Чулков Георгий Иванович - Слепые

ся, что он о чем-нибудь неприятном пишет. Но надо прочесть... Конверт на столике. Дай мне его...

  Когда Анна прочла письмо, у нее задрожали губы и она с ужасом посмотрела на Лунина.

  - Несчастье, - прошептала она, - несчастье какое! Эксакустодиан заболел душевно. Его вчера отвезли в психиатрическую клинику.

  

  

  

  

XIV

  

  На следующую ночь Лунин опять пришел к Анне и опять сел в кресло около ее постели.

  Он взял ее за руку и сказал:

  - Анна! Брось сцену!

  Анна со страхом посмотрела на Лунина:

  - Что ты! Что ты! Как можно! Лунин опять сказал:

  - Анна! Брось сцену.

  - Но почему, милый? Почему?

  - И без театра жить страшно, Анна... А когда ты на сцене, я теряю голову: кто-то отнимает тебя у меня... Демон какой-то. Я этого не хочу, Анна.

  - Нет, Борис, не надо так говорить. Я не могу бросить сцену.

  - Почему не можешь?

  - Потому же, почему ты не можешь бросить живописи. Так суждено. Ты - художник; я - актриса.

  - Но ты пойми, Анна: человек выше искусства. Ведь мы гибнем, гибнем, Анна... Надо всем пожертвовать и спасти себя.

  - Однако ты не бросишь живописи? Ведь нет?

  Лунин молчал.

  - Вот видишь, ты молчишь. А ты требуешь, чтобы я бросила театр. Я не могу.

  - Я требую этого, Анна.

  - Оставь меня! - крикнула Анна. - Оставь.

  - Да, мы безнадежно одиноки, - прошептал Лунин. - Прощай, Анна.

  - Постой, - сказала она, - постой... Куда ты?

  Анна приподнялась на постели и схватила маленькой рукой его рукав:

  - Не уходи, Борис.

  Лунин подумал, что надо уйти сейчас, и хотел уйти, но где-то в глубине сердца как будто прошла темная тень, и он остался, и стал на колени, и вдруг почувствовал знакомый запах тела. Горячие пальцы Анны прижались к его губам, и Лунин, уже слепой и безвольный, ни о чем не думал.

  Утром Лунин почувствовал, что душа его опустошена, и не мог работать. Все вокруг казалось простым, плоским, скучным... Лунин ненавидел такие дни и боялся их. В эти дни пил вино он. И на этот раз в час завтрака, когда Анна ожидала его в столовой, он вышел из дому и направился в кафе.

  Кафе, как всегда, было наполнено сутенерами, биржевыми зайцами, ворами, сыщиками, загулявшими приказчиками и немцами-конторщиками. Под низкими сводами этого каменного коридора носились сизые клубы дыма. Пахло кофе, сигарами, духами, пудрой и чем-то острым и пряным. От дыма, от хриплых криков, от пестрых туалетов и, главное, от близости этих доступных женщин пьянела голова и все казалось фантастическим.

  Проститутки, старые и молодые, веселые и грустные, представительницы всех стран, сидели за столиками, как стая пестрых птиц, слетевшихся на петербургские камни в какой-то смутной надежде: иные - на большую добычу, иные - на нищенские крохи.

  Одни из них сидели в непринужденных позах, заложив ногу за ногу, приподняв юбки, множество разноцветных юбок, из-под которых торчали ноги в черных чулках и желтых ботинках с высокими каблуками; эти женщины курили папиросы и болтали на международном языке кокоток, на этом циничном и насмешливом языке; их грим был преувеличенно ярок и жесты преувеличенно развязны. Другие, в огромных шляпах со страусовыми перьями, в черных платьях в белых перчатках, казались закутанными в траур. Наконец, были здесь и совсем молоденькие девушки, недавно выброшенные на улицу, в наивных платьях, похожие на горничных, с большими деревенскими руками.

  Здесь был рынок, где посредники в красных галстуках, с перстнями на пальцах, вербовали женщин, подходящих для публичных домов; здесь содержательницы хоров, сводни в черных мантильях, поставщицы детей с лицами богомолок - все имели свой кусок и копошились, как черви на падали. Тут же подозрительные безусые молодые люди, в мягких шляпах, с цветами в петлицах, манерничали, как женщины.

  Лунин спросил себе виски. И скоро затуманилась голова художника. Нравилось Лунину сидеть так в кафе среди гнусного сброда и этих сумасшедших женщин; ему нравилось, что вот грязный ужас нелицемерно поет здесь свою уличную песню поруганной любви...

