в одежды духа: - я вижу под полою вашего платья что-то странное, не принадлежащее вам... Что это: нога или коготь?

   - Это могло бы назваться и когтем, потому что сверху немножко мяса есть, - отвечал печально дух. - Глядите!

   Он распахнул полы своей одежды и оттуда вывалились двое детей, - два бедные существа - презренные, гадкие, гнусные, омерзительные, отталкивающие; они упали на колени к ногам Скруджа и вцепились ему в платье.

   - О, человек! склони, склони взоры к своим стопам! - крикнул дух.

   Это были мальчик и девочка, - желтые, худые, в лохмотьях, с нахмуренными лицами, свирепые, хотя и пресмыкающиеся - в своем подлом унижении. Вместо привлекательного младенчества, долженствовавшего покрыть их щеки вешним свежим румянцем, чья-то блеклая, высохшая рука, словно рука времени, сморщила эти ввалившиеся щеки и стерла с них жизненные краски; в этих глазах, откуда, казалось, должны были улыбаться на божий мир ангелы, теперь гнездились демоны и метали угрожающие взгляды. Никакие перемены, никакой упадок, никакое извращение человеческого рода, в самой высшей степени, и при всех таинственных уклонениях природы, никогда не могли произвести подобных чудовищ, отвратительных и ужасных.

   Скрудж отшатнулся, бледный от страха. - Впрочем не желая оскорбить духа, может быть, родителя этих чад, он хотел было сказать: "какие миленькие дети!", но слова сами собою остановились в горле, чтобы не участвовать в такой неимоверной лжи.

   - Дух, это ваши дети?

   Вот всё, что мог сказать Скрудж.

   - Дети людей, - ответил дух; - они обратились ко мне с челобитною на своих отцов. Вот этого зовут: "невежество", а эту - "нищета". Бойтесь обоих и их потомства; но первого бойтесь больше - я на челе у него читаю: "проклятие". "Спеши, о Вавилон!" возгласил дух, протягивая руку к городу: спеши изгладить это слово - оно осуждает тебя еще более, чем этого несчастного: его только на несчастье, тебя на гибель! Дерзни сказать, что ты не виноват, клевещи даже на своих обвинителей: тебе это может послужить на время, для достижения твоих преступных целей; но... берегись конца!

   - И у них нет никакого пристанища! никаких средств! - вскрикнул Скрудж.

   - Как!... Разве нет тюрем? - спросил дух, в последний раз насмешливо повторяя собственные слова Скруджа: - разве нет смирительных домов?

   Часы начали бить полночь.

   Скрудж посмотрел на духа, но духа уже не было. При последнем замиравшем ударе, Скрудж вспомнил предсказание старого Джэкоба Мэрлея и поднял глаза: призрак величественного вида, окутанный в широкую одежду с покрывалом, подлетал к нему, скользя по земле, как пар.

   Призрак приближался медленно, важный и молчаливый. Когда он был уже совсем подле, Скрудж склонил пред ним колено, потому что призрак словно разливал вокруг себя в воздухе какой-то мрачный и таинственный ужас.

   Длинная черная одежда совершенно закрывала его с головы до ног и оставляла снаружи только одну вытянутую руку: иначе его было бы очень трудно отличить и отделить от густых теней ночи.

   Скрудж заметил, что призрак высокого роста, величавой осанки, и что таинственное его присутствие наводит на человека торжественный страх и трепет.

   Но более он ничего уже не мог узнать, потому что призрак не говорил ни одного слова, не делал ни одного движения.

   - Вероятно, я имею честь находиться в присутствии будущего праздника? - спросил Скрудж.

   Призрак не отвечал, но не опускал вытянутой вперед руки.

   - Вы мне покажете то, что должно случиться, но не случилось еще... не правда ли? - продолжал Скрудж.

   Верхние складки черной одежды на мгновение сблизились между собою, как будто призрак наклонил голову; но это движение было его единственным ответом.

