Диккенс Чарльз - Скряга Скрудж

лагодарил, но никак не мог удержаться от мысли, что покойная ночь гораздо бы скорее достигла предло?женной цели. Вероятно, дух поймал его мысль налету, потому что немедленно сказал:

   - Вашего счастия, т. е. вашего спасения... так берегитесь же...

   При этих словах, он протянул свою крепкую руку, и тихонько взял под руку Скруджа.

   - Встаньте и идите за мной! - сказал он.

   Напрасно Скрудж проповедовал бы, что время года и час не соответствовали пешеходной прогулке, что на постели ему гораздо теплее, чем на дворе, что термометр его стоит гораздо ниже нуля, что он слишком легко одет, т. е. в туфлях, в халате и в ночном колпаке, да к тому же у него и насморк, - напрасна была бы вся эта проповедь: не было никакой возможности освободиться от пожатия этой женственно мягкой руки, Скрудж встал, но, заметя, что дух направляется к окошку, ухватился за полы его одежды, умоляя.

   - Вы подумайте: я ведь смертный, - упасть могу.

   - Позвольте только прикоснуться сюда, - сказал дух, положив ему руку на сердце: - вам придется вынести много еще пыток. - Не успел он договорить, как они пролетели сквозь стены и очутились на поле. Города как не бывало. Разом исчезли и потьмы, и туман, потому что день был зимний и снег забелел.

   - Господи! - сказал Скрудж, всплеснув руками, и всматриваясь. - Да ведь здесь я вырос!

   Дух посмотрел на него благосклонно. Тихое, мгновенное его прикосновение пробудило в старике былую чувствительность: пахнуло на него чем-то прошлым, чем-то таким ароматным, что так и повеяло воспоминаниями о прежних надеждах, прежних радостях и прежних заботах, давным-давно забытых!

   - У вас губы дрожат! - сказал призрак. - И что это у вас на щеке?

   - Ничего, - прошептал Скрудж странно взволнованным голосом: - не страх мне вырвал щеку, это, не признак его, а просто - ямочка. Ведите меня - куда надо.

   - А дорогу вы знаете? - спросил дух.

   - Я-то! - крикнул Скрудж. - Да я найду ее с завязанными глазами.

   - Странно, в таком случае, что вы не забыли в течение стольких лет! - заметил дух. - Пойдемте.

   Пошли по дороге; Скрудж узнавал каждые ворота, каждую верею, каждое дерево, до тех пор, пока перед ними не показался в отдалении городок, с мостом, собором и извилистой речкой. Несколько длинногривых пони, запряженных в тележки, протрусили мимо. На пони сидели мальчишки и весело перекликались.

   - Это ведь только тени прошлого, - сказал призрак, - они не видят нас.

   Веселые путешественники проезжали мимо, и Скрудж узнавал каждого из них, и называл по имени.

   И почему он был так доволен их видеть? И почему его взгляд, постоянно безжизненный, вдруг оживился?

   И почему его сердце задрожало при виде этих проезжих? И почему был он так счастлив, когда услыхал обоюдные поздравления с наступающим праздником, на пути ко всякому перекрёстку? И разве мог быть для Скруджа веселый рождественский праздник? Для него веселый рождественский праздник был - парадокс. Ничего он ему никогда не принес.

   - Школа еще не совсем опустела: там остался еще одинокий ребенок, забытый всеми товарищами! - сказал дух.

   - Узнаю, - подтвердил Скрудж, и вздохнул глубоко. Свернули они с большой дороги на проселок, коротко знакомый Скруджу, и приблизились к строению, из темного кирпича, с флюгерком наверху.

   Над крышей висел колокол; дом был старинный, надворные строения пустовали: стены их просырели и обомшились, стекла в окнах были перебиты, двери соскочили с петлей. В конюшнях чванливо кудахтали куры; сараи и амбары поросли травою. И внутри не сохранило это здание своего былого вида, потому что кто бы ни вступил в темные сени, кто бы ни взглянул в раскрытые двери на длинный ряд отворенных комнат, увидал бы, как они обеднели, обветшали, как они холодны и как одиночествуют. Пахло холодной, нагою тюрьмой, или рабочим домом, где каждый день выбивались из сил, и всё-таки голодали. Прошли дух и Скрудж в заднюю сенную дверь, и увидали длинную, печальную залу с сосновыми школьными скамьями и пульпитрами, выровненными в ряд. У одной из пульпитр, пригретый слабым печным огоньком, сидел одинокий ребенок и что-то читал. Скрудж сел на скамейку и заплакал, узнав самого себя, постоянно забытого и покинутого.

   Не было ни одного отзвука, заглохшего в доме, ни одного писка мышей, дравшихся за обоями, ни одной полузамороженной капли, падавшей на задворке из водомета, ни одного шелеста ветра в обезлиственных ветвях тощей тополи, ни одного скрипа дверей опустелого магазина, ни малейшего треска огонька в камельке, - ничего, ничего, что бы ни прозвучало в сердце Скруджа, что ни выдавило бы у него из глаз обильного ручья слез.

   Дух тронул его за руку, и указал ему на ребенка, на этого "самого себя" Скруджа, углубленного в чтение.

   - Бедный ребенок! - сказал Скрудж, и опять заплакал. - Хотелось бы мне, - прошептал он, засунув руку в карман, оглядываясь, и отирая рукавом глаза, - хотелось бы мне, да поздно...

