Чарская Лидия Алексеевна - Вакханка

рчивую и недобрую (она с некоторых пор всегда так улыбалась матери), спросила:

   - Я вижу, что у тебя есть что-то на душе, мама. Надеюсь, ты поделишься со мною твоими мыслями?

   - Ты угадала. Но прежде скажи мне, Котенок, ты серьезно увлечена Тишинским?

   - Оставим это, мама... Ведь я же не интересуюсь твоими отношениями к дяде Максу... - тонко, одними губами усмехнулась девушка, в то время как ее кошачьи глазки смотрели с привычной непроницаемостью.

   Анна Игнатьевна невольно смутилась.

   - Нет, я думала, что наши дружеские отношения дают мне право знать, как и с кем ты проводишь время. Я знаю, что Мишель ежедневно заезжает за тобою в автомобиле и увозит тебя кататься. Знаю, что от него все эти дорогие корзины с цветами и букеты, которыми благоухает наша квартира. И...

   - И это все, мама... Катанье на Стрелку, корзины и конфеты. Мишель - мой искренний друг. Мы большие приятели, - каким-то чужим, чересчур спокойным голосом проговорила Клео и, словно стряхнув с себя какую-то неотвязную думу, подняла на мать свой непроницаемый взор. - Но ты хотела мне что-то сказать, если не ошибаюсь, мама. Начинай же, я слушаю.

   Тогда заговорила Анна Игнатьевна. Она, Клео, не знает, конечно, какое тяжелое они переживают сейчас время... Они разорены. У них нет денег. Все, что было, прожито. Надо или сократить расходы до минимума, переехать с этой квартиры, распродать часть обстановки, или рискнуть достать денег одним двусмысленным путем до осени, до тех пор, пока она, Анна Игнатьевна, не подпишет новый контракт в театре и не возьмет там аванс под жалованье.

   - Каким путем, мама?

   Анна Игнатьевна объяснила. Дядя Федор отказался ссудить их деньгами... и она поневоле пойдет на другое, уже рискованное. Они подделают с Клео его вексель на имя ее, Анны Игнатьевны Орловой, и учтут его в одном из банков... Риск, правда, небольшой. В конце августа у них будут деньги. Таким образом вексель будет выкуплен! И их честное имя неприкосновенно во всяком случае.

   Клео выслушала все очень внимательно. Подумала с минуту и проговорила просто:

   - Ты хочешь, чтобы я подделала руку дяди и написала этот вексель на твое имя? Хорошо, мама, я это сделаю. Давай мне образец его руки... Мне кажется, что я сумею...

   Ее маленькое сердечко билось тревожно, когда через три дня она быстро взбегала по широкой лестнице одного частного банка, крепко прижимая к своей груди сумочку с заключенным в ней векселем, написанным ее рукою, подделанною под почерк дяди. И текст, и подпись с буквами, точно скопированными с письма Снежкова, удались превосходно. И все же сердце билось непроизвольно, пока она стояла у окошечка отделения, где производился учет. В этом банке, как было известно Анне Игнатьевне, хорошо знали Снежкова, и заведующий учетным отделением любезно предложил Клео подождать четверть часа, в течение которых вексель будет учтен без обычной в этом случае процедуры. Только тогда успокоилась девушка, когда у другого окошечка она приняла из рук кассира новенькие хрустящие пятисотенные билеты и мелкие кредитки на сумму в три тысячи без нескольких десятков рублей, удержанных за учет.

   - Готово, мама, получай, - прыгнув кошечкой в таксомотор, прошептала Клео, бросая на колени матери свою кожаную сумочку с драгоценным содержанием.

   Смуглое лицо Анны Игнатьевны ожило, порозовело. Она горячо обняла дочь и шепнула ей несколько раз подряд:

   - Спасибо, Котенок, спасибо...

   Теперь ими обеими овладела какая-то детская жадность. Отложив деньги за квартиру, стол, жалованье прислуги и на уплату по счетам, мать и дочь бросились в магазины дамских нарядов, к портнихам, в белошвейные мастерские, к корсетницам.

   Вся гостиная их теперь была сплошь завалена тонким, как паутинка, бельем, изящными, дорогими прозрачными блузками из маркизета, новомодными костюмами, последний крик этого сезона, и шляпами в зловещих по размеру картонках.

   - Что это? Можно подумать, что вы получили наследство от американского дядюшки, - смеялся Арнольд, с трудом находя себе место среди этого хаоса батиста, кружев и шелка.

   Он похудел и осунулся еще больше за это время. Страсть разрушающей, как ржа железо, точащей силой сломила его. Клео по-прежнему избегала с ним встречи. Он же гонялся, как влюбленный мальчишка, за нею всюду. С зубовным скрежетом не раз провожал он глазами проносившийся мимо него автомобиль ненавистного Тишинского, в окне которого мелькала знакомая пленительная рыжая головка.

   Он почти был уверен, что все эти блага, посыпавшиеся в виде обнов на его возлюбленную и дочь ее, не что иное, как приобретения на деньги Тишинского. Он был уверен, что Клео уже отдалась ему, и эта мысль почти лишала его рассудка. Наконец он не вытерпел и решился прекратить эту муку.

   План, задуманный им, требовал прежде всего восстановления прежних отношений со старшей Орловой. Надо было усыпить подозрительность ревнивой любовницы, связь с которой он поддерживал теперь исключительно ради коротких в ее присутствии встреч с Клео. Видеть хотя бы издали эту маленькую рыжую вакханку, поцеловать по раз установленной привычке этот мраморный лоб при встрече, заглянуть в эти таящие от него какую-то неизведанную тайну кошачьи глазки, - являлось теперь для Арнольда ничем не преодолимой потребностью.

