Чарская Лидия Алексеевна - Тасино горе

не надуло, и я хорошо слышу, - спокойно пояснила белокурая Дуся и, помолчав немного, добавила снова: - так ты боишься? Господин Орлик говорит, что боятся только люди с нечистой совестью. A знаешь, - снова, после минутного молчания, проговорила она, - я приду к тебе ночевать, хочешь?

   - Да ведь тебе достанется.

   - Нет. Меня очень любят и Василий Андреевич, и Анна Андреевна. Меня никогда не бранят. Верно оттого, что я сиротка.

   - Ты сиротка? - удивилась Тася.

   - Да, Я тебе все расскажу, когда мы уляжемся. Только надо выпустить Милку. A то она будет мяукать и разбудит весь дом.

   И с этими словами голова и свечка исчезли в окошке, и на минуту в каморке водворилась прежняя темнота. Через секунду, однако, свет снова появился, за дверью щелкнула задвижка, и на пороге, освещенная мерцающим светом свечи, появилась белокурая головка Дуси. Она казалась очень худеньким и маленьким созданием с прозрачно-болезненным личиком и не детски серьезными глазками, которые смотрели так открыто и прямо, что, глядя в эти глаза, самый отъявленный лгунишка не посмел бы солгать.

   - Ну, вот и я! - произнесла худенькая девочка. - Вдвоем не будет страшно здесь в карцере. Только Милку выгони. Пошла вон, Милка! - замахала она рукой на кошку.

   Последняя с недовольным мяуканьем, выгибая кольцом свою красивую, полосатую спину, выскользнула из комнаты.

   - Ну, ложись же. Ты к стенке, a я с краю, чтобы успеть утром вскочить и убежать на случай, если Сова или Сушка зайдут сюда.

   - Кто? - изумилась Тася.

   - Сова - это Настасья Аполлоновна, надзирательница. Сушка - сестра господин Орлика, Анна Андреевна. У нас y всех здесь прозвища. Только меня Дусей называют. A y остальных девочек y всех названия. Самая старшая, Маргарита Вронская - Красавица. Вторая, Степанида Иванова - графиня Стэлла, ее прозвали так в насмешку. Она очень важничает перед всеми нами. Горбатенькая Вавилова - Карлуша. Ты видела несчастную девочку с горбом? Так вот она Карлуша. Машенька Степанович - Гусыня. Она очень глупенькая. Немку Лизу Берг зовут Птичкой. Она все поет целый день. Фиму Ярош - Ярышкой. Потом идет Малютка - Нина Рузой. Потом двух близнецов, сестер Нагибиных, Анночку и Софочку, зовут Зайкой и Лиской, потому что одна такая беленькая, как зайчик, a y другой остренькое личико, как y лисички. Маруся Васильева - Коташка или Котик, и, наконец, мы зовем черненькую Галю Каховскую - Пчелкой. Вот тебе и весь пансион. У нас славные девочки. Только графиня Стэлла чуточку заносчивая, Гусыня - глупенькая, Карлуша - злючка немножко, да Ярышка - проказница невозможная, и хохлушка с Коташкой также, а в общем все очень хорошие.

   - A господин Орлик и его сестра?

   - Они очень строги, но справедливые. Сова сердитая. Только если с ней вежливы, то и она не сердится никогда.

   - A ты давно в пансионе?

   - Давно. Раньше всех. Меня привезли сюда совсем маленькой, я и не помню даже когда. Сюда ведь не только для ученья возят, но и для исправления и воспитания сироток. Например, вот Гусыню сюда привезли от лени отучить. Ее из гимназии за лень исключили. Пансион господин Орлика отчасти и исправительное заведение.

   - Я знаю! - процедила Тася сквозь зубы и густо покраснела в своем уголке.

   - Ах, да, я тебе пирожное принесла.От Красавицы. Ешь.

   Тася взяла пирожное и в два приема съела его. Дуся удивленно смотрела на нее, пока она ела.

   - Что ты? - спросила Тася.

   - Нет, ничего. Я думала, что ты со мной поделишься. Я всегда делюсь.

   Тася промычала что-то и отвернулась к стене, оставив очень мало места для своей соседки. Но Дуся нимало не смутилась этим. Она была очень нетребовательная девочка. Дуся потушила свечку и примостилась, свернувшись клубочком, в углу постели.

   Через несколько минут обе девочки, и беленькая Дуся, и порядочно измученная долгим путем и слезами Тася, крепко уснули, каждая на своем уголке.

  

  

   Глухой удар колокола, повешенного в передней пансиона, разбудил Тасю. Она проворно вскочила с постели, решительно не понимая, где находится. Темная каморка стала светлее. Свет, проникавший сюда из коридора, делал крошечную комнату намного уютнее, нежели ночью. Ночной гостьи не оказалось на постели рядом и Тасе показалось даже, что она видела белокурую Дусю только во сне.

   Едва Тася успела открыть глаза, как щелкнула задвижка, и в каморку вошла Настасья Аполлоновна. Надзирательница несколько минут молча смотрела на Тасю, Тася - на надзирательницу.

