Брюсов Валерий Яковлевич - Обручение Даши

  

  

   VI

  

  По обыкновению при свете лампадки, Кузьма писал свой "Журнал или дневник". На этот раз он подробно описывал свою попытку научиться танцам. Так как он писал французскими буквами, то мог не бояться, что его записки попадут в руки отца.

  "Выпросил-таки у папеньки, - писал Кузьма, - 15 рублей, чтобы учиться танцевать. Спервоначалу нипочем не хотел давать, все твердил: "Нам, оно, не к лицу". Спасибо, маменька подсобила. Теперь, говорит, везде танцуют, вот у Семипятого, на что первейший купец, в дому танцы бывают. Дал. "Отвяжись", - говорит.

  Я пошел искать учителя. В "Ведомостях" было объявление: "Учитель бальных танцев Вишневский. Средне-Кисловский переулок, дом Архипова". Искал, искал, насилу нашел дом. "Где, спрашиваю, танцевальный учитель здесь живет?" - "А это, говорит, нужно идти прямо, потом заворотить на другой двор, и прямо упретесь в крыльцо". Насилу разыскал крыльцо, взобрался по лестнице, чуть не упал: темно и склизко. Попал в кухню, дальше прошел в залу; там один ученик уже учится, скрипач играет, а учитель показывает. Меня спрашивают: "Что вам угодно?" - "Мне, говорю, надобно танцам выучиться". - "Это можно, говорит, какие же вы хотите танцы?" - "А сколько вы берете, чтобы выучить вальсу?" - "Пять рублей. У меня все равно: французская кадриль, лансье, полька, мазурка тромбле, галоп, одинаково пять рублей за каждый". - "Мне, говорю, к четвергу нужно". - "Можно и к четвергу. Сегодня вторник, так в два дня очень можно выучиться. Можно и в три часа, ежели хорошенько показать". - "А меньше пяти рублей нельзя никак?" - "Да вы разочтите: скрипачу нужно три рубля дать, себе за труды и на расходы всего два рубля"...

  С такою же обстоятельностью описывал Кузьма и весь свой разговор с танцевальным учителем и свой первый урок. Ему все казалось, что учитель смеется над неловкостью его движений, и описание урока несколько раз прерывалось восклицаниями: "Да где же мне было хорошие манеры приобрести!" или "Какая уж у меня грация, коли целый день над конторкой сидишь!" За описанием урока неожиданно последовали стихи, под которыми была поставлена подпись: "Сочинял Козим Руссаков, 12 октября 1862 года."

  Ты предо мною показалась,

  Как будто чудная мечта,

  И сердцу в этот миг казалось,

  Что засияла красота.

  Ты не была подобна многим,

  Тем детям ложной суеты,

  Но ты смотрела взором строгим,

  Как гений смотрит с высоты.

  Во втором стихе Кузьма сначала написал "райская мечта", а в последнем - "ангел смотрит", но потом тщательно зачеркнул эти выражения и заменил другими: "рай" и "ангел" - глупые предрассудки.

  Тихонько отворилась дверь, и вошла Даша.

  - Не помешаю, Кузя?

  - Ничего. Поговорить хочешь?

  - Надо-ть, Кузя.

  Однако заговорить сразу о своем деле Даша не решилась и, помолчав, спросила:

  - А вот тетя Маргарита намедни рассказывала, будто какой-то колдун показывал государю мертвых. Как ты думаешь, правда это?

  - Все это враки, Даша, никаких колдунов не бывает.

  - Она говорила, будто государю хотелось посмотреть своих предков, и велел вызвать отца своего Николая Павловича. Колдун вызвал, и тот будто дотронулся до щеки государя. Потом пожелал видеть Екатерину, и та погрозила ему пальцем. Еще после Петра Первого. Колдун говорит, что хоть и можно, но очень трудно. И такой он показался страшный, что государь упал в обморок.

  - Напрасно ты слушаешь, Даша, всякие глупости. Опять наступило молчание. Кузьма был недоволен, что

  Даша помешала ему писать. У нее же все не хватало духу начать речь о том, за чем собственно она и пришла.

  - Я теперь, Кузя, - сказала Даша, - читаю роман, Зотова сочинение: "Цын-Киу-Тонг, или три добрые дела духа тьмы", - очень интересно.

  - Тоже небось Маргарита принесла? Все ты вздор читаешь. Я же давал тебе дельные книжки!

  - Да что ты, Кузя: то - "глупость", то - "вздор". Уж будто все тебя дурее. Скучные они, твои дельные книжки-то.

  - Скучные потому, что в тебе нет потребности развивать себя.

  Замолчали в третий раз. Кузьма уже готов был сказать Даше, чтобы она не мешала ему заниматься делом, как вдруг она заговорила:

  - Я, Кузя, хочу из дому уйти.