   Хотя и привычный к обращению с духами, Скрудж, всё-таки чувствовал такой ужас в присутствии этого молчаливого призрака, что у него дрожали ноги и он едва устоял на них, когда приготовился следовать за своим вожатым. Призрак остановился на мгновение, как будто хотел дать Скруджу время - собраться с силами. Но волнение Скруджа только усилилось, особенно, когда он подумал, что сквозь этот черный саван на него устремлены неподвижные взоры призрака.

   - Дух грядущего! - вскрикнул он. - Я вас боюсь больше, чем всех прежних призраков; но так как я знаю, что вы желаете мне добра; так как намерение мое - переменить образ жизни, - я с благодарностью готов за вами следовать... Не заговорите ли вы со мной?

   Нет ответа. Только вытянутая рука указываете вперед.

   - Ведите меня! - сказал Скрудж. - Ночь быстро подвигается, а я знаю, что для меня это время драгоценно. Ведите меня, дух?

   Призрак также удалился, как, и приблизился. Скрудж следил за ним, в тени его одежды, и ему казалось, что эта тень поднимает и уносит его с собою.

   Нельзя сказать определительно, что они вошли в город: скорее город выплыл кругом них и охватил своим движением. Во всяком случае, они очутились в самом сердце Сити на бирже, между негоциантами: быстро шныряли негоцианты во все стороны, звенели деньгами в карманах, собирались в кучки - потолковать о делах, смотрели на часы, задумчиво побрякивали огромными брелоками... и т. д. - словом; всё были те же, какими так часто видал их Скрудж.

   Призрак остановился подле небольшой группы этих капиталистов, и Скрудж, заметив направление его руки, также подошел - послушать разговор.

   - Нет, - говорил высокий и толстый джентльмен с чудовищным подбородком, - "больше я ничего не знаю - знаю только, что умер".

   - Когда?

   - Прошлой ночью, кажется.

   - Как он распорядился своим состоянием? - спросил еще джентльмен с наростом на носу, похожим на зоб индейского петуха.

   - Право, не знаю... Может быть, завещал своему Обществу... во всяком случае: не мне - вот это я знаю наверное.

   Общий смех приветствовал эту шутку.

   - Я думаю, заговорил джентльмен с наростом, похороны обойдутся ему не дорого: его никто не знал и охотников провожать его тело найдется не много. Впрочем я, пожалуй, пойду: мне была бы только закуска!

   - Ну, так я всех вас бескорыстнее, господа! - Заговорил джентльмен с двойным подбородком. - Черных перчаток я не ношу, на похоронах не закусываю, а всё-таки пойду, хоть без приглашения, и вот почему мне кажется, что покойник считал меня своим истинным другом - как ни встретится, всегда поговорит... прощайте, господа!

   Группа рассмеялась и смешалась с другими. Скрудж узнал всех этих господ и взглянул на призрак, будто хотел попросить у него объяснения.

   Призрак скользнул в боковую улицу и указал пальцем на двух только что встретившихся джентльменов. Скрудж опять стал вслушиваться, в надежде - хоть тут узнать слово загадки.

   Джентльменов он очень хорошо знал: это были два богатые почтенные негоцианта, и Скрудж очень ценил их уважение к себе, разумеется, уважение в делах, просто и положительно только в делах.

   - Как вы поживаете? - говорил один.

   - А вы как? - спрашивал другой.

   - Да хорошо. А старый-то "Gobseck" того... совсем рассчитался... Гм?

   - Говорили мне... А ведь, не правда ли, холодно?

   - Пора! Пора такая: святки... Вы, я полагаю, не катаетесь на коньках?

   - Ни-ни: мне есть кой о чем - другом подумать... Прощайте?

   И ни слова больше. Таковы были их встречи, разговор и прощанье.

   Скрудж сначала удивился, почему призрак придает такую важность пустым разговорам; но, внутренне убедившись, что должен же таиться в них какой-нибудь смысл, он стал раздумывать про себя - какой же это именно? Трудно предположить чтобы во всём этом скрывался намек на смерть Джэкоба: дело было так давно, а призрак - провозвестник будущего. На знакомых не на кого подумать... Тем не менее, не сомневаясь, что здесь готовится ему, для его же блага, таинственный урок, Скрудж решился не обронить ни одного слова, не пропустить без внимания ни одного малейшего обстоятельства, а главное не спускать глаз со своего второго я, при его появлении: Скрудж был уверен, что поведение его будущего самого себя послужит ему ключом к разгадке.

