с утра и весело играло на изразцах печки.
Друг против друга сидели, в креслах, Стягин и Викентий Ильич Бедров - уже
тайный советник и "на линии сановника", как определил его Лебедянцев, -
сухощавый, лысенький, с маленькими бакенбардами брюнет, хорошо выбритый,
в черном сюртуке и серых панталонах солидного покроя, с манерами светского
чиновника, в золотых очках.
Стягин смотрел на него сквозь легкое облачко сигарного дыма, и ему еще
как-то не верилось, что вот этот самый тайный советник, про существование
которого он и забыл, сделался вдруг посредником в его холостых парижских
"итогах", и в несколько дней оформил все прилично и благородно... Леонтина уже
на пути к Берлину, она получила свое "отступное" в виде капитала в процентных
бумагах и всю парижскую обстановку его квартиры, кроме библиотеки, вместе
с платой, по контракту, за пять лет вперед.
Бедров ничем не пугал Леонтину, но повел переговоры так, что в два каких-
нибудь дня все было улажено и Стягин получил от нее письмо, где она его
благодарила, уверяла в неимении каких-либо других притязаний, была тронута
передачей ей даровой квартиры со всею обстановкой и просила позволения приехать
проститься с ним.
-
Dahin? - повторил Стягин. - Я, право, и не знаю куда. В Париж решительно
не тянет. У меня там и гнезда больше не будет...
- А здесь?.. Гнездо готовое!
Стягин промолчал. Ему делалось завидно глядеть на такого же холостяка, как
он, на петербургского служаку, которого он в другое время обозвал бы
презрительным словом "чинуш". Этот чинуш, вот сейчас, говорил с ним о себе,
своей службе, ее тягостях, холостом одиночестве, набросал ему невеселую картину
того, что делается в Петербурге и в провинции, вверху и внизу, каким людям дают
ход, какой дух господствует, на что надеяться и чего ждать.
- Вы меня осуждаете за то, что я так долго находился в бегах?
- Не осуждаю, а скорблю...
- Не на службу же поступать! - вырвалось у Стягина.
- А почему же нет? Можно и без вицмундира быть на службе. И здесь,
в городе, и в деревне каждый не опустившийся человек приобретает тройную
цену... Хам торжествует. И вы, господа, добровольно уступаете ему место.
В уезде можно и в сословной должности делать массу добра!
Не раз слыхал Стягин точно такие же речи и был к ним глух. Он оправдывал
свое нежелание оставаться дома - бесплодностью единичных усилий и благих
намерений, не хотел мириться с неурядицей, дичью, скукой и преснотой
деревенской жизни; в Москве не умел выбрать себе дела, находил дворянское
общество невыносимым, городские интересы - низменными, культурные порядки -
неизлечимо варварскими.
Но в лице Бедрова сидел перед ним как раз тот человек, которого судьба
послала точно нарочно затем, чтобы освободить его от единственной житейской
привязки к Парижу, где у него нет никаких других связей.
Ведь он и там совсем чужой до сих пор. С русскими он не знается, в свет не
ездит, ученых и литературных интересов у него нет, не нажил даже никакого
дилетантства, в клубах не бывает, не любит ни карт, ни спорта, за исключением
прогулок, утром, верхом. Театр давно утомляет его, да ему из Пасси и неудобно
поздно возвращаться домой. Два-три случайных знакомства с французами, да чтение
газет и книжек, да заботы о своем пищеварении, поездки на воды, на морские
купанья, перебранки с Леонтиной, скучная переписка по хозяйству, по дому
в Москве, жалобы на плохой курс, хандра, ожидание старости и смерти.
Стягин поник головой и больше уже не курил.
- Только тем и красна жизнь, - сказал Бедров, вставая, - что стоишь на
своем посту.
- Пожалуй, - чуть слышно выговорил Стягин.
Гость взялся за шляпу.
- Вы разве не зайдете еще? - спросил его хозяин.
- Сегодня вечером еду.
- Да я вас, мой друг, не успел хорошенько и поблагодарить за ваше участие.
Право, это все так сделалось, точно по щучьему веленью.
- Не будете на меня пенять, - сказал с усмешкой Бедров, - за такую быстроту
развязки?
- Что вы!
И Вадим Петрович поднял даже обе руки.
- А все бы лучше, если вы действительно разорвали, не рисковать
возвращением в Париж...
- Да я и не поеду туда...
- Поручите кому-нибудь ваш раздел вещей, книг...
- Найдется!
- Куда уж!
Опять у него вылетело то же выражение, и опять он подумал о стройной
и красивой девушке, еще так недавно сидевшей около стола с газетой в руках.