  - Как уйти из дому? Куда же ты уйдешь? Потупясь, Даша стала сбивчиво объяснять свое решение.

  В ее словах были отголоски проповеди Аркадия, которую она поняла как-то по-своему, собственные измышления в духе прочитанных ею романов и искреннее чувство тоски и страха за свое будущее. Несколько раз во время речи Даша принималась всхлипывать, так как, по уверению тетеньки, "глаза у нее были на мокром месте". Кузьма слушал сумрачно.

  - Как я подумаю, братик, - говорила Даша, - что быть мне за этим самым Гужским, так у меня душа перевертывается. Ведь он меня бить будет. Опять же у него дети. Почему я такая несчастная? Аркадий так меня стыдил, пересказать нельзя. Он мне говорит: "Приходи ко мне, и мы начнем новую жизнь. Я, говорит, без тебя был несчастен и очень тебя люблю". Правда, Кузя, так и сказал. У меня даже дух захватило. Оно, конечно, боязно: как же супротив дяденьки и без благословения? Да Аркадий пообещал в деревне повенчаться. Теперича я и думаю, как лучше. Все равно один конец, так лучше попытать. А? Скажи, Кузя?

  - Прежде всего, - рассудительно сказал Кузьма, - постарайся говорить правильно. Что это за "теперича", "супротив", "боязно"; надо говорить: "теперь", "против", "страшно. За твои слова мне перед другими бывает стыдно.

  - Эх, Кузя! До слов ли мне, когда впору руки на себя наложить. Тетенька говорила, что на той неделе быть смотринам. Неволят меня за старика, а ежели я Аркадия пламенно люблю?

  Вопрос был серьезный. Кузьма встал и начал ходить по комнате. Разговор шел вполголоса, чтобы не разбудить родителей, и; так же, полушепотом, Кузьма стал спрашивать Дашу.

  - Аркадий сказал, что любит тебя? Звал уйти к нему?

  - Вот тебе крест, братик!

  - Подумай, Даша, какая ты ему пара? Он - образованный, личность видающаяся, у него высшие стремления. Можешь ли ты сознательно разделять его взгляды, быть сотрудницей в его работах, поддерживать его? Не окажешься ли ты для него лишним бременем? Может быть, он из благородства хочет помочь тебе. Хорошо ли. пользоваться таким великодушным порывом души?

  Когда при Даше говорили "страшные" слова, она всегда начинала в ответ плакать. Так и теперь она отозвалась сквозь слезы:

  - Ведь я его люблю, Кузя! Ужасно буду любить! Усы у него - просто прелесть!

  Кузьма втайне был очень польщен тем, что Аркадий, перед которым он все же благоговел, избрал Дашу. Привыкнув к ней с детства, Кузьма ценил в ней душу искреннюю, легко увлекающуюся, не лишенную своеобразной поэзии. Но вместе е тем Кузьма считая своим долгом оберечь своего друга от неосторожного порыва, внушенного, может быть, излишним благородством.

  Долго Кузьма полушепотом уговаривал Дашу не спешить с исполнением своего решения.

  - Ежели тебе так невыносимо идти замуж за Гужского, почему ты не сказала этого папеньке прямо?

  - Сробела я, Кузя, очень. И то: дяденька - мой благодетель: веем я им обязана. Да и сам знаешь: как ему перечить? Скажет: уходи на все четыре стороны.

  - Полно, Даша, папенька вовсе не такой самодур. Он покричит, но поймет твои чувства. А ежели и прогнал бы, так ведь все равно- ты собираешься- уйти. Можно уйти и не к Аркадию. Живут другие девушки своим трудом. И я тебе помогу, чем возможно...

  - Не дело ты говоришь! - с сердцем возразила Даша. - Другие - те, может, ученые: уроки дают. А я толком и шить не умею. А тебе из чего мне помогать? Зачастую сам рубля не допросишься. Или мне Аркадию довериться, или в Москву-реку головой. Так-то, Кузя!

  Долгое совещание закончилось тем, что Кузьма обещался сам переговорить с Аркадием. Надо было, однако, с переговорами спешить, так как сваха тоже настаивала на скором ответе. "Честным пирком, да за свадебку", - говорила она, намекая, что Гужский твердо порешил жениться: будете дело оттягивать, так он и другую невесту найдет.

  Даша ушла от Кузьмы несколько успокоенной. После ее ухода Кузьма долго еще шагал по комнате. Он мечтал о том, что Даша станет женой Аркадия. В их доме будут собираться умные люди, студенты, актеры, может быть, писатели. Будут говорить об умных вещах, о литературе, о театре, о политике. Кузьма будет там свой человек. Он к этому обществу привыкнет, перестанет смущаться... В конце концов ведь у него есть дельные мысли: нашлось бы, что сказать другим. Среди гостей будет иногда и Фаина...