   - Что такое поздно? - спросил дух.

   - Ничего, - ответил Скрудж, - ничего. Вспомнил я о мальчике... Вчера у меня Христа славил... Хотелось бы мне ему дать что-нибудь: вот и всё...

   Раздумчиво улыбнулся призрак, махнул Скруджу рукой, чтобы замолчал, и проговорил:

   - Посмотрим на новый праздник.

   Скрудж увидал самого себя уже подростком в той же зале, только побольше темной и побольше закоптелой. Подоконники растрескались; перелопались стекла; с потолка свалилась кучами известка и оголила матицу [Балка (бревно), располагающаяся посередине дома и являющаяся основой крепления крыши и всего дома. - Примечание редактора Викитеки.]. Но - как это всё воочию совершилось, Скрудж не понял, точно так же, как и вы, читатели.

   Но понял он вот что:

   Что всё это - было, что из тогдашних школьников остался он в этой зале один, как и прежде, а все остальные, как и прежде, убрались восвояси, повеселиться на святках.

   Читать он уже не читал, но шагал по знакомой зале, взад и вперед, в полном отчаянии.

   Скрудж посмотрел на юного духа, тоскливо покачал головой, и тоскливо глянул на сенную дверь. Дверь распахнулась настежь и в нее влетела стрелкой маленькая девочка. Обвилась руками кругом шеи Скруджа и стала целовать, лепеча:

   - Голубчик - голубчик мой братец, за тобой приехала? - говорила она, хлопая в ладоши маленькими своими ручонками, и покатываясь со смеху. - Домой! домой! домой!

   - Домой! моя малютка Фанни? - спросил мальчик.

   - Домой! - повторила она, просияв всем лицом, - и навсегда, навсегда!... Папенька теперь такой добрый, что в доме рай. Как-то вечером, на ночь, стал он говорить со мной так нежно, что я уже не побоялась спросить у него: нельзя ли взять тебя на праздник домой? Отвечал: "можно". И повозку со мною прислал. Неужели ты уж большой? - продолжала она, поглядев на Скруджа во все глаза... - Стало быть, ты сюда никогда уж не вернешься?... На святках мы с тобой повеселимся.

   - Да, ведь, кажется, и ты уже женщина, малюточка-Фанни? - крикнул юноша.

   Опять Фанни захлопала в ладоши, и опять покатилась со? смеху. Потом хотела погладить Скруджа по голове, но по малости своего роста, не достала, - еще раз расхохоталась и приподнялась на цыпочки - поцеловать. Тогда, во имя этого ребячески-откровенного поцелуя, потащила его к двери, и пошел он за ней без малейшего сожаления о школе.

   В сенях они услыхали страшный голос:

   - Выкинуть чемодан мистера Скруджа!... скорей!...

   Вслед за этим голосом появился и сам его обладатель, наставник школьника, - потряс ему руку так, что привел его в неописанный трепет, ради разлуки. Затем и братца и сестрицу пригласил он в отжившую свой век залу, до того низкую, что можно было принять ее за погреб, и до того холодную, что в простенках ее окон мерзли и земные и небесные глобусы. Пригласил и попотчевал молодую чету таким легоньким винцом, и таким тяжелым пирожком, словом, такими лакомствами, что когда выслал невзрачного своего служителя - угостить чем-нибудь дожидавшегося почтальона, - почтальон отвечал, что если намеднишним винцом, уж лучше бы не подносил. Тем временем чемодан мистера Скруджа был укреплен на верх повозки; радостно простились дети с воспитателем, и весело пронеслись по садовой просеке, вспенивая колесами экипажа и снег, и иней, обсыпавший хмурые листья деревьев.

   - Была в ней искра Божьего огонька, - сказал призрак, - и задуть ее можно было одним дуновением, да сердце-то у нее билось горячо...

   - Правда ваша, - отвечал Скрудж, - и оборони Бог - мне с вами об этом спорить.

   - Ведь она, кажется, была замужем, - спросил дух, - и умерла, оставив по себе двух детей?

   - Одного, - отвечал Скрудж.

   - Ваша правда, - продолжал дух, - одного - вашего племянника.

   Скруджу стало как-то неловко, и отвечал он коротко:

   - Да.

   Несмотря на то, что Скрудж только что выехал из школы, очутился он на многолюдных улицах какого-то города: словно тени пронеслись перед ним, не то люди, не то тележки, не то кареты, оспаривавшие друг у друга мостовые, и перекликались на мостовых и шум, и всевозможные возгласы настоящего города. Было ясно, по ярким выставкам товаров в лавчонках и магазинах, что и там празднуют канун Рождества Христова; как ни темен был вечер, улицы осветились.

   Дух остановился у двери какого-то магазинчика, и спросил у Скруджа: узнает ли?

   - Это что за вопрос?... - сказал Скрудж. - Ведь здесь я учился, здесь приказчиком был.

   Оба вошли. При виде старичка, в уэлльском парике, засевшего за конторкой так высоко, что - будь, в этом джентльмене еще хоть два дюйма росту, - он бы наверное стукнулся теменем о потолок, взволнованный Скрудж крикнул:

   - Да, ведь это сам Феццивиг воскрес, и да простит старика всевышний!

