Чарская Лидия Алексеевна - Тасино горе

   Тася оглянулась в свою очередь. Около её ног терлась Милка, незаметно подкравшаяся к ней и вспрыгнувшая на подоконник.

   - Это кошка! - беря Милку на руки, отвечала Тася.

   - Вижу, что кошка, a не корова! - расхохотался мальчик, - и красивая кошка, я тебе скажу. Таких мне видеть не приходилось. Вот что: дай ты мне ee.

   - Это нс моя кошка, чужая! - произнесла Тася. - Эта кошка Карлушина.

   - Чья?

   - Карлушина. У нас такая девочка есть. Злая-презлая. Горбунья. Так вот Милка её.

   - Злая, говоришь?

   - Ужасно. Из-за неё меня наказали! Все ушли гулять на музыку, a меня дома оставили.

   - Из-за неё?

   - Да.

   - Гак чего ж тебе жалеть ее, - снова расхохотался мальчик и подмигнул своими черными глазами, - тебя за нее наказали, a ты ее накажи!

   - Как? - не поняла Тася?

   - Очень просто: отдай мне её кошку. Ведь горбунья ее очень любит, и если ты ее мне подаришь, твоей горбунье больно будет. Вот ты и отмстишь таким образом.

   - Чужое брать грешно, - нерешительно заикнулась Тася.

   - Ишь ты! Впрочем, как хочешь. Не желаешь отдать мне эту кошку и не надо. Прощай. Мне еще на музыку поспеть надо. Сегодня музыка в саду особенная, с платой за вход: наш хозяин дает в городском саду представление.

   - Какой хозяин?

   - Наш хозяин, хозяин труппы фокусников. Собак, мышей дрессированных показывать будем, змею. Потом я на проволоке ходить буду. Это отделение "Король воздуха" называется. И шпаги глотать... Возьму длинную, острую шпагу и в горло ее себе пропущу.

   - Ах, как интересно! - вскричала Тася, - a они, гадкие, меня оставили дома, и я ничего не увижу! - и слезы брызнули из её глаз.

   - A потом Розка плясать будет. Платье все в блестках, звезда в волосах, и она пляшет. Розка пляшет, a музыка жарит. Тра-ла-ла! Трум! Тум! Тум!

   - Ах, я несчастная! - прошептала Тася.

   Ей так живо представилось, как играет музыка, как пляшет неведомая Розка, как прыгают дрессированные собаки, что слезы сильнее заструились по её печальному лицу.

   "И все из-за Карлушки! Все из-за этой гадкой девчонки! - мысленно повторяла она. - Ох, уж эта Карлушка! Если б ей досадить хорошенько за всё За всё!"

   И вдруг слезы её разом пресеклись. Она быстро вытерла глаза и решительно проговорила, обращаясь к мальчику:

   - Бери Милку. Ты прав. Надо наказать Карлушку.

   Взяв кошку за шиворот, Тася подняла ее в уровень с форточкой и быстрым движением выбросила за окно прямо в подставленные руки черноглазого мальчика,

   - Вот это дело! - вскричал тот, с настоящей ловкостью фокусника подхватывал на лету Милку. Ну, прощай покуда. Мне идти надо, a то от хозяина попадет, если к своему выходу опоздаю. A пока слушай, что я тебе скажу: y нас жизнь веселая. И пляшем да кувыркаемся. То ли дело! A y вас, как я погляжу, ни свободы, ни радости. Ты к нам приходи в случае чего. A то одной Розке не справиться. Право, поступай к нам в труппу.

   - A как же я уйду отсюда? - спросила Тася, которой очень понравилось плясать и прыгать или дрессировать животных.

   - Да очень просто. Наш балаган на площади. A живем мы в слободе за городом. Да я тут каждый вечер собак прогуливаю после десяти часов, когда нет представленья. Ты возьми да и выйди ко мне, a я тебя мигом к хозяину доставлю.

   - Хорошо, я подумаю! - проговорила Тася.

   - Чего тут еще думать? Взяла - и ушла. У нас, говорю, весело.

   И с этими словами мальчик кивнул головой и, спрятав под полу куртки Милку, беспечно посвистывая, отошел от окна и зашагал по улице.

   Тася захлопнула форточку и спрыгнула с подоконника.

   В этот вечер вернувшиеся из сада пансионерки хватились Милки и бросились искать ее.

   Ночью Тася не сомкнула глаз ни на минуту. Она долго ворочалась в постели, стараясь уснуть, переворачивая по нескольку раз подушку, и все-таки сон бежал от неё. Кто-то точно шептал в глубине её сердца: "Нехорошо ты поступила, Тася! Нехорошо! Взять чужое - значит украсть. Что бы сказала мама, если б узнала поступок своей девочки? Как бы тяжело и больно было узнать это! Ах, Тася! Ты ли это сделала?"

   Сердце сильно стучало в груди девочки. Лицо её пылало, как в огне. В душе нарастало тяжелое, гнетущее чувство раскаяния. Тася была несчастна. Она сознавала, как дурен и недостоин был её сегодняшний поступок.

  

   Едва только Тася забылась тяжелым неприятным сном, как услышала, что кто-то тихо называет ее по имени. Она открыла глаза и села на постели. Перед ней стояла Карлуша.

   - Что тебе надо? - грубо окликнула Тася горбунью.