  В мечтах Кузьма начал сочинять длинную речь, которую ему, может быть, придется произнести на одном из таких вечеров. Положим, заговорят об Островском. Кузьма много над ним думал, читал Добролюбова... Кузьма тщательно подбирал слова своей будущей речи, становился в подходящие позы ("позиции", указанные танцевальным учителем), пытался угадать возможные возражения и свои находчивые ответы на них, - все так, словно эту речь ему предстояло произнести завтра...

  Поймав самого себя на таком странном занятии, Кузьма тут же мысленно обозвал себя дураком, опять сел за свой "Журнал" и, в наказание себе, Написал новые стихи:

  Я пожелал известным быть, Писать и прозой и стихами, Умно пред всеми говорить И барышень дивить речами: Что вот-де человек какой, Умно и говорит и пишет, А нравом скромный и простой, Не денег, а лишь славы ищет. Но мне ль ученых изумлять, Есть без меня поэтов много: Мне бечевой лишь торговать Да подводить в счетах итоги!

  

  

   VII

  

  Кузьма боялся прийти к Фаине Васильевне слишком рано, так как слышал, что в "хорошем обществе" собираются поздно. Другие гости этого правила не соблюдали, и Кузьма, позвонив у дверей часов в 9, был одним из последних. Маленькая квартирка, где жила Фаина со своей теткой, занимавшейся шитьем на магазины, была переполнена. В единственной большой комнате, где все и расположились, было душно, накурено, шумно. Гости - по большей части студенты и молодые девушки, жившие самостоятельно (одни учились акушерству, другие служили в магазинах и т. д.), - разбились на группы, пили чай стакан за стаканом и спорили ожесточенно.

  - Спасибо, что пришли, - бросила Кузьме Фаина мимоходом, - здесь есть и ваши приятели. С остальными знакомьтесь сами. У нас просто.

  Фаина тотчас поспешила куда-то. Кузьма остался один в незнакомом обществе. Глазами он нашел Аркадия, но тот что-то кому-то оживленно доказывал. Неловко добравшись до свободного стула, Кузьма сел в уголку, стал прислушиваться к разговору и постарался принять непринужденный вид, что ему удавалось плохо. Ему казалось, что на него не обращают внимания намеренно, и в душе он мучился своим смешным положением: неуклюжего, никому ненужного гостя в дурно сшитом сюртуке, тогда как другие были в простых, домашних костюмах. "Господи боже мой! - думал Кузьма, - зачем я надел сюртук! Ведь Фаина говорила мне, что у них - просто".

  Около Кузьмы студенты спорили о проекте нового университетского устава. Юноша в очках неуверенно защищал проект, но большинство горячо его оспаривало. Особенно негодовал студент с гривой нестриженых волос, которого приятели называли Мишкой; он поносил "ретро-градность" правительства и предсказывал, что студенты возьмут в свои руки дело своего образования.

  - Довольно нас водили на помочах! - восклицал он. - Молодежь сама укажет профессорам, что они должны читать ей. К черту римское право и всякую схоластику! Мы хотим науки жизненной! А для этого университет должен быть в руках студентов: они его истинные хозяева!

  Кузьме эти рассуждения были совершенно чужды, но он всячески пытался показать, что слушает их внимательно, тоскливо чувствуя свое одиночество.

  С полчаса Кузьма просидел, не произнеся ни слова. Наконец Фаина, заметив, что гости ее наговорились вдоволь, предложила просить Аркадия что-нибудь спеть. Ее просьбу поддержали. Аркадий сначала "поломался", ссылаясь на то, что он не в голосе, но довольно охотно взял в руки принесенную гитару.

  - Извольте, господа. Я вам спою романс, который написал вчера, так, экспромтом, на слова Лермонтова. Романс, может быть, не подойдет к общему оживлению, но веселие - не моя сфера. Я слишком знаю жизнь, чтобы находить веселые звуки. В некотором роде, это будет та мумия, которую древние египтяне выносили на своих пирах со словами: memento mori!

  "Господи боже мой! - подумал Кузьма, - как у него все умно выходит! Умеет же человек вовремя и египтян помянуть. Мне бы этого в жизнь не придумать!" (Несмотря на весь свой атеизм, Кузьма не мог отрешиться от привычки к божбе, - и вслух и в мыслях).

  Аркадий взял несколько сумрачных аккордов и запел не лишенным приятности баритоном:

  Выхожу один я на дорогу,

  Сквозь туман кремнистый путь блестит...

  Мелодия, подобранная Аркадием, довольно хорошо подходила к словам стихотворения, но певец в своем пении как-то особенно подчеркивал отдельные выражения, словно стремился показать, что все, сказанное поэтом, относит к самому себе.

  Что же мне так больно и так трудно... Уж не жду от жизни ничего я, И не жаль мне прошлого ничуть...

  Лицу своему Аркадий придал выражение трагическое и, взяв последний аккорд, опустил голову, словно подавленный неизмеримой тяжестью скорби. Иные из слушателей зааплодировали.