   Старик положил перо и взглянул на часы: было семь. Весело потер он руки, обдернул широкий камзол, засмеялся с головы до пяток, и провозгласил:

   - Эвенезер! Дикк!

   Былой Скрудж вошел, в сопровождении своего былого товарища.

   - Да - это наверное - Дикк Уиллькинс! - заметил Скрудж призраку... - Да смилуется надо мною Бог: это он, когда-то любовно мне преданный!

   - Ну же, ну, ребята! - кричал Феццивиг. - Что? теперь за работа?... Сочельник, Дикк! Сочельник, Эвенезер! Живо - ставни на запор!

   Вы никогда и не поверите, как кинулись оба молодца на улицу со всех ног: раз-два-три - и дело было кончено!... Только запыхались, как скакуны...

   - Го-го! - кричал Феццивиг, - долой всё отсюда, ребята! Простору - простору! Мигом, Дикк, мигом, Эвенезер!

   Долой!... да они бы синя пороха не оставили, в глазах у самого Феццивига... Всё подъемное исчезло во мгновение ока; пол был выметен и вспрыснут; лампы зажжены; в камелек брошен целый ворох угля: из магазина вышла бальная зала, такая же теплая, сухая и освещенная, какой и подобает ей быть для святочного вечера. Появился вдруг и скрипач со своими нотами, вскарабкался на кафедру, и стал пилить по струнам - хоть за бока держись!... Появилась и леди Феццивиг - олицетворенная улыбка во весь рот; появились и три боготворимо сияющие миссы Феццивиг, а за ними и шестеро несчастливцев, пронзенных стрелами девственных очей в самое сердце, а за ними: вся молодежь, прислуживавшая в доме; служанка со своим двоюродным братцем булочником; кухарка с неизменным другом своего брата; голодный, по подозрению, что его не кормит хозяин, сосед приказчик с девушкой, которую его хозяйка достоверно теребила за уши... Всё - это вышло, всё заплясало и совершенно сбило с толку старую чету Феццивигов, неустанно путая фигуры и теряя каданс... Наконец, старику пришлось хлопнуть в ладоши и крикнуть скрипачу: "Баста!" Артист утешился сопрокинув себе в горло заранее приготовленный жбан пива, и перестал пилить. Только немедленно же принялся опять за свое, с прежним, нет - не с прежним, с новым жаром, словно ему вскочил на плечи еще такой же ярый музыкант.

   Потом еще поплясали, вынули фанты, поплясали еще опять; потом отведали сочельнического пирога и шипучего лимонада, да чуть не полбыка, да пирожков с мясным фаршем, да холодного бульона, да многое множество пива... Но наибольший восторг, после бульона и жаркого произвел скрипач (между нами, - такой чертовской плутяга, что ни мне, ни вам не провести его), когда запилил: "Sir Robert de Coverly" [Т. е. "Сэр Роберт де Коверлей"; национальная песня, едва ли переводимая как - положим - наша "камаринская".]. Тогда-то вышел на средину старик Феццивиг с мистрисс Феццивиг. Оба они стали в главе танцующих. Вот так уж была им работа: вести и направлять двадцать игр, или двадцать четыре пары, а шутить с ними было нелегко!... Но, если бы пар было больше вдвое, или даже и вчетверо, старик Феццивиг и тогда бы не отказался пробить стены лбом, да и мистрисс Феццивиг также... Потому: заключала в себе она достойную, истинно полную половину мистера Феццивига... Если это не похвала, приищите что-нибудь другое: я, со своей стороны, отказываюсь. Икры господина Феццивига, - да простят нам это сравнение, - были решительно фазисами месяца; появлялись, исчезали, появлялись снова... И, когда старая чета Феццивигов окончательно исполнила: "авансе-рекюле; руки дамам; балане салюе; тир-бушон; нитка в нитку и по местам", Феццивиг так легко выделывал антраша, как будто бы перебирал ногами на флажолете, а потом вдруг выпрямлялся на тех же ногах, как I...

   Наконец, в одиннадцать часов бал кончился и супруги, пожимая руки своим посетителям, поздравили их, на прощанье, с наступающим праздником. Пожали они, на прощанье, руки и у своих приказчиков, а те, как им и подобало, отправились - залечь в заприлавочную.

   Всё это время Скрудж был, - правду молвить, - чем-то вроде бесноватого. Душой и сердцем слился он со вторым я: везде и повсюду он узнавал самого-себя, с былыми радостями, восторгами и надеждами. Только тогда, когда его собственное и Дикка сияющие лица исчезли, - только тогда он опомнился, стал настоящим Скруджем и вспомнил о духе...

   А Дух впился в него своими пронзительными взорами, и над его головой ярче и ярче сверкало пламя.

   - А ведь не много требуется, сказал он, чтобы внушить этим дурачкам чувство благодарности?

   - Не много? - повторил Скрудж.

   Дух подал ему знак - вслушаться в разговор молодых приказчиков: от всей полноты души превозносили они Феццивига...

   - А за что они его восхваляют? - прибавил дух. - Кажется, из-за безделицы: трех-четырех фунтов стерлингов, считая на ваши земные цены?... Неужели же стоит его за это славословить?

   - Не в том дело, - заметил Скрудж, невольно преображенный в свое былое я - дело не в том, дух!... От Феццивига зависит наша доля: хорошо ли, не хорошо ли будет нам у него служить, всё это зависит от него, от его взгляда, его улыбки, ото всего, чего ни перекинуть на счетах, ни в конторскую книгу внести нельзя. И что же! Скажет слово, - золотом осыплет.