   Потом Настасья Аполлоновна пожала плечами в знак своего изумления и сказала:

   - Когда старшие входят в комнату, младшие должны здороваться с ними. Вы должны поздороваться со мной, Стогунцева. Я - ваша классная дама.

   - Здравствуйте, классная дама! - произнесла Тася невозмутимым тоном, желая выказать на этот раз послушание, чтобы получить прощение и возможно скорее выйти из карцера.

   Она была изумлена, увидев, что полные щеки классной дамы покрылись густым румянцем негодования и гнева.

   "За что же она сердится?" - изумилась девочка при виде этого разгневанного лица.

   Должно быть, её собственное личико было очень смиренно в эту минуту, потому что Сова разом успокоилась и сказала:

   - Надо говорить: здравствуйте, m-lle!

   - Хорошо, - покорно отвечала Сове Тася, - я буду говорить так, как вы желаете, потому что мне хочется есть и очень надоело сидеть в этом противном карцере. Скажите, m-lle классная дама, где я могу найти что-нибудь поесть? - через минуту добавила она.

   - Говорите просто m-lle, не смейте прибавлять - классная дама, - снова заволновалась Сова.

   - Ну, просто m-lle, - разом согласилась Тася, - дайте мне есть!

   - Все будет в свое время! - произнесла строго надзирательница. - Прежде всего идите в уборную. Оденьтесь там в пансионерское платье, умойтесь и причешитесь, и когда ударит колокол, приходите вместе с другими пить чай.

   - Я пила y мамы какао по утрам.

   - Здесь вы будете пить то, что вам дадут, - еще строже произнесла Настасья Аполлоновна.

   "Такая же злючка, как наша Маришка. Вот противная!" - мысленно решила Тася. Однако, не посмев ослушаться, покорно двинулась следом за классной дамой.

   В небольшой комнате, куда привела ее надзирательница, стояло несколько умывальников, подле которых плескались и мылись пансионерки.

   - Новенькую простили! Новенькую простили! - кричала бойкая Фимочка Ярош, старательно намыливая себе руки.

   - Пойдемте, я покажу вам вашу постель в дортуаре, - подошла к Тасе Маргарита Вронская или Красавица, как ее называли девочки.

   Маргарита была действительно прехорошенькая. Тонкое личико, точеный носик с горбинкой и ласковые голубые глаза притягивали к ней каждого, кто ни взглянет на девочку. Тасе она понравилась больше других. К тому же она не дразнила Тасю накануне и теперь обращалась с ней так, точно ничего не происходило между новенькой и остальными.

   - A вы, должно быть, хорошая, - сказала Тася, любуясь девочкой, и, подпрыгнув, неожиданно чмокнула Вронскую почти в самые губы.

   Ta рассмеялась.

   - Забияка пришла! Забияка! - снова раздался за плечами Таси знакомый голос.

   Она быстро оглянулась и увидела Ярышку, насмешливо щурившую на нее свои бойкие глаза.

   - Фима, молчи! Не смей задирать новенькую, - и белокурая Дуся быстро подбежала к Тасе. - Они тебя не тронут больше, только ты сама не дразни их, - поспешно шепнула она ей на ухо.

   Дуся не солгала, сказав, что ее любят в пансионе. Маленькую сиротку слушались с первого слова. Даже самая отчаянная шалунья Ярош и злая горбунья Карлуша повиновались ей беспрекословно.

   Ровно в восемь часов снова ударил большой колокол. Это глухая кухарка, готовившая для пансионерок обед, звонила к утреннему чаю.

   Девочки с веселым смехом и шумом вошли в столовую, но при виде сидевшего там за столом с газетой в руках господин Орлика и его строгой сестры, разливавшей чай, разом притихли.

   Каждая из пансионерок заняла свое место за завтраком, состоявшим из стакана чаю и куска свежего ситника.

   Тася очутилась как раз между Дусей и Маргаритой Вронской.

   Дети пили чай в глубоком молчании.

   И вдруг, среди гробовой тишины, раздался звонкий голосок Таси:

   - A что y вас сегодня за обедом на сладкое?

   Эго было так неожиданно, что господин Орлик выронил газету, a m-lle Орлик - крышку с чайника, которая, со звоном упав на пол, тут же разбилась вдребезги.

   Тасе показалось это очень смешным.

   Она, расхохоталась на всю комнату, пригибаясь головой к столу, причем задела кружку с чаем.

   Кружка опрокинулась, и на скатерти образовалось огромное пятно.

   - Ай-ай-ай! Вот и Черное море! - кричала Тася, еще громче заливаясь смехом, - a вот и лодочка. Я пустила по морю лодочку, глядите! - кричала она, отрывая кусок ситного и бросая его в лужицу.

   Кое-кто из девочек фыркнул, кое-кто тихо смеялся, закрывая рот платком.

   - М-lle Стогунцева! - произнес своим невозмутимым голосом господин Орлик, - потрудитесь пересесть за штрафной стол y окна, - и он указал жестом, куда следовало сесть Тасе.

