Бунин Иван Алексеевич - Темные аллеи

ерзлую грязь точно сахарной пудрой, и усадьба и видные из нее поля стали сизо-белы и просторны. На деревне кончали последнюю работу - ссыпали в погреба на зиму картошки, перебирая их, отбрасывая гнилые. Как-то он пошел пройтись по деревне, надев поддевку на лисьем меху и надвинув меховую шапку. Северный ветер трепал ему усы, жег щеки. Надо всем висело угрюмое небо, сизо-белое покатое поле за речкой казалось очень близким. В деревне лежали на земле возле порогов веретья с ворохами картошек. На веретьях сидели, работая, бабы и девки, закутанные в пеньковые шали, в рваных куртках, в разбитых валенках, с посиневшими лицами и руками, - он с ужасом думал: а под подолами у них совсем голые ноги!

   Когда он пришел домой, она стояла в прихожей, обтирая тряпкой кипящий самовар, чтобы нести его на стол, и тотчас сказала вполголоса:

   - Это вы, верно, на деревню ходили, там девки картошки перебирают... Что ж, гуляйте, гуляйте, высмат-ривайте себе какую получше!

   И, сдерживая слезы, выскочила в сенцы. К вечеру густо, густо повалил снег, и, пробегая мимо него по залу, она взглянула на него с неудержимым детским весельем и, дразня, шепнула:

   - Что, много теперь нагуляетесь? Да то ли еще будет - собаки по всему двору катаются - понесет такая кура, что и носу из дому не высунете!

   "Господи, - подумал он, - как же я соберусь с духом сказать ей, что вот-вот уеду!"

   И ему страстно захотелось быть как можно скорее в Москве. Мороз, метель, на площади, против Иверской, парные голубки с бормочущими бубенчиками, на Тверской высокий электрический свет фонарей в снежных вихрях... В Большом Московском блещут люстры, разливается струнная музыка, и вот он, кинув меховое оснеженное пальто на руки швейцарам, вытирая платком мокрые от снега усы, привычно, бодро входит по красному ковру в нагретую людную залу, в говор, в запах кушаний и папирос, в суету лакеев и все покрывающие, то распут-но-томные, то залихватски-бурные струнные волны...

   Весь ужин он не мог поднять глаз на ее беззаботную беготню, на ее успокоившееся лицо.

   Поздно вечером он надел валенки, старую енотовую шубу покойного Казакова, надвинул шапку и через заднее крыльцо вышел на вьюгу - дохнуть воздухом, посмотреть на нее. Но под навес крыльца уже нанесло целый сугроб, он споткнулся в нем и набрал целые рукава снега, дальше был сущий ад, белое несущееся бешенство. Он с трудом, утопая, обошел дом, добрался до переднего крыльца и, топая, отряхиваясь, вбежал в темные сенцы, гудевшие от бури, потом в теплую прихожую, где на рундуке горела свеча. Она выскочила из-за перегородки босая, в той же бумазейной юбчонке, всплеснула руками:

   - Господи! Да откуда ж это вы!

   Он сбросил на рундук шубу и шапку, осыпав его снегом, и в сумасшедшем восторге нежности схватил ее на руки. Она в таком же восторге вырвалась, схватила веник и стала обивать его белые от снега валенки и тащить их с ног:

   - Господи, и там полно снегу! Вы насмерть про-студитесь!

  

   Ночью, сквозь сон, он иногда слышал: однообразно шумит с однообразным напором на дом, потом бурно налетает, сыплет стрекочущим снегом в ставни, потрясая их, - и падает, отдаляется, шумит усыпительно... Ночь кажется бесконечной и сладкой - тепло постели, тепло старого дома, одинокого в белой тьме несущегося снеж-ного моря...

   Утром показалось, что это ночной ветер со стуком распахивает ставни, бьет ими в стены - открыл гла-за - нет, уже светло, и отовсюду глядит в залепленные снегом окна белая, белая белизна, нанесенная до самых подоконников, а на потолке лежит ее белый отсвет. Все еще шумит, несет, но тише и уже по-дневному. С изголовья тахты видны напротив два окна с двойными почерневшими от времени рамами в мелкую клетку, третье, влево от изголовья, белее и светлее всего. На потолке этот белый отсвет, а в углу дрожит, гудит и постукивает втягиваемая разгорающимся огнем заслонка печки - как хорошо, он спал, ничего не слыхал, а Таня, Танечка, верная, любимая, растворила ставни, потом тихо вошла в валенках, вся холодная, в снегу на плечах и на голове, закутанной пеньковым платком, и, став на колени, затопила. И не успел он подумать, как она вошла, неся поднос с чаем, уже без платка. С чуть заметной улыбкой взглянула, ставя поднос на столик у изголовья, в его по-утреннему ясные, со сна точно удивленные глаза:

   - Что ж вы так заспались?