   Скрудж, говоря это, успел уловить пронзительный взгляд духа, брошенный искоса, и замолчал.

   - Что с вами? - спросил призрак.

   - Ничего особенного, - ответил Скрудж.

   - Однако же мне показалось?... - настаивал призрак.

   - Ничего! - поспешил удостоверить Скрудж. - Ничего!... Хотелось бы мне только сказать два-три слова моему приказчику... Вот и всё.

   В это время былое я Скруджа угасило лампу, и призрак вместе с Скруджем очутились, бок о? бок, на вольном воздухе.

   - Мне пора! - проговорил дух, - живей!

   Это слово было сказано не Скруджу, не кому-либо из видимых им лиц, но воплотилось оно, и Скрудж снова увидал второе я. Был он, правда, немного постарше, - в полном цвете лет, как говорится. На лице его были уже признаки возмужалости, но и скупость успела провести по нем свою бороздку. По одним беспокойно бегавшим глазам можно было догадаться - какая страсть овладела этою душою; по тени можно было уже определить подросток дерева.

   Теперь Скрудж был не один: рядом с ним сидела молодая, красивая девушка в трауре, и слезы в ее глазах отсвечивали Скруджу былым сочельником, озаренным сиянием призрака.

   - Нет нужды, - говорила она тихим голосом, - нет нужды, - вам - по крайней мере! Другая страсть заменила вашу, перед другим идолом преклонилась ваша душа.

   - Перед каким это идолом? - спросил Скрудж.

   - Перед золотым тельцом.

   - И вот людская справедливость! - вскрикнул он. - Ничего люди так жестоко не преследуют, как бедность, и ни против чего так не ожесточаются, как против желания разбогатеть.

   - Вы слишком боитесь общественного мнения, - так же нежно продолжала молодая девушка: - вы пожертвовали лучшими вашими надеждами, - для избежания позорного светского приговора. Была я свидетельницей, как ваши благороднейшие стремления стирались одни за другими, - всё в жертву единственной вашей страсти: корысти. Правда?

   - Так что же? Положим, что я умнею с годами... Для вас-то я всё тот же!

   Она покачала головой.

   - Разве я изменился?

   - У нас давнишние обязательства... Скрепили мы их, бедняги, оба - довольные убогим жребием, и оба выжидали случая устроиться. Вы очень изменились с тех пор...

   - Да ведь я тогда был ребенком, - нетерпеливо заметил Скрудж.

   - Ну, а теперь вас тяготят наши прежние обязательства?

   - Я этого не говорил, - опять заметил Скрудж.

   - Не говорили, но показывали. А если бы я вас освободила от вашего слова, предложили ли бы вы мне свою руку, как прежде?

   Скрудж хотел было ответить, но она продолжала:

   - Вы поступили бы плохо, женившись на мне, потому что скоро бы раскаялись, и с радостью ждали бы дня нашей несомненной разлуки.

   Вот что сказала она, и исчезла.

   - Дух! начал Скрудж. - Нельзя ли мне ничего такого не показывать? Отведите меня домой... что вам за охота меня мучить?

   - Еще одна тень! - крикнул призрак.

   - Ой, нет - нет!... - завопил Скрудж. - Не показывайте уж мне ничего такого...

   Но неумолимый призрак сжал его в своих крепких объятьях, и заставил насильно вглядываться в былое.

   Мигом перенеслись они в иное место, и иной вид поразил их взоры. Увидали они небольшую, не роскошную, но приятную и удобную комнату. У жарко разведенного, зимнего камелька сидела хорошенькая молодая девушка, до того похожая на первую, что Скрудж сбился было с толку. Но скоро увидал он и свою первую знакомку, уже мать семейства, окруженную, не считая старшей дочери, целой ватагой детей. Нельзя, даже и приблизительно, представить себе, что это был за шум и гам, поднятый ребятишками. Так и напоминали они собой старую сказку о сорока молчаливых детях, только наоборот: каждый из них пошел бы один за сорок.

   И вдруг всё смолкло...

   С громом распахнулась сенная дверь, и вошел сам отец семейства - с игрушками... Вмиг были они расхватаны, и вмиг скрылась вся ватага в светелку. Освободившийся счастливый отец уселся между женою и дочерью. Тогда-то понял Скрудж значение великих слов отца и мужа, и понял всё, что он потерял в жизни. Отер он себе глаза...

   - Белла, - сказал муж, - видел я сегодня вечером твоего старого-старого друга...

   - Неужели Скруджа?

   - Его. Шел мимо конторы, увидал свет, заглянул в окно, один, как всегда... Говорят, - его подручный умирает.

   - Дух! - прошептал, задыхаясь Скрудж: - увели бы вы меня отсюда...

   - Я вам обещал, - сказал дух, - показать тени прошлого, не пеняйте же на меня, если былое было...

   - Уведите меня, - говорил Скрудж: - не могу я больше переносить этого зрелища!...

   Взглянул он на духа, увидал, что по непонятному стечению обстоятельств, усматривает он на его лице все былые, знакомые ему лица, - увидал и бросился на него.

   - Отстань от меня! Оставь меня! Перестань меня мучить! - кричал он.

