Чулков Георгий Иванович - Слепые

о в лесу таятся белые фигуры, и нельзя было понять, кто это - живые или мертвые. И как будто бы луна вела с землей безмолвную беседу тайными знаками. Холодная лунная душа открывала нашему миру свои извечные правды, смутные для земного сердца.

  Луна всегда влияла на Лунина, и теперь он шел как зачарованный. Не верилось, что нет соответствия между лесом этим черно-серебряным и какой-то иной правдой там, в омуте сердца.

  - Какая тишина! - сказала Наташа, коснувшись теперь холодными пальцами руки Лунина.

  - Да. Тишина... И вот все изменилось. И ваше лицо теперь иное. И руки стали холодными.

  - У меня лихорадка, - прошептала Наташа, заглядывая в глаза Лунину.

  Лунин вспомнил, как говорил вчера Эксакустодиан, что у Наташи чахотка и что она умрет скоро.

  И тогда Наташа, как бы угадав его мысли, сказала, задыхаясь:

  - Пойдемте тише. Я хочу сказать вам одно слово... О моей чахотке...

  - Какая чахотка?.. Не надо... Не надо...

  - Борис Андреевич! Я хочу спросить вас...

  - Я слушаю вас, Наташа.

  - Я хочу спросить, что значит, если человек какой-нибудь покажется не таким, как все; когда вдруг веришь, что есть мир без этого человека - простой, понятный, плоский такой и еще другой есть мир - с ним, с человеком этим; и когда видишь этого человека, слышишь его голос, касаешься его рукой, все кажется таинственным, непонятным, глубоким. И тогда не боишься смерти, чахотки, ничего не боишься... Вот я теперь ничего не боюсь... Что это значит, Борис Андреевич?

  - Это любовь, Наташа.

  - Любовь? Ах, как страшно... Вы верите мне?

  - Да, верю, Наташа.

  - Я никогда не спросила бы вас об этом, если бы я не знала, что скоро умру.

  - Зачем говорить так? Вы молоды...

  - Я скоро умру... А вы... вы... Идите к Анне...

  Наташа слегка оттолкнула руку Лунина и догнала ушедших вперед.

  - Какая странная Наташа! - сказал Лунин задумчиво, подходя к Анне.

  - Милый! Будь с нею осторожней! - прошептала Анна, прижимаясь к плечу Лунина. - Она влюблена в тебя.

  

  

  

VIII

  

  Наступали события странные и тревожные. Подымалась волна людская и несла свой высокий гребень от Восточной Сибири до Великороссии; с новым порывом Бог весть откуда прилетевшего урагана вздымались новые косматопенные волны и, шумя, неслись от Петербурга до Черноморья.

  И вокруг Пустынина закружилась, заметалась жизнь, как ласточка перед грозой. Забастовали по соседству фабрики суконных изделий купцов Растороповых. Два дня рабочие ходили с красным флагом и пели громко "Вставай, подымайся...". Пустынинские парни читали книжечку "На Бога надейся, а сам не плошай". И книжечка нравилась молодежи... В княжеского управляющего кто-то бросил камнем, когда он проезжал по деревне на беговых дрожках, и теперь управляющий ходил с подвязанной рукой.

  Жена Михневича, Александра Григорьевна, совсем забросила ребят и целый день возилась с мимеографом. Наташа по воскресеньям читала в школе мужикам Глеба Успенского и потом долго кашляла, и на щеках у нее выступали красные пятна; поговаривали, что скоро через Пустынино проедет какой-то организатор и все устроит, а пока студент Чепраков обрил себе бороду для конспирации, и когда ходил к растороповским рабочим, брал с собою браунинг.

  В это же время в трактире собирались политики ради Федька Хромой, купец Тароватов и Эксакустодиан Григорьевич. Они пили пиво.

  Купец Тароватов говорил:

  - Ежели девок к участию в прибылях господин Михневич допустил, что же выйдет из такого, с позволенья сказать, огорода? Я бы девок лозой, а Михневича-господина - куда Макар телят не гонял. А давеча вот пришел ко мне в лавку Савельев-сын и говорит: "Кровопийца ты и жулик, Тароватов". Я - за безмен, а он мне из двери кричит: "Ужо брюхо тебе распотрошим, такой-сякой..." Ежели мы не обратимся к губернатору насчет казаков, никакой возможности жить не будет.

  Федька Хромой яростно перебивал.

  - Дело, купец, не в казаках, а в русском чувстве. Патриот ты или нет? Говори прямо.

  - Я патриот.

  - А ежели ты патриот, по какому такому праву у тебя до сих пор значка нет?

  - Да я бы не прочь, Федя: только ведь, ты говоришь, сто рублей вносить надо. А вот Эксакустодиан Григорьевич без денег в истинно русские люди произведен...

  - Эксакустодиан Григорьевич - образованный человек, а ты кто? Хам...

  - Федя! Ты не бранись... Что ж, я сто рублей могу...