   Стал он отыскивать самого себя на бирже, но обычное его место в любимом уголке было занято кем-то другим и, хотя биржевые часы показывали именно то время, когда он сюда появлялся, однако же в многочисленной толпе, теснившейся на крыльце здания, не было никого, мало-мальски похожего на его особу. Это, впрочем, нисколько его не удивило: он подумал, что, при будущей перемене в роде его жизни, конечно переменится и род занятий.

   Призрак стоял против него неподвижный, мрачный, с вытянутой рукой. Когда Скрудж очнулся, ему показалось, по движению руки и по прямому положению призрака, что незримые его глаза и пристально устремлены на него! При этой мысли он задрожал с головы до ног...

   Покинув шумное позорище торговых дел и сделок, они перенеслись в глухой закоулок города, где Скрудж никогда не бывал, но хорошо знал, по слухам, недобрую славу про этот закоулок. Грязные, узкие улицы; лавчонки и домишки; обыватели - полунагие, пьяные, на босу ногу - отвратительные... Темные, крытые ходы, словно сточные трубы, извергали в лабиринт улиц - и жильцов, и их удушливой запах; весь квартал дышал преступлением, грязью, нищетою.

   На самом дне этого логова виднелась, под выступным навесом, железная лавочка: железо, тряпки, битое стекло, кости, черепки посуды, ржавые ключи, беззубые пилы, засовы, чашки весов, гири - всего в ней было. [Некоторые подробности рассказа Ч. Диккенса выпущены нами, потому что на них лежит непонятный, непередаваемый большинству читателей, чисто лондонский колорит. От этого выпуска, по крайнему нашему убеждению, рассказ теряет немного... разумеется для святой Руси.]

   Может быть, в этом ворохе замасленного тряпья и костей крылись такие тайны, что лучше бы их и не знать.

   Перед всею этою дрянью сидел господин, лет семидесяти, седой и обрюзглый; сидел за дырявой занавеской, повисшей на окне и покуривал коротенькую трубочку, наслаждаясь полным одиночеством.

   Скрудж и призрак предстали пред него - как раз в то мгновение, когда в лавочку шатнулась какая-то женщина, с тяжелым узлом на спине. Следом за ней вошла другая женщина, с таким же узлом, и какой-то мужчина, в черном поношенном платье. Все они видимо изумились, увидев друг друга. После нескольких мгновений недоумения, разделенного и хозяином, все они расхохотались.

   - Ступайте, ступайте в залу! - проговорил хозяин.

   - Ну - вот, - сказала первая женщина. Что? бы ему не поступить, как все добрые люди? Взял бы сестру милосердия: было бы, по крайности, кому глаза закрыть... А то - околел в своей конуре, что собака... Да что тут?... Развязывай-ка мой узел, Джой!

   Но старый Джой сначала развязал узелок мужчины - могильщика; он не был подъемист: печатка - другая, карандашник, две рукавные запонки, грошовая булавка - вот и всё... Старик Джой осмотрел каждый предмет порознь и отметил мелом на стене пристойную каждому предмету сумму.

   - Вот что я могу вам дать, сказал он, и - жарьте меня на маленьком огоньке - шести пенсов не прибавлю... Кто там?

   На очереди были две "дамы".

   - Перед дамами я всегда - пас! - говорил Джой, принимая от второй посетительницы скатерть, салфетки, пару платья, две старинные чайные ложечки, сахарные щипцы и сколько-то сапогов.

   - Перед дамами я всегда пас, - и это - моя слабость!... Вот ваш счет... Если вы запросите денежку прибавки, я принужден буду скинуть с первой моей оценки.

   - Ну, теперь, Джой! развяжи мой узел! - сказала первая посетительница.

   Джой стал на колени, развязал множество узлов, и вытащил кусок какой-то темной материи.