   - Ты не сердись... Я не со злобой пришла к тебе, Стогунцева, - тихо зашептала та, и Тася не узнала обычно раздраженного и сердитого голоса Вавиловой. - Ты не сердись... Я пришла прощения y тебя попросить, Стогунцева... - срываясь на каждом слове, продолжала Карлуша. - Я перед тобой много виновата. Все дразню тебя... задираю. Это нехорошо. Меня Бог верно за это наказал. Милка пропала. Папина Милка. Мое единственное счастье, единственная радость в пансионе. Ведь я сирота, Тася. Папа y меня недавно умер... Перед смертью Милку и подарил. Ах, Господи, как я Милку любила! A она пропала... Оттого, что злая я была - тебя обижала и всех... Ах, как тяжело мне, если бы ты знала!

   Голос Карлуши внезапно прервался и Тася услышала тихое рыдание, вырывавшееся из груди горбуньи.

   Точно раскаленные иглы впивались в сердце Таси при виде этой убитой горем девочки, этих неизъяснимо печальных глаз.

   "Вот она какая! A я-то! A я! С Милкой что я сделала!" - мысленно с ужасом прошептала Тася, и еще более острое раскаяние засосало все существо девочки.

   A Карлуша между тем продолжала, всхлипывая:

   - Сегодня я долго спать не могла и все думала: почему мы не дружно живем, почему ссоримся? Ведь все мы далеко от родных здесь, из разных сторон, как птички слетелись. Вот бы и жить согласно и дружно. A мы - то друг друга дразним, то наставников сердим. Это нехорошо. Они заботятся о нас. И господин Орлик, и сестра его, и Сова... Да, все мы недобрые, насмешливые. Одна только Дуся, как ангел, да Маргариточка, a другие зато... A я хуже всех была! На всех злилась, всех ненавидела, точно виноваты все в том, что я калека горбатая. Вот Бог и наказал. Пропала Милка, a папочка ее с такой любовью мне подарил! Он уж больной тогда был, папочка. Бледный такой, еле ноги передвигал, a сам все меня ласкает: "Как-то ты после меня, моя деточка, останешься, - говорит, - бедняжечка моя"... Жалко ему меня было... Бедный, бедный папочка! Как он страдал! A я и подарка его сберечь не сумела. Гадкая, дурная, поделом мне! Вперед уж не буду такой. Постараюсь исправиться хорошей быть, доброй. Если виновата перед кем, прощение выпрошу. Вот и к тебе пришла. Прости, Бога ради, Тася, милая, - и с трудом сдерживая глухое рыданье, чтобы не разбудить нм спящих девочек, горбатенькая Карлуша скользнула от Тасиной кровати и бросилась в свою постель.

   Тася зарылась с головой в подушку. В голове её стучало, точно огромный молот ударял в нее. И маленькое сердечко билось сильно и тревожно. "Прости ради Бога, Тася, милая", - слышался ей на разные лады голос Карлуши, - той самой Карлуши, перед которой так виновата она - Тася!

   На одну минуту в голове девочки мелькнула мысль: вернуть Карлушу, покаяться перед ней во всем, выпросить y неё прощение. Но, с другой стороны, боязнь, что горбунья пожалуется, и страх перед наказанием удерживали Тасю.

   Совершенно разбитая мучениями совести уснула она только под утро тяжелым, неспокойным сном.

  

   Со дня пропажи Милки Тася не находила себе покоя. Проснувшаяся совесть грызла сердце девочки. Ей было жаль и горбунью Карлушу, и саму Милку. Она даже в лице осунулась, побледнела, похудела и глаза её приняли беспокойное выражение.

   - Ты больна, Тася? - спрашивала Стогунцеву её новая подруга Дуся, испытующе взглядывая на девочку своими ласковыми и проницательными глазами.

   - Ах, отстань пожалуйста, - с напускным неудовольствием говорила Тася, густо краснея и тщательно избегая взгляда Горской.

   Ta только головой покачивала, очевидно догадываясь, что Тася тщательно скрывает от неё что-то.

   И вдруг Милка нашлась! Нашлась самым неожиданным образом, недели через две после описанных событий. Старшие девочки под начальством m-lle Орлик побывали как-то раз в балагане и увидели там Милку. Милка прыгала через обруч и изображала часового, стоя на сцене с крошечным ружьем.

   - Милка! Милка! - позвала Маргарита, и четвероногий часовой, позабыв свои обязанности, бросил ружье и, подняв хвост, бросился в ложу, где сидели девочки, прямо на колени Вронской. Тогда m-lle Орлик попросила вызвать старшего фокусника, что бы узнать, откуда y него кошка. Явился неприятного вида, нечистоплотный господин и сказал, что кошка его, что он привез ее с собой из Петербурга и что не отдаст её ни за какие деньги.

   Когда же m-lle Орлик очень серьезно заявила ему, что кошка принадлежит одной из пансионерок и что ее украли y них из пансиона и пригрозила полицией, - хозяин балагана видимо смешался и сказал, что он ничего не знает, и что кошку ему принес его ученик "Король воздуха", за которым и послал тотчас же. Явился знакомый уже читателям черноглазый мальчик, одетый в какие-то яркие, обшитые позументами, тряпки, и заявил на расспросы надзирательницы, что кошку он не украл, a что ему подарила ее одна девочка-пансионерка, которую он видел две недели тому назад в окне.

   - Он лжет! Он лжет! Он сам украл Милку и только боится сознаться, - шепотом произнесла Маргарита на ухо Анне Андреевне.

   Но как ни тихо говорила девочка, a черноглазый мальчик расслышал её слова.