   - А который час?

   Посмотрела на часы на столике и не сразу ответила - до сих пор не сразу разбирает, который час:

   - Десять... Без десяти минут девять...

   Взглянув на дверь, он потянул ее к себе за юбку. Она отклонилась, отстраняя его руку:

   - Никак нельзя, все проснулись...

   - Ну, на одну минуту!

   - Старуха зайдет...

   - Никто не зайдет - на одну минуту!

   - Ах, наказанье мне с вами!

   Быстро вынув одну за другой ноги в шерстяных чулках из валенок, легла, озираясь на дверь... Ах, этот крестьянский запах ее головы, дыхания, яблочный холо-док щеки! Он сердито зашептал:

   - Опять ты целуешься со сжатыми губами! Когда я тебя отучу!

   - Я не барышня... Погодите, я пониже ляжу... Ну, скорее, боюсь до смерти.

   И они уставились друг другу в глаза - пристально и бессмысленно, выжидательно.

   - Петруша...

   - Молчи. Зачем ты говоришь всегда в это время!

   - Да когда ж мне и поговорить с вами, как не в это время! Я не буду больше губы сжимать... Покляни-тесь, что у вас никого нету в Москве...

   - Не тискай меня так за шею.

   - Никто в жизни не будет так любить вас. Вот вы в меня влюбились, а я будто и сама в себя влюбилась, не нарадуюсь на себя... А если вы меня бросите...

   Выскочив с горячим лицом под навес заднего крыльца на вьюгу, она, стоя, присела на мгновенье, потом ки-нулась навстречу белым вихрям на переднее крыльцо, утопая выше голых колен.

   В прихожей пахло самоваром. Старая горничная, сидя на рундуке под высоким окном в снегу, схлебывала с блюдечка и, не отрываясь от него, покосилась:

   - Куда это тебя носило? Вся в снегу вывалялась.

   - Петру Николаичу чай подавала.

   - Что ж ты ему в людскую, что ль, подавала? - Знаем мы твой чай!

   - Ну, знаете, и на здоровье. Барыня встали?

   - Хватилась! Пораньше тебя.

   - И все-то вы сердитесь!

   И, счастливо вздохнув, она пошла за перегородку, за своей чашкой, и чуть слышно запела там:

  

   Уж как выйду я в сад,

   Во зеленый сад,

   Во зеленый сад гулять,

   Свово милова встречать...

  

   Днем, сидя в кабинете за книгой, слушая все тот же то слабеющий, то угрожающе растущий шум вокруг дома, все больше тонувшего в снегах среди со всех сто-рон несущейся молочной белизны, он думал: как стихнет, так уеду.

   Вечером он улучил минуту сказать ей, чтобы она пришла к нему ночью попозднее, когда дом крепче всего спит, - на всю ночь, до утра. Она покачала головой, подумала и сказала: хорошо. Это было очень страшно, но тем слаще.

   То же чувствовал и он. И волновала еще жалость к ней: и не знает, что это их последняя ночь!

   Ночью он то засыпал, то в тревоге просыпался: решится ли прийти? Тьма дома, шум вокруг этой тьмы, трясутся ставни, в печке то и дело завывает... Вдруг он в страхе очнулся: не услыхал, - услыхать ее в той преступной осторожности, с которой она пробиралась в густой темноте по дому, нельзя было, - не услыхал, а почувствовал, что она, невидимая, уже стоит у тахты. Он протянул руки. Она молча нырнула под одеяло к нему. Он слышал, как стучит ее сердце, чувствовал ее озябшие босые ноги и шептал самые горячие слова, какие только мог найти и выговорить.

   Они долго лежали так, грудь с грудью, целуясь с такой крепостью, что больно было зубам. Она помнила, что он не велел ей сжимать рот, и, стараясь угодить ему, раскрывала его, как галчонок.

   - Ты, небось, совсем не спала?

   Она ответила радостным шепотом:

   - Ни минуточки. Все ждала...

   Нашарив на столике спички, он зажег свечу. Она в страхе ахнула:

   - Петруша, что ж это вы сделали? А ну-ка старуха проснется, увидит свет...

   - Черт с ней, - сказал он, глядя на ее раскрас-невшееся личико. - Черт с ней, я хочу видеть тебя...

   Взяв ее, он не спускал с нее глаз. Она прошептала:

   - Я боюсь, - что это вы на меня так смотрите?

   - Да то, что лучше тебя на свете нет. Эта головка с этой маленькой косой вокруг нее, как у молоденькой Венеры...

   Глаза ее засияли смехом, счастьем:

   - Какая это Винера?

   - Да уж такая... И эта рубашонка...