   - Что это? - спросил он. - Постельные занавески?

   - Конечно! - отвечала со смехом женщина.

   - Не может же быть, чтобы вы их сняли при нем?

   - Почему же?

   - Ну!... Вы рождены богачкой, и будете...

   - Что же? У меня рука не дрогнет... совершенно хладнокровно спросила продавщица: неужели эдакого жалеть?

   - Так это его занавески и простыни?

   - А чьи же? Не боишься ли ты, что он насморк схватит?

   - Я надеюсь, что он не умер от какой-нибудь заразительной болезни... мм? - спросил старый Джой, поднимая голову.

   - Не бойтесь, Джой! Неужели я так глупа, чтобы с ним связалась, если бы?... О! Вы можете выворотить наизнанку и налицо эту рубашку: могу вам ответить, что хороша - лучшая его рубашка... Слава богу, что я подвернулась: без меня бы пропало...

   - Что? такое пропало? - спросил старик Джой.

   - Да вот что: похоронили бы его, наверное, в этой рубашке; - ответила она, смеясь: по моему, - не так: господину покойнику всё равно в чем лежать: в коленкоре или в полотне...

   Скрудж едва-едва дослушал этот разговор.

   Вообще все лица казались ему демонами, препарировавшими, наперебой, чей-то труп.

   Он отшатнулся в ужасе, ибо сцена переменилась, и он еле-еле не прикасался к кровати, без занавесок: на кровати, под дырявой простыней, лежало что-то, понятное только на страшном языке смерти.

   Комната была очень темна, слишком темна, чтобы разглядеть в ней что-нибудь, хотя Скрудж и впивался в этот полумрак пытливыми взорами. Бледный свет извне падал прямо на кровать, где лежал труп этого обнаженного, ограбленного, всеми покинутого, никем не оплакиваемого и никем не сторожимого покойника.

   Скрудж поглядел на духа; тот указывал ему пальцем на голову мертвеца. Саван был накинут так небрежно, что стоило только притронуться пальцем, - и всё лицо покойника было бы на виду. Скрудж это понял; было у него даже и поползновение - поднять саван, да... силы не хватило.

   О, холодное - холодное, страшное пугало - смерть! Воздвигай здесь твои жертвенники, окружай их всеми твоими ужасами: ты здесь полная владычица!... Но, если ты падешь на любимую, чтимую и кому-то дорогую голову, не властна ты ни в едином волоске с этой головы. Не то, чтобы эта рука не падала безжизненно тяжело, не то, чтобы не смолк этот пульс, нет! - но, эта рука бывала раскрыта честно, тепло и великодушно для всякого; но это сердце благородно, горячо и нежно билось в груди...

   Рази, рази, беспощадная смерть. Твои удары тщетны: за мимолетною жизнию - бессмертие!..

   Никто не произнес этих слов; но Скрудж их слышал, глядя на кровать.

   - Если бы этот человек ожил... - подумал Скрудж, - что бы он сказал про свое былое? Скупость, черствость сердца, жажда приобретения, - вот они к чему приводят!

   И вот он, вот он - лежит в пустом мрачном доме: нет ни мужчины, ни женщины, ни ребенка, что могли бы сказать: он мне помог тогда-то и тогда-то, и я ему отплачу в свою очередь, хотя бы за радушное слово.

   Никого не было. Только в дверь скреблась кошка, да под напольной каменной настилкой камелька грызли что-то такое крысы. И что им было нужно в этой похоронной комнате? Из-за чего так бесновались они?... Скрудж не осмелился даже и подумать об этом...

   - Дух! сказал он: эта комната ужасна. Покинув ее я не забуду данного мне урока... Поверьте... и - поскорее прочь!

   Призрак всё-таки указывал своим неподвижным пальцем на голову трупа.

   - Я вас понимаю, сказал Скрудж, и сделал бы то, что вы хотите, если бы мог... Но у меня силы нет... силы нет у меня, Дух!... Покажите мне что-нибудь такое, где смерть напутствуется нежными слезами?...