   - Зачем лгать! - беспечно сказал он, пожимая плечами, - кошку дала мне маленькая девочка, которая была зла на горбатую пансионерку за то, что ее наказали без гулянья. Горбатую зовут Карлуша, кошку - Милка; если она ваша - берите ее... Без полиции берите. A я больше ничего не знаю.

   - A как выглядела та девочка в окне? - спросила m-lle Орлик маленького акробата.

   Тот тотчас же нарисовал ей наружность Таси.

   - Черные глаза... Черные кудри... Румяное личико... Словом, красивая девочка, которая может служить украшением цирка.

   - Сомнений нет! Это Стогунцева! - произнесла m-lle Орлик тихо.

   - Это Тася! - подтвердили девочки.

   Они дали акробату за кошку рубль и, взяв Милку поспешили домой, совершенно не интересуясь окончанием представления.

   Появление Милки произвело ужасную суматоху. Все девочки всполошились. Карлуша с рыданьем бросилась обнимать свою любимицу.

   - Это мне в награду за то, что я старалась хорошо себя вести все это время и не ссориться ни с кем - вот покойный папа и послал мне радость, - говорила она, смеясь и плача в одно и то же время.

   Девочки наперерыв ласкали Милку и радовались не меньше Карлуши. Одна только Тася не разделяла общего оживления. При виде Милки она густо покраснела и незаметно выскользнула из комнаты, чтобы девочки не могли увидеть её смущенного лица. Старшие девочки к тому же все время испытующе поглядывали на нее, и это еще более смущало Тасю. Между тем m-lle Орлик, вернувшись из цирка, прямо прошла в комнату брата, где они долго совещались о чем-то.

   Девочки ходили торжественные и притихшие, зная, что это совещание является неспроста, и что их ждет что-нибудь, новое и необычайное. Наконец, ровно в девять часов вечера, когда большой колокол ударил свой обычный призыв к чаю, двери директорской комнаты распахнулись, и господин Орлик вышел в столовую, где находились пансионерки. В руках он нес большой темный мешок, перевязанный бечевкой. Лицо директора было сухо и серьезно.

   - Дети! - начал Василий Андреевич торжественным голосом. - Дети! До сих пор y нас в пансионе были шалости, детские проказы, непослушание и капризы. Ho теперь появилась новая дурная черта - мстительность. Кто-то из вас рассердился на Вавилову и очень дурно поступил с ней, отдав её кошку в чужие руки. Очевидно, тот, кто сделал это, совершенно позабыл, что распорядиться без спросу чужой собственностью - это то же самое, что взять без спросу или украсть. A это еще худший порок, нежели мстительность, и должен быть строго наказан. Повторяю, дети, между вами не можеть быть воровки. В этом я уверен. Девочка, сделавшая это, просто не обдумала хорошенько своего поступка, и поэтому я прошу ее сознаться. Сознание снимает уже половину вины. "Повинную голову меч не сечет", - говорит русская пословица. И так, дети, я жду. Пусть виновная назовет себя и этим уменьшит свою вину перед всеми.

   Господин Орлик кончил свою речь и теперь стоял в выжидательной позе, не выпуская из рук своего странного мешка. Девочки переглядывались и молчали. Маргарита Вронская и графиня Стэлла, бывшие в балагане и знавшие истину, изредка взглядывали на Тасю.

   Но и Тася молчала, хотя все лицо её покрывалось пятнами, a глаза бегали, как y пойманного зверька.

   "Нет! Нет! Ни за что я не сознаюсь! - думала она. - Назвать себя перед целым пансионом, чтобы сгореть со стыда на месте, чтобы потом терпеть насмешки и попреки! Терпеть, может быть, строгое наказание, долгое заключение в темном карцере! О, нет! Это уже слишком! Я не признаюсь ни за что! Ни за что!"

   И она упорно молчала, не смея поднять глаз на господина Орлика. Молчали и остальные. Так длилось пять минут, не больше, но эти пять минут показались за целый час и директору, и пансионеркам. Наконец, господин Орлик прервал это тяжелое, гнетущее молчание: - Так как виновная не хочет сознаться, - заговорил он снова, - то придется прибегнуть к справедливому решению судьбы. В этом мешке, - и он поднял странный мешок над головой, - двенадцать билетиков. Одиннадцать из них совершенно чистые, двенадцатый с надписью: "Она виновна". Каждая из вас опустит руку в мешок и вытащит билетик. Судьба справедлива, и она не допустит, чтобы правая оказалась виноватой и наоборот. Билетик с надписью попадет в руки настоящей виновной. A теперь я потушу лампу - это необходимо сделать до поры до времени. Только прежде встаньте все в шеренгу и, подходя по одной к мешку, называйте свое имя.

   Произнеся это, господин Орлик подождал, пока девочки не исполнят его приказания и потом потушил свет.

   В комнате наступила темнота. Только догорающий огонек лампады, зажженной y киота, перед которым обычно молились пансионерки, обливал своим дрожащим, чуть заметным светом фигуру господин Орлика с мешком и вереницу, состоящую из двенадцати девочек.

   Впереди шли старшие. Маргарита Вронская первая подошла к мешку и смело опустила в него руку, назвав свое имя.

   За ней приблизилась графиня Стэлла. Потом подошла Маруся Васильева. Эта, никогда не унывающая шалунья-девочка, и тут оказалась верна своему шаловливому характеру: даже при таких торжественных обстоятельствах она не удержалась, чтобы не выкинуть обычной шутки.