  Тогда вступал в беседу Эксакустодиан. Говорил он вдохновенно, бледный, и теперь глаза его не были тусклыми.

  - Россия гибнет от размягчения сердец. Люди забыли Бога и своего государя. Ожидовела Россия. Жиды всегда суетятся, потому что душа у них мышиная. Жиды суетою Россию заразили. А мы, русские люди, суеты не желаем. Правильно я говорю?

  - Правильно, Эксакустодиан Григорьевич, правильно.

  - Нужно в холоде сердца наши укрепить. Никого не пожалеем, Россию-матушку пожалеем.

  Эксакустодиан стукнул по столу кулаком.

  - Погром - говорите? Ну, что ж. Погром так погром. Лучше жидовскую кровь пролить, чем Россию великую погубить.

  Кашель душил Эксакустодиана.

  - Мы, русские люди, благообразия и тишины желаем. Лучше благообразно умереть, чем жить по-собачьи, по-жидовски, и спешить куда-то к черту на рога. Весь наш прогресс гроша медного не стоит, и забыли мы исконные заветы и серьезность нашу великороссийскую. Правильно ли я говорю?

  - Правильно, Эксакустодиан Григорьевич, правильно...

  - Народный дом выдумали! Знаем мы дома эти... Зачем дома? Митинги устраивать, бунты заваривать. Вчера исправник приехал: печати снял... Бумагу привез: общество трезвости утверждено... Князь на свою голову, старый дурак, хлопотал. Не позволим дома открывать... К черту!..

  - Не позволим...

  - А по-моему, - завизжал Федька, подымая волосатый кулак, - а по-моему, проучить пора крамольников...

  Федька нагнулся к Эксакустодиану и что-то прошептал ему на ухо.

  - Верно! - крикнул Эксакустодиан, сверкая глазами. - Верно. Я согласен...

  И опять кашель стал душить его.

  В понедельник, когда народ был в поле, закурился синеватый дымок над народным домом. Первым заметил его граф, мимо проезжавший на велосипеде. Он поспешил на станцию, где стояли бочки и насос пожарный. А когда удалось графу, и не без труда, заставить кое-кого взяться за машину и помочь запрячь лошадей и когда, наконец, подъехали бочки к народному дому, он был уже весь в огне.

  Вокруг толпились мужики, прискакавшие с поля. Теперь они стояли и равнодушно смотрели, как посторонние.

  - Ишь ты, тишина какая! - сказал кто-то, бессмысленно ухмыляясь.

  Дым стоял прямым столбом, и огонь, то в алые, то закручиваясь в лиловые плащи, сжигал балки и стропила, как хорошо изготовленный сухой костер.

  Облака, низко спустившиеся, казались коричневыми с красной каймой по краям.

  В шарабане приехали Анна Григорьевна и Михневич. Примчался за ними Сверчок.

  Он стал как вкопанный и протяжно завыл. Михневич вылез из шарабана и сам взялся за насос. А когда огонь стал гаснуть, Михневич подошел ближе и, что-то заметив, позвал мужиков.

  - Это что? - сказал он, указывая на жестяную посуду из-под керосина.

  - Ах, грех какой! - сказал, качая седой головой, один из мужиков. - Ах, грех какой! Это дело рук Федьки Хромого... Он уж давно похвалялся балаган сжечь...

  - Ах, дьявол!

  Лунин пришел, когда пожар кончился. Жутко было смотреть на черные обуглившиеся бревна и на зиявшие окна. Пахло горько гарью. А небо, теперь безоблачное, синело над пожарищем, как будто бы ничего не случилось.

  К Лунину подошла Анна Григорьевна.

  - Какая тоска! - сказала она. - Какая тоска! Поедем к нам, Борис. Тебя хочет видеть Наташа. Ей совсем худо. Был доктор и сказал, что ни за что не ручается. Подумать страшно. Господи!

  В комнате Наташи пахло креозотом. Она сидела в кресле у окна - вся прозрачная, с обозначившимися голубоватыми линиями под тонкой кожей.

  Она печально улыбнулась Лунину и прошептала:

  - Солнце какое! Солнце!

  И в самом деле четырехугольник окна сиял золотом. А за ним томно дышал благоуханный июль.

  - Я счастливая, - сказала Наташа, - я люблю... Я тебя люблю, Анна.

  Анна села на пол, у ног Наташи, и прижалась головой к ее коленям.

  - А его можно любить? - прошептала Наташа, показывая глазами на Лунина. - Ведь теперь мне можно? Теперь мне не стыдно сказать, что люблю я...

  Лунин стал на колени и прижался губами к маленькой прозрачной руке.

  

  

  

  

IX

  

  "Не убоишися от страха нощного, от стрелы летящия во дни, от вещи во тьме преходящия, от сряща и беса полуденного" {8}.

  Казалось, что не умерла Наташа, что спит она, что цветы и ладан и все вокруг - сон ее и что вот проснется она - и тогда жизнь будет истинная.