   Тася оглянулась. У окна стоял непокрытый ни скатертью, ни даже клеенкой простой некрашеный деревянный стол и табурет. Она брезгливо поморщилась, но ослушаться, однако, не посмела, боясь снова очутиться в темном карцере.

   Новый удар колокола возвестил начало урока. Дети прошли на этот раз чинно в классную - большую светлую комнату в четыре окна.

   Сова подозвала Тасю и велела ей сесть подле Дуси, фамилию которой тут же узнала девочка: её белокурую ночную гостью звали Евдокией Горской.

   Не успели девочки разместиться по своим местам, как в классную вошел, подпрыгивая на ходу, господин небольшого роста, с шарообразной толстой фигурой, учитель истории, географии и зоологии, фамилия которого была Васютин. Сегодня был сначала урок географии, остальные предметы следовали за ним.

   Так как между воспитанницами господин Орлика была заметная разница в летах, то половина их составляла старшее отделение, которое состояло из Красавицы или, вернее, Маргариты Вронской, Степы Ивановой, прозванной графиней Стэллой, Лизы Берг, Маруси Васильевой и Гали Каховской - смуглой, миловидной хохлушки. Остальные семь девочек составляли младшее отделение.

   Сейчас был урок младших, и старшие, чинно сидя на своих местах, могли заниматься своим делом.

   Петр Петрович Васютин своей подпрыгивающей походкой обошел учебные столы, за которыми сидели девочки во время уроков, и, заметя новую ученицу, Тасю, спросил:

   - Новенькая? Славно! Очень рад познакомиться. Очень рад! Очень рад! Учились чему-нибудь из географии?

   Тася молчала.

   - Учились чему-нибудь из географии? - повторил свой вопрос учитель, с удивлением разглядывая черноглазую девочку, не умевшую ответить ему.

   Новое молчание было ответом ему.

   - Что же это с нею? - обратился, недоумевая, учитель ко всему классу, и на лице его выразилось самое неподдельное изумление.

   Кое-кто из девочек фыркнул. Другие сдержанно улыбались, предвидя новую потеху.

   - Она, Петр Петрович, немая! - выкрикнула со своего места неугомонная Ярышка.

   - Вот как! Бедняжка! - не то сочувственно, не то насмешливо произнес Васютин.

   По лицу новенькой проскользнула плутоватая улыбка, и неожиданно для других Тася вытянула губы и продолжительно замычала на весь класс: "М-м-м! М-м-м!" - как это обыкновенно делают немые.

   Девочки покатились со смеха. Сова, присутствовавшая на уроке, привскочила со своего места и, грозя пальцем, кричала:

   - Молчать! Сию минуту молчать!

   - М-м-м! М-м-м! - мычала Тася, делая странную гримасу и шевеля странно губами.

   - Ха, ха, ха, ха! - покатывались со смеха пансионерки.

   Несколько минут в классе стоял гам. И вдруг над всем этим гамом, покрывая его, прозвучал серебристый голосок Дуси:

   - Нехорошо! Стыдно! Гадко! Фу! Фу! Не умеешь себя вести за уроком.

   Сова подскочила к Тасе, схватила ее за руку и вытащила на середину класса.

   - Стойте здесь! - приказала она строгим голосом, - и пусть все видят, что вы за невозможная девчонка!

   Тася немного побледнела, но сейчас же пришла в себя и дерзко подняла голову.

   - Ай, ай, ай, как не стыдно! - качая головой, произнес Васютин и, оглядев внимательным взором девочку, отвернулся от неё, принявшись объяснять младшим пансионеркам, какие моря существуют на белом свете и каким странам принадлежат они.

   Позанявшись с младшим отделением, он перешел к старшему и после полутора часа занятий вышел из класса своей обычной подпрыгивающей походкой.

  

  

   Лишь только учитель вышел, девочки с шумом повскакали со своих мест. - A ты молодец, Стогунцева, - подскочив к Тасе, проговорила Ярышка. - М-м! М-м! - передразнила она ее, - славно!

   - Недурно! - поддержала Фимочку Васильева. - Васютин порядочная злюка и его стоит хорошенько извести!

   - Васильева, вы говорите глупости! Потрудитесь молчать! - произнесла строго подоспевшая к ним Настасья Аполлоновна.

   Тася, очевидно очень довольная собой, стояла посреди класса с торжествующей улыбкой на лице. Она себя чувствовала чуть не героиней. Все внимание класса было обращено на нее. Её выходка насмешила и позабавила всех. Девочки улыбались сочувственно, кроме старших, которые занимались своими делами и нимало не обращали внимания на малышей.

   Но радость Таси была преждевременна. Не прошло и двух-трех минут по окончании урока, как к ней приблизилась белокурая Дуся и строго произнесла, уставившись в лицо Таси своими честными голубыми глазками:

   - То, что ты сделала сегодня, гадко и дурно.

   Тася вспыхнула.

   - Это не твое дело! - грубо отрезала она.