   - Мяу! Мяу! - промяукала она в комнате.

   - Васильева, - строго произнес господин Орлик, - как вам не стыдно паясничать в такую минуту!

   - Простите, Василий Андреевич, - сконфуженно оправдывалась Коташка.

   За ней подошли две сестрицы Зайка и Лиска. Они так привыкли делать все сообща, что и теперь захотели обе в одно и то же время запустить руки в мешок. Но господин Орлик вовремя предупредил, что этого нельзя, и девочки покорились ему со вздохом. С Гусыней произошло некоторое замешательство. Машенька Степанович подошла к мешку вплотную и стояла перед ним, в неизъяснимом ужасе глядя на директора.

   - Берите же, Степанович! Вы задерживаете остальных, - произнес господин Орлик, видя нерешительность девочки.

   - Ай, не могу! - так и встрепенулась Машенька. - Ей Богу же не могу! Хоть зарежьте, не могу. Я туда суну руку-то, a как он оттуда шасть...

   - Кто? - в один голос спросили девочки.

   - Да тот, кто в мешке спрятан! - в ужасе прошептала глупенькая Машенька.

   - Успокойтесь, Степанович! В мешке никого нет, - произнес господин Орлик, едва удерживаясь от улыбки, которая, впрочем, вряд ли бы была заметна впотьмах.

   - Ай, Ай! - запустив было руку в мешок и снова в ужасе отдергивая ее, вскричала Машенька, - ай, не могу! Боюсь!

   Кое-кто из девочек фыркнул, несмотря на торжественность минуты.

   Едва-едва уговорили Машеньку взять из мешка билетик.

   Вслед за Ниночкой Рузой, между ней и Берг, подходила Тася. Не спокойно было на душе девочки, и чем ближе приближалась она к злополучному мешку, тем сердце её билось чаще и сильнее. Ей казалось немыслимым запустить туда руку и вынуть билетик. Она была заранее уверена, что судьба справедливо накажет ее, Тасю, и даст узнать её вину.

   Робко приблизилась девочка к директору и, постояв секунду перед ним, скользнула пальцами по мешку, но руку в него опустить не решилась. Она точно боялась, что ненавистный билетик сам приклеится к её пальцам и таким образом уличит ее. Потом, как ни в чем не бывало, она отошла к группе подруг, уже взявших билетик.

   - Ну-с, кажется, все подходили? - произнес в темноте голос Василия Андреевича, когда последняя из девочек, Пчелка, отошла от него.

   - Все! - хором отвечали девочки.

   - Осветите столовую, - снова произнес господин Орлик.

   Самая высокая из пансионерок, Маргарита Вронская, встала на табурет и зажгла висевшую над столом лампу. В комнате стало по-прежнему светло.

   - Поднимите руки, каждая ту, которой брала билет! - снова скомандовал господин Орлик.

   Девочки повиновались. И тут же легкий крик изумления вырвался из груди всех присутствующих. Каждая рука, державшая билетик, была черна, как y трубочиста, и только одна из них была бела и чиста по-прежнему и резко отличалась своей белизной от остальных.

   В белой руке не было билетика. Она принадлежала Тасе.

  

  

   У белой руки должна быть нечистая совесть, - проговорил господин Орлик, направляя в лицо Таси свой проницательный взгляд. Тася, вся красная, как пион, с потупленными глазами, кусала губы и переминалась с ноги на ногу.

   - Я не буду наказывать вас, - произнес господин Орлик грустным голосом, - вы уже достаточно наказаны и угрызениями совести, и этими минутами стыда перед подругами и мной. Бог с вами. Пусть это послужит вам хорошим уроком и раз навсегда предостережет от всего дурного.

   И, сказав это, директор пансиона вышел из столовой, оставив детей одних. В ту же минуту пансионерки зажужжали и засуетились, как шумный рой пчелок.

   - Нехорошо, Стогунцева! Стыдно, Стогунцева! - слышалось здесь и там.

   - Отстаньте! - сердито крикнула Тася, злобно глядя исподлобья на девочек. - Отстаньте от меня.

   - Не кричи, пожалуйста! - проговорила строгим голосом Красавица, - мы и не думаем приставать к тебе; мы только высказали наше неудовольствие и теперь и знать не хотим такую дурную девочку.

   - Сами вы дурные! Не очень-то я нуждаюсь в вашем обществе. Мне только Дуся нужна. Я одну Дусю люблю, a вас всех ненавижу, - все громче и громче кричала Тася и вдруг, увидя в стороне белокурую Горскую, обратилась к ней, - пойди ко мне, Дуся. Я хочу быть только с тобой, a их мне не надо, - заключила она, кивнув на остальных девочек, - я ненавижу их!

   Но каково было её изумление, когда Дуся в ответ на её слова только покачала своей милой головой и, глядя на Тасю с укором своими ясными, честными глазками, сказала громко:

   - Нет, Стогунцева, я не пойду к тебе. Я заступалась за тебя тогда, когда считала тебя хорошей, a теперь... Теперь я вижу, что ты дурная и пока не узнаю, что ты исправилась, не буду твоей подругой.

   И она, обняв Карлушу, отошла от Таси при общем сочувствии девочек.

   - Так, Дуся! Справедливо, Дуся! Хорошо, Дуся! - кричали они.

   Тася пожала плечами и, фыркнув что-то себе под нос, поспешила уйти от них. Ей было невыразимо тяжело и неприятно. Она прошла в классную и уселась на том самом окне, где сидела недели две тому назад, переговариваясь с маленьким фокусником.