  И вот прозвучал вечный зов, влекущий сердце: "Богородице безневестная, верных спасение..."

  Тихо было в церкви; один только Эксакустодиан то рыдал, то повторял громко тропарь: "Погибшее овча аз семь, воззови мя, Спасе, и спаси мя...""

  - "Бес полуденный..." - думал Лунин. - Что это значит?"

  А когда он, после Анны Григорьевны поднялся на возвышение и, перекрестившись, коснулся губами руки Наташи, а потом венчика, он вспомнил, как три дня назад говорила Наташа: "Теперь мне не стыдно сказать, что люблю я..."

  Был знойный день. Под ногами трава шуршала, как бумага, когда Лунин, Бешметьев, Чепраков и Эксакустодиан несли гроб Наташи на кладбище.

  Вокруг могилы пряно пахло вербеной и резедой. Тонко и нежно пели мальчики-певчие: "Упокой, Господи, рабу Твою..."

  - Можно зайти к вам сегодня вечером? - спросил шепотом Бешметьев, наклонившись к Лунину.

  - Пожалуйста.

  А хор пел: "Ты мене утверди в любви Твоей".

  На могилу положили три венка. Один был с красной лентой. И на нем была надпись: "Товарищу Наталии". Положили его какие-то смуглые парни в рабочих блузах.

  Вечером пришел к Лунину Бешметьев.

  - Я к вам по делу, Борис Андреевич... А если не вовремя, я уйду.

  - Пожалуйста, пожалуйста...

  - Княжна поручила мне просить вас написать ее портрет. Она - ваша почитательница и была бы счастлива, если бы вы согласились ее написать.

  - Только не теперь, только осенью, в городе... Здесь не могу, право, - сказал Лунин, виновато улыбаясь.

  - Хорошо. Я так и скажу княжне.

  Граф поднялся, чтобы проститься, но Лунин задержал его руку в своей.

  - Вы спешите? А я так был бы рад, если бы вы посидели.

  - Нет, я не спешу. Я думал, вы заняты.

  - Вот ваш портрет я бы с охотой написал, - сказал Лунин, вглядываясь в темные огни его глаз и в рот страстный и как бы надменный.

  - И ваше лицо волнует меня, - сказал граф, - мне кажется, что во многих портретах, вами написанных, есть ваши черты; как будто из души вашей что-то отдаете вы...

  - Да ведь это всегда так. Ведь иначе и нельзя... А вот Анну Григорьевну пробовал я писать. Ничего не вышло. Не сумел. А жаль мне.

  - Как странно!

  - А это потому, должно быть, что я боялся свое вложить: мне хотелось совсем просто написать, чтобы красоту ее сохранить. И вот не вышло.

  - Как страшно жить так, как вы: всегда около искусства. Ведь искусство - колдовство... Ведь один шаг - и уже разучишься верить, что дважды два - четыре. А без таблицы умножения с ума можно сойти...

  - А я думаю, что не только художникам, но и вообще многим современникам нашим трудно теперь верить в логику и в прочность нашего отношения к миру. Все мы живем фантастически.

  - О да! Да! - поспешил согласиться Бешметьев. - Это вы правду сказали: мы живем фантастически. Отчего бы это? Вот сейчас революцию переживаем мы - и я совсем вне политики, но представьте себе, я чувствую революцию как-то особенно, и мне все кажется, как будто бы веют над Россией какие-то силы тайные. Я об этом не говорю никогда, но вот с вами мне хочется говорить. И я думаю, что силы эти на все влияют... И особенно на любовь нашу. В восьмидесятых, скажем, годах люди не так любили, как мы теперь. Отчего бы это? Мы любим болезненно, тревожно, а иногда видим свет какой-то голубой и слепнем от сияния, потому что его недостойны.

  - Я это очень понимаю, - сказал Лунин тихо, как бы взвешивая свои слова, - я это понимаю, но, может быть, все, что вы говорите о новой любви и о тревоге нашей, все это - участь немногих, а там где-то, среди полей, да и вообще в провинциальной России, по-иному переживают революцию - более трезво, плоско и деловито.

  - А я этого не думаю, Борис Андреевич. Там, в глубине России, не такими словами говорить станут на эту тему, но в сущности полевая Россия так же безумна, как и наш безумный Петербург.

  Бешметьев посмотрел на часы и стал торопливо прощаться.

  - Ах, мне пора, пора. А вы знаете, Борис Андреевич, у меня какое-то предчувствие есть: что-то нас должно связать в жизни. А что именно - Бог знает.

  В это время на террасу, шлепая босыми ногами, вошел мальчишка и подал Лунину письмо.

  - Простите, пожалуйста! - сказал, почему-то волнуясь, Лунин и распечатал конверт.

  В письме было сказано:

  "Борис! Приехал муж неожиданно. Сидит у меня. Приходи сейчас. Не хочу, не могу оставаться с ним с глазу на глаз. Пока не сказала ему ничего. Приходи, милый. Жду. Твоя Анна".