   - То, что ты сделала, нехорошо! - еще раз произнесла Дуся.

   - Убирайся! - вне себя вскричала Стогунцева и оттолкнула от себя свою новую товарку.

   - Девочки! Девочки! Смотрите, она обижает нашу Дусю! - вскричала Маргарита Вронская, видевшая эту коротенькую сцену.

   - Не смей обижать Дусю! - подскочила Васильева к покрасневшей от гнева Тасе.

   - Дуся наша милочка! Мы не позволим обижать ее! - вторила девочкам смугленькая хохлушка Каховская из старшего отделения пансиона.

   - Да, да! Не позволим! - отозвались близнецы-сестрицы Зайка и Лиска.

   - Ах, ты, Задира Ивановна, Забияка Петровна! - подбежав к Тасе вскричала Ярышка.

   - Забияка! Забияка! - прыгала вокруг неё черненькая горбатая Карлуша.

   Тася каждую минуту готова была расплакаться злыми бессильными слезами. К её счастью в класс вошел новый учитель, русского языка и арифметики, Баранов, и девочки чинно разместились за своими столиками. Одна только Дуся не успела занять своего места.

   - М-llе Горская! - произнес учитель, - что же вы? Прогулку задумали не в урочное время!

   - Это не она виновата, a новенькая! - крикнула со своего места Ярышка.

   - Ярош, тише! - остановила девочку надзирательница.

   - Правда! Правда! - подтвердили все. - Новенькая виновата! Новенькая!

   - Мне нет дела, кто виноват! - произнес Баранов, - я вижу, что m-lle Горская не на месте, и делаю ей замечание за дурное поведение! - заключил он и, обмакнув перо, написал что-то в классном журнале.

   - Это несправедливо, - неожиданно раздался звучный голос с половины старших, где в это время большие пансионерки делали письменную задачу. - Дуся не виновата! Нет! Нет! - и Маргарита Вронская встала со своего места с пылающими от негодования щеками.

   - Не виновата! - вторила ей и графиня Стэлла.

   - Не виновата! - отозвалась всегда тихенькая и невозмутимая Лизанька Берг.

   - Молчать! - прикрикнула Сова на расходившихся девочек.

   - Я вас прошу не шуметь! - в свою очередь надрывался учитель.

   Но девочки уже не могли успокоиться, раз дело касалось их любимицы Дуси, которую обвиняли незаслуженно по их мнению. Они волновались и шумели, как стая крикливых воробышков.

   - Злой Баранов! Нехороший, - говорила Ярышка злым шепотом, глядя на учителя сердитыми, блестящими глазами.

   - Противный! Не люблю его! - отозвалась горбунья Карлуша. - Дусю ни за что обидел! Бедная Дуся!

   - Он Дусю обидел, a я его, - неожиданно выпалила снова Ярышка, - противный, несносный, скверный... Я ему отплачу за бедняжечку Дусю, - и прежде, нежели её соседка успела остановить ее, шалунья низко пригнула голову к столу и, не шевеля губами, испустила короткое: "Бэ! Бэ! Бэ!" очень похожее на блеяние барана.

   - Это что такое? - так и подскочил на своем месте учитель, не понимая, откуда идет этот крик, так как глаза шалуньи Фимы невозмутимо смотрели в упор на него, в то время как губы её, находившиеся чуть ниже поверхности стола, тщательно выводили:

   - Бэ! Бэ! Бэ!

   - Что-с? - окончательно потерялся Баранов, бегая но классу и отыскивая виновную.

   - Бэ! Бэ! Бэ! - продолжала неистово Фима, в то время как оба отделения пансионерок, старшее и младшее, чуть не давились от тщетного усилия удержать смех.

   - Кто это позволяет себе подобную дерзость? - строго произнес учитель, обводя весь класс испытующим взором.

   Настасья Аполлоновна, вся красная, как морковь, перебегала с одного места на другое, стараясь накрыть блеявшую проказницу. Но это было не так-то легко, как казалось. Едва Сова подходила к тому месту, где сидела Фима, как блеяние прекращалось в минуту, a лишь только надзирательница отдалялась в противоположный угол классной, возобновлялось снова с удвоенной силой.

   - Что же это наконец такое? - еще раз неистово крикнул, выйдя из себя, учитель.

   И вдруг с ближайшей к нему скамейки поднялась очень полная, высокая девочка с широким скуластым лицом и невыразительными выпуклыми глазами. Это была Машенька Степанович, самая ленивая, неразвитая девочка из всего пансиона, которую подруги прозвали Гусыней за её глупость.

   - Не сердитесь, пожалуйста! - произнесла она, обращаясь к учителю своим лениво-спокойным голосом, в то время как на рыхлом, широком лице её появилась невыразимо глупая улыбка. - Не сердитесь, пожалуйста, господин учитель, мы не виноваты. В классе появился баран, это он, a не мы.

   Замечание Машеньки переполнило чашу. Девочки не могли сдерживаться дальше от обуявшего их смеха и дружный взрыв хохота огласил своды пансиона.