   Среди возникнувшей борьбы, если можно употребить слово, - "борьба" (потому, что дух и пальцем не пошевелил), Скрудж заметил, что сияние над головой его противника разгоралось больше и больше.

   Применя это обстоятельство к влиянию, производимому на него духом, Скрудж ухватился обеими руками за известную читателям воронку-гасильник и нежданно нахлобучил ею призрака, духа. Тот так и присел, на сколько хватило воронки.

   Но тщетно налегал Скрудж всем телом на этот гасильник: сквозь его металлические стенки так и пробивались яркие лучи и рассыпались по полу. Скруджа давно уже клонило ко сну; сделал он последнее усилие изнеможенной рукою, - надавил гасильник, и упал на свою постель, - сонный, что мертвый...

   Разбуженный чьим-то богатырским храпом, Скрудж приподнялся на постели, и нечего было ему говорить: "который час?" Сердцем он его почуял: был именно час! Вспомнил Скрудж очень ясно вещие слова Мэрлея, и пробежала у него дрожь от головы до пяток, когда кто-то отдернул у него занавески, прямо с лицевой стороны кровати...

   Неугодно ли, господа вольнодумцы, полежать минутку-другую под одною простынею с досточтимым мистером Скруджем?...

   Никто не отдергивал занавесок; но из ближайшей комнаты врывался во все скважины какой-то фантастический свет, и Скрудж начал положительно раздумывать: нет ли, и в самом деле, кого-нибудь там, рядом?

   Разумеется так: его кто-то даже и позвал. Отворил он дверь, на голос, в ближайшую комнату, вошел со свечкой и увидал вот что:

   Увидал он собственную свою гостиную, но значительно измененную. Стены и потолок были затканы сеткой зелени и красовались алыми ягодами, словно в гостиной целая роща поднялась за вечер...

   В листочках остролистника, омелы и плюща свет отражался и играл, как в мириадах маленьких зеркал. В камине так и трещал, так и пылал огонь, да такой, что такого огня, никогда, ни в одну зиму, даже и не подозревал тощий, холодеющий камелек "Скруджа и Мэрлея". На полу лежали высокой кучей, чем-то вроде престола: индейки, гуси, всякая дичь и живность, всякое мясо, - поросята, окорока, аршинные сосиски, колбасы, пирожки с фаршем, плом-пудинги, бочонки с устрицами, печеные каштаны, румяные яблоки, сочные апельсины и груши, громадные "крещенские" пироги, - и, за всем за этим, полные аромата пуншевые чаши... Веселый великан - "на показ" заседал, потягиваясь, на диване; в руке у него было что-то вроде светоча, похожего на "рог изобилия", и он его приподнял, когда Скрудж заглянул в полуоткрытую дверь.

   - Войдите! - крикнул призрак. - Войдите, не бойтесь... Познакомьтесь со мною, любезный!

   Скрудж вошел с робким поклоном: был он уже не прежний хмурый Скрудж, и хотя благосклонным взором глядел на него дух, Скрудж всё-таки не поднимал глаз.

   - Я - нынешний праздник! - сказал дух. - Взгляните на меня...

   Скрудж почтительно повиновался. Праздник был не то в халате, не то в тунике, но только в чем-то темно-зеленого цвета и с белой меховой выпушкой. Эта одежда была накинута на него так небрежно, что вся его широкая грудь вышла наружу. Ноги также были обнажены, а на голове только и убора, что венок из остролистника, осыпанный алмазами инея. Длинные кудри его черных волос развевались по воле; глаза горели, рука была протянута дружески; голос звучал радостно; все его приемы были положительно непринужденны. При бедре у него висели ржавые ножны без шпаги.

   - Вы еще никогда такого не видали? - крикнул дух.

   - Никогда еще, - ответил Скрудж.

   - Разве вам никогда не случалось столкнуться по дороге с моими меньшими... виноват! - с моими старшими братьями?... Я ведь так еще молод!... - говорил дух.

   - Боюсь, право боюсь, что не случалось, - отвечал Скрудж. - А много у вас братьев, дух?

   - Да... тысяча восемьсот с чем-то, - проговорил Дух.

   - Семейка! - прошептал Скрудж. - Вот-так расходец на дом...

   Дух приподнялся с места.

   - Послушайте! - сказал Скрудж. - Сведите меня куда-нибудь; сегодня я получил такой урок, что вовек не забуду...

   - Притроньтесь к моей одежде, - отвечал ему дух.

   Скрудж так и вцепился. Остролистник, омела, красные ягоды, плющ, индейки, гуси, дичь, живность, окорока, поросята, сосиски, устрицы, пироги, пудинги, плоды и пунш, - всё разом исчезло. Исчезли также и комната, и огонь в камине, и красноватый отблеск огня, даже и ночь сама, - всё исчезло.

   Очутились они уже утром, рождественским утром, на улице. Холодненько было; обыватели разыгрывали несколько дикий, но оживленный концерт, скребя панели перед своими домами, и сметая снег с крыш, к вящей радости мальчишек, восторгавшихся этими искусственными лавинами.

   Фасады домов чернели на белой скатерти снега, и еще более чернели на ней черные окна... Но всё это не мешало чистильщикам на крышах: перекликались они между собою, перекидывались снежками и хохотали от чистого сердца, если промахивались.