   И каждый раз в эти короткие встречи, когда его язык выговаривал самые банальные, самые незначительные фразы, глаза его со злою хищною страстью пронизывали стройную фигурку Клео, раздевая ее.

   Но она, казалось, не замечала этих взглядов, холеная, недоступная, далекая.

   И вот однажды, когда они с Орловой сидели в ложе бенуара летнего театра, Арнольд решился.

   - Annette, моя дорогая, - вкладывая в свои слова всю былую нежность, которой он покорил когда-то эту суровую, в сущности, замкнуто-страстную женщину, - дорогая моя, - произнес он на ухо Анны Игнатьевны, - я чувствую свое возрождение... Я снова влюблен, как мальчик. Ты прелестна сегодня, моя Ани (обращение, которое он употреблял в редкие минуты особенной нежности) - этот лиловый глясе так чудесно гармонирует с твоими черными волосами. Какой тонкий шик, какое умение одеваться... Милая Ани, ты снова зажгла меня...

   Анна Игнатьевна почти испуганно вскинула глаза на своего возлюбленного. Она так отвыкла от его нежности, так изверилась в его любви! И вот он снова так нежен, так чудно ласков с нею. В полумраке ложи его глаза горят призывом. Его шепот полон той же музыки страсти, которая так давно не звучала для нее... А со сцены звучали другие звуки, зажигающие мотивы модной оперетки, где тоже поется о любви, где тот же призыв на праздник страсти. И под эти - вечно новые и вечно старые - песни так хотелось забыться, поверить, замереть еще раз, хоть один только раз в его сильных и нежных объятиях, отдаться этим чарующе-нежным ласкам... Пережить снова экстаз ее осенней, роковой в этом возрасте любви.

   - Макс, - прошептала она, мгновенно теряя силы от прикосновения его руки, как бы случайно тронувшей ее обнаженный локоть, - я жду тебя сегодня ночью... После двенадцати, Макс...

   - Я приду... Я приду в молельню... Не иначе, как в молельню - слышишь, Анна? - прошептал он тем властным шепотом, на который она никогда не осмеливалась возражать.

   Орлова побледнела.

   - Но почему там? Но почему... Макс, голубчик? - проронили ее похолодевшие губы...

   - Я так хочу, - прозвучал властный ответ, и женщине оставалось только повиноваться.

   Да, это было нечто вроде молельни. В этой комнате, бывшей когда-то спальней супругов Орловых, десять лет тому назад умер молодой хозяин. Здесь стоял его гроб. Здесь молилась в порыве безысходного горя молодая вдова, горячо и нежно любившая своего Левушку. Здесь и сейчас остались следы прежнего недолгого счастья, память рано угасшего художника.

   ...Дома Анна Игнатьевна наскоро сменила свой нарядный вечерний туалет на подчеркнуто скромный черный глухой халатик, род монашеской ряски, который она сшила когда-то в pendant к обстановке молельни по прихоти своего капризного Макса, и пришла сюда.

   То была просторная, обтянутая по стенам сукном и крепом комната, с божницей старого толка, озаренной лампадою, с черным же сукном, покрывающим пол.

   В простенке между двух окон, также завешанных черными занавесками, висел поясной портрет Льва Орлова, заключенный в траурную рамку и окруженный миртовым венком.

   Небольшая, обитая черным сукном, похожая на гроб кушетка стояла перед портретом. На ней после смерти мужа в дни скорби ночами просиживала в слезах сломленная горем молодая вдова...

   Но молодость имеет свои драгоценные качества - залечивать раны. И неизлечимая, как ей, по крайней мере, казалось тогда, рана потери затянулась со временем. Она полюбила вторично. Если покойный муж, огромный рыжий богатырь с душой ребенка, вызывал у Анны Игнатьевны обожание, восторг перед недюжинной талантливостью его натуры, то к Максу Арнольду у нее было совсем иное чувство. То было опасное влечение, зажженное исключительной страстью.

   Сильная, гордая, она подчинилась всецело Арнольду. Подчинилась ему настолько, что, когда он как-то, пресыщенный ее ласками, захотел поразнообразить впечатления, зная про существование черной молельни, потребовал у своей возлюбленной провести с ним в ней, в виду портрета покойного мужа, ночь любви, Анна, скрепя сердце, согласилась и пошла на это.

   Она согласилась и нынче... Она почувствовала инстинктом прозорливой любовницы, что это кощунство должно будет усилить к ней влечение Арнольда, а ради его ласк и любви она готова пойти на все.

   Высокая, стройная, этом подчеркнутом одеянии монашки она казалась сегодня красивой как никогда. Ее бледные щеки рдели румянцем, а глаза горели молодым блеском, предвкушением радости любви. И только бросая взгляд на портрет мужа, улыбавшийся ей обычной своей добродушной улыбкой из траурной рамы, женщина вздрагивала и болезненно сжималась каждый раз.

   - Левушка! Ненаглядный Левушка! Простишь ли ты мне это! - шептали беззвучно ее горячие губы...

   Где-то далеко в гостиной пробило двенадцать ударов... Потом, после томительно протянувшихся минут, затихшая в ожидании Орлова уловила еще один... Вдруг она встрепенулась. Привычным ухом женщина уловила чуть внятный шорох шагов, заглушённых ковром.