  

  

  

  

X

  

  Дача Анны Григорьевны стояла на краю просеки, по соседству с дачей отца Григория. Перед террасой росли кусты роз, и благоухание их всегда волновало Лунина. И сейчас, когда он взялся рукой за калитку, голова его блаженно закружилась и сердце забилось чаще и радостнее.

  Маркизы были спущены, и только видно было, что на столе лампа и кто-то высокий стоит посреди террасы. Лунин вошел молча, со смутной надеждой, что выяснится наконец все - и скоро, сейчас же. И ему казалось, что он ко всему готов.

  Перед Луниным стоял высокий плотный господин в инженерной форме, красивый и надменный, с серыми пустыми глазами, с чертами лица как бы геометрически правильными, с русой бородой, расчесанной безукоризненно. Инженер вопросительно глядел на Лунина.

  - Я - Лунин... Анна Григорьевна дома?

  Инженер протянул руку:

  - Полянский... Я хотел с вами познакомиться... Слышал о вас от моего beau-frere*, Эксакустодиана Григорьевича... Вчера он был в Москве, и мне довелось его видеть.

  -Знает или не знает-, - подумал Лунин, нерешительно пожимая руку Полянского.

  Рука Полянского была как из стали, и что-то было в нем твердое, механическое. "Автомобиль", - вспомнил Лунин Наташино сравнение.

  В это время вышла Анна, в траурном платье, бледная и строгая. Она поздоровалась с Луниным и пристально посмотрела ему в глаза, как будто спрашивая его, что надо делать теперь.

  - Петр Ильич приехал сегодня вечером, - сказала она, как будто удивляясь его приезду.

  - Да, да... Такие дела... И сегодня в половине первого еду в Москву на три дня. Потом вернусь.

  - Я год учился в политехническом институте, - сказал Лунин неожиданно и некстати, - и потом бросил, поступил в академию и на филологический одновременно: испугался математики, точности и, главное, необходимой деловитости. Я ленив безнадежно... Вот вы сейчас сказали: "дела", а мне даже страшно стало.

  - А я без точного плана жить не могу, - сказал Полянский серьезно и строго. - Лаплас {9} когда-то высказал мысль, что возможна идеальная математическая формула, охватывающая всю сложность жизни. Я разделяю эту мысль. И мне кажется, что мы должны жить, облегчая задачу гипотетического математика, то есть жить проще, планомернее, яснее. Лень всегда фантастична. Лентяй - всегда поэт. А поэзию труднее всего выразить в математических терминах. По-моему, поэзия для человечества - занятие преждевременное и потому вредное. Ведь нельзя одиннадцатилетнему мальчику заниматься любовью. Это для него безнаказанно не пройдет. Мы еще арифметики не знаем, а нам предлагают Петрарку и Гёте.

  - То, что вы говорите, Петр Ильич, весьма остроумно, может быть, но я никак с вами не могу согласиться, по причинам отчасти неожиданным. Вы думаете, я буду доказывать, что искусство полезно и необходимо для всех возрастов человечества? Нет, я полагаю, что искусство - болезнь опасная, а иногда и смертельная. Но я не хочу "естественного" развития человечества. Я хочу бороться с глупой закономерностью мирового порядка - вот смысл художества. Бетховен, Винчи, Достоевский - это все великолепные безумцы, и они заразительны. Мир сойдет с ума, если все станут художниками, и это неестественный, но зато воистину достойный конец мира. А думать о конце мира надо, потому что идея конца - благородная и чистая идея, и всегда бескорыстная.

  - Если бы я был законодатель, - сказал медленно Полянский, направляя свой упорный, стальной взгляд прямо в лицо Лунину, - я бы казнил всех художников, с вами согласен: художество - болезнь. И надо истреблять заразу и паразитов.

  - Художника невозможно убить, - улыбнулся не без горечи Лунин, - художник всегда воскресает так или иначе. Умрет художник, и картины его могут испепелиться, но останется легенда о нем, и это, быть может, опаснее, чем самая картина. Пример - Леонардо да Винчи.

  - Как странно, - сказала Анна Григорьевна, с тревогой и любовью смотря на Лунина, - как странно: вы только что познакомились, и вот разговор об искусстве, и такой разговор!

  - А вы с кем из нас согласны? - спросил Лунин и тотчас пожалел о том, что спросил так.

  - Я ничего не знаю. У меня мыслей об этом нет. Я слепая. И, должно быть, искусством я больна безнадежно. Я люблю его и гибну, быть может.

  Все замолчали.

  - Я люблю и гибну, быть может, - повторила Анна, грустно и тихо.

  - А мне пора уходить отсюда, - сказал Полянский взглянув на часы.

  - Значит, в четверг.

  - Да, Анна.

  - Позвольте и мне проститься, - сказал Лунин решительно.