   - А вы купите мне миткалевую... Верно, вы правда меня очень любите?

   - Нисколько не люблю. И опять ты пахнешь не то перепелом, не то сухой коноплей...

   - Отчего ж вам это нравится? Вот вы говорили, что я всегда говорю в это время... а теперь... сами говорите...

   Она начала все крепче прижимать его к себе, хотела еще что-то сказать и уже не могла...

   Потом он потушил свечу и долго лежал молча, курил и думал: а все-таки надо сказать, ужасно, но надо! И чуть слышно начал:

   - Танечка...

   - Что? - так же таинственно спросила она.

   - Ведь мне надо уезжать...

   Она даже поднялась:

   - Когда?

   - Все-таки скоро... очень скоро... У меня есть неотложные дела...

   Она упала на подушку:

   - Господи!

   Его какие-то дела где-то там, в какой-то Москве, внушали ей нечто вроде благоговения. Но как же все-таки расстаться с ним ради этих дел? И она замолчала, быстро и беспомощно ища в уме выхода из этого неразрешимого ужаса. Выхода не было. Хотелось крикнуть: "Возьмите меня с собой!" Но она не смела - разве это возможно?

   - Не могу же я век тут жить...

   Она слушала и соглашалась: да, да...

   - Не могу же я взять тебя с собой... Она вдруг отчаянно выговорила:

   - Почему?

   Он быстро подумал: "Да, почему, почему?" И по-спешно ответил:

   - У меня нет дома, Таня, я всю жизнь езжу с места на место... В Москве живу в номерах... И ни на ком никогда не женюсь...

   - Отчего?

   - Оттого, что уж такой я родился.

   - И ни на ком никогда не женитесь?

   - Ни на ком, никогда! И даю тебе честное слово, мне, ей-Богу, необходимо, очень важные и неотложные дела. К Рождеству непременно приеду!

   Она припала головой к нему, полежала, капая на его руки теплыми слезами, и прошептала:

   - Ну, я пойду... Скоро светать начнет... И, поднявшись, стала в темноте крестить его:

   - Сохрани вас Царица Небесная, сохрани Матерь Божия!

   Прибежав к себе за перегородку, она села на постель и, прижав к груди руки, слизывая с губ слезы, стала шептать под гул метели в сенцах:

   - Господи батюшка! Царица Небесная! Дай, Гос-поди, чтоб не утихало хоть еще дня два!

  

   Через два дня он уехал, - еще проносились по двору утихающие вихри, но он не мог больше длить тайное мучение ее и свое и не сдался на уговоры Казаковой подождать хоть до завтра.

   И дом и вся усадьба опустели, умерли. И представить себе Москву и его в ней, его жизнь там, его какие-то дела, не было никакой возможности.

  

   На Рождество он не приехал. Что это были за дни! В какой муке неразрешающегося ожидания, в ка-ком жалком притворстве перед самой собой, будто и нет никакого ожидания, шло время с утра до вечера! И все Святки она ходила в самом лучшем своем наряде - в том платье и в тех полсапожках, в которых он встретил ее тогда осенью, на вокзале, в тот незаб-венный вечер.

   На Крещенье она почему-то жадно верила, что вот-вот покажутся из-под горы мужицкие санки, ко-торые он наймет на станции, не прислав письма, что-бы за ним выслали лошадей, весь день не вставала с рундука в прихожей, глядя во двор до боли в гла-зах. Дом был пуст, - Казакова уехала в гости к со-седям, старуха обедала в людской, сидела там и пос-ле обеда, наслаждаясь злословием перед кухаркой. А она даже и обедать не ходила, сказала, что живот болит...

   Но вот стало вечереть. Она взглянула еще раз на пустой двор в блестящем насте и поднялась, твердо сказав себе: конец, никого мне больше не нужно, ничего не желаю я ждать! - и пошла, наряженная, гуляющим шагом по залу, по гостиной, в свете зимней, желтой зари из окон, громко и беззаботно запела - с облег-чением конченой жизни:

  

   Уж как выйду я в сад,

   Во зеленый сад,

   Во зеленый сад гулять,

   Свово милова встречать!

  

   И как раз на словах о милом вошла в кабинет, увидала его пустую тахту, пустое кресло возле письменного стола, где когда-то сидел он с книгой в руках, и упала в кресло, головой на стол, рыдая и крича: "Царица Небесная, пошли мне смерть!"

  

   Он приехал в феврале - когда она уже совсем похоронила в себе всякую надежду увидать его хоть еще один раз в жизни.

   И как будто возвратилось все прежнее.