   Призрак промчал его по знакомым улицам, и они вошли в дом бедного Боба Крэтчита. Горе стукнуло ему в двери: умер его милый, больной, хроменький сын, которого всегда носил он на плече, умер его милый - милый Тини-Тим. Мать и остальные дети сидели у камелька... Они были спокойны, очень спокойны. Маленькие, шумливые Крэтчиты окаменели в уголке и не спускали глаз со своего старшего брата Петра и с развернутой перед ним книги. Мать и девочки шили что-то такое.

   Вся семья была совершенно спокойна.

   "И поставил он среди них отрока".

   Где слышал Скрудж эти слова?.. но слышал он их не во сне. Вероятно, прочел их вслух Петр, когда Скрудж и дух переступали порог... Но отчего же Петр перестал читать?

   Его мать положила работу на столик и закрыла лицо руками.

   - Кажется, отец? - сказала она немного погодя, и побежала навстречу своему бедному Бобу.

   Боб вошел в своем неразлучном "носопряте", - и хорошо, что на этот раз с ним не разлучался. Подогретый в камельке чай поднесла ему чуть не вся семья, наперерыв. Оба маленькие Крэтчита вскарабкались ему на колени, и каждый прижался щечкой к его щеке, словно выговаривая: Не думай об этом, папенька!... Не огорчайся.

   Боб был очень весел, похвалил работу жены и сказал, что вероятно она поспеет раньше воскресенья?

   - Воскресенья! Стало быть, - ты наведывался сегодня туда, Роберт? - спросила жена.

   - Да. Мне очень жаль, что тебя не было... место отличное - всё зелень кругом... Впрочем, ты еще увидишь... я ему обещал, что буду ходить к нему гулять по воскресеньям... Бедный мой, милый мой ребенок! - крикнул Боб.

   И без удержу залился слезами...

   Торопливо вышел он из комнаты и поднялся в верхнее жилье, освещенное и убранное цветами по-праздничному. Против кровати мертвого ребенка стояло кресло и - казалось, только что только встал с него кто-то. Боб присел, в свою очередь, посидел и встал, встал, поцеловал холодное, милое личико, и спустился вниз...

   Быстро-быстро умчал Скруджа из этой комнаты призрак и нигде не останавливался, пока сам Скрудж не сказал:

   - Постойте!... вот двор и дом, давно мне знакомые... позвольте мне посмотреть - чем я должен быть?

   Призрак остановился; но рука его была вытянута по другому направлению.

   - Да ведь вот где дом, - заметил Скрудж, - зачем же вы меня маните дальше?

   Неумолимый палец призрака не изменял своего положения. Скрудж поспешно побежал к окну своей конторы и заглянул внутрь: контора и осталась конторой, - только не его. И меблировка была другая, и в креслах сидел не он. Призрак всё указывал рукою куда-то...

   Скрудж совсем потерял голову и перенесся со своим вожатым к какой-то железной решетке. - Еще не переступая за нее, он оглянулся кругом... кладбище! Тут-то, вероятно, и лежит, под несколькими футами земли, тот несчастный, чье загадочное имя Скрудж сейчас же узнает. Ей-Богу, хорошенькое было место: кругом стены соседних домов: по земле дерн и сорные травы; могил-могил столько, так утучнили они землю, что тошно становится... Славное местечко!...

   Дух показал на одну могилу - Скрудж подошел к ней и прочел:

   - "Эвэнезер Скрудж".

   - Так это я себя-то видел на смертной кровати? - крикнул Скрудж, упав на колени.

   Дух указал пальцем на него и на могилу, потом - на могилу и на него.

   - Нет, дух, нет-нет-нет!

   Палец духа будто застыл в одном и том же положении.

   - Дух! - вскрикнул Скрудж, вцепившись в платье призрака, выслушайте меня; я уже не тот человек, не буду тем человеком, каким был до встречи с вами... Зачем же вы мне показываете всё это, если для меня уже нет надежды?

   В первый раз шевельнулась рука призрака.

   - Добрый дух! - продолжал Скрудж, лежавший ничком: - походатайствуйте за меня, смилуйтесь надо мною. Удостоверьте меня, что я могу переиначить все эти образы, если переиначу мою жизнь?