   Учитель, приняв замечание Гусыни за новую насмешку над ним, окончательно вышел из себя и теперь кричал что-то, чего нельзя было расслышать за веселым хохотом пансионерок. И весь этот шум покрывало по-прежнему неумолкаемое и пронзительное, как свисток: "Бэ~БэБэ!" Фимочки.

   Плохо бы окончился урок для не в меру расшалившихся девочек, потому что Баранов уже несколько раз повторил имя Орлика, как вдруг неожиданно со своего места поднялась Тася Стогунцева и, сделав из своих рук подобие рупора, прокричала во весь голос громко, как в лесу, заглушая и смех, и блеяние, и крик учителя:

   - Это не баран, a Ярош, господин учитель! Это Ярош изображает барана. Вот кто!

   И она указала пальцем на разом притихшую Ярышку.

   Впечатление получилось неожиданное. Смех оборвался разом, шум прекратился.

   - Стогунцева - ябедница! Шпионка! - зашептали во всех углах девочки.

   - Ну, так что же! - крикливо вторила им Тася, - и пусть. Вы меня браните забиякой, задирой. Вы меня дразните, так вот же вам за это! Вот вам!

   И она торжествующими глазами обвела весь класс.

   - И отлично сделали! - произнес учитель, - я вас хвалю за это! Дурные поступки должны быть указаны; это не ябедничество, а долг каждой из вас! Вы справедливо поступили, m-lle Стогунцева.

   Ласково кивнув Тасе, он бросил уничтожающий взгляд на Ярош и произнес строго:

   - Ваш поступок будет оценен по заслугам господином директором, - и стал объяснять новый урок к следующему дню.

   Ровно в час ударил большой колокол, призывающий к обеду. Господин Баранов, не прощаясь с девочками, очевидно еще рассерженный их выходкой, поспешно вышел из класса.

   И тотчас же, лишь только фигура учителя скрылась за дверью, пансионерки шумной толпой окружили Тасю.

   - Шпионка! Доносчица! Фискалка! - кричали одни.

   - Стыдно доносить и фискалить! Фи, бесстыдница! - вторили им другие.

   - Девочки, оставьте ее, - послышался за ними нежный голосок Дуси, - она нечаянно выдала Фиму. Право, нечаянно! Ведь ты нечаянно это сделала? - обратилась к Тасе милая девочка, глядя ей прямо в глаза своими светлыми, чистыми глазками. - Ведь ты не хотела? Ты не подумала раньше, чем сделала это? - спрашивала она Тасю и, обняв ее, не спускала с лица Стогунцевой своего лучистого ласкового взгляда.

   Эта неожиданная ласка и этот добрый голосок странно напомнили маленькой Тасе что-то милое, родное - напомнили ей её маму, прежнюю, добрую, ласковую маму, a не строгую и взыскательную, какой она казалась Тасе со дня падения Леночки в пруд. Что-то екнуло в сердечке Таси. Какая-то теплая волна прихлынула к горлу девочки и сдавила его. Ей захотелось плакать. Дуся сумела пробудить в ней и затронуть лучшие струны её далеко не испорченного, но взбалмошного сердечка.

   Она взглянула на окружающих ее девочек, потом на Дусю и вдруг залилась горькими, неудержимыми слезами, припав головой к плечу своей маленькой заступницы.

   - Ну, вот! Ну, вот! Я знала, что она не злая! Я знала, - торжествуя, говорила та. - Она не шпионка и не злючка, a просто вспыльчивая и избалованная девочка. Нет, пожалуйста, не обижайте ее! - и она умоляющими глазами окинула круг девочек.

   Те, растроганные словами Дуси, пообещали ей не задевать Тасю и не дразнить ее. Только Ярышка и горбатенькая Карлуша - две закадычные подруги - не дали этого обещания, зная заранее, что не в силах сдержать его. Новенькая не пришлась по сердцу обеим девочкам.

  

  

   Прошла целая неделя со дня поступления Таси в пансион. Девочки мало помалу привыкли к Тасе, Тася - к девочкам. Только две пансионерки по-прежнему терпеть не могли маленькой Стогунцевой, и она в свою очередь платила им тем же. Эти двое были: горбатенькая Карлуша и Ярош, которые решительно не могли и не желали находить новенькую доброй и сердечной девочкой. Но Тася нимало не горевала об этом: она быстро освоилась с пансионской жизнью и чувствовала бы себя отлично, если б не постоянное воспоминание о том, что ее отдали сюда в наказание и что мама, должно быть, совсем разлюбила и позабыла свою Тасю!

   Но Тася ошибалась; мама более, чем когда-либо, любила свою девочку, больше, чем когда-либо, интересовалась ею. Тася и не подозревала, что еженедельно в "Райское" к маме ездил или сам господин Орлик, или же сестра его с отчетом о её поведении и успехах.