  Они сошли вдвоем со ступенек террасы во мраке сада.

  - Сегодня луны нет, - пробормотал Лунин.

  Полянский молча вынул из кармана электрический фонарь. Засиял мертвый свет, а по сторонам мрак стал чернее и ужаснее. Они отошли шагов сорок от террасы, не разговаривая.

  Неожиданно Полянский рассмеялся.

  - Прощайте! - сказал он. - Я раздумал ехать в город.

  Он быстро зашагал домой, освещая себе путь фонарем. Лунин остался один во мраке.

  - Что делать? Что делать? - шептал он в ужасе.

  С трудом добрел он до своей дачи, шатаясь как пьяный, едва угадывая узенькую дорожку.

  Не снимая шляпы и не выпуская из рук палки, он ходил по террасе. На столе горела лампа.

  - Что делать? Что делать? - шептал Лунин.

  И вдруг ему показалось, что скрипнула калитка и кто-то идет по дорожке.

  - Кто это? - громко спросил Лунин и уже знал кто, и уже шел навстречу.

  Анна была бледна и дрожала. Лунин прижался губами к ее руке.

  - Ты ему все сказала?

  - Да.

  

  

  

  

XI

  

  Когда Бешметьев в коляске подъехал к даче Лунина, только что рассвело: был шестой час. Лунин стоял перед зеркалом и завязывал галстук. У него болели зубы, и мучительная боль мешала ему сосредоточиться и обдумать свое положение.

  - Как вы себя чувствуете? - спросил граф, пожимая Лунину руку.

  - Болят зубы, - сказал Лунин, с завистью взглянув на здорового Бешметьева, - ни о чем думать не могу.

  - Вот еще история! Не отложить ли?

  - Нет, что вы! Что вы, - испугался Лунин, - как можно...

  Они сели в коляску. Ящик с пистолетами поставили в ногах. Утро было туманное.

  - Вам удобно? - спросил граф таким тоном, каким говорят с тяжелобольными или с детьми.

  - Да. Очень.

  Коляска миновала просеку, и вокруг стало просторно, но туман кутал землю своей пеленой, и трудно было поверить, что за серо-лиловой завесой ничего не таится.

  Ехали сначала мимо парового поля, с которого поднялась стая ворон, протяжно каркая. Солнечные лучи как будто растворились во влажном тумане. Было сыро.

  Неожиданно из мглы серой выросла мельница. Крылья двигались как живые и жалобно скрипели. Потом глухо зазвучал колокол, потом раздался жидкий звон маленьких колоколов: выдвинулась из тумана черная церковь, колокольня, погост с алеющими кое-где лампадками.

  Коляска тихо спускалась с горы, и теперь туман похож был на молоко - густой и белый. Лошади фыркали.

  Оттого что у Лунина мучительно болели зубы, чувство общего здоровья у него повысилось, как это всегда бывает, когда человек испытывает острую боль в одной точке тела. И от этого повышенного чувства здоровья и силы все казалось Лунину необыкновенно красивым, влекущим и милым. Смутные краски тумана и неопределенные контуры построек, возникавшие время от времени, волновали Лунина. И он думал о том, что прекраснее этого мира - пусть исполненного боли и скорби - ничего быть не может, и ему хотелось жить. И он твердо верил, что не умрет.

  Граф крикнул кучеру:

  - Направо!

  Коляска свернула с дороги и, покачиваясь, ехала теперь напрямик, по кочковатому лугу Вдали виднелась синяя полоска - озеро.

  Проехали так шагов двести, и тогда можно было рассмотреть черные силуэты около одинокой березы, сухой, сожженной когда-то грозой.

  Полянский, Эксакустодиан и маленький, круглый человек с сонными глазками, незнакомый Лунину, очевидно - доктор, стояли около березы и курили. По-видимому, экипаж свой они отправили куда-то.

  Граф поклонился и сказал:

  - Прошу извинить. Мы, кажется, опоздали.

  Полянский посмотрел на часы.

  - Нет, граф, вы точны.

  Бешметьев предложил Эксакустодиану осмотреть пистолеты. И тот взял их и неумело повертел в руках, очевидно, не зная, что с ними делать.

  Солнце, закутанное до того времени в лохматые ткани облаков, теперь сбросило покровы и неожиданно расцвело на небе. Туман стал таять и уползал куда-то, расплываясь по земле.

  - Итак, на пятнадцать шагов, - сказал граф, ни к кому не обращаясь.

  Он отломил две сухие ветки и поставил барьер.

  Когда Полянский и Лунин взяли пистолеты и разошлись, граф сказал сухо и холодно, как заученный урок:

  - Господа! Вы доказали вашу готовность драться и тем поддержали ваше достоинство. Ссора, которая произошла между вами пять дней тому назад, может быть предана забвению, на мой взгляд. Господин Полянский, я считаю своим долгом предложить вам отказаться от вызова и примириться с господином Луниным.

