Чарская Лидия Алексеевна - Вакханка

; - Вы угадали: люблю вас безумно, Клеопатра Львовна, люблю насмерть... И если бы вы пожелали только...

   - То вы бы положили к моим ногам руку и сердце и папашины прииски, как это водится, - усмехнулась девушка.

   - Да... не смейтесь надо мною!.. Это так... Я готов отдать самую жизнь за обладание вами... Я был бы счастливейшим из смертных, если бы вы пожелали стать моей женой.

   - Увы, вам я этого не пожелаю, Тишинский! Я симпатизирую вам... но - не могу... не в силах. Ведь я люблю другого, Тишинский.

   - Это ничего, - вырвалось у него с горячностью. - Я постараюсь заслужить вашу любовь.

   - Но я принадлежала другому... Я знала его ласки... Я была его любовницей, - беспощадно раскрывала она ему свою тайну.

   - И это вздор... Я же люблю вас, Клео, и забуду ваше прошлое, как дурной сон, - выдавил из себя он после минутной паузы, весь бледный, потрясенный ее признанием.

   - Спасибо!.. Вы истинный друг. И я этого вам никогда не забуду. Не сердитесь же на меня. Право, я так несчастна! - едва нашла в себе силы договорить девушка и заплакала совсем бессильными детскими слезами.

   - Вы знаете, Тишинский сделал мне предложение сегодня, - сказала она матери, проводив их гостя, ледяным тоном.

   - Ну и что же?.. Ты согласилась, конечно? Такая партия, и теперь особенно, для тебя находка, - произнесла с замирающим сердцем Анна Игнатьевна, впиваясь в лицо дочери разом загоревшимися глазами.

   - Я ему отказала, потому что люблю другого... И вы знаете это. К чему же подобная комедия! - отчеканила каждое слово Клео, с откровенной враждебностью глядя на мать.

   У Анны Игнатьевны подкосились ноги... Последняя надежда на спасение дочери исчезла из ее сердца.

  

   Снова, как и три месяца назад, поднимается Анна Игнатьевна на деревянное крыльцо братниного дома. Но сейчас она одна. Клео заперта на ключ дома в своей комнате.

   С той минуты, как Орлова-мать услышала категорический отказ дочери выйти за Тишинского, тревога с новой силой охватила молодую женщину. Прошло Успение, начались репетиции в театре. Приходилось теперь ежедневно отдавать все свое время службе. А поведение Клео требовало, между тем, неотступного надзора. К тому же Анне Игнатьевне удалось перехватить несколько писем от Арнольда к ее дочери, переданных Нюшей, и это окончательно испугало ее. Нюшу она, разумеется, тотчас же рассчитала, а Клео пригрозила в случае повторения отправить на Каму в лесное имение одного из ее дядей.

   Самою же Анной Игнатьевной овладело теперь какое-то религиозное настроение. Она целыми днями молилась у себя в молельне. Ежедневно ездила к ранней обедне... Простаивала ее, забившись куда-нибудь в угол, со слезами экстаза, ударяя себя в грудь, шептала, исступленно впиваясь глазами в образ, - Господи - Наставник Преблагий - спаси! По милости Твоей спаси юницу свою Клеопатру. Не попусти, Господине Всемогущий, опутаться ей сетями дьявольскими, избавь ее от сатаны... Наумь, вразуми, что делать, Господи! - И никогда, казалось, не любила она так сильно, всей душой дочь.

   В один из таких молитвенных экстазов Орлова вспомнила о племяннице Христине. Вот кто может помочь ей, ее Клео. Если та кого-либо и уважает, если и считается с чьим-либо мнением, то только с Христининым, искренне почитая ее чуть ли не за святую.

   "Да, конечно, Тинушка поможет спасти ее бедную заблудшую овечку, ее потерявшегося рыженького Котеночка", - со слезами умиления говорила себе мысленно Орлова, направляясь к Снежковым.

   Избегая встречи с братом, она прошла в келейку племянницы. На ее счастье Христина оказалась здоровою. Бледная, худая, сухонькая, она с застенчивой улыбкой встретила тетку на пороге своей горницы и поцеловалась с нею трижды со щеки на щеку.

   И вот, элегантная, изящная Орлова с плачем опустилась к ногам простенькой Христины и обняла ее колени, лепеча сквозь слезы и всхлипывания свою просьбу, свои признания...