   Она знала: то был Арнольд, имевший свой собственный ключ от ее жилища. Сердце остановилось у нее в груди... Сердце перестало жить в эти минуты, как будто...

   - Макс! - произнесла она, рванувшись к нему навстречу.

   - Я здесь, дорогая Ани...

   Он вошел, улыбающийся, спокойный, с букетом кроваво-алых роз в руках... И обняв одной рукой женщину, другой высоко подбросил свой букет кверху.

   Алые розы рассыпались и исполинскими каплями крови устлали черное сукно ковра...

   Вся дрожа от страсти, Орлова обвила трепещущими руками белокурую голову возлюбленного... И дикая, страстная оргия любви началась.

   Уже брезжил рассвет, когда Арнольд, крадучись, вышел из черной молельной, пропитанной сейчас запахом увядающих роз. Он знал хорошо, что там, позади него, на траурной кушетке сладко спит сейчас убаюканная его ласками, обессиленная им женщина.

   Болезненно-страстная улыбка тронула его губы...

   Неслышно скользя по коридору, он пробрался теперь к крайней двери, белевшей на противоположном его конце.

   На минуту он должен был остановиться, так билось его сердце, так бурно клокотала волнением грудь... Остановился, отдышался и снова пошел на цыпочках к заветной двери.

   И вот он у порога ее... Дрожащей рукой нажал ручку... Она подалась.

   - Не заперта! - чуть не крикнул он, охваченный порывом радости. И открыл дверь.

   Клео спала на своей девственно белой постели. Рыжие кудри были разбросаны по подушке. Малиновый детский рот чему-то улыбался во сне. Совсем как драгоценная прекрасная жемчужина в глубине своей раковины.

   Арнольд хищным прыжком зверя бросился к белой кроватке и, быстро склонившись над нею, как безумный, жадно впился губами в этот малиновый детский рот...

   Она тотчас же подняла ресницы. Ее кошачьи глазки удивленно широко раскрылись... Еще туман сонного забвения застилал их.

   Клео еще плохо, по-видимому, осознавала себя. Она вся еще находилась под властью сонных чар.

   Но вот она проснулась...

   - Макс... ты?.. Здесь? У меня? О, Макс! - вырвалось у нее прерывистым, полным невыразимого восторга и счастья шепотом... - О,

   Макс... Наконец-то... Милый... Милый!.. Милый! Как я люблю тебя. Какое блаженство!

   - Моя маленькая Цирцея... Моя упоительная вакханка! Теперь я вижу... Да, я вижу, ты любишь меня.

   - Я люблю тебя, Макс!.. Эта игра стоила мне так дорого... О, какая это была мука!

   - Детка, обожаемая детка! Зато теперь мы уже не расстанемся... Я не отдам тебя никому... Слышишь, никому, Клео! Ты должна быть моею, моею маленькой женой.

   - О, Макс!.. А мама?

   - Нам нет дела до нее!.. Мы слишком измучены оба, чтобы быть альтруистами. Нет, моя Клео. Отныне другая религия да послужит фундаментом нашей любви... Право сильного - вот что прежде всего входит в ее основу. Согласна ли ты следовать ей, моя маленькая язычница?

   - Как ты можешь меня спрашивать об этом, Макс! Я отдалась тебе всецело в это утро. Отныне я твоя собственность. Делай со мной, что хочешь!

   Луч солнца проник в комнату и заиграл на белой кровати, на рыжей головке девушки, прильнувшей к груди своего возлюбленного.

   Арнольду вдруг показалось, что что-то чистое и прекрасное вошло в его сердце в этот миг, - может быть, впервые за всю его тусклую, невыразительную жизнь.

  

   Новая жизнь, жизнь-сказка, развернулась теперь перед Клео. Отдавшись Арнольду, она, казалось, забыла весь мир в объятиях любимого человека. Они виделись ежедневно, встречались где-нибудь в укромных уголках столицы, в домах свиданий, в загородных приютах для влюбленных парочек, ищущих уединения. Но чаще всего у Фани Кронниковой.

   - Гостиная Фани - это колыбель моей любви, - говорил Арнольд, сжимая в объятиях свою маленькую возлюбленную.

   Ему действительно казалось, что он любит эту прелестную рыжую полудевушку-полуребенка, умевшую действовать, как никто, на его капризное воображение. Все, все привлекало его к ней. Она была красива, умна, грациозна. С неподражаемым шиком, казалось врожденным, Клео умела, высоко занося ножку, впрыгнуть в каретку мотора... Или легко вбежать по лестнице какого-нибудь фешенебельного кабачка, стреляя из-под полей огромной шляпы в попадавшихся ей навстречу мужчин подведенными глазками. Она умела непринужденно откинуться на спинку кресла в темной ложе бенуара и оттуда бросать вызывающие взгляды в партер.

   - Кто эта рыженькая красоточка? Приезжая? Парижанка? - допытывались друзья Арнольда, окидывая жадными взглядами его юную даму.

   Он только принужденно смеялся в ответ.

   - Ничуть не бывало. Это дочь моей большой приятельницы, известной артистки Орловой. Мать занята предстоящими ей ролями будущего сезона и не может вывозить девочку. Бедняжка скучает, и я решил пошапронировать малютку.

   - Опасное шапронство, - лукаво грозил ему пальцем какой-нибудь завсегдатай укромных вилл и кабаре, - смотри, не попадись, Арнольд... В нашем возрасте мы более всего, mon vieux, склонны увлекаться такими подлеточками, - цинично предостерегал он приятеля. И тут же немедленно следовала просьба представить его рыженькой очаровательнице.