   Он был поражен, увидя ее, - так похудела и поблекла она вся, так несмелы и грустны были ее глаза. Поразилась и она в первую минуту: и он показался ей как будто другим, постаревшим, чужим и даже неприятным - усы у него стали как будто больше, голос грубей, его смех и разговор, пока он раздевался в прихожей, были не в меру громки и неестественны, ей неловко было взглянуть ему в глаза... Но оба постарались скрыть все это друг от друга, и вскоре все пошло как будто по-прежнему.

   Потом опять стало подходить страшное время - время его нового отъезда. Он поклялся ей на образ, что приедет к Святой и уже на целое лето. Она поверила; но подумала: "А летом что будет? Опять то же, что теперь?" Этого теперь ей было уже мало - нужно было или совсем, совсем прежнее, а не повторение, или не-раздельная жизнь с ним, без разлук, без новых мучений, без стыда напрасных ожиданий. Но она старалась гнать от себя эту мысль, старалась представить себе все то летнее счастье, когда столько будет им свободы вез-де... - ночью и днем, в саду, в поле, на гумне, и он будет долго, долго возле нее...

  

   Накануне его нового отъезда ночь была уже предве-сенняя, светлая и ветреная. За домом волновался сад, и все долетал оттуда разносимый ветром злой и беспомощ-ный, отрывистый лай собак над ямой в елках: там сидела лисица, которую поймал в капкан и принес на барский двор лесник Казаковой.

   Он лежал на тахте на спине с закрытыми глазами. Она рядом с ним на боку, подложив ладонь под грустную головку. Оба молчали. Наконец она прошептала:

   - Петруша, вы спите?

   Он открыл глаза, посмотрел в легкий сумрак комнаты, слева озаренный золотистым светом из бокового окна:

   - Нет. А что?

   - А ведь вы меня больше не любите, даром погубили, - спокойно сказала она.

   - Почему же даром? Не говори глупостей.

   - Грех вам будет. Куда ж я теперь денусь?

   - А зачем тебе куда-нибудь деваться?

   - Вот вы опять, опять уедете в эту свою Москву, а что ж я одна тут буду делать!

   - Да все то же, что и прежде делала. А потом - ведь я тебе твердо сказал: на Святой на целое лето приеду.

   - Да, может, и приедете... Только прежде вы мне не говорили таких слов: "А зачем тебе куда-нибудь деваться?" Вы меня правда любили, говорили, что милей меня не видали. Да и такая я разве была?

   Да, не такая, подумал он. Ужасно изменилась.

   - Прошло мое времечко, - сказала она. - Вскочу, бывало, к вам - и боюсь до смерти и радуюсь: ну, слава Богу, старуха заснула. А теперь и ее не боюсь...

   Он пожал плечами:

   - Я тебя не понимаю. Дай-ка мне папиросы со столика...

   Она подала. Он закурил:

   - Не понимаю, что с тобой. Ты просто нездорова...

   - Вот оттого-то, верно, и не мила я вам стала. А чем же я больна?

   - Ты меня не понимаешь. Я говорю, что ты душевно нездорова. Потому что подумай, пожалуйста, что такое случилось, откуда ты взяла, что я тебя больше не люблю? И что ж все одно и то же твердить: бывало, бывало...

   Она не ответила. Светило окно, шумел сад, долетал отрывистый лай, злой, безнадежный, плачущий... Она тихонько слезла с тахты и, прижав рукав к глазам, подергивая головой, мягко пошла в своих шерстяных чулках к дверям в гостиную. Он негромко и строго окликнул ее:

   - Таня.

   Она обернулась, ответила чуть слышно:

   - Чего вам?

   - Поди ко мне.

   - Зачем?

   - Говорю, поди.

   Она покорно подошла, склонив голову, чтобы он не видал, что все лицо у нее в слезах.

   - Ну, что вам?

   - Сядь и не плачь. Поцелуй меня, - ну? Он сел, она села рядом и обняла его, тихо рыдая. "Боже мой, что же мне делать! - с отчаянием подумал он. - Опять эти теплые детские слезы на детском горячем лице... Она даже и не подозревает всей силы моей любви к ней! А что я могу? Увезти ее с собой? Куда? На какую жизнь? И что из этого выйдет? Связать, погубить себя навеки?" И стал быстро шептать, чувствуя, как и его слезы щекочут ему нос и губы:

   - Танечка, радость моя, не плачь, послушай: я приеду весной на все лето, и вот правда пойдем мы с тобой "во зеленый сад" - я слышал эту твою песенку и вовеки не забуду ее, - поедем на шарабане в лес - помнишь, как мы ехали на шарабане со станции?

   - Никто меня с тобой не пустит! - горько про-шептала она, мотая на его груди головой, в первый раз говоря ему "ты". - И никуда ты со мной не поедешь...

   Но он уже слышал в ее голосе робкую радость, надежду.

   - Поеду, поеду, Танечка! И не смей мне больше говорить "вы". И плакать не смей...