   Девушка выслушала все от слова до слова, нимало не удивляясь, по-видимому, этой необыкновенности.

   - Хорошо, тетечка, я сделаю все от меня зависящее, чтобы уговорить сестрицу забыть того изверга и начать новую честную жизнь, - прошептала она. - И если Клеопушка послушает меня, недостойную рабу Господню, я буду счастлива помочь вам обеим, чем могу.

   - Тогда поедем со мною, Тинушка.

   - Ваша воля, - тихо согласилась девушка и стала одеваться.

   Переговорив с Авдотьей Тихоновной и пообещав ей еще до обеда доставить домой племянницу, Анна Игнатьевна с облегченным сердцем повезла последнюю к себе на Кирочную.

   Анна Игнатьевна так стремительно вошла в комнату, что Клео не успела спрягать письма Арнольда, присланного ей две недели тому назад, которое она перечитывала ежедневно. И Орлову поразило сейчас выражение недетского горя в этом еще полудетском личике. Острая игла жалости пронзила материнское сердце.

   - Дитя, дитя, ты страдаешь. Бедная моя детка, поделись же со мною твоим горем!.. Ведь я же друг твой, Клео, твой единственный, преданный тебе друг. Приди ко мне, моя деточка... Открой мне свою душу, - говорила дрожащим голосом женщина, широко раскрывая объятия навстречу Клео. Но та с недоброй улыбкой только покачала головой.

   - Если ты действительно друг мой, мама, отдай же меня ему... - произнесла она, твердо и с вызовом глядя в глаза матери.

   Краска гнева залила смуглые щеки Орловой.

   - Никогда, слышишь ли! Никогда не будет этого! И думать больше не смей о твоем совратителе! - резко выкрикнула она и топнула ногою. И, после минутной паузы, прибавила уже много спокойнее: - А теперь ступай, твоя двоюродная сестра ждет тебя... К нам приехала Христина, она ждет тебя в молельне; она желала бы поговорить с тобою.

   - Что надо от меня Христине? - недоумевала Клео, входя в знакомую черную комнату, которую она посещала лишь в самых редких случаях.

   С траурной кушетки навстречу ей поднялась тонкая высокая фигура девушки, облеченная, по обыкновению, во все черное. Христина протянула ей руки, улыбаясь смущенной улыбкой.

   - Напугала я тебя давеча, сестрица, уж ты прости меня непутевую. Бывает, случается это со мною. Вдруг накатит что-то, чему и сама не рада. Припадочная я, что будешь делать. На все Божья воля. Ну да теперь, слава Тебе, Господи, отлегло маленечко. Встала уж давно с постели, хожу. Скоро в обитель собираться стану, - роняла своим сухоньким, тягуче-пустым голосом Христина.

   - В монастырь собираешься, говоришь, - заинтересовалась Клео и, присев на кушетку, посадила подле себя двоюродную сестру. - Ты - такая молодая, и вдруг в монастырь... Тяжело тебе там будет, Тинушка, - участливо говорила она.

   - Молодая? - криво усмехнулась Снежкова. - И полно, что за молодость такая, сестрица. Молодость-то - горе одно гореванное в ней, гибель и тлен и адово кипенье. Одни грехи да соблазны... А тут, то ли дело: под сенью обители нет места князю тьмы... Там Божье Царство. А уж так-то хорошо там, сестрица! Во храме Господнем благолепие... Свечи воска ярого, как звезды там небесные, горят. Пение иноческое, ангельскому гласу подобное... Колокола гудят... гулом призывным, велелепным: "Придите ко мне вси труждающиеся и обремененные, и аз упокою вы..." А Он, Благой и Чистый, стоит у порога храма своего. Лик Его благостен, призыв Его сладок. Души грешников Он омыл в слезах Своих и крови Своей честной. Се жених наш небесный зовет нас под пение хоровое ангельское, под звон колокольный, встречающий нас...

   Она вся преобразилась, говоря это. На ее изжелто-бледных скулах зажглись пятна багрового румянца. Сухонькое маленькое личико сияло теперь охватившим все ее существо восторгом. А черные, обычно мутные глаза горели экстазом, непоколебимой фанатическою верою. Эти горящие глаза словно гипнотизировали молодую Орлову, словно насквозь пронизывали ее душу... Казалось, они передавали Клео тот экстатический восторг, которым кипела сейчас душа ее двоюродной сестры.