  - Я не хочу примирения, - сказал Полянский твердо,

  - Дуэлянты дерутся до первой крови? - спросил Эксакустодиан.

  - Да. Условия не меняются, - пробормотал тихо Бешметьев и, возвысив голос, сказал: - Сходитесь, господа. Раз... Два... Три...

  Первым выстрелил Полянский.

  - А...О...А!.. - крикнул Лунин и уронил пистолет.

  Полянский опустил руку и спокойно стоял у барьера. Лицо его не изменилось. Своими серыми пустыми глазами он смотрел на Лунина, побледневшего от боли, как будто не замечая его.

  - За вами выстрел, если можете стрелять, - сказал граф Лунину.

  - Хочу, хочу, - сказал Лунин, улыбаясь, и, неловко нагнувшись, взял пистолет. Он выстрелил, не подходя к барьеру...

  Когда доктор, чтобы нащупать сердце, повернул Полянского на спину, глаза его, теперь неподвижные, были, как всегда, пусты; лицо было похоже на маску. И борода его показалась Лунину приклеенной.

  

  

  

  

XII

  

  В один из тех редких октябрьских дней в Петербурге, когда прозрачность воздуха неожиданно открывает перспективу длинных и прямых улиц, обычно закутанных в туман, из дома номер первый по улице Жуковского вышел господин с усталым лицом, с глазами до странности тревожными и со скорбною морщиною около бровей. Из-под мягкой шляпы выбивались седые пряди. Это был Борис Андреевич Лунин. Три года прошло с тех пор, когда около озера пустынинского убил он на дуэли инженера Полянского...

  Лунин повернул по Литейному на Невский; шел, постукивая палкой, любуясь предвечерними красками, чувствуя как близкую торопливую петербургскую толпу... И от строгой прелести северного города и этой изнемогающей осени голова художника кружилась сладостно.

  Осень воистину была прекрасна; она веяла над старым гранитом, над великолепием темных камней, веяла своим нежным опахалом. Петербургский вечер окутывал завороженной сетью дома, церкви, лица прохожих... Сверкали электрические огни, кинематографы, витрины, вывески; голубые зарницы трамваев загорались на миг - и вновь, и вновь...

  И вечерний запах морского ветра, тонкий, едва уловимый, раздражал чуткие ноздри, дразнил, волновал и звал куда-то в иные страны, где простор и фиолетовое небо...

  Лунин ходил неустанно по улицам, переулкам, площадям, не думая о пути, пока не очутился около здания театра.

  Подъезжали экипажи вереницей, и усатый пристав грозно кричал на извозчиков:

  - Пошел! Не задерживай! Пошел!

  Лунин вмешался в толпу и вошел в театр.

  Контролерша-барышня поклонилась ему почтительно. В белом с колоннами зрительном зале сдержанно шумела публика первых представлений.

  - Я не люблю Ибсена за его нарочитую серьезность и, по правде сказать, дурной вкус, - говорил известный художник с подстриженными усами и с женственными губами, капризно очерченными.

  Какой-то молодой человек, с красным маком в петлице, почтительно его слушал, счастливый, что говорит с самим Ломовым.

  Прошла высокая дама в черном. И за ней следовал, никого, по-видимому, не замечая вокруг, молодой человек, бледный, безбородый, с бескровными губами, с глазами мертвенно-серыми.

  Кто-то сказал соседу:

  - Это Герт, поэт.

  Несколько человек обернулось, чтобы посмотреть на Герта.

  - Мечтай, люби и улыбайся, мой друг, и не надо, не надо резонерствовать, - говорил неизвестной Нузматов, с огромными круглыми глазами, подведенными, темно блистающими...

  И грустная умная улыбка накрашенных губ не вязалась с оптимизмом его заповеди.

  Русоволосый студент с круглым ребяческим лицом смущался и краснел. Ему что-то нашептывал господин небольшого роста, с холеными усами, улыбаясь не то нежно, не то насмешливо.

  - Нет... Нет... Я не могу, Петроний...{10}

  Тот, кого студент назвал Петронием, засмеялся и продекламировал:

  "Любви утехи длятся миг единый..." {11}

  Кто-то в толпе сказал:

  - Смотри направо... Это - Лунин...

  - Тот самый?

  - Да.

  - Но какова Томилина! В один год завоевать театр, публику... Это не часто случается...

  - Талант, братец.

  Раздвинулся занавес.

  Вот - Анна. Опять близкая и чужая, с новым и непонятным лицом. Вот она, в траурном платье, подходит к окну и смотрит в какую-то даль, чуждую для него, Лунина, но ее влекущую.

  "Он и вчера там прошел. Но вот посмотрим теперь..."

  Потом входит какой-то высокомерный господин и указывает на цветы.

  "Везде цветы..."

  "Он ужасно любит свежие, живые цветы вокруг себя".

  "И вы, по-видимому, также?"