   Уже давно прозвучал колокол, призывающий пансионерок ко сну, давно стихли голоса в пансионе, Тася все сидела и думала свою горькую думу.

   - Не хотят меня - и не надо! - упрямо твердила девочка, - я их и сама не хочу и мне они не нужны тоже. И без них проживу прекрасно. Что за важность, что Дуся меня бросила. Дуся - гордячка. Я её не люблю больше. Воображает, что лучше всех. И зачем мама отдала меня сюда! Здесь только мучают бедную Тасю! Сердятся! Бранятся! Наказывают... "Исправься, a потом я вернусь к тебе", - зло передразнила она Дусю. - Очень нужно! Мне и так хорошо. Вот назло не исправлюсь ни капельки. Меня не хотят, и я никого не хочу. Возьму и уйду от их всех. Да, уйду. Воображаю, как они все испугаются, забегают. Где Тася? Не видели Таси? А Тася тю-тю. И след простыл. Мама будет плакать и говорить: "Ах, зачем я отдала Тасю из дома!" И Леночка будет плакать, и няня, и Маня, и Дуся, и Карлуша, и даже Сова. Все будут укорять друг друга, что не умели обращаться с Тасей, и когда всем будет тяжело, очень тяжело, - Тася вернется и скажет: "А вот и я! Вам было тяжело и грустно без меня и я вернулась. Но только за это вы все должны делать все, что я хочу, и баловать меня одну". И все согласятся и будут очень рады возвращению Таси. Но только куда уйти - вот вопрос?

   И так глубоко задумалась Тася над этим, что не заметила, как прямо против окна остановился тот самый мальчуган, которому она передала две недели тому назад Милку. Он долго стоял перед окошком, всячески стараясь обратить на себя внимание девочки, но, видя, что та так погружена в свои мысли, что не видит его, поднял кусок обмерзлой земли с улицы и бросил его в окно.

   - Трах! - прозвучало что-то над головой Таси. Она вздрогнула и подняла глаза.

   - Здравствуй! - неожиданно обрадовалась она, увидя мальчика.

   Вдруг Тася вся вздрогнула от внезапно промелькнувшей в её голове мысли:

   "Если уйти - так туда, к нему, к черноглазому мальчику и его хозяину. У них превеселое житье. Пляшут, показывают фокусы, ходят по проволоке, дрессируют зверей. О, как все это весело и интересно! И никто не требует от них знания французского языка и других уроков! И всегда музыка и шум. Вот там она, Тася, и отдохнет вволю от несносной пансионской жизни. И время проведет весело и напугает всех хорошенько. A когда ей надоест эта жизнь - она снова вернется в пансион. Что может быть лучше и интереснее? Как это она не догадалась раньше!"

   И, не долго думая, девочка приоткрыла форточку и звонким шепотом обратилась к мальчугану:

   - Знаешь... Я надумала. Я с тобой уйду. Я тоже хочу плясать и выводить дрессированных собачек!

   - Молодец! Ай да девочка! - одобрил ее тот. - A знаешь, ведь я угадал, что так будет, и собак с собой не взял. A то бы они шум подняли. Ваши у нас в балагане были сегодня и кошку отобрали. Хозяин страх сердится. И говорит: "приведи девчонку", Это тебя то есть. Кошки они пожалели, девочку потеряют. Ну, скорее собирайся. Спят y вас?

   - Спят!

   - Так выходи скорее, нока никто не проснулся.

   - Сейчас. Жди меня за углом.

   И быстро соскочив с окна Тася на цыпочках проскользнула в прихожую. Отыскать пальто и капор среди висевшей на вешалке одежды пансионерок, быстро накинуть на себя то и другое, неслышно подкрасться к двери, приотворить ее и проскользнуть на крыльцо - было для Таси делом двух-трех минут, не больше.

   Ноябрьский холодный воздух сразу охватил девочку. Она, поеживаясь и подпрыгивая на ходу, спустилась с крыльца и побежала по улице, мимо неосвещенных окон пансиона. Повернув за угол, она лицом к лицу столкнулась с поджидавшим ее маленьким фокусником.

   - Ну, вот и я! Веди меня к твоему хозяину! - вскричала Тася весело.

   И дети, взявшись за руки, чуть не бегом пустились в путь.

  

  

   Они шли долго, очень долго. Дорогой мальчик успел сообщить, что его зовут Петькой, a что его сестру звали прежде Зиной, но хозяин велел называть ее Розой. A его зовет "Король воздуха" и что такого, как он, Петька - другого нет мальчика в целом свете. И хозяин знает это и очень дорожит им. И Розкой дорожит, потому что Розка отлично умеет потешать публику своими танцами. A зато Андрюшку терпеть не может; Андрюшка ужасный неженка и такой неловкий, что постоянно падает, a этого нельзя допустить во время представления, потому что публика приходит в балаган, чтобы веселиться, a не видеть ушибы и увечья, да грустные лица исполнителей.

   Болтая таким образом дети незаметно дошли до самого края города и вступили в пригородную слободку, где жили только бедные обыватели.

   - Ну, вот мы и дома! - проговорил Петька, когда они подошли к небольшому домику, стоявшему несколько в стороне от других строений.

   - Тут вы и показываете фокусы? - поинтересовалась Тася.