   Призрак благосклонно махнул рукой.

   - Ото всего сердца буду чтить я святки, и буду ждать их круглый год. Буду жить в прошлом, в настоящем и в будущем: все вы три духа дали мне незабвенные уроки... О! скажите мне, что я могу стереть эту надпись с могильного камня?

   Скрудж отчаянно ухватился за руку призрака: рука выскользнула было, но Скрудж сдавил ее, как клещами; однако же призрак всё еще был сильнее Скруджа, и оттолкнул его.

   Подняв обе руки в последней мольбе об изменении своей участи, Скрудж заметил, что одежды духа становятся тоньше и тоньше, и сам дух постепенно преображается, и преобразился в занавесный столбик постели.

  

   Действительно - это был занавесный столбик. Да. И столбик над собственной постелью Скруджа, и даже в собственной спальне Скруджа. Перед ним был целый день - оправиться и переменить образ жизни.

   - Буду жить в прошлом и в настоящем... - повторил Скрудж, соскакивая с постели. - Врезались мне в память три духовные урока. О, Джэкоб Мэрлей! Да святится праздник Рождества Христова.

   - Не сняты они, не сняты! - продолжал Скрудж, обнимая с рыданием постельные занавески. И кольца целы... И всё, что я видел, - греза!... Он мял и переминал платье, сам не понимая - что делает.

   - Боже мой! - говорил он, схватив в обе руки чулки и становясь с ними в позу Лаокоона, оплетенного змеями. - Господи! я легче пуха, счастливее бесплотного духа, веселее школьника, пьянее вина!... С праздником! Всех имею честь поздравить с праздником!... Эй! кто там! Ау!... Го-го-го!...

   Одним прыжком перескочил он из спальни в гостиную и остановился в ней, запыхавшись.

   - Вот и кастрюлька с кашицей! - кричал он. - Вот и дверь, сквозь нее же проник призрак Мэрлея! Вот и уголок, где сидел нынешний Сочельник! Вот и окошко, откуда я следил за грешными душами: всё на месте, всё в порядке... Ха-ха-ха-ха!

   И это было так... Для человека, не смеявшегося столько лет, этот смех был торжественно великолепен, был родоначальником нескончаемых покатов со? смеха.

   - Не знаю я - какое у нас сегодня число? - продолжал Скрудж. - Не знаю - сколько времени провел я между духов. Ничего не знаю: я просто ребенок... И как бы мне хотелось быть маленьким ребенком... Эй, гэй, гой, гэй!...

   Его восторг был умерен церковными колоколами, перезванивавшими во все тяжкие:

   "Дини-дини дон-бум, бум! Динь динь дон, бум, бум, бум! Дон, динь-дон, бум"!

   - Отлично! Отлично! - покрикивал Скрудж; подбежал к окошку и глянул на улицу. Не было ни изморози, ни тумана: был ясный, свежий денек, один из тех, что веселят и укрепляют, и гонят кровь по жилам в "плясовую". Золотое солнце; голубое небо; колокольный трезвон... Отлично! Отлично!...

   - Какой сегодня день? - крикнул Скрудж из окошка какому-то вероятно на него же заглядевшемуся мальчишке.

   - Что? - спросил изумленный мальчик.

   - Какой сегодня день, голубчик? - повторил Скрудж.

   - Сегодня? - еще раз спросил мальчик. - Да сегодня - Рождество.

   - Рождество! - подумал Скрудж. - Стало быть, я его не потерял. Духи устроили всё в одну ночь. Они всё могут сделать - кто же в этом сомневается? - всё могут...

   - Эй-эй, любезный?

   - Ну, что? - ответил мальчик.

   - Знаешь ты мясную лавку на углу второй улицы?

   - Конечно.

   - Умный ребенок! - заметил про себя Скрудж. - Ребенок замечательный... Не знаешь ли ты: продана, или нет, индейка - не маленькая, а которая побольше?

   - А! Это такая, что с меня будет?

   - Восхитительный ребенок! - прошептал Скрудж. С ним и разговаривать любо... - Ну, эта самая, котеночек ты мой!