   И Арнольд соглашался, скрипя зубами. Жало ревности вонзалось ему в сердце, когда он одного за другим подводил к Клео всех этих неисправимых ловеласов и прожигателей жизни. Он находил даже в себе силы с кривой усмешкой шепнуть в розовое ушко своей возлюбленной:

   - Смотри, Котенок, пококетничай хорошенько с длинным Андре Бехметьевым, он уже ранен тобою насмерть.

   И Клео кокетничала. Кокетничала напропалую. Она хорошо помнила заветы своей подруги Фани.

   - Если хочешь удержать как можно дольше любовь твоего Макса, прячь подальше твое собственное чувство к нему. Дразни его, кокетничай, флиртуй с другими. Не будь такой же дурою, как твоя мать, которая понадеялась исключительно на свои чары и проморгала своего Макса. Нет, пусть он дрожит за тебя, как за драгоценное сокровище, пусть трепещет страхом за возможность потерять тебя. Если хочешь женить его на себе, говори как можно чаще и как можно больше о том, что ты презираешь семью, что ты понимаешь исключительно свободную, независимую любовь... Тогда...

   - Но, Фани, если бы ты знала, как это тяжело играть так... - перебивала подругу Клео.

   - Тяжело? - удивленно вскидывала та свои густые черные брови. - Во всяком случае, далеко не так тяжело, как пережить его охлаждение.

   - О да! - вырывался возглас испуга у Клео, и она следовала советам своей опытной подруги. Сама Фани была влюблена теперь (была захвачена, по ее собственному выражению) в мулата-наездника из цирка, и обе парочки прекрасно устраивались в ее шикарном особняке.

   - Мы не станем мешать вам, вы нам - мне и моему Бену. Не будем же терять золотое времечко. Жизнь не ждет, и молодость не приходит дважды, - сверкая своими белыми, как миндалины, крупными зубами, смеялась Фани.

   Все здесь, казалось, было приноровлено к комфорту любовных наслаждений, в этом роскошном особняке на Каменноостровском. О, Фани умела разнообразить эти сеансы любви. Мулат из цирка не требовал, правда, особенной изысканности, но зато Арнольд был слишком утончен для того, чтобы довольствоваться заурядной обстановкой. А Фани была хорошей подругой Клео... И вот, возвращаясь из своего министерства, Арнольд после скучной, однообразной и весьма неутомительной службы попадал сразу в экзотическую обстановку Фаниного особняка. Там было все, что требовала натура этого капризного, ищущего постоянно смены впечатлений человека. Тут было дорогое шампанское и тонкие сигары, пахитоски с опиумом. Звуки арфы, дополняющие впечатление, ароматы каких-то одуряющих курений и прелестная маленькая вакханка, то нежная и страстная, то непонятно холодная, как льдинка, то притягивающая, то отталкивающая его от себя. К обеду Клео должна была неизменно возвращаться к матери. Но после обеда, к вечеру, она появлялась здесь снова, чтобы разделить до полуночи общество своего возлюбленного. И всегда Арнольд с уколом в сердце отпускал от себя свою маленькую вакханку. Иногда он появлялся на короткий миг в гостиной Анны Игнатьевны, скучающий, далекий, равнодушный, едва находя в себе силы поддерживать разговор со старшей хозяйкой. Но вот появлялась Клео, и глаза его загорались... Он обменивался с нею полным значения взглядом за спиной ее матери и начинал прощаться. А получасом позднее исчезала и Клео.

   - Куда? - встревожено спрашивала Анна Игнатьевна дочь.

   - Ах, мама, какая ты странная, право, - усмехалась девушка, - ну сама посуди, возможно ли сидеть в такие вечера дома? Не забудь, ведь ты лишила меня дачи в этом году, - добавляла она с жесткой улыбкой.

   - Ты катаешься с Тишинским? Но почему же он не заглядывает больше к нам? - допытывалась Анна Игнатьевна.

   - Очень просто. Он надоел мне, мама, и я просила его больше не беспокоиться. Нет, я пользуюсь воздухом не с ним, а в обществе целой компании, моей гимназической подруги, ее сестер и братьев. Ты же видишь, я аккуратно являюсь к двенадцати домой. И надеюсь, ты ничего не имеешь против таких прогулок, которые дают мне возможность подышать чистым летним воздухом?

   О да, против таких прогулок Анна Игнатьевна, разумеется, ничего не имела. Но сердце ее, это бедное, исстрадавшееся сердце сжималось каждый раз, когда Клео после обеда прикалывала шляпу к своим рыжим волосам. Однако собственные переживания слишком захватили ее, чтобы долго останавливаться на постоянных отлучках дочери. К тому же они были так понятны - эти отлучки. Клео еще так молода. Она сама - весна, сама - жизнь. И, конечно, кому как не ей пользоваться обществом молодежи... Пусть веселится девочка, в этом нет никакого греха.

   Страшно другое... С той памятной ночи, проведенной ею с Арнольдом в черной молельне, он больше не возвращался на ее ложе... Та памятная ночь была, казалось, лебединой песнью ее трепетного счастья. О, теперь она поняла все. Он не любил ее. Никогда не любил по-настоящему. А последний раз он взял ее из жалости. Какой позор! Он из жалости приласкал ее. Ее, еще полную сил, красивую, соблазнительную. Недаром же он настаивал, чтобы свидание их происходило в черной молельне. Ему нужно было искусственное опьянение. В обыкновенной обстановке она уже не возбуждала его.