   До сих нор, однако, бедная Тасина мама не могла гордиться ни тем, ни другим. Тася все еще была на дурном счету, и исправление её почти не подвигалось вперед. Одно только порадовало маму: господин Орлик успел сообщить ей одну очень утешительную новость. Её дочь, неисправимая дочурка-проказница, подружилась с Дусей Горской - с самой лучшей девочкой из всего пансиона - и это уж много говорило за нее. Нина Владимировна - мама Таси - очень грустила по своей девочке - и не одна мама, но и няня, и Леночка, уже окончательно выздоровевшая от своей болезни, и даже m-lle Marie, любившая по-своему свою строптивую и непокорную воспитанницу. Даже по письмам Павлика, уехавшего в Москву в корпус, было видно, как он тревожился о своей младшей сестренке.

   Немудрено, что посещения господин Орлика ждали с лихорадочным нетерпением, чтобы узнать от него о маленькой пансионерке.

   Но вернемся к Тасе.

   Стояло пасмурное осеннее утро. Дуся, сидя за чаем вместе с прочими пансионерками, жаловалась на головную боль.

   - Ужасно трудно вставать по утрам так рано, - жаловалась девочка.

   - Разумеется, нас будят с петухами, - подхватила недовольным голосом графиня Стэлла. - Ужасно неприятно! Совсем спать не приходится.

   - Это потому, что ты слишком долго возишься со своим туалетом, - завиваешь на папильотки волосы и мажешь глицерином руки. Конечно, тебе остается мало времени на спанье, - расхохоталась Тася.

   - Молчи, пожалуйста! - топнув ногой, прикрикнула на нее графиня Стэлла.

   - Иванова! Ведите себя приличнее, - строго заметила Анна Андреевна, сидевшая тут же за самоваром.

   - Нет, право, Мавра звонит точно на пожар, - заметила Лизанька Берг, - большая любительница поспать хорошенько.

   - A я, девочки, и не слышу звонка! - со своей простоватой улыбкой произнесла Гусыня.

   - Тебе хоть из пушки пали под ухом и то не услышишь, - недовольно заметила Ниночка Рузой, или Малютка, симпатичная восьмилетняя девочка, казавшаяся гораздо моложе своих лет.

   - Я, девицы, спать люблю! - чистосердечно заявила Машенька с таким смешным выражением на лице, что все расхохотались.

   - Странно, гуси мало спят! - насмешничала злая на язык Карлуша.

   - Да разве я гусь? - захлопала недоумевающе глазами Машенька.

   - Нет, ты другое! - лукаво усмехнулась Ярош.

   - A что же?

   - Гусыня! - отозвалась снова Карлуша, и обе подруги покатились со смеху.

   - Ну, уж вы скажете тоже! - обиделась Машенька. - Гусыня-то глупая...

   - A ты y нас умница. Про это знает вся улица, петух да курица, дурак Ермошка, да я немножко, - захлебываясь от смеха прокричала проказница Ярош.

   - Не трогайте ее, девочки, - остановила Карлушу и Ярош Дуся Горская и вдруг тихо застонала.

   - Что с тобой, Дуся? Что с тобой? - всполошились все.

   - Голова болит ужасно, - прошептала Горская.

   - A все из-за вставанья с петухами. Все из-за колокола противного! Хоть бы украл его кто скорее, - сердито проговорила Тася, которой было очень жаль свою бедную подругу.

   - Не украдут, - уныло произнесла Галя Каховская.

   - Очень глупо желать неприятностей вашему директору, - строго произнесла Анна Андреевна и, встав из-за стола, пошла в комнату Настасьи Аполлоновны, где они обе за чашкой кофе поверяли друг другу все свои горести и неприятности, причиненные им пансионерками.

   Лишь только фигура директрисы скрылась за дверью, Тася вскочила на стул, оттуда на стол, крича своим громким голосом:

   - Ура! Я придумала что-то! Ура! Колокол не разбудит вас завтра! Да, не разбудит, ручаюсь вам за это!

   И она радостно захлопала в ладоши.

   Девочки недоумевающе поглядывали на Стогунцеву, но на все вопросы - в чем заключалась её выдумка - Тася не отвечала им ни слова.

   Большой колокол был привешен в темной прихожей пансиона, в углу за верхними платьями пансионерок, и если влезть на вешалку, то можно было рукой достать до его железного языка. Тася все это обдумала всесторонне и в тот же вечер можно было видеть миниатюрную фигурку девочки в длинной, ночной сорочке, проскользнувшую из дортуара и босиком пробравшуюся в переднюю. В руках белая фигурка держала скомканное ручное полотенце. Добравшись до темного угла, где висел колокол, Тася (так как белая фигура была она) вскарабкалась на подзеркальник трюмо, стоявшего в передней, оттуда на вешалку и живо принялась за работу. В одну минуту язык колокола был тщательно обернут полотенцем, и Тася, с ловкостью кошки, снова соскользнула на пол.

   Было ровно семь часов утра, когда заспанная глухая пансионская кухарка Мавра пришла в полутемную прихожую и стала дергать веревку колокола.