  "Да. По-моему, они так сладко одурманивают своим ароматом. Прежде нам приходилось отказывать себе в этом удовольствии".

  Тогда высокомерный и строгий господин качает головой:

  "Бедная покойница не выносила запаха цветов".

  Лунин плохо понимал, о чем говорят там, за рампой, но он чувствовал, что Анна живет сейчас какой-то настоящею жизнью, недоступною для него, и страдал от этого.

  Голос Анны чаровал Лунина.

  "Боюсь, что привидения эти..."

  Лунин вздрогнул.

  - Что? Что такое?

  И опять звучит в сердце голос:

  "Боюсь, что привидения эти..."

  Занавес сдвинулся.

  В антракте Лунин с трудом узнавал тех, кто подходил к нему здороваться, и рассеянно слушал любезные слова о таланте Анны Григорьевны. И к волнению, которое он испытывал от игры Анны, примешивалось еще странное беспокойство. Ему казалось, что кто-то упорно смотрит на него сейчас, кого он не видит.

  Начался второй акт.

  Неизвестный господин, с чужими и страшными глазами, стоит рядом с Анной и говорит:

  "Ведь радость облагораживает душу".

  И снова, волнуя, звучит голос Анны:

  "А ты не думаешь, что и горе тоже? Великое горе?"

  "Да... Если человек сможет пережить его. Превозмочь его. Перешагнуть через него".

  "Вот это и надо сделать".

  Кому говорит это Анна? Не ему ли?

  И Лунину казалось, что глаза их встретились.

  Во втором антракте к Лунину подошел господин лет тридцати, с низким лбом, с черными на нем кудрями, с глазами мечтательными и злыми. Он улыбался, обнажая зубы, неестественно белые.

  - Вы не узнаете меня?

  - Простите, не узнаю, - сказал Лунин.

  - Граф Бешметьев.

  - Ах, Боже мой!

  - Моя жена хотела бы возобновить с вами знакомство, Она сейчас здесь, в ложе. Вы ведь помните ее девушкой - княжна Ховрина...

  - Как вы изменились! - невольно вырвалось у Лунина, когда он вошел в ложу Бешметьевых.

  - А мне кажется, я мало изменилась, - сказала графиня, протягивая маленькую нежную руку с тонкими пальцами.

  - Значит, раньше я не умел вас видеть.

  - Я показалась вам тогда такой незначительной, - улыбнулась графиня, - вы даже отказались писать мой портрет.

  - Не совсем так, - сказал серьезно Лунин, - я хотел отложить - писать осенью. А осенью не пришлось: я должен был уехать за границу.

  - А если бы я теперь попросила вас написать меня? Вы согласились бы?

  Лунин посмотрел на ее надменную голову, на серые, гордые и жестокие глаза, на нежно-алые чувственные губы и сказал, как бы раздумывая:

  - Да. Я буду писать вас... Да. Я буду писать вас...

  В третий раз раздвинулся занавес.

  Кто-то говорит шепотом:

  -Никогда не восторжествовать тому делу, начало которому положено в грехе".

  И Анна отвечает:

  "Ах, эта родовая мнительность... У вас тут ходит поверье, что мертвецы возвращаются на землю..."

  Странные и жуткие слова волновали Лунина. И что-то еще по-иному волновало его. Он остался в ложе Бешметьевых, и запах духов Любови Николаевны, освещенная наполовину ее розовая шея и вьющиеся волосы на затылке - все мешало Лунину сосредоточиться.

  После третьего акта Лунин пошел за кулисы. Около уборной Анны стояла новая горничная, которая не знала Лунина, и когда он хотел отворить дверь, она взялась за ручку и сказала строго:

  - Нельзя-с так... Как прикажете доложить?

  В это время из уборной вышел прославленный беллетрист Ардальон Сергеев. Пахло от него коньяком...

  Он фамильярно пожал руку Лунину и для чего-то пробормотал с пьяной улыбкой:

  - Таланты и поклонники... А? Что?

  В уборной Лунин застал целое общество. Здесь торчал высокий господин с бритой физиономией - рецензент большой газеты; меценат Туберозов жиденьким голосом пел хвалы Анне; умирали от конфуза два по уши влюбленных в Анну студента... В уборной от множества цветов было душно, как в теплице. Анна сидела перед зеркальным триптихом загримированная и потому чужая для Лунина: теперь лицо ее казалось страшным и особенно значительным, как будто бы она не надела, а совлекла личину, ту обыденную личину, которая наскучила ей наконец. И как ужасно, как очаровательно было теперь это сумасшедшее лицо. Увидев Лунина в зеркало, Анна кивнула ему головой и протянула руку для поцелуя.

  Узнав художника, меценат перестал петь свои хвалы, и все как будто ждали, что Лунин что-нибудь скажет, и смотрели на него.

  Тогда Лунин сказал:

  - У тебя хорошо, Анна, прозвучало в третьем акте... Как это? "Мертвецы возвращаются..." Да... "Мертвецы возвращаются..."