   Измученная, истерзанная такими предположениями, она с замирающим сердцем (с некоторых пор оно стало у нее что-то пошаливать) шла в черную молельню. Кроваво-алые розы, которые она не велела убирать отсюда с той памятной ночи, безобразными ссохшимися комочками устилали пол. Они шуршали, как осенние листья, под ногами, напоминая о смерти и тлении... И она падала на колени между этими ссохшимися комочками, простирала руки к портрету мужа и шептала, обливаясь горячими слезами:

   - Левушка! Один ты на свете любил меня. Видно, сама судьба отомстила мне за тебя, Левушка...

  

  

   Была душная, грозовая июльская ночь. Огромный город, казалось, задыхался под тяжестью своих махин-зданий, словно накаленных

   скопившимся электричеством. Черные тучи бороздили небо... Отдаленно и грозно рокотали, приближаясь с каждой минутой, громовые раскаты... Огненные стрельчатые зигзаги молнии то и дело перечеркивали низко спустившуюся над землею черную пелену грозового неба.

   Анна Игнатьевна чутко и тревожно спала в эту ночь на своей широкой двуспальной постели. Кошмары преследовали ее. Какое-то жуткое, бесформенное чудовище, покрытое серой слизью, с маленькой сплющенной головой змеи, гонялось за нею по комнатам незнакомого пустого дома, кажется, еще мгновение и... Со стоном открыла Анна Игнатьевна глаза и сразу села в постели. Ослепительным светом осветила молния комнату, страшным ударом раскатился в эту минуту за окнами гром...

   Анне Игнатьевне показалось, что она умирает. Холодный пот выступил у нее на лбу. Сердце забилось тревожными жуткими перебоями. Едва найдя в себе силы дотянуться рукой до электрического звонка, Орлова позвонила. Прошло добрых пять минут - никто не шел. Она позвонила еще и еще раз. Горничная не появлялась. Наконец, после четвертого звонка на пороге появилась растрепанная, заспанная Нюша.

   - Что с вами? Почему вы не шли? Неужели не слышали звонка? - накинулась на нее Орлова... - вы видите, мне нехорошо... Дайте мне воды... капель, я задыхаюсь...

   - Я слышала ваш звонок, барыня, - наливая воду и отсчитывая из пузырька в стакан капли против сердцебиения, к которым последнее время часто прибегала Анна Игнатьевна, - я слышала ваш звонок, но думала, что здесь Максим Сергеич, и войти побоялась.

   - Почему Максим Сергеич?.. Ведь он же уехал перед ужином, как всегда.

   - Так точно уехали... А потом вернулись снова. Я слышала, как они открывали дверь своим ключом, - пряча хитрую улыбку, невинным тоном докладывала Нюша...

   - Что такое? Что вы путаете? Максим Сергеич здесь... Какой вздор! Вам, верно, это показалось спросонья.

   - Ничуть не показалось, - дерзко огрызнулась девушка... - Ничуть даже не показалось вовсе. Слава Богу, не пьяная. Своими глазами видала, как они крались по коридору...

   - Довольно! Ступайте! Вы дерзкая. Мне больше ничего не надо... - внезапно упавшим голосом прошептала Орлова. И счастливая улыбка тронула ее губы.

   "Он здесь... Мой милый здесь. Он все-таки пришел ко мне. Он все-таки вернулся. Он меня любит, любит", - вихрем проносилось в голове женщины и, едва дав Нюше скрыться за дверью, она, забыв все свои недомогания, быстро поднялась с постели, сунула голые ноги в шитые серебром туфельки и, накинув пеньюар, со стремительностью молоденькой девушки выскользнула из спальни.

   Что-то говорило ей - Макс ждет ее в черной молельне. Он уже однажды сделал ей такой сюрприз. Пришел неожиданно ночью и, пройдя туда, послал за нею Нюшу.

   И сейчас, конечно, он, ее милый, желанный, уже там. Никогда, никогда, казалось, она не любила сильнее. Это сгустившееся в воздухе электричество, эта сухая удушливая атмосфера, эти знойные беги молнии среди туч и зловещие, буйные раскаты грома, все это усугубляло ее и без того приподнятое настроение. Скользя длинным коридором, поминутно освещаемым вспышками молний, она уже рисовала себе блаженные минуты наслаждений, усиленные, обостренные этой грозовой непогодой.

   Внезапно у комнаты дочери она остановилась. Было около двух часов ночи, а из-под двери спальни Клео пробивалась чуть заметная полоса света.

   - Бедная детка! Она тоже не спит. Боится грозы, вероятно... - подумала Орлова и, внезапно поддавшись охватившей ее волне нежности к дочери, решила успокоить, приласкать Клео. Счастливая предстоящим ей свиданием с любимым человеком, Анна Игнатьевна хотела пролить избыток нежности на свою хорошенькую девочку.

   Она быстро, неслышно подошла к двери... Бесшумно открыла ее. Откинула портьеру и с внезапным криком ужаса отпрянула назад...

   Клео лежала в объятиях Арнольда.

   Прошла томительная минута, показавшаяся для этих троих людей бесконечностью, пока Орлова-старшая нашла в себе силы, глядя горящими глазами в лицо Арнольда, выдавить из своего горла:

   - Вон! Сию же минуту вон из моего дома. Негодяй! - шипящим беззвучным шепотом произнесли ее губы, и она упала, лишившись чувств, в близстоявшее кресло.

   Очнувшись, она увидела Клео, подававшую ей в стакане воду.