   Колокол не звонил. Но так как Мавра никогда, по причине своей глухоты, не слышала звона, то и теперь, дернув несколько раз за веревку, снова ушла к себе в кухню, уверенная в том, что выполнила возложенную на нее обязанность.

   На больших столовых часах пробило восемь. Необыкновенная тишина царила в пансионе. Пробило половина девятого и наконец девять. Прежнее невозмутимое, мертвое спокойствие.

   В начале десятого часа к старшим пансионеркам должен был придти учитель музыки, к младшим - священник, настоятель городского собора, преподававший девочкам Закон Божий.

   Учитель и священник, впущенные Маврой, сошлись в зале и были очень поражены царившей в нем зловещей тишиной.

   - Можно подумать, что пансион вымер! - произнес господин Штром, худой, длинноволосый немец.

   - Н-да, подозрительно что-то! - согласился батюшка, отец Илларион, пожимая плечами.

   - Странно! Слушай, голубушка, - обратился Штром к Мавре, - что y вас все благополучно?

   Ta радостно закивала головой, не расслышав того, что говорит учитель.

   - С лучком, батюшка, с лучком. Я завсегда с лучком котлеты делаю, - весело затараторила она.

   - Какие котлеты? - удивился господин Штром. - Что она говорит? Что ты говоришь, про какие котлеты? - и снова спросил он кухарку.

   - Одеты! Одеты! Я их покличу в классную. В эту пору они завсегда одеты бывают, - обрадовалась глухая в полной уверенности, что ее спрашивают - готовы ли пансионерки.

   - Мы подождем, не надо! Не надо! - махнул рукой Штром.

   Тут уж лицо Мавры осклабилось до ушей и растянулось в счастливую улыбку.

   - На что мне награда, батюшка, я и без награды скажу. Благодарствуйте, мы и так вами много довольны, - и, низко кланяясь, она удалилась в дортуар звать пансионерок.

   Те еще крепко спали, несмотря на то, что было уже половина десятого. Да не только они, но спали и господин Орлик, и Анна Андреевна - каждый в своей комнате, спала Сова в своем дупле, как прозвали старшие пансионерки комнату классной дамы, спала горничная Ирина в умывальной комнате на клеенчатом диване, словом - спали все.

   Колокол не звонил в это утро.

   Мавре оставалось только выйти на середину дортуара и закричать громким голосом:

   - Барышни! Батюшка с немецким учителем пришли.

   Пансионерки вскочили, перепуганные на смерть.

   - Пожар? Горим? - спрашивали они, на что Мавра отвечала таким же криком:

   - Да, да, в зале!

   - Пожар в зале! Ужас! Ужас! - кричали вне себя девочки, поспешно одеваясь кто во что попало.

   Между тем из своей комнаты выбежала Сова, забыв снять папильотки, в которые всегда закручивала свои жиденькие волосы на ночь, a из противоположной половины дома вихрем неслась Анна Андреевна, истерически выкрикивая:

   - Где пожар? Что такое?

   Вслед за остальными прибежал господин Орлик, который, тщательно расследовав дело, старался изо всех сил успокоить пансионерок и втолковать им, что никакого пожара нет и в пансионе все обстоит благополучно.

   Вдруг в эту минуту в прихожей прозвучал мерный удар колокола. Это Тася, успевшая во время общей суматохи проскользнуть туда, освободила медный язык от обертывающей его тряпки и теперь трезвонила во всю, изо всех сил дергая веревку.

   В этот день никто не жаловался на усталость а y Дуси Горской прошла её головная боль.

   Кто был причиной беспорядка - так никто и не узнал в пансионе. Тася Стогунцева умела хранить свои маленькие тайны.

  

  

   Она была очень хорошенькая. Представьте себе длинное гибкое тельце, покрытое золотистой шерстью, посреди которой вдоль спины шла в виде ленты узкая длинная полоса. Умные зеленые глазки с поминутно расширяющимися зрачками и круглая мордочка, из которой временами высовывался острый, как жало, розовый язычок. Самое имя её, Милка, как нельзя более подходило к хорошенькому зверьку.

   Милку привезла в пансион Карлуша, и прелестная кошечка составляла радость и гордость горбатой девочки. Не было худшей обиды для Карлуши, как обидеть её любимицу. Милку подарил Карлуше её отец, который вскоре после этого умер и немудрено поэтому, что маленькая горбунья всем своим сердцем привязалась к его живому подарку. Милка спала в дортуаре в постели девочки, ела из одной тарелки с ней и бросалась со всех ног навстречу Карлуше.

   Господин Орлик разрешил горбатенькой Вавиловой держать кошку при себе из жалости к обиженной судьбой девочке.

   И вдруг Милка пропала. Пропала бесследно. Ее искали всюду: и в кухне, и в дортуаре, и в классной. Малютка или Ниночка Рузой, которая, по словам Красавицы, могла влезть даже в наперсток, по причине своего маленького роста, влезла в буфет и обшарила там все полки, стараясь найти Милку, которую любили все без исключения - и воспитанницы, и начальство.