   Зеленные лавки и фруктовые магазины сияли в полном их блеске: пузатые каштаны, которых, - так вот и кажется - хватит удар; испанский чеснок - фотография рыжеватых монахов его родины, с задирающими взглядами на девушек; опять-таки груши; опять-таки яблоки, скученные во вкусные пирамиды; кисти винограда, затейливо развешенные продавцами, именно на том месте, чтобы у покупателей слюнки потекли; вороха орехов мшистых и смуглых, с запахом любовных лесных прогулок, по щиколотку в сухих листьях, сочные апельсины и лимоны, - всё это так и просилось прямо в рот. Золотые и серебряные рыбки, несмотря на всю апатичность своей природы, также суетливо разевали рты, как будто собирались что-нибудь проглотить. Именно в этот самый день, у приказчика Скруджа, мистера Крэтчита, происходило нижеследующее:

   О! Какой же был у его многочисленной семьи дивный пудинг!... Боб Крэтчит объявил, совершенно спокойно и серьезно, что этот пудинг он признает наилучшим произведением мистрисс Крэтчит со дня их свадьбы. Мистрисс Крэтчит заметила на это, что теперь, когда у нее отпало от сердца такое тяжелое бремя, должна она заявить о своей былой боязни: не очень ли много переложила она муки? Каждый из семьи счел долгом выразить по этому поводу свое мнение; но никто не упомянул о том, что для такой семьи пудинга было очень мало. Откровенно говоря: нехорошо было бы об этом подумать и сказать; и всякий из Крэтчитов, при этой мысли, сгорел бы со стыда.

   - Наконец пообедали, сняли скатерть, подмели, огонек расшевелили. Боб сделал грог - оказался отличным; поставили на стол яблоки и апельсины поставили и полную пригоршню печеных каштанов. Тогда-то вся семья собралась у камелька, как выражался Крэтчит: кругом, т. е. сказать-то он хотел полукругом; тогда и поставили перед ним, Бобом, все семейные хрустали, как то: две рюмки и молочник без ручки. Ну что ж из этого? всё равно: в них налилась всё та же кипучая жидкость, которая налилась бы и в золотые чаши. Боб предложил такой тост:

   - С веселым праздником, храни нас бог!

   Вся семья откликнулась.

   - Да хранит нас бог!

   - Дух! - сказал Скрудж. - Добрый дух!.. Неужели кто-нибудь из них умрет от нищеты?

   - Не знаю! - отвечал дух: - если кто и умрет, только уменьшит бесполезное народонаселение.

   Скрудж покаянно наклонил голову.

   - Слушай ты! - сказал ему дух. - Смеешь ли ты рассуждать о смерти?... Господи Боже мой! Какое-то насекомое сидит у себя на листке и рассуждает о жизни и смерти других насекомых!...

   Скрудж покорно принял этот упрек, и весь дрожа, потупил взоры в землю. Но скоро он поднял их, услыхав.

   - За здоровье мистера Скруджа! - кричал Боб.

   - Предлагаю всем выпить за здоровье моего хозяина, мистера Скруджа!

   - Хорош хозяин! - перебила мистрисс Крэтчит. - Попался бы он мне в лапы, показала бы я ему...

   - Да, милые дети!... - заметил Боб, - праздник...

   - Разве на то праздник, чтоб пить за здоровье такого окаянного, Роберт! Ты сам знаешь...

   - Милая моя! - Таким же нежным голосом продолжал Боб. - Попомни: ведь сегодня сочельник.

   - За твое здоровье я выпью, выпью и за сочельник, возразила мистрисс Крэтчит; но только не за него! А если и выпью, ему не поздоровится... А впрочем, Бог с ним - для праздника!

   Дети выпили за здоровье мистера Скруджа, вслед за своею матерью, хотя и неохотно.

   Одно напоминание его имени кинуло тень на их светлый, детский праздник.

   Но тень эта была минутная, и пронеслась она...

   Оторвавшись от этой семейной сцены, Скрудж, вместе с духом, понесся по пустынным улицам города.

   Мрачно и черно надвигалась ночь; снег падал хлопками; но и в кухнях, и в гостиных сверкали огоньки с необыкновенным эффектом. Вот здесь, мерцающее пламя обозначало приготовление к семейной трапезе, с подогретыми тарелками и с багровыми занавесками, предохранительницами от уличного холода и мрака. Вот там все ребятишки выбежали на встречу или замужних сестриц, или братцев, или двоюродных братцев, или дядей или теток, чтобы наперерыв поздравить их с праздником. Далее на шторах рисовались силуэты девушек красавиц, в капорах и в меховых ботинках: собрались они, говорливые пташки, куда-то на вечер... И горе холостяку (они уже наворожили), и горе ему, если он взглянет на их щечки, нарумяненные морозом. Судя по числу прохожих, можно было подумать, что уж в домах не осталось ни одного человека для привету желанных гостей, а между тем, не было ни одного дома, где бы гостей не ждали, где бы для них не пылало битком набитого угольями камина. Потому-то, Господи праведный! Как же восторгался дух! Как раскрывал он свою широкую грудь! Как протягивал мощную руку! Как он парил над этой толпою, пригоршнями брызгая на нее своей светлою радостью, крапя всех, кто подвертывался под руку! Даже и фонарщик, сей возжигатель и сеятель искор света по темным улицам, даже и он совершенно уже одетый на вечер, даже и он захохотал при взгляде на духа, хотя и не подозревал, что встретился лицом к лицу с самим великим, "праздником".