   Он взял ее под ноги в шерстяных чулках и пересадил ее, легонькую, к себе на колени:

   - Ну скажи: "Петруша, я тебя очень люблю!"

   Она тупо повторила, икнув от слез:

   - Я тебя очень люблю...

   Это было в феврале страшного семнадцатого года. Он был тогда в деревне в последний раз в жизни.

  

  

  

  

  

  

   Когда он был в шляпе, - шел по улице или стоял в вагоне метро, - и не видно было, что его коротко стриженные красноватые волосы остро серебрятся, по свежести его худого, бритого лица, по прямой выправке худой, высокой фигуры в длинном непромокаемом пальто, ему можно было дать не больше сорока лет. Только светлые глаза его смотрели с сухой грустью и говорил и держался он как человек, много испытавший в жизни. Одно время он арендовал ферму в Провансе, наслышался едких провансальских шуток и в Париже любил иногда вставлять их с усмешкой в свою всегда сжатую речь. Многие знали, что еще в Константинополе его бросила жена и что живет он с тех пор с постоянной раной в душе. Он никогда и никому не открывал тайны этой раны, но иногда невольно намекал на нее, - неприятно шутил, если разговор касался женщин:

   - Rien n'est plus difficile que de reconnaitre un bon melon et une femme de bien*.

  

   * - Нет ничего более трудного, как распознать хороший арбуз и порядочную женщину (франц.)

  

   Однажды, в сырой парижский вечер поздней осенью, он зашел пообедать в небольшую русскую столовую в одном из темных переулков возле улицы Пасси. При столовой было нечто вроде гастрономического магазина - он бессознательно остановился перед его широким окном, за которым были видны на подоконнике розовые бутылки конусом с рябиновкой и желтые кубастые с зубровкой, блюдо с засохшими жареными пирожками, блюдо с посеревшими рублеными котлетами, коробка халвы, коробка шпротов, дальше стойка, уставленная закусками, за стойкой хозяйка с неприязненным русским лицом. В магазине было светло, и его потянуло на этот свет из темного переулка с холодной и точно сальной мостовой. Он вошел, поклонился хозяйке и прошел в еще пустую, слабо освещенную комнату, прилегавшую к магазину, где белели накрытые бумагой столики. Там он не спеша повесил свою серую шляпу и длинное пальто на рога стоячей вешалки, сел за столик в самом дальнем углу и, рассеянно потирая руки с рыжими волосатыми кистями, стал читать бесконечное перечисление закусок и кушаний, частью напечатанное, частью написанное расплывшимися лиловыми чернилами на просаленном листе. Вдруг его угол осветился, и он увидал безучастно-вежливо подходящую женщину лет тридцати, с черными волосами на прямой пробор и черными глазами, в белом переднике с прошивками и в черном платье.

   - Bonsoir, monsieur [Добрый вечер, сударь (франц.).], - сказала она приятным голосом.

   Она показалась ему так хороша, что он смутился и неловко ответил:

   - Bonsoir... Но вы ведь русская?

   - Русская. Извините, образовалась привычка говорить с гостями по-французски.

   - Да разве у вас много бывает французов?

   - Довольно много, и все спрашивают непременно зубровку, блины, даже борщ. Вы что-нибудь уже выбрали?

   - Нет, тут столько всего... Вы уж сами посоветуйте что-нибудь.

   Она стала перечислять заученным тоном:

   - Нынче у нас щи флотские, битки по-казацки... можно иметь отбивную телячью котлетку или, если желаете, шашлык по-карски...

   - Прекрасно. Будьте добры дать щи и битки.

   Она подняла висевший у нее на поясе блокнот и записала на нем кусочком карандаша. Руки у нее были очень белые и благородной формы, платье поношенное, но, видно, из хорошего дома.

   - Водочки желаете?

   - Охотно. Сырость на дворе ужасная.

   - Закусить что прикажете? Есть чудная дунайская сельдь, красная икра недавней получки, коркуновские огурчики малосольные...

   Он опять взглянул на нее: очень красив белый передник с прошивками на черном платье, красиво выдаются под ним груди сильной молодой женщины... полные губы не накрашены, но свежи, на голове просто свернутая черная коса, но кожа на белой руке холеная, ногти блестящие и чуть розовые, - виден маникюр...

   - Что я прикажу закусить? - сказал он, улыбаясь. - Если позволите, только селедку с горячим картофелем.

   - А вино какое прикажете?

   - Красное. Обыкновенное, - какое у вас всегда дают к столу.

   Она отметила на блокноте и переставила с соседнего стола на его стол графин с водой. Он закачал головой:

   - Нет, мерси, ни воды, ни вина с водой никогда не пью. L'eau gate le vin comme la charette le chemin et la femme - I'ame [Вода портят вино так же, как повозка дорогу и как женщина душу (франц.)].