  - Это вы сами сочинили? - наивно спросила молоденькая девушка со стрижеными волосами.

  - Вы спрашиваете о музыке? - поправил ее Аркадий. - Да, я когда-то предавался этому искусству (Кузьма тотчас отметил мысленно красивое слово: "предавался"), но условия моей жизни таковы, что пришлось от него отказаться... Лишь иногда просыпается прежнее влечение... И вот вчера, когда мне было особенно грустно, когда по разным причинам вспомнились все разбитые надежды, сама собой нрошелась мне эта мелодия. Я не записал ее... Позабуду ее я, позабудется она и всеми... И пусть... Так, может быть, и надо...

  Аркадий медленно подошел к столу, за которым тетка Фаины разливала чай, и попросил налить себе стакан.

  Студент Мишка с растрепанными волосами не выдержал и заявил громко:

  - Ну, если пришлось отказаться от музыки, горе еще не велико: забава приятная, но совершенно бесполезная.

  Заспорили о искусстве.

  - Вы что же, совсем отрицаете и музыку и поэзию? - бойко спросила та же барышня со стрижеными волосами.

  Студент посмотрел на нее снисходительно и отвечал нехотя, как бы стыдясь говорить столь общеизвестные истины:

  - Не я их отрицаю, а наш век. Первобытному человеку естественно было тешить себя песнями, плясками и раскрашиванием тела. С развитием просвещения человечество отказалось от всего этого, как от детских погремушек. Ребенку свойственно заниматься игрушками, но у взрослого человека есть более серьезные интересы. Забавам он предпочитает дело.

  На защиту искусства выступила Фаина:

  - Нет, Михаил Петрович, такими словами вы нас не запугаете. Дело делом, а мы хотим и радости в жизни. Мы здесь вовсе не фанатики. Почему в свободное время не почитать стихи и не послушать музыку, если это доставляет нам удовольствие? Вреда от этого никому нет, а радости много.

  "Боже! Как она умно говорит!" - почти воскликнул Кузьма и решился вставить свое слово.

  - Кроме того, - произнес он громко, - есть стихи с глубоким содержанием. То есть, я хочу сказать, что стихи бывают разные... Вот, например, Некрасов...

  Студент с растрепанными волосами повернулся к Кузьме, оглядел его пренебрежительно и, все так же нехотя, как бы обронил несколько уничтожающих фраз в ответ:

  - Ну, если кто-нибудь не умеет писать иначе, пусть выражает свои идеи в стихах. Разумеется, если это - идеи прогрессивные. Только надо полагать, что скоро все научатся писать языком разумным, не подбирая разных там рифм, из-за которых смысл частенько страдает. Хорош тоже и ваш Некрасов. Вот у него какая-то там "нарядная" едет "соблазнительно лежа" в коляске, точно коляска - кровать. А все от того, что рифма к слову "ложа" понадобилась.

  Случилось так, что все примолкли, слушая "Мишку", и теперь ждали ответа от Кузьмы. Но Кузьма смутился от общего внимания и не находил слов. Он даже весь покраснел от волнения. Фаина пришла к нему на помощь и сказала примирительно:

  - Все-таки, господа, Кузьма Власьевич: прав. Может быть, у Некрасова есть неудачные рифмы, но он делает большое и полезное дело. Он нас знакомит с бытом народа. А оттого, что он пишет стихами, его прочтут даже те, которые иначе о народе ничего не узнали бы.

  Спор о Некрасове продолжался. Но Кузьма уже не слушал его. Вся его душа была исполнена благодарности к Фаине. "Милая! - думал он, - как ловко она меня выпутала. А я-то тоже! полез спорить! Сидел бы уж в своем углу, ежели двух слов связать не могу! Подлинно, как говорится: с суконным рылом да в калачный ряд!"

  Чтобы прекратить споры, Фаина предложила спеть еще. На этот раз студент-волжанин пропел "Вниз по матушке по Волге", - песню, которая почему-то считалась "прогрессивной", и все подтягивали ему хором. Другой студент пробренчал что-то на гитаре. "Мишка" молча улыбался саркастически. Он был из числа случайных посетителей общества, уже успевшего сложиться за короткое пребывание Фаины в Москве.

  

  

   VIII

  

  Наконец, дошло дело и до танцев. Танцевали также под гитару, так как иного музыкального инструмента в доме не было. Играли на гитаре по очереди, и все играли плохо, но это не мешало молодежи веселиться.

  Фаина сама пригласила Кузьму на кадриль.

  - Вы танцуете, Кузьма Власьевич? - спросила она.

  - Как же-с, Фаина Васильевна. Нынче все танцевать обязаны, то есть ежели кто хочет бывать в обществе. Почему же вы меня таким необразованным считаете?