   Ей самой слышались колокольный звон и клиросное пение монахинь, прекрасное, как пение ангелов на небесах. Черные фигуры инокинь... Зажженные свечи... Сладкий запах ладана и миро... И Он, властно призывающий, влекущий к себе неудержимо, Далекий и Близкий, Небесный Жених.

   - Что это я, с ума схожу, кажется. Я грежу с открытыми глазами, - мелькнула в голове Клео отрезвляющая мысль. А голос Христины продолжал звучать все крепнущий, все усиливающийся, как голос проповедницы, с каждой минутой.

   - Клеопушка, родненькая моя, сестричка моя ненаглядная, слушай, что я тебе скажу: твоя мать мне все поведала, помочь тебя уговорить просила - отхлынуть душой от бесовского наваждения, отпрянуть от князя тьмы... Просила усовестить тебя, уговорить вступить на честный путь, ведущий к браку, освященному церковью, с избранным ею для тебя человеком. Так мать твоя желает, Клеопушка... А по мне иная доля для тебя куда будет прекраснее. Иная доля - судьба иноческая... Невестой Христовой, грех свой смрадный замоля, предстанешь ты перед Господом в селениях праведных. Обретешь христианские кончины. Пойдем со мною в Обитель Господню, моя Клеопушка... В келейку монастырскую, в Божий Дом. Будем, как две сестрички, искать в иноческом саване спасение... Под звон колокольный, под дивное велелепное пение.

   Теперь ее голос упал до шепота. Но черные горящие глаза по-прежнему жгли насквозь душу Клео, властно призывая, угрожая, моля. И в смятенную душу этого измученного полуребенка-полуженщины вдруг остро и навязчиво вошло новое желание - подчиниться Христине, отдохнуть в тени далекой неведомой келейки, поддаться обаянию молитв, поста, подвига...

   Повлекло вдруг туда, повлекло неудержимо под этим жгучим, горящим взглядом фанатички-сестры.

   Но вот всплыл в воображении милый, влюбленно-любимый образ. Глаза Арнольда призывно и насмешливо блеснули где-то невдалеке... И светлое, ищущее подвига желание разлетелось мгновенно.

   "Я безумная! Я гибну! Скорее вон - вон отсюда! Это какое-то наваждение, болезнь", - молнией сверкнула мысль в мозгу Клео, и она рванулась из черной молельни за ее порог. На счастье, коридор был пуст в эту минуту, девушка бросилась дальше в приемную и прихожую. Схватив первую попавшуюся ей под руку верхнюю одежду с вешалки, Клео дрожащими руками набросила ее на плечи и с непокрытой головою выбежала на лестницу.

   - К Фани, скорее к Фани, она научит, направит, скажет! - повторяла она, как безумная, пробегая мимо озадаченного швейцара. Прыгнув в пролетку стоявшего у подъезда извозчика, Клео велела ему ехать как можно быстрее на Каменноостровский.

  

   Она нашла Фани Кронникову растрепанной, неодетой, в растерзанном виде, с завязанной щекой.

   Подруги с радостным криком упали в объятия друг друга.

   - Клео, душка моя, моя бедная маленькая пленница! Наконец-то я снова вижу тебя! - сияя всем своим безобразным лицом воскликнула чуть не плача от радости Фани.

   - Сбежала... Сбежала, понимаешь, - не менее взволнованная лепетала Клео. - Но что с тобою, Фаничка, ты больна! У тебя болят зубы? Да, милая?

   - Ничуть не бывало, цыпка. Здорова, как никогда. С чего ты это... Ах, да, - моя повязанная щека! Ну, да это проклятый мулат виноват...

   - То есть? - изумилась Клео.

   - Проклятый мулат, я тебе повторяю... Ты помнишь, надеюсь, черного Бени, моего последнего?.. Эта связь длилась продолжительнее остальных. Он мне здорово нравился. От него всегда так божественно пахло чем-то экзотическим, от его смуглой кожи. Но потом он надоел мне, как износившаяся перчатка, моя милая... Захотелось чего-нибудь новенького. А ты Гришу Горленко помнишь? Ну так вот, я выбрала его. Прелестный малец, и не без темперамента. И притом чист и девственен, как небо его Украины. Ну вот... ради него-то я прогнала Бени, а этот негодяй подкараулил меня как-то и вытянул по лицу своим идиотским хлыстом. Мерзавец. Он привык так обращаться со своими кобылами. Ну, да мы еще с ним сочтемся. К несчастью, он уже уехал; цирковой сезон кончился... Но это безразлично: поколотить его всегда смогут и после... Ну, а теперь, цыпка, рассказывай, я слушаю тебя.