   - Не продана еще.

   - В самом деле?.. - пойди же - купи.

   - Шутник! - ответил мальчик.

   - Нет, - сказал Скрудж: - я говорю не шутя. Купи и скажи, чтобы принесли ко мне. Я дам адрес - куда ее отнести. Захвати с собою какого-нибудь мальчика из лавки, и вот - тебе шиллинг. "Если ты через пять минут вернешься с покупкою, я тебе дам еще".

   Мальчишка полетел необгонной стрелой.

   - Я эту индейку пошлю к Бобу Крэтчиту, - шептал Скрудж, потирая руки и смеясь: - он и не узнает - от кого? Она вдвое толще Тини-Тима... я уверен, что Боб поймет эту шутку...

   Он написал адрес несколько дрожавшею рукой, и сошёл вниз, на встречу приказчика из мясной лавки. Ему бросился в глаза дверной молоток.

   - Всю мою жизнь буду я любить тебя! - сказал Скрудж, погладив молоток. - И до сих пор я не замечал его!... А какое честное выражение во всей его физиономии... Ох ты мой добрый, мой изящный молоток! А вот и индейка!... Эдакая-то вы! Эге-ге-ге-ге! "С праздником имеем честь поздравить"!..

   И точно - была себе индейка!...

   Не верю я, чтобы это пернатое держалось когда-либо на ногах, они подломились бы под ним, как сургучные палочки. "Да ведь вот что: вам не снести ее в Кэмден-Тоун, сказал Скрудж: надо взять кэб" [Кэб - нечто вроде кабриолета, т. е. двухколесной таратайки, или тележки.].

   Всё это было проговорено со смехом; со смехом же, с веселым смехом, расплатился Скрудж и за индейку и за кэб, со смехом дал деньги мальчику, и, задыхаясь, и смеючись до слез, упал в свое кресло.

   Потом он выбрился, оделся в лучшее свое платье, и вышел прогуляться по улицам. На улицах была густая толпа; Скрудж глядел на всех самодовольно, заложил руки за спину, так самодовольно, что трое-четверо прохожих зевак не удержались и приветствовали его словами: "здравствуйте, господин! С праздником имеем честь поздравить"!

   Не успел он пройти несколько шагов, как навстречу ему попался тот изящный джентльмен, что накануне приходил к нему в контору с вопросом: "Скрудж и Мэрлей кажется"? Скрудж смутился было; но тотчас же оправился и сказал, взяв почтенного джентльмена за обе руки:

   - Как вы поживаете, сэр? Надеюсь, что вчера, к чести вашей, выдался денек? С праздником позвольте вас поздравить, сэр!

   - Мистер Скрудж?

   - Да. Боюсь, что это прозвище не совсем для вас приятно? Позвольте мне извиниться: не будете ли вы так добры, что... (Скрудж сказал почтенному джентльмену несколько слов на ухо.)

   - Господи! неужели? - спросил, задыхаясь джентльмен. Любезный мой мистер Скрудж, вы говорите не шутя?

   - Безо всяких шуток! - отвечал Скрудж. - Я уплачиваю старый долг, если милость ваша будет - принять?...

   - Милостивый государь! - перебил Скруджа собеседник, дружески тряся его за руку: я не знаю - как и хвалить такое великое...

   - Ради Бога, ни слова более! - остановил его Скрудж. - Заходите ко мне... ведь вы зайдете, не правда ли?

   - О! безо всякого сомнения! - вскрикнул убедительно старый господин.

   - Благодарю, - сказал Скрудж. - Я вам бесконечно обязан, и тысячу раз приношу мою благодарность. "Прощайте". Зашел он в церковь; пробежал по улицам; раздал мальчикам несколько легких щелчков по головам; изумился приятности своей прогулки, а пополудни направил стопы к дому племянника.

   Раз двенадцать прошел он мимо знакомой двери, и не решался войти. Наконец осмелился и постучался.

   - Дома хозяин, голубушка? - спросил Скрудж у служанки: - какая же ты хорошенькая, ей Богу!...