  - Полноте, я ничего такого не думала. Многие очень образованные люди не танцуют. Итак, мы будем с вами танцевать кадриль. Я уже просила Аркадия Семеновича быть нашим визави.

  В кармане у Кузьмы были припасены для танцев перчатки, но не белые, а цветные. Уже после покупки их он узнал, что для танцев нужны белые перчатки, и это его мучило. Однако он с радостью увидел, что молодежь танцует без всяких перчаток, и благоразумно не показал своих вовсе. Мучило Кузьму еще опасение, что он перепутает все фигуры танцев, и он наскоро перебирал в уме наставления танцевального учителя. Но и эти опасения были излишни. Танцы шли "по-домашнему", и танцевальный учитель пришел бы в истинный ужас, видя, что никакие позиции здесь не соблюдаются.

  За кадрилью было весело: смеялись, обменивались шутками. Даже Аркадий отказался от своего мрачного вида и, меняясь дамами с Кузьмой, острил по этому породу, намекая на его чувство к Фаине. Развеселился и Кузьма, поняв, что к нему вовсе не относятся с намеренным пренебрежением.

  В перерыве между двумя фигурами Фаина сказала Кузьме:

  - Мне надо поговорить с вами, Кузьма Власьевич. Сядем после кадрили в сторонке.

  Когда закончился традиционный grand rond [Большой круг (фр.) - фигура в общем танце] и распорядитель танцев объявил польку, Фаина усадила своего кавалера за круглый столик и повела деловой разговор.

  - Позвольте, Кузьма Власьевич, сказать вам откровенно, что вы с первого знакомства показались мне человеком очень симпатичным. Все, что вы говорили, было так дельно, что я сразу почувствовала к вам доверие. Если и вы мне доверяете, мне хочется посоветоваться с вами об одном деле.

  Доверие от нее! от Фаины! Мог ли Кузьма мечтать о большем. И смущение и восторг разом заполнили его душу. Доверие ведь может быть началом любви, а тогда... Но Кузьма не успел докончить своей мысли. Заметив, что Фаина сделала маленькую паузу и ждет его ответа, он пробормотал:

  - Помилуйте, Фаина Васильевна! Да я за большую честь почту-с. Мне, так сказать, лестно-с...

  И вдруг добавил:

  - Я ведь никогда не встречал таких, как вы. Вы не подумайте что-нибудь, только я... Каждое ваше слово для

  меня... Знаете-с, с той поры, как я вас увидал, вся моя жизнь переменилась...

  Он опять смешался, а Фаина весело рассмеялась:

  - Вы, кажется, мне комплименты говорите или в любви хотите объясниться! Пожалуй, слишком быстро!

  Дядюшка, Пров Терентьевич, сравнил бы Кузьму в эту минуту с вареным раком - так он покраснел, но Фаина смеялась добродушно. Она не была красива. У нее было простое лицо, немного малороссийского типа; на вид было ей никак не меньше двадцати лет, так что особенно юной она не казалась; волосы ее были зачесаны гладко, что также ее старило. Но смеялась она совсем по-детски, открывая белые, блестящие, здоровые зубы. Перестав хохотать, она продолжала:

  - Вы не сердитесь, милый Кузьма Власьевич. Я уж такая хохотушка. А вы так трагически заговорили... Ну, да оставим это. Я лучше вам скажу о том деле, о котором хотела с вами посоветоваться.

  Дело, как оказалось, состояло в том, что Фаина, вместе с несколькими друзьями и подругами, собиралась взять в свои руки типографию. У Фаины есть подруга - Надя Красикова, а у Красиковой - дядя, владеющий небольшой типографией. Дела типографии шли так плохо, что владелец хотел ее закрыть. Тогда Наде Красиковой и Фаине пришла в голову мысль самим повести эту типографию. Будет организовано общество на паях. Члены общества будут в то же время и работниками. Делать будут все сами: набирать и печатать книги, принимать заказы и развозить отпечатанные экземпляры, даже чистить машины и подметать полы. Все члены при этом будут между собою равны, черную работу исполнять попеременно, а барыши делить поровну.

  - Подумайте, - говорила Фаина, - какое это прекрасное начинание! Наша типография будет образцом тех коопераций, основанных на рациональных принципах, к которым в будущем должны будут перейти все промышленные предприятия. В нем будет устроена всякая возможность эксплоатации чужого труда. В то же время этим мы откроем новую эру женского труда, так как в нашей типографии женщина будет работать наравне с мужчиной. Узнав вас, я сейчас же догадалась, что вы нашим делом заинтересуетесь, и решила привлечь вас к участию в нем.