   Исповедью полились чистосердечные признания Клео. О, она не может дольше терпеть этой жизни-каторги. Дом матери - это тюрьма. Она ненавидит всеми силами души своего дракона, своего Цербера. Но с одной этой ненавистью далеко не уйдешь. Что делать? Кажется она, Клео, уже начинает сходить с ума... Сказать, например, до чего ее довело это состояние: после беседы с полубезумной Христиной ее потянуло в монастырь.

   - Ха, ха, ха! - неожиданно раскатилась безудержным смехом Фани, - ха, ха, ха! Нет, ты положительно великолепна, цыпка! Ты - монахиня. Христова невеста! Ха, ха, ха! С этой рыжей шевелюрой парижской кокотки, с этими глазками дьяволенка! Но, дитя мое, довольно шутить... - внезапно сделавшись серьезной, важно произнесла Фани, - молчи и слушай. Тишинский делал тебе предложение, ты говоришь?

   - Да.

   - Ты его примешь!..

   - Но, Фани...

   - Ты его примешь, говорю тебе, если не хочешь быть окончательной дурой. Несколько раз, я помню, раньше Тишинский говорил мне еще до того нашего вечера: "Я отдал бы жизнь, Ефросинья Алексеевна, за миг обладания Клео". Ну вот, пусть отдаст не жизнь, нет, а свое имя только за одну ночь обладания тобой.

   - Но...

   - Молчи! Одну ночь, повторяю, дурочка. Ради счастья с любимым можно, кажется, пойти на этот маленький компромисс.

   - Но Макс, простит ли он мне это, если узнает!

   - Твой Макс такой же подлец, как и все остальные. Что он сделал, скажи мне на милость, твой Макс, для твоего спасения? Ничего ровно. Он только умел срывать цветы наслаждения, а всю черную работу мук, страданий и сомнений взвалил на твои хрупкие плечики. Да и незачем знать твоему Максу всего. Твоя мать сказала, что ты не иначе, как замуж, и непременно за хорошего человека, выйдешь из ее дома. Ну вот, такой человек есть, и ты будешь женой Тишинского на сутки, на одну ночь. Слышишь! Предоставь устроить все это мне. Сейчас я иду к телефону - вызвать Мишеля. Я буду сама говорить с ним... А ты скройся на время за этой портьерой и будь нема, как рыба, пока я тебя не позову.

   И Фани бросилась к аппарату.

   А через четверть часа в ее экзотическую гостиную, смущаясь от одного воспоминания о том вечере, уже входил Тишинский.

   Фани - любезная хозяйка - угостила его сигарой, усадила на маленький диванчик и, дымя пахитоской, начала безо всяких обиняков.

   -Monsieur Мишель, вы по-прежнему любите маленькую Клео Орлову? - огорошила она сразу своего собеседника.

   Мишель смутился: "Зачем нужно этой особе знать о его любви?" Он даже хотел дать отпор Фани, но природная искренность помещала ему сделать это.

   - Что значит моя любовь для Клеопатры Львовны, - произнес он с горечью помимо собственной воли, - она не любит меня и не хочет быть моею женою.

   - Она будет ею, Тишинский, - произнесла Фани, в упор глядя ему в лицо черными глазами.

   - Что... Что вы говорите! - снова с надеждой и страхом вырвалось у него...

   - Да, Клео согласна принадлежать вам, monsieur Мишель. Помните, вы говорили не раз в минуту откровенности, что готовы отдать всю жизнь за миг обладания Клео. Жизни от вас не потребуется, а... Впрочем, пусть она сама скажет все, что найдет нужным сказать вам. Клео, душка моя, выходи! Твой час пробил, - смеясь, крикнула Фани по направлению тяжелой портьеры, а сама поспешно скрылась в противоположную дверь.

   - Клео! Родная моя! Неужели это правда? - так и рванулся навстречу молодой Орловой Тишинский.

   - Это правда, Мишель.

   - И вы будете моей? Моей Клео?

   - Да, Мишель. Если вы этого непременно хотите... Если вы согласны за миг обладания мною простить мне те муки, которые вас ждут там, впереди...