   - Хорошего же вы мнения о нас! - безразлично ответила она и пошла за водкой и селедкой. Он посмотрел ей вслед - на то, как ровно она держалась, как колебалось на ходу ее черное платье... Да, вежливость и безразличие, все повадки и движения скромной и достойной служащей. Но дорогие хорошие туфли. Откуда? Есть, вероятно, пожилой, состоятельный "ami"... ["Друг" (франц.).] Он давно не был так оживлен, как в этот вечер, благодаря ей, и последняя мысль возбудила в нем некоторое раздражение. Да, из году в год, изо дня в день, втайне ждешь только одного, - счастливой любовной встречи, живешь, в сущности, только надеждой на эту встречу - и все напрасно...

   На другой день он опять пришел и сел за свой столик. Она была сперва занята, принимала заказ двух французов и вслух повторяла, отмечая на блокноте:

   - Cavair rouge, salade russe... Deux chachlyks.. [Красной икры, винегрета... Два шашлыка... (франц.)]

   Потом вышла, вернулась и пошла к нему с легкой улыбкой, уже как к знакомому:

   - Добрый вечер. Приятно, что вам у нас понравилось.

   Он весело приподнялся:

   - Доброго здоровья. Очень понравилось. Как вас величать прикажете?

   - Ольга Александровна. А вас, позвольте узнать?

   - Николай Платоныч.

   Они пожали друг другу руки, и она подняла блокнот:

   - Нынче у нас чудный рассольник. Повар у нас замечательный, на яхте у великого князя Александра Михайловича служил.

   - Прекрасно, рассольник так рассольник... А вы давно тут работаете?

   - Третий месяц.

   - А раньше где?

   - Раньше была продавщицей в Printemps.

   - Верно, из-за сокращений лишились места?

   - Да, по доброй воле не ушла бы.

   Он с удовольствием подумал, что, значит, дело не в "ami", - и спросил:

   - Вы замужняя?

   - Да.

   - А муж ваш что делает?

   - Работает в Югославии. Бывший участник белого движения. Вы, вероятно, тоже?

   - Да, участвовал и в великой и в гражданской войне.

   - Это сразу видно. И, вероятно, генерал, - сказала она, улыбаясь.

   - Бывший. Теперь пишу истории этих войн по заказам разных иностранных издательств... Как же это вы одна?

   - Так вот и одна...

   На третий вечер он спросил:

   - Вы любите синема?

   Она ответила, ставя на стол мисочку с борщом:

   - Иногда бывает интересно.

   - Вот теперь идет в синема "Etoile" какой-то, говорят, замечательный фильм. Хотите пойдем посмотрим? У вас есть, конечно, выходные дни?

   - Мерси. Я свободна по понедельникам.

   - Ну вот и пойдем в понедельник. Нынче что? Суббота? Значит послезавтра. Идет?

   - Идет. Завтра вы, очевидно, не придете?

   - Нет, еду за город, к знакомым. А почему вы спрашиваете?

   - Не знаю... Это странно, но я уж как-то привыкла к вам.

   Он благодарно взглянул на нее и покраснел:

   - И я к вам. Знаете, на свете так мало счастливых встреч...

   И поспешил переменить разговор:

   - Итак, послезавтра. Где же нам встретиться? Вы где живете?

   - Возле метро Motte-Picquet.

   - Видите, как удобно, - прямой путь до Etoile. Я буду ждать вас там при выходе из метро ровно в восемь с половиной.

   - Мерси.

   Он шутливо поклонился:

   - C'est moi qui vous remercie*. Уложите детей, - улыбаясь, сказал он, чтобы узнать, нет ли у нее ребенка, - и приезжайте.

  

   * - Это я вас благодарю (франц.).

  

   - Слава Богу, этого добра у меня нет, - ответила она и плавно понесла от него тарелки.

   Он был и растроган и хмурился, идя домой. "Я уже привыкла к вам..." Да, может быть, это и есть долгожданная счастливая встреча. Только поздно, поздно. Le bon Dieu envoie toujours des culottes a ceux qui n'ont pas de derriere...*

  

   * - Милосердный господь всегда дает штаны тем, у кого нет зада... (франц.)

  

   Вечером в понедельник шел дождь, мглистое небо над Парижем мутно краснело. Надеясь поужинать с ней на Монпарнассе, он не обедал, зашел в кафе на Chauss~e de la Muette, съел сандвич с ветчиной, выпил кружку пива и, закурив, сел в такси. У входа в метро Etoile остановил шофера и вышел под дождь на тротуар - толстый, с багровыми щеками шофер доверчиво стал ждать его. Из метро несло банным ветром, густо и черно поднимался по лестницам народ, раскрывая на ходу зонтики, газетчик резко выкрикивал возле него низким утиным кряканьем названия вечерних выпусков. Внезапно в подымавшейся толпе показалась она. Он радостно двинулся к ней навстречу:

   - Ольга Александровна...