  Уже больная пьяная улыбка змеилась на губах Лунина, когда он вышел на тротуар Невского. Он знал, что лишь утром вернется домой, что началась его темная болезнь, и он жадно вдыхал ядовитый петербургский воздух, как эфироман вдыхает окрыляющий сердце эфир.

  Петербургское октябрьское небо! Как понимал, как чувствовал Лунин эти бледные краски, этот серо-серебристый тон облачных тканей, это больное, увядающее солнце. Лунин прошел Невский, Морскую, зашел в Исаакиевский собор и там, прижавшись к огромной колонне, насладился торжественным сумраком. Потом он пошел к фальконетовскому Петру и стоял как завороженный, смотрел упорно на "кумир с простертою рукою" {13}, потом он очутился на Васильевском острове, зашел там в маленький немецкий ресторан и опять спросил виски...

  Уже не мысли, а что-то иное волновало Лунина: какие-то мечтания, похожие на правду более, чем сама правда обычных дней. Взгляд случайный, встретившийся с его взглядом, жег ему сердце, как ярый факел. И кто-то пел там, за фиолетовым туманом, в который погружался вечерний город. Тонкий высокий голос, нежный, как флейта, а иногда похожий на скрипку, пел там песню странную, но как будто знакомую.

  Лунин уже не знал, где он сейчас, и шел неустанно, не замечая пути. Казалось ему, что вот сейчас откроется то, что так нужно, так желанно, так близко, но голос нежный только дразнил и звал куда-то. И напрасно ждал Лунин, что вот увидит он чье-то лицо - и тогда умрет...

  Лунин очутился перед освещенным подъездом и прочел сверкающую электричеством вывеску - "Аполло". Болезненная улыбка, бессмысленная и порочная, кривила его губы, и Лунин сам испугался своего лица, увидев его в большом зеркале.

  Лунин шел неуверенно по фойе, и ему казалось, что вокруг - фантомы, а не живые люди, и что вот они подойдут сейчас, окружат его, приблизят к его лицу свои ужасные маски и раздавят его своими жесткими деревянными туловищами.

  На эстраде плясала француженка. Лунин видел огромный красный рот, зеленые пятна под глазами, золотую волну юбок и бесстыдное движение ноги, обтянутой в черное трико...

  Лунин тяжело опустился на стул, и лакей поставил перед ним бутылку клико {14}.

  Неожиданно прозвучал знакомый голос:

  - И вы здесь! И вы!

  Как новая маска возникло лицо перед Луниным: бледный лоб с черными на нем кудрями и глаза, полные страсти мрачной.

  - Ах, это вы, граф. Вы один? Ну, что же. Будем вместе пить. Будем пить, граф.

  - А ведь у нас с вами был однажды разговор, - сказал Бешметьев. - Помните? Это было три года назад... Мы с вами говорили, что многие живут теперь фантастически, что силы тайные влияют на события.

  - Помню.

  - Не правда ли, теперь, после революции, хуже стало?

  Лунин молчал.

  - Я не про политику говорю, - продолжал граф задумчиво, - я в политике весьма наивен; я про наши души говорю. Года три тому назад у нас мечта какая-то была. И вот, казалось, воплотится она. Идешь, бывало, по вечерней улице и как будто шорох слышишь волнующий и поступь такую гордую и прекрасную. Чью? Бог знает. А помните, с каким глупым лицом я следовал повсюду за княжной Ховриной, ныне женой моей? Кстати - ей очень хочется, чтобы вы написали ее портрет. Вы согласны? Нет? Я был бы очень рад, если бы вы написали ее портрет. Чтобы понять ее лицо, надо отца ее разгадать. Вы видели князя?

  - Раза два видел.

  - Не правда ли, любопытное лицо?

  - Да. В нем какая-то усталость мудрая.

  - Вот именно: как будто бы не одну жизнь пережил он. Вы знаете, князь - астроном по специальности и даже какие-то открытия сделал; но если с ним поговорить как следует, то наука его во что-то другое превращается - в магию, так сказать. Говорит он точно и трезво и даже с улыбкой материалистом себя называет, но при этом как будто бы есть у него тайная мысль. Я боюсь этого колдуна, ей-Богу.

  Граф засмеялся.

  - Вы начали, граф, о фантастичности, о мечте, - сказал Лунин, - я бы хотел послушать. Я не совсем понимаю.

  - Как странно! А я думал, что именно вы поймете меня. Я сужу по вашим картинам. Вот у вас есть "Дама в черном". У нее глаза тревожные. Она такой же крови, что и я. Вы должны понимать.