   Глаза дочери без тени смущения смотрели на мать. Казалось, девушка совсем не чувствовала своей вины. Орлова с трудом привстала и оглядела комнату. Арнольда уже здесь не было. Он малодушно скрылся, предоставив разбираться в этой мучительной истории одним женщинам.

   - Клео, - прошептала, окончательно приходя в себя, Анна Игнатьевна, - Клео, скажи мне, что это был сон, что мне пригрезился, померещился весь этот ужас...

   Рыженькая девушка гордо запрокинула

   - Ничуть не бывало, мама, - произнесла она вполне твердым голосом, - ничуть не бывало! Макс действительно находился со мною здесь, потому что он любит меня... потому что мы любим друг друга, и вот уже месяц как я стала его любовницей, - с какою-то циничной прямотою закончила она.

   Сердце Анны Игнатьевны сжалось. Это открытие было настолько ужасным, что совершенно лишало ее энергии и воли.

   - Что же нам теперь делать? - прошептала она, совершенно сраженная.

   - Что делать? - усмехнулась Клео. - Очень просто, мама: отдать меня ему. Ну да, отдать меня ему, повторяю. Ты его только что выгнала вон, а он слишком горд, чтобы снова вернуться. Я же не могу жить без него... Слышишь? Мы любим друг друга. Отдай меня ему, мама!

   - Разве... разве... он хочет жениться на тебе?.. Он делал тебе предложение? - снова вырвалось беззвучно из груди женщины.

   - При чем тут предложение? Я полюбила его, он меня... И нет таких уз, которые бы связали нас сильнее нашего свободного союза... Я еще слишком молода для того, чтобы думать о закрепощении себя в собственность, посредством законного брака, мужчины. У меня более крепкие узы, нежели брачный венец. Я молода, свежа, хороша собою. Макс не может не оценить эти мои качества, а раз оценив их, уже постарается сохранить их для себя, - нанося одну рану за другой в сердце матери, спокойно говорила Клео.

   - Но он развратил тебя. Он - негодяй! Пойми! - с отчаянием и мукой почти выкрикнула последняя.

   - Чем же он негодяй, мама? Тем, что он любил тебя прежде? А потом разлюбил и полюбил меня! Но разве сердцу можно заказать любить насильно? Ты умная женщина и поймешь, что силою ты не могла удержать подле себя Макса. А когда твои чары...

   - Довольно! - неожиданно гневно воскликнула Орлова с приливом вдруг налетевшего на нее бешенства... - Довольно, говорят тебе, замолчи! Ты мерзкая, безнравственная девчонка, и я сумею переломить, обуздать тебя... Помни, я запрещаю тебе видеться с этим господином! Ты будешь теперь постоянно под моим надзором и шагу не сделаешь без меня... Я буду следить за тобою неотступно... и из моего дома ты не выйдешь иначе, как замуж, и не за этого негодяя, конечно, а за достойного и порядочного человека. Ты хорошо, надеюсь, поняла меня? - едва владея собою от бешенства, шептала внезапно охрипшим голосом Орлова-мать.

   Орлова-дочь побледнела. Ее кошачьи глаза сверкнули угрозой и непримиримою ненавистью.

   - Слышала... поняла... - произнесла она веско и тихо, - и приняла к сведению твои слова... Теперь и ты постарайся понять меня, мама. Видишь ли, я ничего не забываю и ничего не прощаю, да... И не постою ни перед чем в случае, если ты будешь разлучать меня с Максом. О, я сумею отомстить за себя, мама, берегись!

  

  

   Началась пытка, настоящая пытка для обеих. Анна Игнатьевна не ограничилась одними угрозами. Она в буквальном смысле заперла на ключ Клео. Сказав прислуге, что барышня больна и не может выходить из комнаты, Орлова сама относила обед и завтрак дочери. Сама сопутствовала ей на прогулке в наемном экипаже или в автомобиле. Игнорируя полные ненависти и вражды взгляды дочери, взгляды затравленного волчонка, бросаемые на нее исподлобья Клео, Анна Игнатьевна, забыв весь прочий мир, отдалась уходу за своей "больной" дочерью. Теперь она не сомневалась, что страсть Клео к Арнольду была хронической болезнью, нездоровым явлением... Она чувствовала одно: ей необходимо спасти девочку от сетей Арнольда, недавняя страсть к которому у нее сменилась теперь жгучей ненавистью. Последний рискнул было заехать на Кирочную на следующее после рокового события утро. Его встретила расфранченная по своему обыкновению Нюша, задаренная и закупленная им.

   - Что барышня? Здорова ли? - осведомился Арнольд.

   - Ничего не известно, барин. А только из комнаты своей не выходят. Барыня с ими каждую минуту заняты. Только слышно, страсть как убиваются Клеопатра Львовна. Просили письмо к вам как-нибудь доставить. А от барыни наказ: не принимать вас ни под каким видом, - опуская смущенно глазки, заключила ловкая Нюша.

   - Вот как, принимать не велено, - усмехнулся тот недоброй усмешкой. - Ну да, авось и без приемов как-нибудь справимся. Вот что, Нюша, хотите заработать двадцать пять рублей?

   - Ой, что вы, барин, мы и так вами премного довольны, - жеманничала девушка, а у самой уже глаза зажглись алчным блеском.

   - Словом, согласны? Прекрасно... Вот вам письмо. Найдите возможным передать его барышне и доставить мне от нее ответ. Только, конечно, без ведома Анны Игнатьевны. Поняли?