   Карлуша плакала. Остальные ходили, понуря головы; даже Настасья Аполлоновна меньше сердилась на девочек и реже покрикивала на них из уважения к общему несчастью.

   Одна Тася была весела по-прежнему. Дело в том, что Тася поссорилась очень недавно с Карлушей.

   Маленькая горбунья отлично знала языки и в совершенстве говорила по-французски и по-немецки. Тася тоже очень недурно владела тем и другим языком. М-llе Орлик, дававшая уроки языков в пансионе, ставила еженедельно отметки по этому предмету. У Таси оказалась на этот раз отметка значительно хуже, нежели y Карлуши.

   Маленькая горбунья не могла не уколоть Тасю этим.

   - Ах, ты, француженка! - усмехнулась она, - a еще хвалилась, что лучше всех нас знаешь по-французски.

   - И знаю! - огрызнулась Тася.

   - Ну, не очеиь-то велико твое знание!

   - Отстань! - и Тася толкнула горбатую девочку.

   - Не смей толкаться! - рассердилась та.

   Тогда Тася толкнула Карлушу вторично. M-lle Орлик видела всю эту сцену.

   - Стогунцева, подойдите сюда! - позвала она Тасю, и, когда она подошла, произнесла строго:

   - У нас не принято толкаться в пансионе. Это доказывает одну невоспитанность и грубость. Поэтому не угодно ли будет вам в наказание выучить немецкие стихи, пока дети будут совершать послеобеденную прогулку.

   Это было строгое наказание, так как девочек водили гулять по лучшим улицам города, a иной раз в городской сад, где всегда играла военная музыка и где было шумно и весело.

   Тася очень любила такие прогулки.

   - Если виновата я, - виновата и Вавилова, - звенящим слезами голосом поясняла она директрисе.

   - Толкались вы, a не Вавилова, - отвечала неумолимая m-lle Орлиик, - и поэтому будете наказаны вы, a не она.

   - Что, досталось на орехи! Ага, будешь толкаться, - успела шепнуть Карлуша Тасе.

   - Противная горбунья! - буркнула она, - терпеть тебя не могу! Пусть меня наказали, уж и ты останешься довольна. Будет тебе праздник!

   Но Карлуша не слышала последних слов рассерженной не на шутку девочки и побежала, подпрыгивая на ходу, в прихожую, где одевались остальные пансионерки и откуда раздавался звонкий голосок Ярышки, кричавшей Тасе:

   - Ты ие горюй, Стогунцева, с тобой Милка останется и Мавра. Ничего, что Милка кошка, a Мавра глухая тетеря. За неимением лучшего будь довольна и этим обществом!

   - Противные, - прошептала сквозь слезы Тася, готовая расплакаться навзрыд.

   Тася долго смотрела в окно, пока вереница пансионерок не скрылась за углом.

   Какие они были веселые! Как разрумянились и оживились на свежем осеннем воздухе их детские лица.

   - Противные! Гадкие! - злобно шептала Тася, глядя им вслед, - ненавижу вас всех, ненавижу за то, что вы обижаете Тасю, за то, что вам нет дела до неё. Бедная Тася! Бедная Тася! - и она смотрела в окно на опустевшую улицу затуманенными от слез глазами.

   И вдруг взгляд её упал на странную фигурку, стоявшую перед окном, Это был мальчик лет двенадцати, смуглый, черноволосый, с лукаво бегающим во все стороны взором. Он смотрел во все глаза на Тасю и смеялся. Что-то неприятное и отталкивающее было в его лице. Видя, что сидевшая на подоконнике девочка обратила на него внимание, он запустил руку в карман и, вытащив оттуда что-то серое и маленькое, посадил к себе на плечо. Тася увидела, что это был совсем ручной серенький мышонок.

   Почувствовав себя на свободе, зверек и не думал убегать и преспокойно терся мордочкой о смуглую шею черноглазого мальчика.

   Это так заинтересовало Тасю, что она в одну минуту вспрыгнула на окно и, открыв форточку, высунула из неё голову.

   - Эй, ты, мальчишка! - крикнула она, - что это y тебя?

   - Разве ты не видишь что? - закричал в свою очередь мальчик, - ручной мышонок.

   - Во-первых, не смей мне говорить ты: я барышня, - неожиданно оборвала его девочка.

   - Барышня! - расхохотался мальчишка, - велика штука барышня! A я вот король да и то говорю с тобой!

   - Король? - изумилась Тася.

   - Да, "Царь фокусов", или "Электрический мальчик", или "Истребитель шпаг", или "Король воздуха", - так и посыпал он названиями и присовокупил через минуту: - видишь, сколько y меня прозвищ!

   - A мышонок чей же? - все больше изумлялась девочка.

   - Мышонок мой! Он дрессированный. У нас не только мыши, но и кошки дрессированные есть, и собаки, и даже змея.

   - Змея! - с ужасом произнесла Тася.

   - Ну, понятно, змея. Чего ты испугалась, глупая девочка? Что это y тебя? - неожиданно ткнул он пальцем по направлению окна.