   - О, моя детка! Заранее прощаю вам все... все прощаю... Вы не можете быть дурною... Вы не обманете меня. Ведь вы же хорошо и честно рассказали мне, помните, ваше прошлое... И я верю вам слепо.

   - Напрасно, Мишель... Я дурная... Но...

   - Детка! Крошка, любовь моя, я весь ваш, верный раб... готовый на все ради вашего блага.

   - И не проклянете меня за грядущие муки?

   - Полно. Разве есть место проклятью там, где царит такая любовь, как моя!

   - Спасибо, Мишель. Тогда еще одна просьба. Назначьте свадьбу возможно скорее... Завтра, послезавтра, если можно.

   - Когда хочешь, моя родная, я весь в твоем распоряжении. Приказывай. Каждое твое слово - закон, - произнес он, со страстной горячностью целуя ее маленькие ручки. Клео отвернулась. На глаза ее навернулись слезы. Эта неподкупная любовь трогала даже ее эгоистичное сердце.

   Невольно напросилось сравнение с чувством того, другого. Что было бы, если бы Арнольд любил ее так же?..

   Прямо от Фани в закрытом моторе Тишинского Клео возвратилась домой. Слова упреков и гнева замерли на губах Анны Игнатьевны, когда она увидела беглянку, входящую под руку с Тишинским в свою гостиную. Клео опередила ее вопрос.

   - Вот мой жених, мама. Я дала слово Мишелю... И, пожалуйста, поторопите свадьбой. Мы должны обвенчаться через три дня, - произнесла девушка своим обычным равнодушным голосом, каким всегда теперь говорила с матерью.

   С легким радостным криком Анна Игнатьевна обняла дочь.

  

   Они венчались тихо, безо всякой помпы, где-то на окраине столицы в присутствии четырех необходимых свидетелей. Перед отъездом в церковь Анна Игнатьевна, рыдая, благословила дочь, осыпая ее поцелуями. Но Клео холодно приняла материнские ласки.

   - Поздно теперь плакать, мама, - сказал она. - Ты сама этого хотела... Ты добилась своего. Я люблю другого... Я люблю желанного, а выхожу не за него. И если я не выдержу... Если я вернусь к тому, кого люблю, да падет мой грех на твою голову, мама, - звенел еще долго-долго потом в ушах Анны Игнатьевны странно чужой и в то же время близкий, дорогой голос.

   Позднее утро... Лучи сентябрьского солнца с трудом проникают через палевые шторы в изящную карельской березы спальню молодых Тишинских.

   Михаил сладко спит, убаюканный ласками своей девочки-жены, об обладании которой он так страстно мечтал все эти долгие месяцы. Да, она сумела дать ему, не любя, прекрасную иллюзию, дивную сказку любви. Маленькая вакханка - она блестяще оправдала свое прозвание. Мишель вновь во сне переживает все свершившееся с ним в эту блаженную ночь...

   Но его молодая девочка-жена не сомкнула глаз ни на минуту. С трудом дождавшись десяти часов утра, Клео быстро одевается, наскоро причесывается... зашнуровывает ботинки.

   Свершилось... Купля состоялась... Ценою одной брачной ночи она приобрела свое счастье, свое вымученное счастье с Арнольдом. Сейчас она уйдет отсюда тайком навсегда. В изголовьях постели на подушке уже лежит приготовленная ею заранее записка:

   "Прости, Мишель... Спасибо за все... Помни наше условие: отдать жизнь за миг обладания мною. Не ищи же меня и забудь. Клео".

   Теперь остается только докончить туалет... Макс уже ждет ее у себя дома... Она вчера еще переговорила обо всем по телефону. Скорей же, скорей - к нему. И она лихорадочными движениями застегивает кнопки... Прикалывает шляпу... Накидывает манто...

  

  

   Готово... Она одета с головы до ног... Можно уходить.

   - Прощай, Мишель! Добрый, честный, великодушный, - шепчет Клео и, повинуясь странному, непреодолимому желанию, опускается у постели перед своим молодым спящим мужем.

   Она смотрит в его лицо, усталое, милое и счастливое счастливым детским неведением, не чувствующим занесенного над его головою удара. Ей припомнились его горячие пламенные ласки, покорившие ее, вакханку, своею искренностью и непосредственностью.

   Долго смотрела Клео, не отрываясь, на своего молодого мужа... А червь жалости уже точил ее сердце.