   - Вот-то глупая! - расхохотался самым неожиданным образом Петька, - ишь, что выдумала! Балаган, где мы работаем, далеко отсюда, он стоит на площади посреди города, a это квартира наша. Понимаешь?

   Тася сказала, что поняла, и оба перешагнули порог дома, похожего на избушку.

   В маленькой, грязной, закоптелой комнате вокруг деревянного стола сидели двое мужчин и девочка приблизительно одного возраста с Тасей. Старший из присутствующих был высокий плотный брюнет с седой бородой и недобрым выражением черных выпуклых глаз. Второй был юноша, почти мальчик лет шестнадцати, с таким бледным, измученным и худым лицом, какое бывает только разве y тяжелобольных. Два ярко-красных пятна нездорового румянца горели на его исхудалых щеках. Девочка была бы очень красива, если бы не неприятное выражение её лукавых темных глаз, плутовато разбегающихся в разные стороны. Она была поразительно похожа на Петьку.

   - Ага! Добро пожаловать! - произнес старший из присутствующих, шумно отодвигая свой стул, и, бросив быстрый взгляд на Тасю, добавил недовольным голосом: - ай да и худа же она, да и мала! Ну, незавидную же птицу привел ты мне, Петька. Финтифлюшка какая-то! Только и всего.

   - Вовсе я не финтифлюшка, a Тася! - вспыхнула девочка.

   - Вот мы как! - громко расхохотался хозяин и все его огромное тело заколыхалось в разные стороны, - так вот как! Скажите, пожалуйста, обидели ваше сиятельство! Не финтифлюшка они, изволите видеть, a Тася... Принцесса какая выискалась, видали такую? - обратился он к девочке.

   Ta захихикала, закрывая рот рукой.

   - Не смейте смеяться надо мной! - проговорила, вся дрожа от негодования и обиды, Тася, и слезы брызнули из её глаз.

   - Ну! Ну! Поговори y меня! - вдруг загремел на всю комнату страшный бас хозяина, - я тебя вышколю живо. Раз навсегда заруби ты y себя на носу, заморыш: что бы ни говорил тебе хозяин - молчи! Ни слова чтобы y меня не пикнуть, a то берегись!

   При этом грозном окрике Тася вздрогнула всем телом и невольно попятилась к двери. Какое-то болезненное предчувствие чего-то дурного впервые заговорило в её сердце. Она шла сюда, в надежде найти здесь веселье, смех и постоянный праздник - и вдруг, вместо всего этого, закоптелая избенка, скудный ужин в виде холодной похлебки и каровая хлеба на столе, и этот страшный хозяин, один вид которого способен привести в ужас даже такую бесстрашную девочку, какой себя считала до сих пор Тася. Ее неудержимо потянуло назад к прежней тихой обстановке пансиона, где никогда не кричали ни директор, ни надзирательница, и где, если ее и наказывали, то по заслугам, когда она заслуживал этого. Нет, нет, она была тысячу раз не права, что убежала оттуда. Слава Богу, что еще не поздно, и она успеет вернуться в пансион, пока её там еще не хватились.

   - Послушайте! - произнесла девочка робким, нерешительным голосом, каким еще никогда не говорила ни с кем, - мне здесь y вас не нравится. Грязно здесь и неуютно. Я не останусь с вами. Скверно y вас. Я в пансион вернусь. Распорядитесь, чтобы меня туда проводили.

   Едва она успела договорить последнюю фразу, как вся избушка точно ходуном пошла от громкого взрыва хохота, который, казалось, потряс самые стены крошечного помещения. Хозяин хохотал во весь свой богатырский голос, держась за бока, раскачиваясь из стороны в сторону; ему вторил Петька, вертясь волчком на одном месте, и, наконец, красивая Роза пронзительно подвизгивала, хихикая себе под нос и утирая слезы смеха, выступившие ей на глаза. Один бледнолицый мальчик не смеялся. Он молча смотрел во все глаза на Тасю, и в глубине этих добрых голубых глаз виднелось столько сочувствия, доброты и ласки...

   Тася подождала, noua хохот стих немного, и проговорила уже без всякой робости и замешательства, как бы ободренная этим смехом.

   - Я не понимаю, чего тут смеяться! - пожимая плечами, произнесла она, - я хочу обратно домой и требую, чтобы меня туда проводили.

   - Требуешь? - так и выпучил на нее глаза хозяин и снова залился своим раскатистым смехом. - Ишь, ты! "требую", - всхлипывая от обуявшего его хохота, с трудом выговаривал он, "требую!" Вот принцесса какая выискалась! Извините, ваша светлость, не смастерили еще тот экипаж, который бы отвез вас в пансион обратно.

   - Но я хочу домой! - нетерпеливо вскричала Тася и топнула ногой.

   И вдруг смех разом прекратился. Огромный хозяин грозно взглянул на девочку. Глаза его загорелись злобой.

   - Слушай, ты! - крикнул он своим грубым голосом, - не глупи! Домой ты не пойдешь, a останешься y меня, в моей труппе, благо она не велика, как сама видишь. Я научу тебя всяким штукам, а ты мне поможешь зарабатывать деньги, как Петька, Роза и Андрей. Вот тебе мое последнее слово.

   - Нет! Я хочу домой! Домой! Хочу! Хочу! Сию минуту! - вдруг расплакалась во весь голос Тася. - Отпустите меня домой! Я не останусь с вами! Ни за что на свете!