  - Если в этом смысле, то понимаю, пожалуй. Только я думал, граф, что вы можете сообщить что-нибудь реальное на эту тему.

  - Откуда у вас надежда такая?

  - Я вам скажу откуда. Я по лицу вашему вижу. Вот вы растревожены событиями, что-то предчувствуете вы - человек ожидающий, ищущий... Все это мне близко, но вы еще обладаете тем, чем я не обладаю. У вас цельность есть и страсть в сердце. А я как художник не умею всего себя отдавать: силы берегу на мастерство.

  - Да, вы скупы и холодны, пожалуй, - согласился Бешметьев, - но, может быть, это оттого, что вы стыдливы очень, несмотря на всю вашу суровость...

  - И брезглив.

  - Да... Да... И брезгливы, конечно.

  - Вы знаете, мне кажется, что скоро убивать себя будут многие... - неожиданно сказал Лунин.

  - Я вот хожу по улицам и думаю: это - все самоубийцы бродят... И у всех такие пустые глаза.

  Лунин вздрогнул.

  - Да, граф, нет ничего страшнее пустых глаз, и вот еще когда кажется, что борода приклеена.

  - И я многого боюсь. Женщины боюсь особенно. Когда она говорит: "да, милый", "нет, милый", а сама думает о чем-то своем.

  - Но я скептик, граф, - сказал серьезно Лунин, - мне иногда неудержимо хочется весь свой опыт отвергнуть, назло самому себе... Иногда мне хочется сказать: "Страшно? Ну и прекрасно... Это нечто иное, как романтический испуг, болезнь психическая, отмеченная и в истории литературы, между прочим". Так цинично мне хочется иногда сказать.

  - Ах, Боже мой! Я это очень понимаю. Вот новая любовь, новая любовь... Все так таинственно в наших сердцах, и какие-то противоречия безумные как будто разрешаются. Но придет историк и бесстрастно скажет: "Распущенность нравов во время революции". И, может быть, педант будет прав. То есть, с одной стороны, разумеется. Определенность научная всегда однобока, несмотря на всю свою святую правоту...

  В это время к столику подошла высокая женщина с бледным овальным лицом и злыми красивыми глазами. Граф взял ее за руку и посадил рядом.

  - Рекомендую... Клара... Прекрасная Клара... Я влюблен в нее...

  Клара повела глазами, которые казались пушистыми, когда она их прищуривала, и сказала лениво:

  - Глупости какие. Влюблен. До утра влюблен, милый, а утром к жене поедешь.

  - Не говори о жене! - сказал Бешметьев, и яркая краска выступила у него на щеках.

  - Вот все вы такие: "Влюблен... Влюблен", - а о жене не смей и говорить...

  Клара засмеялась и с презрением посмотрела на Бешметьева.

  - Влюблен я, - сказал упрямо граф, - сама знаешь, третью ночь в вертепе вашем...

  - Ну, прощай, милый... Меня вон офицеры ждут.

  Но граф, разговаривая с Луниным, все время подливал шампанское и теперь, совсем охмелевший, не хотел отпустить Клару.

  - В "Пятьдесят девять" поедем, - бормотал он, целуя у локтя руку Клары, - а потом на Острова...

  Лунин расплатился и, не прощаясь, вышел из "Аполло".

  

  

  

  

XV

  

  Лунин не знал, когда и при каких обстоятельствах возобновила Анна знакомство с Любовью Николаевной, но уже не раз он заставал их вместе в маленькой гостиной. Прощаясь, они целовались нежно, и, по-видимому, у них были какие-то общие интересы, о которых ничего не знал Лунин.

  Иногда Анна говорила ему:

  - Сегодня из театра я поеду к графине. Не жди меня.

  Лунин так был занят собою и больными мечтами своими, что дружба Анны с графиней не очень его интересовала.

  С Анной редко оставался Лунин наедине, и отношения их потускнели.

  В конце февраля Анна объявила Лунину, что едет в Москву и надолго, может быть, на целый месяц: опасно заболел отец.

  Когда Лунин и Анна стояли на перроне вокзала и ожидали второго звонка, оба чувствовали, что надо сказать что-то, произнести какое-то слово значительное, но сердца их были холодны и пусты. И слова нужного не сумели они произнести...

  - Ты не забывай меня, смотри, - сказала Анна с такою же улыбкой и с тем же выражением глаз, какие волновали Лунина год назад, но теперь ему казалось, что и улыбка, и взгляд Анны - только хорошее подражание той прежней улыбке и прежнему взгляду.

  Лунин, не отвечая Анне на ее полувопрос и тоже улыбаясь, сказал:

  - Я тот же преданный, я раб твоей любви...