   - Бросить его, не задумавшегося доверить ей свою честь, свое имя, ей, потерянной, посрамленной, ничтожной? Бросить его ради того, не умеющего даже и любить-то как следует!

   Как раз в эту минуту Мишель, очевидно, сквозь сон почувствовав близость любимой женщины, вдруг ясно, светло улыбнулся и прошептал спросонья:

   - Не отталкивай меня, девочка моя единственная... Я жить не могу без тебя, моя Клео... Не уходи!

   Трогательно беспомощным и бесконечно милым показался он ей в эту минуту.

   Острое жало болезненной жалости вошло глубоко в сердце молодой женщины и, казалось, влило в него новую отраву.

   Нет, она положительно не в силах оставить его. Эта чужая любовь, такая сильная и непосредственная, захватила сейчас и ее самое...

   Что-то странное, новое и прекрасное произошло в ее существе, потрясая до самых основ...

   - Мой мальчик! Мой дорогой мальчик! - произнесла она, внезапно заливаясь слезами и давя в груди подступившие рыдания. - Успокойся, бедный, милый, я не обману тебя, я не оставлю тебя ни за что на свете!

  

   Несколькими минутами позднее Клео стояла уже у телефона, прося соединить с номером Арнольда.

   - Алло, это вы, Макс?

   - Клео, моя малютка... Я жду тебя, моя дорогая...

   - Напрасно, Макс... Я не приеду к вам... Я никогда не увижу вас больше. Прощайте, Макс. Прощайте, первая любовь моя!

   - Маленькая дурочка! Что ты еще там затеяла? Какой вздор, Клео! Я приказываю тебе тотчас же быть у меня, - доносилось из трубки аппарата.

   - Никогда. Слышите, никогда! И не смейте со мною говорить таким тоном!

   - Я жду, Клео... Маленькая моя вакханка...

   - Довольно, Макс! Я не хочу слушать вас больше. Все кончено. Я не приеду к вам.

   - Берегись, Клео! Я найду средство вернуть тебя снова. Этот вексель, ты помнишь его, наверное, он в руках прокурора... И не сегодня-завтра...

   Она побледнела... Смутилась на миг. Но все-таки собрала все свои силы и с гордым презрением бросила в аппарат:

   - Мне смешны ваши угрозы, Арнольд. Припомните, я малолетняя... И суд всегда был снисходителен к таковым. Удар вашей мести упадет таким образом на мою мать... Какое мне до этого дело? Прощайте, Арнольд! Я вас больше не знаю...

   Она порывисто повесила трубку и отошла от телефона, но тут силы изменили ей... Клео зашаталась и без чувств опустилась на пол...

   ...Постепенно под неустанными ласками молодого мужа отходило наболевшее сердце молодой Тишинской. Девочка-жена понемногу стала успокаиваться от пережитых ею волнений. Тишинский не жалел ничего, чтобы баловать и тешить свою маленькую жену.

  

   Клео снова расцвела и похорошела. Одетая, как куколка, залитая бриллиантами, она появлялась всюду под руку с молодым, влюбленным в нее мужем, возбуждая зависть женщин и восторг мужчин.

   Постепенно гас в ее душе образ соблазнителя Арнольда. Чистая, верная любовь Михаила заполняла ее всю. С прежним, казалось, все было порвано. С Анной Игнатьевной они не виделись... К Фани ее не тянуло. Вся ее прежняя жизнь казалась Клео теперь чем-то нечистоплотным и даже пошлым.

   Казалось, новое счастье, солнечное счастье улыбнулось полевому цветку, случайно попавшему в удушливую атмосферу теплицы и теперь снова переселившемуся на волю.

   И вот это счастье было прервано самым неожиданным образом.

   В один осенний дождливый вечер, когда Клео, свернувшись в комок на шкуре белого медведя перед тлеющим камином, нежилась, как кошечка, слушая читающего вслух своего молодого мужа, лакей подал ей какую-то записку.

   То была повестка от следователя с приказанием явиться на допрос.

   Молодая женщина изменилась в лице.

   "Все кончено! - вихрем пронеслось у нее в голове. - Все кончено. Он исполнил свою угрозу".

   Скрывать от мужа историю с подложным векселем больше не представлялось возможным.

   Убитая стыдом, раздавленная и смущенная, она все рассказала Тишинскому.

   - Теперь ты видишь, с кем связал твою чистую жизнь... Ты вправе разлюбить меня и бросить, Мишель, - заключила она, рыдая, свою исповедь.