  Фаина говорила не без энтузиазма, хотя, вероятно, повторяла чужие слова, может быть, Аркадия. Кузьма смотрел на нее с восхищением. Кто-то в это время пытался играть на гитаре польку. По маленькой зале вертелись пары, натыкаясь на стулья. Табачный дым, словно дождевая туча, колыхался под потолком, оклеенным белой бумагой. Но молодая девушка, говорившая такие умные слова, как "кооперация", "рациональный", "эксплоатация", была для Кузьмы явлением совершенно новым, невиданным. Мечта - работать вместе с ней, встречаться с ней ежедневно за общим делом, показалась ему мечтой о каком-то райском житии, о каких-то блаженных островах. Однако, когда Фаина замолчала, Кузьма ответил осторожно:

  - Чем же я могу быть вам полезным, Фаина Васильевна? Я в типографском деле ни бельмеса не смыслю. Опять же у меня времени нет: слышали верно, я в лавке, при папеньке. Мне отлучаться никак невозможно. Поверьте, Фаина Васильевна, я не только что всей душой желал бы, но, так сказать, за счастие почел бы одно с вами дело делать. Но ведь ежели я от папеньки, скажем, уйду, мне, можно так выразиться, придется ни при чем остаться.

  Как только заговорили о вопросах практических и житейских, Кузьма почувствовал себя более в своей области. Он отвечал Фаине довольно связно и складно, хотя и пересыпал свою речь разными вводными словечками, чтобы придать ей больше почтительности. Фаине, однако, ответ Кузьмы, видимо, не понравился. Она досадливо закачала головой и прервала Кузьму:

  - Мы понимаем, что вы не можете участвовать личной работой. Но вы примете участие в деле как член общества. Для организации его нужны деньги, хотя бы небольшие. Вы возьмете пай, будете иметь все права члена общества, но работать мы не будем вас принуждать.

  - Как же так? - возразил Кузьма. - Вы, кажется, сказали, что все члены общества должны одинаково работать?

  - Ну, нет правила без исключения! - опять засмеялась Фаина.

  Потом она быстро добавила:

  - Як вам потому обратилась, что мне хочется привлечь вас к нашему предприятию. Я заметила, что вы тяготитесь той средой, в которой принуждены вращаться.

  У нас вы получили бы возможность приложить свои силы к разумному делу. Я к вам чувствую искреннюю симпатию. Мне будет очень приятно, если вы также окажетесь в нашем обществе.

  - А почем будут продаваться паи? - спросил Кузьма.

  - Ах, ну каждый внесет, сколько может. Мы начнем дело скромно. Вы дадите, например, пятьсот рублей, - для начала. А там посмотрим, может быть, этого и достаточно.

  "Пятьсот рублей! - подумал Кузьма. - Я вот на танцы у папеньки насилу 15 целковых выпросил!"

  Кузьма, однако, не сказал этого вслух. Неужели сразу разбить мечту о близости с этой "чудной" девушкой? Да и надо подумать об ее предложении. В конце концов, имеет же он право на какие-нибудь деньги! Ведь с малолетства день за днем он работает в лавке. Что-нибудь он да выработал! Что, ежели прямо попросить у папеньки: "Дозвольте мне на одно хорошее дело взять пятьсот рублей"... Не на баловство это пойдет.

  Фаина еще поговорила с Кузьмой, расспрашивала о его домашней жизни, просила познакомить с сестрой, о которой слышала от Аркадия, приглашала бывать у себя запросто. Несколько раз Фаина повторила, что он, Кузьма, сразу ей понравился, что она почувствовала в нем что-то себе родственное. Она даже спросила:

  - Наверное вы стихи пишете?

  - Пишу, - признался Кузьма, снова покраснев.

  - Видите, я догадалась! Вы не смотрите на них (она сделала жест в сторону "Мишки"), что они там говорят против поэзии. Это уж не ново, вчерашние слова повторяют. А я очень люблю стихи. Вы мне принесите свои почитать.

  Тетка позвала Фаину, слишком долго засидевшуюся около одного гостя. Кузьма снова остался в одиночестве. Но теперь он уже не без гордости посматривал на других, после того как Фаина удостоила его такого длинного разговора. Ему казалось, что это все заметили и переменили к нему отношение. К тому же вскоре подошел к Кузьме молоденький студент, Фишер, выпивший несколько больше пива, чем следовало, и заговорил о необходимости превратить Россию в федеративную республику, по образцу Северо-Американских Соединенных Штатов. Кузьма, не решаясь спорить, поддакивал студенту, и тот был этим вполне доволен, восклицая по временам:

  - Верно, товарищ! Посему - выпьем! Vivat et respublica! [Да здравствует республика! (лат., искаж.)]

  Под конец вечера возгорелся было спор между "Мишкой" и Аркадием. Точнее сказать, "Мишка" настойчиво требовал, чтобы Аркадий спорил с ним, но тот всячески от спора уклонялся.

  - Нет, черт вас дери, - требовал студент, - вы мне ответьте прямо: признаете вы коммунальное устройство жизни или нет? Требую прямого ответа: да или нет!