  Анна коснулась губами темных роз, которые нежно и пьяно пахли, увядая.

  - Да, - сказала она, - а я тебя забыла спросить: когда же ты будешь писать портрет графини? Она так умоляла... Пожалуйста, милый, не отказывайся на этот раз. Она тебе на днях письмо пришлет.

  - Да, да... Я буду писать портрет графини, - сказал Лунин, припоминая ее лицо, - я охотно напишу ее портрет.

  Раздался звонок, и Анна прижала свою руку к губам Лунина.

  Лунин стал бывать у Бешметьевых. Ему нравился старый бешметьевский дом на Мойке, около Певческого моста. И обстановка дома казалась ему приятной, и самый быт бешметьевский, сохранивший личину благообразия, правился ему, быть может, потому особенно, что не было у него, Лунина, связи с его прошлым, что давно он жил, как бродяга, оторвавшийся от земли...

  И то, что Бешметьев был последним в роде, уже утомленным потомком когда-то не знавших усталости графов, волновало воображение Лунина.

  Впрочем, самого Бешметьева он редко заставал дома. А с Любовью Николаевной он провел несколько долгих вечеров, прежде чем решился приступить к ее портрету. И в эти вечера, когда вглядывался Лунин в лицо ее, неотступно возникало перед ним другое лицо - низкий упрямый лоб с черными на нем кудрями, глаза с темным блеском и страстные губы, шепчущие имя Клары... Лунин хотел разгадать тайну семьи Бешметьевых и не мог ее разгадать. Но непонятные глаза графини, ее губы, алчно-чувственные и злые, великолепные светлые волосы с золотистым оттенком и гибкая линия шеи радовали художника... И ничего не рассудив, но что-то разгадав бессознательно, Лунин решился наконец писать портрет.

  Однажды во время сеанса Любовь Николаевна сказала Лунину:

  - Вы знаете, я жду портрета с волнением и со страхом... И это для меня испытание, право... Сказать вам, чего я боюсь?

  - Скажите.

  - Я боюсь, что вы меня сделаете слепой.

  - Как слепой?

  - Ну, да... Слепой. Понимаете? Д у ш е в н о с л е п о й...

  Лунин смущенно улыбнулся.

  - Я, по правде сказать, не люблю объяснять мои портреты. Я сам не знаю, как напишу. Но меня интересует это... В ы боитесь слепоты душевной? В ы?

  - Да, я. Почему вы удивляетесь?

  - У вас взгляд самоуверенный. Вот почему.

  - Ах, это так. Привычка и гордость моя. А вам я не стану лгать. Я слепая, слепая... Я как в лабиринте живу. Меня пожалеть надо. Заблудилась я.

  - И вы! - пробормотал Лунин. - И вы! Боже мой...

  - Мы, женщины, живем любовью. Не правда ли? Но что значит любовь? Татьяна пушкинская умела любить. А мы все безнадежно холодны и жестоки. Когда мы любим, мы убиваем, губим... И нас убивают.

  - Как странно, - сказал Лунин, - кажется, что вот наступил час признаний... Все признаются в том, о чем до сих пор молчали. Или уже невозможно молчать? Что это? Или, быть может, мы в самом деле вырождающиеся, отпавшие от настоящей жизни? Но где она - настоящая жизнь? А я? Что ж, я готов признаться в самом дурном и стыдном. Я все забываю. Вы понимаете? Я могу влюбиться, убить - и все забуду чистосердечно. Может быть, я поступка не забуду, но себя того времени забуду, то есть ч т о я тогда чувствовал, к а к я тогда переживал. А забыть себя - это значит свое "я" потерять. Ведь это ужасно... Ведь это гибель...

  - Да, гибель, - повторила тихо Любовь Николаевна.

  В это время вошел князь Николай Николаевич и, здороваясь, сказал:

  - О какой гибели ты говоришь, Люба?

  - Вот об утомленных людях вообще... О слабости нашей...

  - Да, да, - сказал князь, - если посмотреть на вас, господа, со стороны, можно подумать, что вы в самом деле последние, что вы обреченные какие-то... Слава Богу, что кроме вас есть иная молодежь... Слава Богу...

  - А вы как думаете, князь, - спросил Лунин, - откуда слабость наша? И почему лет пять тому назад мы не унывали еще, а вот теперь разучились жить, любить и даже картины пишем вяло и все по-старому, как прежде выучились?