   Она топала ногами, махала руками и кричала так, точно ее режут. Потом, видя, что никто не слушает её стонов и не думает везти ее домой, Тася с быстротой молнии бросилась к двери и, широко распахнув ее, готовилась убежать отсюда без оглядки, как вдруг громкий крик испуга вырвался из её груди. Три большие лохматые зверя с грозным рычанием бросились к девочке. Это были три огромные собаки, которыми господин Злыбин, так звали хозяина-фокусника, потешал публику.

   - Что, испугалась? - рассмеялся он, когда насмерть перепуганная девочка кинулась к нему же, ища его защиты. - Так-то лучше! A то: "уйду, да уйду". Ну, куда тебе уйти от меня, заморыш? Ты никуда не уйдешь! Слышишь? Вон те звери, Бижу, Ами и Трезорка, все равно догонят тебя. Они мои верные друзья и слушаются меня беспрекословно. Догонят и искусают до полусмерти. Не советую тебе и пробовать убегать... А то придется, пожалуй, помимо собак, познакомиться с этой игрушкой! - и с последними словами Злыбин снял со стены хлыст и, изогнув его изо всей силы стегнул им воздух.

   Послышался легкий, короткий свист. Собаки разом поджали хвосты и убрались в сени. Им была, очевидно, хорошо знакома эта игрушка их хозяина.

   - Ну-с, теперь, я думаю, y тебя отбило всякую охоту бежать от нас? - насмешливо проговорил хозяин, обращаясь к Тасе. - Есть хочешь?

   Тася, дрожавшая теперь как в лихорадке, не чувствовала ни малейшей охоты к еде. Она отрицательно покачала головой, не найдя в себе силы ответить на вопрос страшного человека.

   - Ну, не хочешь, и не надо, нам же больше останется! - грубо засмеялся тот. Затем, обратившись к Петьке, все время с большим вниманием вместе с Розой наблюдавшему всю эту сцену, он сказал: - Отведи-ка их светлость в каморку и прищелкни дверцу хорошенько, чтобы птичка снова не подумала вылететь из клетки.

   - Ладно! - коротко ответил тот и, подойдя к Тасе, крикнул резко: - Ну, идем! Слышала, что сказал хозяин?

   И, грубо схватив девочку за руку, он потащил ее куда-то в сени. Вслед затем скрипнула какая-то дверь, которую Тася не видела в темноте, потом на девочку пахнуло сырым, затхлым воздухом, и её спутник исчез, оставив ее одну среди непроглядного мрака.

  

   Болезненно-жутко сжалось сердечко Таси... Слезы отчаяния готовы были каждую минуту брызнуть из глаз. Господи! Чего бы ни дала она теперь, лишь бы только снова очутиться в пансионском дортуаре, залитом мягким светом фонаря-ночника; чтобы снова увидеть девочек, которые, если и ссорились с ней, но никогда не обижали ее несправедливо, никогда не обращались с ней грубо. A здесь! Этот страшный хозяин, похожий на разбойника; эти злые, мохнатые собаки, готовые разорвать ее по одному его приказанию; эти плутоватые, недобрые дети, брат и сестра, которые с таким недоброжелательством смотрели на нее! Какой дурной и бессердечный мальчик этот Петя! Как он обманул ее, говоря, что столько хорошего ждет ее здесь! A она и поверила! Глупенькая, глупенькая девочка! A теперь... Тася неожиданно опустилась на колени и горько, горько заплакала. - Господи! Спаси меня! Сохрани меня! - шептала девочка, - Господи, помоги мне. Я буду хорошей, Послушной, покорной, только не отворачивай от меня Твоего лица, Господи! Не оставляй меня! Мне так страшно! Так тяжело здесь!

   Она горячо молилась. Откуда брались y неё и слова и чувство! Бывало, прежде, дома, няня раз двадцать напоминала своей девочке о молитве и утром и вечером, a она и не думала слушаться ее: перекрестится кое-как, лишь бы отстала от неё нянька, a то и так, без креста, уляжется спать. A в пансионе на общей молитве она, Тася, не раз шумела, смеялась и задевала девочек, за что неоднократно получала замечания старших. Зато теперь её молитва была так чиста и глубока, так полна детской святой веры, что она не могла остаться не услышанной Богом.

   Помолившись и перекрестив воздух вокруг себя, Тася в изнеможении упала на холодный пол каморки и задремала чутким, болезненным сном, поминутно вздрагивая и испуская временами тихие, короткие вздохи.

   Так прошло часа два или три.

   Вдруг какой-то легкий шорох или шелест, вернее, разбудил девочку.

   Она протянула руку и тот час же отдернула ее с диким, пронзительным криком. Её рука коснулась чего-то скользкого, гладкого и холодного, что тихо шуршало и свистело во мраке подле неё.

   В туже минуту легкая полоса света пробилась под щелью двери. Задвижка щелкнула, и бледнолицый мальчик, который так понравился вечером своим кротким печальным видом Тасе, неожиданно появился с фонарем на пороге.

   Каморка осветилась. Тася увидела заплесневевшие от сырости стены и крошечную клетушку с земляным полом, и в тот же миг новый крик ужаса сорвался с губ девочки. Прямо перед ней на аршин от пола поднялась, извиваясь, большая пестрая змея.

   При виде отвратительного пресмыкающегося Тася была уже готова упасть без чувств на пол клетушки, но бледнолицый мальчик поспешил успокоить ее, пояснив торопливо:

   - Ради Бога, не бойтесь нашей Фифи: Фифи не жалит. У неё вырваны ядовитые зубы, и потом она ручная, Фифи!