   Но Михаил Павлович не разлюбил и не оставил свою молоденькую жену. Слишком очевидно было для него полное перерождение Клео, чтобы усомниться в порядочности этой маленькой женщины.

   Он горячо обнял ее, прижал ее рыжую головку к своей груди.

   - Я полюбил тебя на жизнь и на смерть, моя девочка, и только разлучница всех живых разведет теперь нас с тобою, - вырвалось с неподдельным чувством из груди молодого человека.

   Потом началась мучительная судебная процедура. Клео арестовали, как и ее мать. Тишинскому удалось, однако, смягчить печальную участь своей жены. Он взял ее на поруки.

   Клео страдала. Страдала больше за мужа, нежели за себя.

   "Что он должен переживать, бедняжка? Иметь женой уголовную преступницу - незавидная участь!" - часто думала в бессонные ночи молодая женщина.

   А в это самое время другая женщина тоже томилась в тесной камере уголовной тюрьмы. Анна Игнатьевна Орлова не имела ни друзей, ни близких, которые внесли бы за нее залог, взяли бы совсем измученную на поруки.

   Она знала: ее дочь отступилась от нее. Брат проклял за то, что она осрамила, по его словам, незапятнанное до сих пор имя Снежковых. Он так и написал в своем письме арестантке.

   А Арнольд?

   Жгучая ненависть, которую чувствовала к своему любовнику в первое время после его измены Орлова, теперь снова сменилась нудной, грызущей сердце тоскою разлуки с ним. Она слышала, что Арнольд исчез куда-то еще перед началом процесса... Исчез, постыдно бежал, как трус. Кажется, он просил перевода по службе в другой город.

   Грусть одиночества съедала душу женщины. И единственным светлым оазисом среди этой пустыни страданий было сознание того, что ее Клео спасена, пристроена и находится сейчас в надежных руках.

   Это давало силы Анне Игнатьевне ждать приближения рокового дня развязки.

  

   Наконец день суда наступил.

   Сидя на скамье подсудимых за традиционной решеткой, Клео Тишинская, введенная сюда раньше ее матери, смелыми, нимало не смущенными глазами оглядывала зал... Там, среди публики, она успела уже разглядеть знакомые лица... Вот эксцентричная шляпа Фани, кивающая ей своими широкими полями, а рядом с нею ее новый избранник, молодой студент, сменивший, по-видимому, надоевшего Грица. Вот кое-кто из представителей золотой молодежи, обычных посетителей экстравагантной Кронниковой. Вон дядя и тетка Снежковы на месте, отведенном для свидетелей... А здесь, ближе всех к ней, на крайнем месте - ее муж, ее дорогой Миша, ободряющий ее издали ласковой улыбкой.

   По-видимому, ее позор нимало не подействовал на его чувство.

   - Чем я смогу тебе отплатить за все, Мишель? - в приливе горячей благодарности думала Клео.

   Вдруг она вздрогнула. Мягким шелестом прошуршало рядом платье и кто-то с тихим возгласом "Клео!" опустился рядом с нею на скамью.

   Но молодая Тишинская не взглянула даже на свою соседку. Она знала: это была ее мать. И опустила ресницы, чтобы не встречаться со взглядом Анны Игнатьевны.

   Только яркая краска залила ее бледное лицо, да дрогнули невольно похолодевшие губы.

   Судоговорение началось.

   Глухою, ядом непримиримости насыщенною угрозою прозвучала речь прокурора.

   - Несомненно, обе обвиняемые, и мать и дочь, преступницы, - долетало, как сквозь сон, до ушей Клео. - Орлова-мать - это типичная прожигательница жизни, женщина-хищница, каких много в наше время в столице. Современная Мессалина, ловящая в свои сети молодежь. Жрица культа свободной любви, охотница за эротическими наслаждениями. Она опутывает своими сетями молодого представителя прекрасной дворянской семьи, ныне, к сожалению, отсутствующего свидетеля Максима Арнольда, она высасывает из него все соки и затем передает его дочери, утонченно развратной девочке. Достойной дочери своей достойной матери - скажу я! Затем, когда Арнольд уже достаточно обобран, они сообща берутся за другого молодого дворянина, сына богача Тишинского, и одновременно с этим обхаживанием новой жертвы учитывают фальшивый вексель. Господа судьи и присяжные заседатели...