  И Анна повторила: "У вас тут ходит поверье, что мертвецы возвращаются на землю".

  Постучали в дверь, и вошел режиссер.

  - Начинаем! Начинаем! Пожалуйте, господа...

  И вот опять ходит по сцене, как слепой, человек в черном, обреченный на гибель, и Анна разделяет с ним его странную судьбу.

  О чем говорят они? О смерти? Они уходят в парк? Зачем это? Там водопад?

  Как странно все, как странно...

  "Покойница взяла их..."

  

  

  

  

XIII

  

  Когда Лунин вошел в комнату Анны, она уже лежала раздетая в постели с томиком Бальзака в руках.

  Лунин уже три недели не оставался с Анной наедине. Каждый вечер то Анна, то сам он возвращались домой поздно, утомленные, и, торопливо обменявшись незначительными фразами, уходили каждый в свою комнату.

  И теперь, когда Лунин вошел в спальню Анны, на ее лице появилось беспокойство, как будто бы она боялась, что помешают ее уединению.

  Лунин сел в кресло около постели и сказал нерешительно:

  - Можно поговорить с тобою, Анна?

  - Можно, милый...

  - Видишь ли, со мной, Анна творится что-то неладное, и вот мне хочется рассказать тебе... А зачем, не знаю, право...

  - Да, да... Расскажи непременно! - прошептала Анна, выронив из рук французский томик, который мягко упал на ковер.

  Анна с боязливым любопытством смотрела на Лунина, и он смущался, не зная, как начать.

  - Мне так трудно, так трудно, - сказал Лунин. - Ты, может быть, заметила, Анна, что я мало работаю теперь и наши отношения с тобою как будто не те, что раньше... Или нет? Или я ошибаюсь?

  Анна с тоской посмотрела на Лунина:

  - Не знаю, не знаю...

  - Ты не знаешь? Припомни историю нашу, Анна... Я встретил тебя в Петербурге, когда муж твой был на Алдане. Я влюблен был тогда. По правде сказать, у меня слепая тогда была страсть. Может быть, это единственное настоящее, что дано людям узнать на земле...

  - О нет! Нет, - сказала Анна. - Страсть - убийственна, губительна... Неужели недостойны мы иного?

  - Вот я об этом и думаю, Анна. Мы были влюблены. .. Что случилось потом? Я убил твоего мужа... Странно. Я не мучаюсь тем, что убил человека. Я помню лицо его. Пустые глаза и как будто приклеенная борода... Совесть, Анна, не мучит меня, но что-то иное меня тревожит... Но что? Что? Я сам этого не знаю...

  Анна побледнела. Она лежала с закрытыми глазами и чутко прислушивалась.

  - Я себя потерял, Анна, мне жить страшно. Понимаешь? Как-то мир дробится вокруг меня. Вот эти краски мне приятны, вот эти нет... Вот эта мелодия созвучна сердцу, вот эта нет... Но почему это? Почему? Прости меня. Анна, я говорю нескладно и несвязно, но для меня во всем этом есть связь. Я хочу сказать, что я не умею любить и, значит, жить не умею...

  - Ты не любишь меня?

  - Люблю, люблю, но не так, как надо. Я не знаю, как надо, но любовь моя - недостойная, несовершенная любовь...

  - Я, кажется, понимаю тебя, Борис. И я люблю недостойно. Что значит любить? Значит, увидеть человека лицом к лицу, а мы видим душу того, кого любим, как в зеркале, как в гадании... Я люблю тебя, Борис, но я не знаю тебя... Боже мой! Как страшно это! Как страшно...

  - Я так ценю тебя, Анна. Ты прекрасна. Но ты сама по себе, а я один, один...

  - О, как мы одиноки!

  - Да. Мы любим слепо... И вообще нет ничего прочного в нашей жизни... Все проходит, все течет в причудливой смене звуков, красок, мыслей... Сегодня меня волнует запах моря, завтра я влюблен в облако, которое загорелось странным огнем на вечерней заре, но все это как сладостный бред, а иногда мучительный бред.

  - Да, ты правду говоришь. Да, Борис, и я чувствую, что все - туман, туман. И я не знаю, где мое я. Я вот играла сегодня Ребекку {12}, и я верила, что это жизнь, то есть почти верила. Понимаешь? Все смешалось. Я иногда в комнате одна стою перед зеркалом и говорю: "Анна Томилина, Анна Томилина". И это так странно звучит, Борис.

  - Я не знаю, что делать, Анна... Я вспоминаю иногда Михневича и завидую ему. Этот человек умеет быть простым и наивным. Все у него выходит складно - и огород, и супружество его, и социализм как требование чистоплотности... А мы сумасшедшие с тобою, Анна...

  Анна вздрогнула и приподнялась на постели.

  - Я, Борис, получила сегодня письмо от отца и до сих пор не распечатала... Все боюсь чего-то, все мне кажет