   И, в доказательство своих слов, он повернул змею за шею и положил к себе на грудь её глянцевитую и круглую, как шарик, головку.

   - Здравствуй, Фифи! Здравствуй, моя красавица! - говорил он, бесстрашно гладя рукой гибкое, извивающееся тело змеи. - A где же Коко? М-me Коко, где вы? - оглядываясь во все стороны, спрашивал мальчик.

   В углу клетушки что-то зашуршало, завозилось, зашумело, и тотчас же маленькая уморительная обезьянка со смешными ужимками и гримасами очутилась на плече мальчика.

   - Здравствуй, Кокоша! Милый Кокоша! - и он поцеловал обезьянку в самую средину её гримасничавшей мордочки.

   Ta самым серьезным образом ответила на его поцелуй, громко и вкусно чмокнув губами. Потом быстро сползла с плеча мальчика, дотянулась до кармана его куртки и, запустив туда лапу, с торжествующей миной извлекла из него небольшой кусок сахару.

   Обезьянка была до того смешна со всеми её ужимками, что Тася не могла не улыбнуться, несмотря на только что перенесенные страхи.

   - Правда, она милушка? - заметя улыбку Таси, обратился к ней мальчик, указывая глазами на обезьянку.

   - Вы ее очень любите? - поинтересовалась Тася.

   - Да кого же мне и любить-то, как не ее? Вот она да Фифи - мои друзья. С ними только и нахожу отдых и спокойствие, - печально заключил он. - Мне тут очень тяжело. Ведь вы знаете, я живу y дяди. Наш хозяин мне дядей приходится. A мне хуже, чем другим, живется. Не может мне дядя моей болезни простить, сердится все, что сил и способностей y меня нет таких, как y Пети. Он любит крепких, здоровых детей, которые ему деньги заработать могут. A я что могу? Чахотка y меня. Я все кашляю. По ночам особенно. Дядя велел мне также акробатом одеться и на голове стоять, так y меня кровь из горла ручьем хлынула. Потом, когда шпаги я глотать стал, опять. Ну, теперь он меня не выпускает перед публикой. Велит лакеем одеваться во время представления и служить во время фокусов на сцене, a дома обед сготовить и следить за зверями, кормить их и ухаживать за ними.

   - Очень обижают вас? - сочувственно спросила Тася мальчика, который ей нравился все больше и больше с каждой минутой.

   - Очень! И дядя бьет, и Петька, и Роза. A что я им сделал? Не виноват же я, что такой слабый и больной. Ах, Господи, хоть бы уж умереть скорее! Право, рад был бы. Коко да Фифи только и жаль, - произнес он тоскливо.

   - Бедненький! - прошептала чуть слышно Тася, готовая заплакать от жалости при виде печального, измученного личика своего нового приятеля. - Ну, теперь они вас не посмеют обидеть. Я за вас заступлюсь, - произнесла она решительно.

   - Ну, куда вам, вы сами маленькая! - недоверчиво произнес мальчик.

   - Ничего, хватит силы. A как вас зовут? - снова спросила она мальчика.

   - Андрюшей. Так меня мама называла. Она тоже y дяди жила сначала и тоже по проволоке ходила, как Петька теперь. И раз сорвалась, упала на иол мимо сетки, и тут же умерла. Бедная мамочка, я ее очень любил! - и крупные слезы блеснули в глубоких тоскливых глазах Андрюши.

   "Бедный Андрюша! - подумала Тася, - и он сирота, как и Карлуша. У той папа умер, и она успокоиться не может по нему до сих пор; y этого мама, и он о ней со слезами вспоминает. A y неё, Таси, есть добрая, милая, ласковая мама, и она, Тася, так много горького причинила ей! Сколько горя и печали! Должно быть много, очень много, если добрая мама решила отдать ее так далеко от себя".

   И вмиг девочку неудержимо потянуло увидеть свою маму, услышать её милый голос, почувствовать на своем лице её нежный поцелуй. Впервые тяжелое раскаяние сильно и остро захватило маленькую душу Таси, заполнив собой все её уголки. И тот мальчик, поминутно глухо кашлявший и хватавшийся за грудь, вдруг стал ей дорогим и близким. Их общее горе приблизило его к ней.

   - Андрюша! - произнесла она, робко кладя ему руку на плечо, - вам жаль меня, Андрюша?

   - Понятно жаль! - кивнул он головой. - Услышал я, как закричали вы, так даже душа ушла в пятки со страху: сразу догадался я, что Фифишка вас напугала, зажег фонарь и прямо сюда. Хорошо, что не видел дядя, a то бы побил за это!

   - Какой вы, Андрюша, хороший, если не побоялись дядиного наказания и пришли сюда. Я вам никогда не забуду этого! - с чувством проговорила Тася.

   Она подумала, как бы она поступила на месте Андрюши, и тут же созналась, что никогда не пожертвовала бы собой для других. A этот милый Андрюша оказался не таким, как она. Он не побоялся побоев и пришел к ней!

   - Знаете, Андрюша, - произнесла она, помолчав с минуту, - будем друзьями. Здесь и мне и вам одинаково тяжело, a вдвоем переносить горе куда лучше. Согласны?

   - Еще бы, - живо подтвердил тот. И дети крепко обнялись, как родные.

   - Ну, a теперь уходи, уходи отсюда! A то дядя еще проснется, - взволновалась Тася, - теперь я не буду бояться. Ты мне только фонарь оставь.

  &nb