  - Я думаю, - сказал князь серьезно, - что причин много было, но одна, быть может, особенно повлияла на судьбу вашу. Это - революция, друзья мои. Она совсем прошла мимо вас, и поэтому вы устали больше, чем другие. Кто больше устанет: тот, кто плывет по течению, или тот, кто пытается удержаться на месте? Вы ничего не делали - и за это история растоптала вас.

  - Мы для тебя, папа, статистические материалы, - засмеялась графиня, - а вот нам жить хочется, жить хочется.

  - И то хорошо! - засмеялся князь. - А вот я все в газетах читаю о самоубийцах. "Жить не хочется", - в записках пишут. Что же это?

  - Это все наши братья-декаденты, - сказал Лунин, - только мы на эту тему картины и стихи сочиняем, а у них нет стихов, нет картин, они честнее нас, откровеннее... Я это понимаю, но вот чего я не понимаю, так это вас, князь. Откуда у вас бодрость такая? Как это так легко вы мир принимаете?

  - Потому что я наивный реалист, - улыбнулся князь, - у меня с миром, признаюсь вам, отношения очень близкие: нам друг без друга никак не обойтись. Приходится взаимно извинять слабости и пороки... Вот у меня склероз, и сейчас голова кружится, и мир отчасти виноват в этом, но я великодушен и не слишком жалуюсь на мою судьбу. Прощай, Люба, однако...

  Когда князь ушел, Любовь Николаевна с грустью сказала:

  - Отец дурно выглядит сегодня. А мне он так нужен теперь, так нужен...

  Потом, когда Лунин собрался уходить, она удержала его.

  - Покажите, наконец, портрет мой! - сказала она с вкрадчивой нежностью.

  - Смотрите, пожалуй, - сказал Лунин.

  Портрет был написан в розовато-белых и золотисто-рыжих тонах. Глаза и губы были влажны, как у тициановской Магдалины {15}. И на лице была печать как бы утомившейся страсти...

  - Я бываю такой, - прошептала смущенно графиня, - но как вы угадали это? При вас я никогда такой не была... Но вы жестоки, Борис Андреевич: ведь здесь я куртизанка какая-то.

  - Разве? - сказал Лунин, ничуть не смутившись. - Я бы не сказал так... И вообще я ничего не хотел...

  - А вы сегодня вечером свободны? - неожиданно спросила Любовь Николаевна. - Если свободны, приходите к нам. Графа, впрочем, дома не будет... Мне так хотелось бы поговорить с вами о разных вещах.

  - Я приду, - сказал Лунин, всматриваясь в светлые преступные глаза графини.

  

  

  

  

XVI

  

  Когда Лунин вошел вечером в гостиную Бешметьевых, Любовь Николаевна сидела за роялем и играла шопеновский "Маrche Funebre"**.

  - Это так, - сказала она, протягивая обе руки Лунину, - я больше не буду... Я не хочу меланхолии. Мы слишком часто грустим с вами, художник. Зачем? Нет, право, я молода еще.

  Она подошла к зеркалу и сказала:

  - И это во мне есть...

  - Что это?

  - То, что вы написали... Портрет ваш... А ведь живу я как монахиня. Вы знаете?

  - Я так и думал...

  - Вот как. Почему же вы думали? Ах да. Я понимаю. Граф говорил мне, что вы встретили его в кафешантане... А что эта Клара? Она в самом деле красива? Какие глаза у нее? Она брюнетка?

  - Я не знаю, про кого вы говорите... Я не помню...

  - Вы, может быть, думаете, что граф скрывает от меня свои увлечения? - Она засмеялась. - Нет, Борис Андреевич, граф - откровенный и благородный человек...

  Любовь Николаевна была взволнована, возбуждена и теперь еще более походила на портрет, написанный Луниным. Казалось, что на глазах у нее слезы и что она смеется, чтобы утаить их. И рот ее был похож на цветок алый, томно распустившийся, благоуханный и жаждущий влаги...

  - Я не хочу умных слов, даже мыслей умных не хочу, - сказала графиня, - мне хочется говорить и делать глупости сегодня... Эта злая и праведная жизнь убивает меня... Я не могу больше, не могу. Я не хочу быть такой строгой, как ваша жена. Она прекрасна, я влюблена в нее, но она не умеет щадить никого, никого... Только вас. Почему она только вам все прощает?

  - Я не знаю, я не совсем понимаю вас...

  Тогда она дерзко и вызывающе засмеялась в глаза Лунину.

  - Хотите быть сегодня милым и делать глупости вместе со мной?

  - Но ведь я стар и скучен.

  - Неправда. Вы просто боитесь меня?

  - Может быть, и боюсь.

  Глаза графини засияли лукаво и нежно.