   Нарядно и модно одетая, она свободно, не так, как в столовой, подняла на него черно-подведенные глаза, дамским движением подала руку, на которой висел зонтик, подхватив другой подол длинного вечернего платья, - он обрадовался еще больше: "Вечернее платье, - значит, тоже думала, что после синема поедем куда-нибудь", - и отвернул край ее перчатки, поцеловал кисть белой руки.

   - Бедный, вы долго ждали?

   - Нет, я только что приехал. Идем скорей в такси...

   И с давно не испытанным волнением он вошел за ней в полутемную пахнущую сырым сукном карету. На повороте карету сильно качнуло, внутренность ее на мгновение осветил фонарь, - он невольно поддержал ее за талию, почувствовал запах пудры от ее щеки, увидал ее крупные колени под вечерним черным платьем, блеск черного глаза и полные в красной помаде губы: совсем другая женщина сидела теперь возле него.

   В темном зале, глядя на сияющую белизну экрана, по которой косо летали и падали в облаках гулко жужжащие распластанные аэропланы, они тихо переговаривались:

   - Вы одна или с какой-нибудь подругой живете?

   - Одна. В сущности, ужасно. Отельчик чистый, теплый, но, знаете, из тех, куда можно зайти на ночь или на часы с девицей... Шестой этаж, лифта, конечно, нет, на четвертом этаже красный коврик на лестнице кончается... Ночью, в дождь страшная тоска. Раскроешь окно - ни души нигде, совсем мертвый город, Бог знает где-то внизу один фонарь под дождем... А вы, конечно, холостой и тоже в отеле живете?

   - У меня небольшая квартирка в Пасси. Живу тоже один. Давний парижанин. Одно время жил в Провансе, снял ферму, хотел удалиться от всех и ото всего, жить трудами рук своих - и не вынес этих трудов. Взял в помощники одного казачка, оказался пьяница, мрачный, страшный во хмелю человек, завел кур, кроликов - дохнут, мул однажды чуть не загрыз меня, - очень злое и умное животное... И, главное, полное одиночество. Жена меня еще в Константинополе бросила.

   - Вы шутите?

   - Ничуть. История очень обыкновенная. Qui se marie par amour a bonne nuits et mauvais jours*. А у меня даже и того и другого было очень мало. Бросила на второй год замужества.

  

   * - Кто женится по любви, тот имеет хорошие ночи и скверные дни (франц.)

  

   - Где же она теперь?

   - Не знаю...

   Она долго молчала. По экрану дурацки бегал на раскинутых ступнях в нелепо огромных разбитых башмаках и в котелке набок какой-то подражатель Чаплина.

   - Да, вам, верно, очень одиноко, - сказала она.

   - Да. Но что ж, надо терпеть. Patience - medecine des pauvres*.

  

   * - Терпенье - медицина бедных (франц.).

  

   - Очень грустная medecine.

   - Да, невеселая. До того, - сказал он, усмехаясь, - что я иногда даже в "Иллюстрированную Россию" заглядывал, - там, знаете, есть такой отдел, где печатается нечто вроде брачных и любовных объявлений: "Русская девушка из Латвии скучает и желала бы переписываться с чутким русским парижанином, прося при этом прислать фотографическую карточку... Серьезная дама шатенка, не модерн, но симпатичная, вдова с девятилетним сыном, ищет переписки с серьезной целью с трезвым господином не моложе сорока лет, материально обеспеченным шоферской или какой-либо другой работой, любящим семейный уют. Интеллигентность не обязательна..." Вполне ее понимаю - не обязательна.

   - Но разве у вас нет друзей, знакомых?

   - Друзей нет. А знакомства плохая утеха.

   - Кто же ваше хозяйство ведет?

   - Хозяйство у меня скромное. Кофе варю себе сам, завтрак готовлю тоже сам. К вечеру приходит femme de menage*.

  

   * - Приходящая домашняя работница (франц.).

  

   - Бедный! - сказала она, сжав его руку.

   И они долго сидели так, рука с рукой, соединенные сумраком, близостью мест, делая вид, что смотрят на экран, к которому дымной синевато-меловой полосой шел над их головами свет из кабинки на задней стене. Подражатель Чаплина, у которого от ужаса отделился от головы проломленный котелок, бешено летел на телеграфный столб в обломках допотопного автомобиля с дымящейся самоварной трубой. Громкоговоритель музыкально ревел на все голоса, снизу, из провала дымного от папирос зала, - они сидели на балконе, - гремел вместе с рукоплесканиями отчаянно-радостный хохот. Он наклонился к ней:

   - Знаете что? Поедемте куда-нибудь на Монпарнас, например, тут ужасно скучно и дышать нечем...