   "Что же это, Господи! Что за ужас такой! Откуда все это?" - проносилось одновременно с мучительным недоумением в головах обеих подсудимых, вдовы-матери и жены-девочки, которые с побледневшими лицами вслушивались в речь их обвинителя.

   Но вот замерло под сводами суда последнее жестокое слово, и обвинителя сменил защитник. Словно кто-то прохладным, утишающим боль бальзамом смазал раны сожженных обидой этих двух душ.

   Защитник начал с обрисовки детства старшей Орловой. Мастерски, как на ленте кинематографа, вывел перед слушателями суровый строй старообрядческой неумолимо строгой семьи и красивую, мятущуюся, жаждущую деятельности и страстно кипучую натуру дочери Снежкова, красавицы Анны... Ее побег и замужество с художником. Ее служение культу искусства. Ее безумную самоотверженную любовь к Арнольду.

   - Перед вами не хищница, не гетера, не Мессалина, каковою обрисовал ее мой предшественник, а честная и талантливая актриса, зарабатывающая себе хлеб своими трудами. И никто не виноват, если труд этот не оплачивался в достаточной мере для того, чтобы покрыть расходы избалованной с молодых лет женщины. К тому же красота, как бриллиант, требует хорошей оправы, и Орлова-старшая, желая удержать в своих руках капризное, живо пресыщающееся сердце своего возлюбленного, а еще больше того, может быть, чтобы дать необходимый комфорт своей хорошенькой дочке, встала на этот скользкий путь, приведший ее на скамью подсудимых. А ее дочь? Господа судьи и господа присяжные заседатели! Молодость, свежесть и красота этого несчастного ребенка, этой девочки-женщины уже сами собой говорят за нее... С детских лет ребенок этот попадает в руки бессовестного совратителя, развратника и вивёра, который постепенно исподволь развращает ее... Девочка безумно влюбляется в возлюбленного своей матери, в этого зачерствевшего, погрязшего в своих пороках распутника, которому единственное место - на скамье подсудимых... Его, а не этих двух несчастных, надо судить... Пусть тот, кто не знает вины за собою, бросит в нее камнем, сказал когда-то Христос. Подумайте же, господа судьи и господа присяжные заседатели, можете ли вы бросить камнем в этих двух обвиняемых, ожидающих от вас скорого и праведного суда!

   Защитник кончил этими словами свою речь под гром исступленных аплодисментов публики.

   Когда было предоставлено последнее слово подсудимым, старшая Орлова порывисто поднялась со своего места.

   - Господа судьи и господа присяжные заседатели, - проговорила, задыхаясь от волнения, Анна Игнатьевна, - знайте, - я виновата во всем этом одна. Моя дочь - ребенок, действовавший по моему приказанию. Казните же меня одну и помилуйте, во имя Бога, ее, мою девочку!

   С этими словами она снова опустилась на скамью и тихо заплакала, прикрыв глаза руками.

   И тут случилось то, чего так жадно алкало измученное сердце женщины.

   - Мама! Милая мама! - прозвучал у нее над ухом нежный ласковый голосок. - Я простила тебя... Я все-таки люблю тебя, милая мама!

   И маленькие ручки Клео обвили ее талию, а блестевшие слезами глаза искали ее взгляда.

   С тихим возгласом Анна Игнатьевна прижала к своей груди обожаемую рыжую головку...

   Совещание присяжных длилось недолго. Они вынесли оправдательный вердикт.

   Оправданным была устроена шумная овация. Растроганная публика провожала их до дверцы автомобиля.

   Когда мотор Тишинского с сидевшими в нем женщинами отъехал под ликующие клики толпы, Клео упала на грудь своего молодого мужа.

   - Я счастлива! О, как я счастлива, Миша, - лепетала она, прижимаясь к нему, - мы начнем теперь сызнова хорошую новую жизнь. Не правда ли, мама? Все прошлое миновало, как гадкий позорный сон.

   - Да, мой Котенок, мы идем к другой жизни, к новым и светлым радостям, - отозвался вместо Анны Игнатьевны на слова жены Тишинский.

   А старшая Орлова только молча кивнула головой... В ее сердце уже не было места для новых светлых радостей, к которым звала ее юная дочь... Для нее давно отцвели ароматные цветы счастья... И навеки опустошил сад ее любви далекий, вероломный, но все же по-прежнему милый ее сердцу Макс...