  - Художник! Поедемте кутить... Повезите меня куда-нибудь в невозможный притон или в клуб какой-нибудь подозрительный.

  Любовь Николаевна взяла газету.

  - Вот, смотрите: объявления... Вот клуб на Владимирской. .. Маскарад в пятницу. Сегодня пятница. Очаровательно. Мы едем? Не правда ли?

  - Но там грязно и скучно.

  - Грязно... Может быть... Но скучно не будет, потому что я сама полна радости и веселья. Ха-ха-ха! Почему вы так мрачны? Вы думаете, что это пир во время чумы?.. Не надо так думать. Не надо. Я совсем простая. И вы будьте простым. Мы будем пить шампанское...

  Любовь Николаевна послала прислугу за домино.

  И там, в клубе, она продолжала смеяться, а когда она сняла маску, на глазах у нее были слезы.

  Возбуждение Любови Николаевны влияло на Лунина. И грязная роскошь клубных зал, бессмысленные шутки грубоватых масок, холодное шампанское - все поддерживало в Лунине настроение странное и тревожное.

  И слезы графини пугали его.

  - Нет, вы не умеете веселиться, - смеялась Любовь Николаевна, - почему вы мрачны? Вы думаете о жене вашей? Она - прекрасна, прекрасна... Но зачем такие строгие глаза? Ведь все проходит, все проходит. Мы слабы. И пусть. Правду я говорю?

  - Да. Все проходит, - улыбнулся Лунин, пьянея.

  - А мой муж? Нравится он вам?

  - Очень.

  - Ну да, конечно. Я так и знала. Я влюблена в вашу жену, а вы - в моего мужа. И потому мы вместе, должно быть, в этом прелестном дворце.

  Она опять истерически рассмеялась.

  - А знаете, когда-то мой отец был против нашего брака. У нас были тайные свидания с мужем... И он простаивал на морозе по три часа, ожидая меня. А вы... вы... Ха-ха-ха! Вы могли бы на морозе... Так... Боже! Что я говорю! Простите меня. Он - рыцарь, мой муж. А эта Клара? Я хотела бы с ней познакомиться, право.

  - Довольно! - сказал Лунин, отнимая шампанское у Любови Николаевны.

  - Как хотите...

  - Все проходит, - повторил Лунин рассеянно.

  - Нет, не все проходит, - как-то особенно серьезно и значительно прошептала Любовь Николаевна. - Любовь не проходит. А вы? Вы могли бы влюбиться, Борис Андреевич?

  Лунин посмотрел в пьяные и томные глаза Любови Николаевны, на ее нежные губы и неожиданно для себя сказал:

  - Да.

  Когда они вышли из клуба, мартовский влажный вечер обвеял их горячие лица. Любовь Николаевна теперь не смеялась.

  - Я не хочу домой, - капризно сказала она, прижимаясь к плечу Лунина, - я хочу на Острова...

  На Каменноостровском она торопила извозчика:

  - Скорей! Скорей!

  Неожиданно она запрокинула голову.

  - Милый! Милый! Целуй!

  Лунин покорно прижал свои холодные губы к ее тоже холодным губам.

  - Мы мертвые, - прошептала в ужасе Любовь Николаевна. И вдруг она вскрикнула: - Что это? Что это?

  Они проезжали мимо дома старого князя. Во втором этаже все окна были освещены ярко. Двигались черные тени.

  - С отцом случилось что-то... - сказала Любовь Николаевна, судорожно сжимая руку Лунина. - Боже мой! Как страшно... Боже мой!

  - Вы домой хотите? - с тревогой спросил Лунин.

  - Домой? Нет, нет... Я боюсь. Боже мой! Я схожу с ума. - Она повернула заплаканное лицо к Лунину: - Я к вам хочу, Борис Андреевич.

  - На Жуковскую! - крикнул Лунин извозчику, и ему не казалось странным, что Любовь Николаевна так неожиданно, ночью, решила ехать к нему и вот сейчас целовала его холодными губами.

  Когда Лунин и Любовь Николаевна очутились вдвоем в лифте, она закрыла лицо руками и вздрогнула.

  - Зачем это? Зачем?

  - Рассуждать не надо, - сказал Лунин, - судьба такая. Все как сон. И мы кому-то пригрезились, должно быть, такими.

  - Какие у вас холодные руки. Лунин отпер квартиру и без звонка, не разбудив прислуги, провел Любовь Николаевну к себе в мастерскую.

  - Светает, - сказала графиня, - шесть часов.