   Вдруг дух, не говоря ни слова, перенес своего собеседника в такое пустынное болото, обсаженное такими громадными камнями, что конечно можно было его назвать кладбищем великанов. Вода просачивалась повсюду, - так и била ключом из земли, - да мороз наложил на нее руку и удержал в достодолжном повиновении. Кроме моха, кроме дрока и кое-каких тощих былинок, ничего не было вокруг.

   По краю неба, с заката, солнце провело своими лучами багровую дорожку над этой безотрадной местностью, и - надо было видеть, - как закатывалось оно, как жмурилось и дремало, и как наконец, совсем заснуло...

   - Где мы? - спросил Скрудж.

   - В самом сердце земли, где трудятся столько лет рудокопы... Да вот поглядите!...

   Сказав эти слова, дух пронесся со Скруджем мимо хижины, где старый дед угольщик праздновал Рождество со своими внучатами... Взглянули они на радостные лица и полетели далее...

   Пронеслись они и над шумным морем, прямо к маяку; о маяк разбивались пенные волны, брызжа на крылья бурных чаек. Дочери, быть может, самого ветра, - опускались и поднимались чайки над плавучими лужайками морской травы и водорослей.

   Но, даже и здесь двое маячных сторожей развели праздничный огонек, и колыхался он искрами на волнах.

   Протянув друг другу намозоленные руки, сторожа пригубили грога и поздравили друг друга с праздником. Старший из двоих затянул какую-то дикую песню, да так затянул, что его голос можно было принять за рев бури.

   Дух всё летел, всё летел над темным, разыгравшимся морем, пока не опустился вместе со Скруджем, далеко от берега и всякой земли, на какой-то корабль.

   Останавливались они то около рулевого, то около вахтенных часовых и офицеров, и всматривались в эти темные, фантастические лица; но каждый, к кому бы они ни подходили, или напевал праздничную песню, или думал о празднике, или напоминал своему товарищу о каком-либо минувшем празднике, - и всё это было связано с радостной надеждой - благополучно возвратиться в объятия родной семьи. Все, и худые, и хорошие, и злые, и добрые, все обменялись приветствиями, все припомнили о родных и друзьях, зная, что милые им люди думают, в свою очередь, также и о них.

   Несказанно было удивление Скруджа, когда он вслушивался в завывания ветра и вдумывался в этот ночной полет над неведомыми, таинственными как смерть, безднами, - несказанно было удивление Скруджа - при чьем-то, вдруг раздавшемся, веселом хохоте. Но удивление его преступило всякие границы, когда он узнал хохот своего племянника, и сам очутился в светлой, теплой, сверкающей чистотою комнате. Дух стоял с ним рядом и глядел на племянника нежно и любовно.

   - Ха! ха! ха! - заливался племянник Скруджа. - Ха! ха! ха!

   Если бы вам, против всякой вероятности, случилось познакомиться с человеком, одаренным способностью смеяться, ото всей полноты души, - более и задушевнее скруджевского племянника, я скажу вам одно: неотступно просил бы я вас представить вашему знакомому и меня. Сделайте милость, представьте меня. Очень счастливая, правдивая и благородная идея была у судьбы - вознаградить человека, за все его заразительные болезни и печали, еще более заразительным и неотразимо веселым смехом.

   Итак, племянник Скруджа хохотал во всё горло; хохотали ото всей души и жена его и приятели: Ха-ха-ха!

   - Честное слово! - крикнул племянник: - он мне сказал, что святки - пустяки, и - поверьте он сам крепко убежден в этом!

   - Тем стыднее для него, Фред! - заметила с негодованием нареченная племянница Скруджа.

   Вообще - ведь женщины ничего не делают вполовину и за всякое дело принимаются не шутя.

   Племянница - она же и супруга племянника Скруджа, была мила, т. е. в высшей степени мила, с очаровательной головкой, с простодушным, искренним выражением лица; и при этом - что за увлекательная улыбка, что за живые искрометные глазки!

   - Большой чудотвор - мой старик! - продолжал племянник. - Спору нет, мог бы он быть несколько пообходительнее: но его недостатки наказываются сами собою, и мне против него сказать нечего.

   - Кажется, он очень богат, Фред?

   - Э! да что толку в его богатстве, моя милая? Богатство ему ничего не приносит: он не может быть полезен не только другим, даже самому себе. У него нет даже удовольствия подумать... ха-ха-ха! - что вскоре нас же придется ему наградить.

   - Я его терпеть не могу! - сказала племянница. Сестры - ее и прочие дамы согласились с ее мнением.

   - О! Я снисходительнее вас! - возразил племянник. - Мне его только жалко. Кому вредят его своенравные выходки? ему же... Я это не потому говорю, что он отказался пообедать с нами - в этом случае, он только в выигрыше: избавился от плохого обеда.

   - В самом деле?... А мне - так кажется, что он потерял очень хороший обед!... - перебила его молоденькая жена.

   Все гости разделили это убеждение, и - надо сказать правду - могли быть в этом случае неуместными судьями, ибо только что изволили покушать, и в настоящее мгновение десерт не сходил еще со стола, и всё общество столпилось у камелька, при свете лампы.