   - Дома, сэр!

   - Где же, милашка?

   - В столовой, сэр, с мистрисс... Если позволите, я вас провожу.

   - Спасибо: он меня знает, - ответил Скрудж, налегая на ручку замка. - Я и сам войду.

   Приотворил дверь и просунул в нее голову.

   Юная чета осматривала накрытый по-праздничному стол...

   - Фред! - произнес Скрудж.

   - Господи мой боже! - как вздрогнула нареченная его племянница! Скрудж и позабыл, как она сидела в кресле, положив ноги на табурет: иначе он не осмелился бы войти так нечаянно.

   - Господи! - вскрикнуль Фред: - да кто же это там?

   - Я, я, твой дядя Скрудж... Обедать пришел... можно войти?

   Вот был вопрос! Фред чуть-чуть ему руки не вывихнул, втаскивая его в столовую. Через пять минут Скрудж был как дома. Ничего не могло быть радушнее приема его племянника и племянницы. Точно также поступили, когда прибыли и Топпер, и полненькая сестрица, и все прочие гости. Какое, удивительное общество, какая удивительная игра в фанты, какое у-ди-ви-тель-ное веселие.

   На другой день Скрудж рано пришел в свою контору, - о! раным-рано... Ему только и хотелось - прийти раньше Боба Крэтчита и уличить его на месте преступления.

   Так ему и удалось! Часы прозвонили девять - Боба нет; девять с четвертью - всё нет Боба. Боб опоздал восемнадцать минут с половиною. Скрудж сидел в растворенной двери, чтобы лучше видеть, как Боб опустится в свой колодезь.

   Еще не растворяя двери, Боб снял шляпу и носопрят; а потом, во мгновение ока, очутился на своем табурете и так пустил перо по бумаге, как будто хотел догнать улетевшие девять часов.

   - Эй, господин! - крикнул Скрудж, попадая по-возможности верно в свой прежний тон: - что так поздно?

   - Мне очень неприятно, сэр! - сказал Боб. - Я немножко опоздал.

   - Опоздали! - продолжал Скрудж. - Мне действительно кажется что вы опоздали. Пожалуйте-ка сюда...

   - Раз в году, сэр! - заметил робко Боб, вылезая из своего колодезя. - Больше не случится... Загулял я вчера немножко, сэр!...

   - Это всё хорошо, - сказал Скрудж, - но я должен вам, любезный друг, заметить, что не могу терпеть таких беспорядков. А следовательно, прибавил он, вскочив с табурета и толкнув под бок Боба так, что он отлетел к своему колодезю, следовательно - я желаю прибавить вам жалованья.

   Боб задрожал и протянул руку к линейке. Было мгновение, когда он хотел ударить линейкой Скруджа, схватить его за шиворот и позвать людей, чтобы на Скруджа надели горячечную рубашку.

   - С веселым праздником, Боб! - проговорил важно Скрудж и дружески потрепал своего приказчика по плечу. - С более веселым, чем когда-либо. Я прибавлю вам жалованья и постараюсь помочь вашей трудолюбивой семье. Сегодня мы поговорим о наших делах за рождественским стаканом бишофа, Боб!

   Скрудж не только сдержал слово, но сделал гораздо - гораздо более, чем обещал.

   Для Тини-Тима (он разумеется, и не думал умирать), Скрудж сделался истинно вторым отцом.

   И стал Скрудж таким хорошим другом, таким хорошим хозяином и таким хорошим человеком, как всякий гражданин всякого доброго, старого города, в добром, старом свете. Нашлись господа, что подсмеивались над подобною переменою, да Скрудж им позволял подсмеиваться, и даже ухом не вел.

   В отместку этим господам, он и сам смеялся - от полноты души.

   С духами прекратил он всякие сношения; но зато завел с людьми, и дружески готовился каждый год встретить с ними святки, и все отдавали ему полную справедливость, что никто так весело не встречал праздников.

   Если бы то же говорили о вас, обо мне, о всех нас... А затем, как выражался Тини-Тим: "Да спасет всех нас Господь, - всех, сколько нас ни на есть!"