   - Как не понять. Будьте покойны, Максим Сергеевич, все будет исполнено в точности.

   Однако, несмотря на свое обещание передать письмо Клео, Нюша долго не могла выполнить его. Анна Игнатьевна не отлучалась из комнаты дочери, пока горничная убирала спальню молодой девушки.

   И только однажды ночью, когда измученная Орлова-мать заснула у себя в комнате, не забыв на ночь запереть на ключ спальню дочери, Нюша осторожно пробралась к комнате своей барышни и зашептала у нее под дверью:

   - Клеопатра Львовна, вы не спите?.. Я принесла вам письмо... Просуну под дверь... Прочтите, ответ отпишите и тем же манером мне отдайте... Вы подошли, барышня? Оченно хорошо... Вот я кладу письмо на пол.

   Голые ножки Клео зашлепали за дверью, дрожащая рука подняла с пола большой конверт веленевой бумаги с художественной монограммой Арнольда на углу. Знакомый запах Peau d'Espagne и дорогого табаку, исходящий от письма, заставил задрожать Клео.

   Вся трепещущая, она вскрыла конверт... Перед нею замелькали строки, написанные знакомым характерным почерком... В них был все тот же милый любовный вздор, полный страсти, тоски и призыва, заканчивающийся жалобой на жестокость бессердечной разлучницы. "О, она злится на нас, твоя мать, злится за то, что ты, юная, свежая и прекрасная, отбила меня от нее, несмотря на все ее кажущееся обаяние, на ее талант и известность. Она мстит нам, моя Клео, моя очаровательная маленькая вакханка, и мы должны подчиниться ее произволу, так как иного выхода у нас нет", - так заканчивалось письмо Арнольда.

   Оно подняло целую бурю в душе девушки. В бессильном бешенстве сжималось маленькое сердце... Опалило вновь жгучею ненавистью девичью грудь...

   - Так продолжаться не может. Я люблю Макса... Я не могу жить без него, - прошептала с отчаянием Клео, - и надо заставить мать во что бы то ни стало покориться нашему желанию. Заставить, не разбирая средств достижения.

   И уже много раз за последнее время приходившая в ее юную головку мысль наведалась к ней снова. "О да, она знает теперь, что надо сделать. Она решится на этот шаг. Она ненавидит ее, свою мать, ненавидит так же страстно, как страстно любит Макса. Она разлучила их, прикрываясь ложным доброжелательством. Она просто ревнивая, мелочная эгоистка, готовая замучить, иссушить свою дочь, лишь бы не отдавать ее своему бывшему возлюбленному. И она заслуживает возмездия, неумолимой кары... О, да, они с Максом хорошо отомстят ей за все, за все". И, не откладывая дела в долгий ящик, Клео тут же присела к столу и набросала своим трепетным, совсем еще детским почерком ответ своему возлюбленному:

   "Макс, моя радость, блаженство мое! Люблю, люблю, люблю тебя, Макс, мой единственный! Какое счастье, что тебе удалось подкупить Нюшу. Она все еще следит Цербером за мною. Я заперта на ключ, подумай, какой это позор, мой Максинька... Она говорит, что делает это все исключительно ради моего блага и спасения, что ты погубил меня и окончательно погубишь меня, если мы будем видеться. Но если я сама хочу этой погибели? Если я не хочу ее пресловутого спасенья?.. Гибель здесь, в этой комнате, вдали от тебя. С тобой же, напротив, радость и счастье. Я ненавижу ее. О, как я ненавижу ее... Она сказала, что я только путем законного брака избавлюсь из-под ее опеки... Уйду не иначе, как замуж, из ее ненавистного дома. Но за тебя она не отдаст меня. Она слишком мстительна и слишком оскорблена; по крайней мере, ей это так кажется. Значит, надо пригрозить ей, значит, надо ее заставить подчиниться, если она не соглашается добровольно отдать тебе меня. И вот, слушай, что за мысль приходит мне часто в голову в мои бессонные ночи, когда я томлюсь и изнываю без твоих ласк. Полтора месяца тому назад она приказала мне подделать подпись на векселе рукою дяди Федора Снежкова. Потом послала меня в банк учесть этот фальшивый вексель. Пишу тебе адрес банка. Теперь твое уже дело действовать. Я еще очень молода, но знаю, конечно, что за такие вещи по головке не гладят. Так вот, если ты приобретешь этот вексель, Макс, мое сокровище, мы можем благодаря ему держать ее в руках и сами диктовать ей наши условия. Будем господами положения, словом. А теперь целуй меня мысленно, целуй много и страстно, как я тебя целую, и люби меня, Макс, блаженство мое, так же, как любит тебя маленькая Клео!"

   Письмо написано, запечатано и подсунуто под дверь Нюше.

   На следующий день оно уже вручено Арнольду, а еще через несколько дней злополучный фальшивый вексель был выкуплен Максимом Сергеевичем, и торжествующий Арнольд не замедлил оповестить об этом не без злорадства старшую Орлову.

  

  

   Знойная июльская жара спала, и приятная теневая прохлада воцарилась в широких аллеях Елагина острова. Наемный экипаж Орловых катился по главной аллее, ведущей к Стрелке. Мать и дочь сидели в нем, молчаливые, равнодушные, апатичные, далекие всему этому веселящемуся миру.

   Солнце зашло. Со взморья потянуло прохладой. Снова зашуршали шинами в песке нарядные собственные экипажи, ландо, коляски и пролетки. Заметались с нудно пронзительными гудками автомобили, зазвенели звонки велосипедистов.