  - Все равно, господа, - отвечал Аркадий, стараясь обращаться не к наступавшему на него оппоненту, а ко всему обществу, - какой бы общественный строй вы ни ввели, страдать люди будут по-прежнему. Ни фурьеризм, ни социализм не могут сделать счастливыми тех, у кого нет счастия в душе. Сумма горестей во всем человечестве всегда останется одна и та же.

  - Слыхали мы эти мефистофелевские слова, - громовым голосом возражал "Мишка". - Это вы от "отцов", от людей 40-х годов! Да еще с прибавкой их же иллюзий о какой-то "душе"! Нет, наука нам доказывает, что правильное распределение человеческих усилий ведет именно к сокращению суммы страданий! Кроме, разумеется, страданий измышленных, в "душе" помещающихся, на манер Гамлета или Рудина. Да-с!

  - Vivat et respublica! - подхватил Фишф.

  Многие из присутствующих были в столь возбужденном состоянии, что явно уже пора было расходиться. Аркадий взял на себя труд выпроводить гостей. Вообще он держал себя в доме, как свой человек. Стали прощаться, но еще в передней продолжали спорить о самых высоких предметах. Рослый Приходько, один из "вечных студентов", перешедший, кажется, уже на четвертый факультет, энергично тряс руку Фаины, утешая ее на прощание:

  - Правильно сделали, что в Москву перебрались. Сами поучитесь, и мы у вас друг друга повидаем. А что вы там стишки любите и танцуете, так это мы вам можем разрешить. Конечно, если только немного.

  Гурьбой вышли на улицу. Оказалось, что Кузьме по пути с этим самым Приходько. Пошли вместе, причем студент тотчас принялся критиковать все общество, собравшееся у Фаины.

  - Сама она - девочка ничего, - сказал он, - сухопара немного, но видно, что есть в бабе огонь! Ух!

  Кузьму, как говорится, передернуло от такого отзыва, и он ничего не ответил.

  - Другая, - продолжал Приходько, - тихоня эта, Елена Демидовна, что за весь вечер слова не вымолвила, тоже по губам пришлась бы. Да только она уже занята, есть свой сударик. Мишка наш сегодня сплошал: выдыхаться стал. Стучит по одному месту, как дятел. Фишерка нализался. "Республика" кричит, а в университете - первый шпион и наушник: все инспектору доносит. Бить скоро этого Фишерку будут: уже порешено. Приятель ваш, Аркадий, малый с головой, да много в нем сидит этого самого идеализма: старой закваски человек. В общем, от него, как от козла, ни шерсти, ни молока...

  Кузьма был рад, когда на перекрестке он мог попрощаться со своим попутчиком.

  

  

   IX

  

  Сватовство Даши шло быстро; решено было устроить смотрины, и Влас Терентьевич выдал 20 рублей на новое платье.

  - Смотри, Дашка, - объявил он, - чтобы у меня все было чин чином, как должно. Степан Флорыч, того, человек обстоятельный, с ним шуток не шути. Разные там девичьи увертки, что, мол, не молод, брось. Мы тоже смотрели, когда выбирали. Дело у него свое, хорошее дело. Будешь за ним, как у Христа за пазухой.

  Даша слушала, побледнев. Слова, подсказанные Аркадием, как бы душили ее, как бы подступали к горлу, как иногда слезы. Ей казалось, что она сейчас упадет на колени и заявит: "Воля ваша, дяденька, а только я за него не пойду!" - и скажет "все". Но привычный страх перед дяденькой восторжествовал. Она почти сама не знала, как проговорила в ответ:

  - Вам, дяденька, виднее, нешто я супротив вас могу? Я завсегда вам, как благодетелю моему, благодарна. Коли прикажете, так я пойду.

  - Ну, то-то, - сказал Влас Терентьевич, вполне удовлетворенный. - И денег за тобой дам, словно бы за дочерью, и приданое справим, честь честью, по рядной передам. Тетка тебе уже скажет: две шубы будут, одна, того, на лисьем меху. А ежели начнешь дурить, то вот тебе бог, а вот порог. Слышала?

  - Слушаю-с, дяденька.

  - Целуй у дяденьки руку-то, дура! - вставила тетка Орина Ниловна, присутствовавшая при объяснении.

  Даша поцеловала руку у своего благодетеля и вышла вон. Через минуту Даша была у Кузьмы. Разговаривать надо было шепотом, хотя Даша по обыкновению рыдала.

  - Кузя, родной мой, согласилась я! Дяденька эдак глядит, испужалась я страсть. Как вы прикажете, говорю, так и будет.

  - Зачем же ты соглашалась? - с негодованием спросил Кузьма. - Теперь пеняй на себя. Следовало прямо сказать, что насильно замуж не пойдешь. Как же тебе не стыдно быть до такой степени в рабстве, что ты собственного мнения высказать не смеешь!