  Лунин отдернул штору на огромном окне, и открылся Петербург утренний: туманная, желтая даль Литейного проспекта, скучная сеть трамвайных, телеграфных и телефонных проволок; сине-зеленые пятна ночных гуляк, проституток, дворников...

  Любовь Николаевна, в тоске ломая руки, отошла от окна. Она стояла посреди мастерской бледная теперь, с темными кругами под глазами, улыбаясь растерянно, как будто недоумевая, зачем она попала сюда.

  - Ну, целуйте, целуйте руки мои... Мыслей не надо. Правда? Ведь мы влюблены? Влюблены?

  Лунин молча стал на колени перед нею. Злые сладострастные огоньки загорелись в ее глазах.

  - Вы во мне куртизанку увидели, - сказала она тихо, - может быть, вы правы... Я бы и натурщицей могла быть. Тело мое прекрасно...

  Она села на диван.

  Казалось, что холодный желтый туман вошел в мастерскую художника. Странный мертвый свет струился по стенам, тканям, картинам. Он оплетал душу паутиною, как огромный паук. И казалось, что никогда не развеется слепой туман, что город задохнется в этом трауре...

  Неожиданно Любовь Николаевна вскрикнула:

  - Страшно мне! Сейчас случилось что-то... Ах, не хочу я думать, не хочу...

  Она протягивала руки к Лунин, но смотрела куда-то в сторону, как будто видела иного, кого Лунин не видел. Потом она сказала печально:

  - Разве так надо было? Ах, все равно... Пусть...

  Она раскинулась на диване, как была, неодетая, и тотчас заснула.

  Лунин сидел у окна и думал о том, что вот сейчас произошло то, что могло бы быть важным и значительным и что прошло, испепелилось, исчезло, как исчезает этот желтый неживой туман.

  Лунин не верил, что он обнимал и целовал графиню. Не верил, что он, Лунин, как убийца, холодно и бесстыдно обладал телом этой несчастной утомленной женщины, которая возбуждала в нем теперь только жалость.

  Уже развеялся туман; оживал город; шумела улица; под солнцем огнем черным светился гранит...

  Графиня спала: распустились ее рыжие волосы; не слышно было, как дышит она. Казалось, что она лежит в глубоком обмороке.

  Лунин очнулся, когда услышал звонок, когда кто-то прошел по коридору торопливо.

  Дверь распахнулась, и в мастерскую вошла Анна.

  Увидев спящую графиню, она слабо вскрикнула и закрыла лицо руками.

  Потом они сидели рядом на диване - одна в черном траурном платье и шляпе; другая почти нагая...

  Графиня целовала руки Анны, бессвязно умоляя ее о чем-то.

  - Это ужасно, это страшно - то, что случилось, но в сущности не было ничего. Это так, так... Это кошмар, сон... О, я недостойная! Недостойная! Прости... Прости...

  Анна, бледная, с глазами, полными ужаса, гладила нежно рыжие волосы графини и говорила тихо:

  - Я... Я виновата во всем.., Так должно было случиться... Мы все такие холодные, такие утомленные... Боже! Но что же делать? Что делать?

  

  

  

  

XVII

  

  В ту ночь, когда графиня была в мастерской Лунина, умер от удара князь Ховрин.

  В начале апреля Бешметьевы уехали в свое подмосковное имение. Анна была приглашена на гастроли в Киев. Лунин жил в Петербурге и почти не выходил из мастерской: писал большую картину - "Марию Египетскую в пустыне" {16}.

  В страстную субботу, вечером, когда уже электричество горело на улицах, вышел Лунин из дому и вдруг почувствовал, что апрель опять зовет его куда-то... Но куда?

  Все прошлое казалось ему ненастоящим, случайным, и хотелось верить, что вот откроются иные миры, но сердце было как в плену.

  Лунин бродил по улицам в полусне, не замечая времени. Когда он очнулся, перед ним расстилалась огромная черная Нева, и от огней на мостах в глубине водной сияли золотые колонны торжественно и безмолвно.

  И две черные фигуры таких же, должно быть, скитальцев, как Лунин, стояли на берегу недвижно.

  "Не мертвый ли я? - думал Лунин. - Почему сердце так слепо? Не все ли в гробах мы?"

  Потом опять, как ведомый кем-то, пошел Лунин прочь от черной Невы, и неожиданно открылась перед ним площадь и церковь. Вокруг церкви стояла толпа со свечами, и у притвора теснился клир и червонились хоругви.

  "Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небесех..."

  Лунин слушал песню, как древний зов таинственный.

  - Но я - мертвый, мертвый, - шептал Лунин, склонив голову.