   - Мне холодно, - пожаловалась Клео, - прикажите ехать домой.

   Она теперь неизменно говорила матери "вы", заставляя этим несказанно страдать Анну Игнатьевну. Орлова-мать, заставив себя подавить свое безумное влечение к негодяю, как она называла теперь Арнольда, по-прежнему прилагала все свои усилия к тому, чтобы Клео не попала как-нибудь в его руки.

   Несколько дней тому назад она получила телеграмму от своего бывшего возлюбленного. Всего две строчки, заставившие ее всю облиться холодным потом:

   "Отдайте мне Клео. Не препятствуйте нашему соединению, или я не постою ни перед чем. Предупреждаю, что известный вам вексель в моих руках. Арнольд".

   Она задрожала. Телеграмма выпала у нее из рук. Но то было лишь минутное смятение.

   Никогда, никогда не решится Арнольд скомпрометировать заодно с нею и Клео, которою, очевидно, еще не успела пресытиться его капризная страсть. Нет, это, конечно, одни только угрозы, и ей нечего беспокоиться на этот счет.

   И она перестала думать об этом, поглощенная вся заботами о Клео, которая с каждым днем все больше и больше беспокоила ее.

   Было слишком утомительно держать под постоянным неослабным надзором девочку.

   Между тем подступал август... Надо было подумать и о своих делах, о предстоящих ей в будущем сезоне ролях, о своей надвигающейся службе в театре.

   Да она и не может быть постоянным стражем своей дочери. А Клео ни на минуту нельзя оставить одну. Она спит и видит во сне, как бы убежать к Арнольду.

   Эти мысли так глубоко захватили женщину, что она как будто перестала замечать происходившее кругом.

   - Вам кланяется Тишинский, - услышала она холодный, словно чужой голосок Клео, сухо прозвучавший у ее уха.

   - Ах... вот он, да... Здравствуйте, Мишель... Заезжайте к нам, что вы нас забыли! - крикнула она с подчеркнутой живостью, когда автомобиль молодого богача поравнялся с их остановившейся наемной коляской.

   А в голове мелькнула острая, как жало, мысль.

   - Тишинский! Вот кто! Вот в ком может быть спасение для бедняжки Клео.

   Она даже в лице изменилась под влиянием этой новой возможности, представившейся ей так внезапно.

   Зоркими глазами следила она за молодым человеком, вышедшим из автомобиля и разговаривавшим с Клео. От напряженного внимания Анны Игнатьевны не мог укрыться яркий румянец, выступивший на его скулах, румянец радости, зажженный этой неожиданной встречей с ними.

   Да, он еще любит ее. Вынужденная разлука нимало не повлияла на его чувство, - с удовольствием отметила Анна Игнатьевна. - Прекрасно, прекрасно! Все выходит куда лучше, нежели я предполагала. О, если бы их можно было бы поженить до начала моего сезона! Если можно было бы в конце августа устроить свадьбу и передать мои материнские заботы о бедняжке в руки любящего и неиспорченного мужчины, который сумеет оградить малютку от происков этого негодяя.

   И она удвоила свою любезность к Тишинскому, настойчиво приглашая его бывать у них часто, как прежде...

   Юноша расцвел. Орлова угадала, что он любил Клео первой, долго не забывающейся любовью.

   Нарядный автомобиль Тишинского останавливается на Кирочной у подъезда Орловых. Из него с неизменным букетом роз, завернутым в бумагу, выходит Мишель Тишинский. А несколькими минутами позднее он выходит снова из подъезда, ведя под руку Клео. С балкона зорким напряженным взглядом следит за ними Анна Игнатьевна.

   - Смотрите же, monsieur Мишель, привезите мне ее вовремя к чаю, вы за нее мне ответите головой, - кричит она вниз молодой паре с деланною веселостью.

   Тишинский любезно поднимает шляпу, Клео небрежно кивает рыжей головкой, и они уносятся вихрем по направлению островов.

   Молодая Орлова с первого же дня с восторгом ухватилась за эту поездку... Во-первых, она хоть на час, на два исчезала из-под ненавистной ей опеки матери. Во-вторых, сам Тишинский был добрый приятель и не докучал ей расспросами. А она теперь так научилась ценить это молчание ее спутника. К тому же где-то далеко в глубине сердца жила слабая надежда увидеть хоть издали Арнольда. Обменяться с ним поклоном, взглядом. Ах, она так измучилась в разлуке с ним!

   Но эта встреча, как нарочно, не происходила. А произошло нечто, чего совсем не ожидала девушка.

   Был чудный августовский вечер. На Каменноостровском уже вспыхнуло электричество, когда, быстро промчавшись по нему, автомобиль Тишинского, миновав целый ряд мостов, пронесся под темные своды Удельнинского парка. Золотые звезды, яркие и рельефные на черном бархате неба, то и дело падали, оставляя за собою на миг сверкающий след. Таинственные кущи дерев по краям дороги значительно и красиво молчали в осенней темноте. Тишинский, уже давно наблюдавший похудевшее бледное личико сидевшей подле него Клео, постоянно грустное и серьезное все последнее время, вдруг уловил на ее губах блуждающую улыбку.

   - Ну, наконец-то! Наконец-то вы прежняя, mademoiselle Клео... Наконец-то вы улыбнулись, - произнес с неподдельной радостью молодой человек.

   Клео подняла на своего спутника внимательные глаза.

   - Чему вы радуетесь, Тишинский? Или вы уж так сильно любите меня?