   Она кивнула головой и стала надевать перчатки.

   Снова сев в полутемную карету и глядя на искристые от дождя стекла, то и дело загоравшиеся разноцветными алмазами от фонарных огней и переливавшихся в черной вышине то кровью, то ртутью реклам, он опять отвернул край ее перчатки и продолжительно поцеловал руку. Она посмотрела на него тоже странно искрящимися глазами с угольно-крупными ресницами и любовно-грустно потянулась к нему лицом, полными, с сладким помадным вкусом губами.

   В кафе "Coupole" начали с устриц и анжу, потом заказали куропаток и красного бордо. За кофе с желтым шартрезом оба слегка охмелели. Много курили, пепельница была полна ее окровавленными окурками. Он среди разговора смотрел на ее разгоревшееся лицо и думал, что она вполне красавица.

   - Но скажите правду, - говорила она, щепотками снимая с кончика языка крошки табаку, - ведь были же у вас встречи за эти годы?

   - Были. Но вы догадываетесь, какого рода. Ночные отели... А у вас?

   Она помолчала:

   - Была одна очень тяжелая история... Нет, я не хочу говорить об этом. Мальчишка, сутенер в сущности... Но как вы разошлись с женой?

   - Постыдно. Тоже был мальчишка, красавец гречонок, чрезвычайно богатый. И в месяц, два не осталось и следа от чистой, трогательной девочки, которая просто молилась на белую армию, на всех на нас. Стала ужинать с ним в самом дорогом кабаке в Пера, получать от него гигантские корзины цветов... "Не понимаю, неужели ты можешь ревновать меня к нему? Ты весь день занят, мне с ним весело, он для меня просто милый мальчик и больше ничего..." Милый мальчик! А самой двадцать лет. Нелегко было забыть ее, - прежнюю, екатеринодарскую...

   Когда подали счет, она внимательно просмотрела его и не велела давать больше десяти процентов на прислугу. После этого им обоим показалось еще страннее расстаться через полчаса.

   - Поедемте ко мне, - сказал он печально. - Посидим, поговорим еще...

   - Да, да, - ответила она, вставая, беря его под руку и прижимая ее к себе.

   Ночной шофер, русский, привез их в одинокий переулок, к подъезду высокого дома, возле которого в металлическом свете газового фонаря, сыпался дождь на жестяной чан с отбросами. Вошли в осветившийся вестибюль, потом в тесный лифт и медленно потянулись вверх, обнявшись и тихо целуясь. Он успел попасть ключом в замок своей двери, пока не погасло электричество, и ввел ее в прихожую, потом в маленькую столовую, где в люстре скучно зажглась только одна лампочка. Лица у них были уже усталые. Он предложил еще выпить вина.

   - Нет, дорогой мой, - сказала она, - я больше не могу.

   Он стал просить:

   - Выпьем только по бокалу белого, у меня стоит за окном отличное пуи.

   - Пейте, милый, а я пойду разденусь и помоюсь. И спать, спать. Мы не дети, вы, я думаю, отлично знали, что раз я согласилась ехать к вам... И вообще, зачем нам расставаться?

   Он от волнения не мог ответить, молча провел ее в спальню, осветил ее и ванную комнату, дверь в которую была из спальни открыта. Тут лампочки горели ярко, всюду шло тепло от топок, меж тем как по крыше бегло и мерно стучал дождь. Она тотчас стала снимать через голову длинное платье.

   Он вышел, выпил подряд два бокала ледяного, горького вина и не мог удержать себя, опять пошел в спальню. В спальне, в большом зеркале на стене напротив, ярко отражалась освещенная ванная комната. Она стояла спиной к нему, вся голая, белая, крепкая, наклонившись над умывальником, моя шею и груди.

   - Нельзя сюда! - сказала она и, накинув купальный халат, не закрыв налитые груди, белый сильный живот и белые тугие бедра, подошла и как жена обняла его. И как жену обнял и он ее, все ее прохладное тело, целуя еще влажную грудь, пахнущую туалетным мылом, глаза и губы, с которых она уже вытерла краску...

   Через день, оставив службу, она переехала к нему.

   Однажды зимой он уговорил ее взять на свое имя сейф в Лионском кредите и положить туда все, что им было заработано:

   - Предосторожность никогда не мешает, - говорил он. - L'amour fail danser les anes*, и я чувствую себя так, точно мне двадцать лет. Но мало ли что может быть...

  

   * - Любовь заставляет даже ослов танцевать (франц.).

  

   На третий день Пасхи он умер в вагоне метро