  А клир пел: "Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ..." {17}

  

  * Шурин (фр.).

  ** Похоронный марш (фр.).

  

  

  1911

  

  

Комментарии

  

  

  В повести воспроизведены реальные события "снежной" зимы 1907 г., закружившей в своем вихре А. А. Блока, Н. Н. Волохову, Л. Д. Блок и Г. И. Чулкова. Страстное увлечение Блока Волоховой вызвало к жизни знаменитый цикл "Снежная маска".

  Г. Чулков, перенеся в повесть реальную ситуацию, в первую очередь попытался избежать "легкости", сделав более рельефными отношения между людьми, составлявшими знаменитый "четырехугольник". Эту намеренную "прочерченность" сразу же отметила критика. Так, М.В. Морозов писал, что в великолепной в техническом отношении, в смысле языка и архитектоники, вещи "нет той непосредственности, вдохновения, которые бы заслонили авторское умное лицо... Всегда вы чувствуете его присутствие, как будто он нашептывает - здесь следует понимать так, а здесь - этак, а тут я нарочно туману напустил, чтобы вызвать у позитивного читателя мистическую неразбериху ощущений" (Всеобщий ежемесячник. 1911. Š 1).

  Неизвестно, как воспринял повесть Блок (выведенный в ней под именем графа Бешметьева). Однако в дневниковой записи от 27 октября 1912 г., вспоминая связь жены с Чулковым, он расценил ее увлечение как "ответ на мои никогда не прекращавшиеся преступления" (Блок А.А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 7. С. 170).

  

  1. Гапон Георгий Аполлонович (1870-1906) - священник, с осени 1905 г. агент охранки. При поддержке ряда высших чинов Министерства внутренних дел организовал в 1904 г. легальную рабочую организацию "Собрание русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга", которая распалась после 9 января 1905 г. Инициатор петиции рабочих Николаю II и шествия к Зимнему дворцу. С января по октябрь 1905 г. - в эмиграции. Пытался сблизиться с эсерами, но вскрылись его связи с охранкой. Разоблачен как провокатор. Повешен по приговору партийного суда в марте 1906 г.

  

  2. Каляев Иван Платонович (1877-1905) - революционер, 4 февраля 1905 г. убил московского генерал-губернатора вел. кн. Сергея Александровича. Повешен.

  

  3. "Противящийся власти, противится Божию установлению" - Послание к Римлянам Святого Апостола Павла. XIII. 2.

  

  4. Откровение Иоанна Богослова (Апокалипсис): "Ты не холоден, не горяч: если бы ты был холоден, или горяч!" и далее: "как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст моих" (3: 15, 16).

  

  5. А.С. Пушкин. "Воспоминание" (1828).

  

  6. Киприда - одно из имен богини любви Афродиты - образованное от названия места ее культа-острова Кипр; Громовержец - верховный бог греческой мифологии Зевс, отец богов и людей; Марс - в римской мифологии бог войны.

  

  7. Кудряш - персонаж пьесы А.Н. Островского "Гроза".

  

  8. "Не убоишися..." - Псалтырь. Псалом 90. Исполняется на службу "Великое повечерие" (перевод: "Не убоишися ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень") и далее: "Ты мене утверди..." - Песнь 3. Входит в службу "Последование по исходе души от тела".

  

  9. Лаплас Пьер Симон (1749-1827) - французский астроном, математик, физик. Классический представитель механистического детерминизма.

  

  10. Здесь, возможно, намек на кого-то именовавшегося так в кругу символистов.

  

  11. "Любви утехи..." - стихотворение М. А. Кузмина из сборника "Сети" (1908).

  

  12. Ребекка - героиня драмы Г. Ибсена "Росмерсгольм- (1886). В тексте повести цитируются диалоги из 1, 2 и 3 действия пьесы.

  

  13. "...кумир с простертою рукою" - цитата из "Медного всадника" А.С. Пушкина.

  

  14. Клико - название марки шампанского (по имени владельца виноградника).

  

  15. Тициановская Магдалина - известная картина венецианского живописца Тициана (1476/77 или 1489/90-1576) "Кающаяся Мария Магдалина", созданная в 1560-е гг/

  

  16. Мария Египетская - преподобная (VI в.) По преданию, была в молодости блудницей, но, присоединившись к паломникам, шедшим в Иерусалим, обратилась к вере и прожила 47 лет в покаянии в пустыне Заиорданской.

  

  17. "Воскресение Твое..." - "Стихира", глас. 6; "Христос воскресе из мертвых..." - "Тропарь", глас. 5. И то и другое читается на Пасху.