  - Эх, Кузя! Сам-то ты больно востер! Тоже, как с папенькой говорить приходится, небось хвост поджимаешь. А меня стыдишь.

  - Что же теперь ты будешь делать?

  - Почем я знаю. Побегу и утоплюсь.

  - Это, положим, глупости.

  - И вовсе не глупости. Увидишь, не то скажешь. Брат с сестрой шептались долго, а в это время Влас Терентьевич, забавляясь со своей "старухой" игрой в дурачки, в старые-престарые, все замасленные карты, также обсуждал будущую судьбу своей племянницы,

  - А что, Орина, - говорил он, - я думаю, того, жених для Дашки подходящий, а?

  Орина Ниловна, которая за двадцать пять лет замужества привыкла ни в чем не перечить мужу, и тут сочла нужным поддакнуть ему:

  - Мужик правильный, что говорить. - Но потом добавила робко: - Вот летами он, может статься, не вовсе вышел. Девка она молодая, а Флорыч - вдов, детки у него. Тяжко это будет, чужих-то нянчить. Поглядишь это, да жалость берет.

  - Ну, ты, старуха, этот миндаль оставь, - строго заявил Влас. - Постарее, оно, крепче будет, не ветрогон какой. И то рассуди: все ж не родная она нам. Много за нею дать нам не расчет. Капитал в одни руки идтить должен: потому, иначе делу ущерб. А без денег ноне не всякий возьмет.

  Орина помолчала, подбирая "пяток", а за ним "тройку" с козырным тузом, так что старик остался в дураках.

  Но, когда он вновь тасовал колоду, не утерпела и попробовала замолвить еще словечко за Дашу:

  - Тоже книжки она приобыкла читать. Онамеднясь зашла это я к ей, она, значит, при лампадке так и зачитывает... А Флорыч-то, слышь, в дому книжек-то чтобы духу не было. Тяжко это ей, Дашке-то, будет.

  Влас положил колоду на стол, посмотрел пристально на жену, сплюнул и покачал головой.

  - Ну, Орина, была ты дура, дурой и осталась. Ты вот онамеднясь видела, что Дашка книжки читает. А куда девка по вечерам бегает, ты того не видишь? Я вот говорить не хотел. А уж коли на то пошло, так скажу: пора девку выдавать, баловаться начала! От этих самых книжек. Протянем дольше, худо будет!

  - Батюшка, Влас Терентьич! - так и взмолилась Орина, - да что это ты говоришь? Да как же так, яо вечерам бегает? Да откуда ж это ты? Да ее, подлую, опосля того розгой...

  - Знай помалкивай, старуха, - сумрачно ответил Влас, берясь опять за карты. - Откуда знаю, не твоего ума дело. Ну, оно, тебе ходить.

  Игра продолжалась. Проигравшего били пачкой карт по носу, почему и самая игра называлась "в носки". Выиграв, Влас исправно пользовался своим правом и щелкал жену по носу. Проиграв, без возражений подставлял свой нос, и тогда Орина щелкала мужа, впрочем, с опаской, больше для вида. И такая забава происходила почти каждый день, год за годом, в течение четверти века, пока хозяин, зевнув, не объявлял:

  - Ну, оно, умаялся я. Пора, того, и соснуть. Крестись, старуха.

  Игра "в носки" была едва ли не единственным развлечением стариков. Случалось, конечно, бывать на семейных торжествах, на именинах, креетинах, свадьбах, похоронах, но только у самых близких родственников, в общем не чаще, как раза три в год. Вина, не в пример другим обитателям "города", Влас почти не пил, так разве за компанию с отцом благочинным рюмку русской мадеры. Покойный батюшка, Терентий Кузьмич, пивал много, даже запоем страдал и чертей на бороде ловил; так это подействовало на Власа, что он дал себе зарок не пить и свято соблюдал его всю жизнь. В театрах старики, разумеется, не бывали. Орина так никогда и не видала, что это за штука такая "киатер", да и не пошла бы, если бы даже ей предложили, "черта тешить". Влас соблазнился-таки однажды и полюбопытствовал посмотреть тот самый Большой театр, который при Николае Павловиче горел, но состоялось это посещение театра случайно: знакомый печник задаром провел, можно было из-под люстры посмотреть, как голоногие девки на сцене пляшут. После того зрелища Влас отплевывался с неделю. И когда Кузьма просил денег на театр, Влас каждый раз говорил ему:

  - Что ж, оно, побалуйся. Токмо, того, не понимаю я, чего тут. Видал я этот самый киатер: зазор один.

  Впрочем, к развлечениям относилось еще посещение церкви. Под большие праздники и на праздники Влас неизменно отправлялся ко всенощной и к обедне, в приходскую церковь Косьмы и Дамиана, выстаивал всю службу на почетном месте, истово крестился, иногда вздыхал и выговаривал вслух: "