   - Честное слово мне очень приятно разубедиться: я до сих пор плохо верил в уменье юных хозяев. Не правда ли, Топпер?

   Вероятно Топпер взглянул на одну из сестер племянницы Скруджа, потому-то ответил: я холостяк и ничто иное, как жалкий пария и не вправе - выражать своего суждения о подобном предмете; а сестра племянницы Скруджа - вот это полненькое создание в кружевной косынке, что вы видите, вся так и зарделась.

   - Продолжай же, Фред! - крикнула его жена, нетерпеливо забив в ладоши. Начнет и остановится... как это несносно!

   - Я хотел только прибавить, что старик сам себя лишил приятной компании; уж конечно она веселее его мыслей и темной, сырой конторы. Впрочем я еще не унялся: каждый год буду ходить к нему с приветствием: как ваше здоровье дядюшка? с праздником имею честь поздравить! Если я его так расшевелю, что он, по крайней мере, откажет своему бедному приказчику тысячу двести фунтов, - уж и это будет хорошо. Не знаю почему, только мне кажется, что я сильно поколебал его вчера...

   Пришлось теперь гостям посмеяться над чванливым притязанием хозяина - поколебать Скруджа. Но Фред был добрейший малый, нисколько не обиделся шутками, а еще придал обществу веселья круговой бутылкой.

   После чая занялись музыкой, потому что все собеседники, уверяю вас, были замечательными исполнителями разных ариеток и ритурнелей, а особенно Топпер: он артистически переливал из тона в тон свой бас, не напрягая жил на лбу и не краснея, как рак.

   Хозяйка оказалась превосходной арфисткой; в числе прочих пьесок, она сыграла простую песенку, такую простую, что можно бы было насвистать ее на память в две минуты; но Скрудж вздрогнул: эту песенку напевала когда-то посещавшая его в школе маленькая девочка...

   После музыки начали играть в фанты, и прежде всего в жмурки.

   В жмурках опять отличился Топпер своим плутовством и ловкостью в преследовании полненькой девицы в кружевной косынке: как ни роняла она то каминную решетку, то стул, как ни пряталась за занавески - поймал-таки ее в каком-то углу.

   Хозяйка не принимала участия в жмурках, а уселась в стороне, на покойное кресло и положила ноги на табурет; за креслом стояли дух и Скрудж. Зато она приняла живое участие в фантах и тут-то, к вящему удовольствию Фреда, показала себя: всех заткнула за пояс, даже и сестер, хотя они были далеко не глупы - спросите вот - хоть Топпера... Особенно отличалась она в "как вы его любите" и в "где, когда и почему?" Сам Фред так и рассыпался и дух не сводил с него благосклонных взоров, до такой степени, что Скрудж начал его умолять, как ребенок - подождать до разъезда гостей; но дух сказал, что этого невозможно.

   - Вот еще новая игра! - говорил Скрудж: - еще полчаса, дух, только полчаса...

   Играли в "да и нет". Фреду пришлось быть в ответе: он должен был задумать какое-либо слово, а играющие должны были отгадывать, предлагая ему вопросы и, требуя от него в ответ или да или нет? Осыпанный перекрестным огнем вопросов, Фред волей-неволей был вынужден на несколько признаний, а именно, что думал он о животном: что животное это - живое; животное неприятное, дикое; что иногда оно рычит, иногда хрюкает, а прежде говорило; что водится оно в Лондоне и даже ходит по улицам, но что за деньги его не показывают, на привязи не водят, в зверинце не держат и на бойне не убивают; что оно ни лошадь, ни осел, ни корова, ни бык, ни тигр, ни собака, ни свинья, ни кошка, ни медведь. - При каждом новом вопросе мошенник Фред до того заливался хохотом, что вскакивал с дивана и начинал топать ногами. Наконец и полненькая сестрица покатилась со смеху и крикнула.

   - Угадала, угадала, Фред! знаю, что такое?

   - Что же такое? - спросил Фред.

   - Ваш дядюшка Скру-у-дж?

   Именно так и было. Затем последовал общий взрыв похвал, хотя дело и не обошлось без легких замечаний.

   - Ну, что, же? - заметил Фред. - Он доставил нам столько удовольствия, что нам не грех бы и выпить за его здоровье, благо у нас в руках по стакану жженки! - за здоровье дядюшки Скруджа!

   - Идет! За здоровье дядюшки Скруджа! - подхватили гости.

   - Веселого праздника и счастливого нового года старику, кто бы он там ни был! - крикнул Фред: не хотел моего изустного поздравления, пусть же примет заочно: за здоровье дядюшки Скруджа!

   Скрудж принял такое участие в общем веселье, что собрался было уже произнести благодарственный спич; но вдруг вся сцена исчезла, и дух и Скрудж снова понеслись в путь.

   Далек был их путь: много перевидали они местностей, много посетили обителей и жилищ. Дух приникал к изголовью больных, и они забывали свои недуги; и на мгновение казалось страждущему изгнаннику, что он припадает снова к лону своей милой родины. Душу, обрекшую себя на отчаянную борьбу с судьбою, просветлял он чувством самоотвержения и упованием на лучшую участь; приближался к бедным, - и они считали себя богатыми. В дома призрения, в больницы и в тюрьмы, во все притоны нищеты, везде, куда тщеславный и горделивый человек не мог - своею ничтожной, преходящею властью - возбран