Она теперь у Лебедянцева в роли матери. Ребятишки льнут к ней. Какие рослые
и здоровые дети пойдут от такой женщины!
- Задумались? - тихо спросил Бедров, подавая ему руку.
- Спасибо, спасибо, - повторил Стягин, встал и свободно прошел с гостем до
двери.
- Сидите, сидите! В передней для вас свежо!
Посредине комнаты Вадим Петрович постоял еще несколько минут. Ему хотелось
сесть в сани и поехать к Лебедянцеву, но доктор не разрешил ему выезд. Можно
простудиться и опять слечь. Эта мысль не испугала его... Не умрет! С такими
припадками ревматизма еще можно помириться. А заболей он - Лебедянцев пришлет
Веру Ивановну.
Большое раздумье сошло в душу Вадима Петровича. Он опустился на кушетку,
закрыл глаза и долго лежал так, не двигаясь ни одним членом. Он не хотел ничем
тревожиться, думать о том, что его ждет, останется он здесь или очутится
в Ницце или Каире... Ему было легко... Какая-то приятность впервые овладевала
им в этом мезонине собственного дома. Никуда не нужно спешить. Ни перед кем не
нужно прыгать, ни с каким шумным вздором возиться. Нечего и глодать себя тем,
что живешь скучающим иностранцем и теряешь на бумажках тридцать процентов
и более.
Силы еще есть. Средства хорошие. "Отступное" Леонтине не расстроило его
дел. С домом, с имением все можно повернуть, как он того хочет... Вот она -
почва, о которой говорил доктор.
И неизведанная жалость ко всему этому добру, заброшенному из-за брюзжанья,
а потом и ко всей родине начала проникать в него.
- Хам торжествует! - вдруг выговорил он вслух и раскрыл глаза.
А кто позволил ему торжествовать?.. Вот такие, как он, Вадим Петрович,
абсентеист и скучающий русский дворянин, добровольно обрекавший себя на роль
бесполезного и фыркающего брюзги, чтобы кончить законным браком с гражданкой
Леонтиной Дюпарк!
XV
Над террасой, спускающейся от храма Спасителя, стояла зимняя заря.
Замоскворечье утопало в сизо-розовой дымке; кое-где по небу загорались звезды.
Золоченые главы храма тоже розовели. Величавым простором дышала вся картина.
Электрические фонари разом зажглись, и их розоватый свет смешался с общим
тоном освещения. Свежий снег лежал на дорожках цветника, на ступеньках террасы,
на крышах домов. Мраморные стены храма отливали желтоватостью слоновой кости.
Тишина нарушалась только тихими волнами загудевшего колокола.
По ступенькам поднялся Вадим Петрович, в бекеше, в котиковой шапке,
довольно легкою походкой, изредка опираясь о палку. Он из дому прошел пешком до
Кремля, спустился Тайницкими воротами и набережной направился к храму
Спасителя.
На верхней площадке он остановился и долго глядел. Картина захватила его.
Грудь дышала привольно, глаза покоились на очертаниях Замоскворечья, ища
дальнего края, где сизо-розоватая дымка переходила в густевшую синь свода.
Старинная маленькая церковь приткнулась сбоку мраморной громады, и кресты
ее фигурных главок искрились в последнем отблеске зари.
Тихо, все еще любуясь картиной, прошел Стягин к паперти, поднялся на нее
и еще раз постоял, глядя на уходящие в полумрак улицы Остоженку и Пречистенку и
конец бульвара.
Так он себя еще не чувствовал в Москве. Осенью все его раздражало и бесило.
Теперь все покоило взгляд, и тишина зимы убаюкивала нервы. Сколько живописных
пунктов было по его пути, когда он спускался от Покровки к городу, а потом
Кремлем и вдоль Москвы-реки! Ничто ему не мешало ценить своеобразную красивость
панорамы. Нечто подобное переживал он только в Италии, в таких старых городах,
как Флоренция. "Ужасная" Москва заново привлекала его, и он не пугался такого
чувства.
То же продолжал он испытывать, стоя на обширной паперти храма Спасителя.
Вслед за какою-то старушкой с подвязанным подбородком, в коротком стеганом
салопце, и он проник в боковой ход. Сюда попадал он в первый раз в жизни. Когда
Стягин был студентом, храм строился, и строился долго-долго. Никогда его не
интересовали работы внутри церкви. Наружный ее вид находил он всегда тяжелым,
лишенным всякого стиля, с безвкусною золотою шапкой.
Внутренность храма, когда Вадим Петрович остановился невдалеке от средних
больших дверей против мраморного шатра, покрывавшего алтарь, полная живописной
полумглы, ширилась в грандиозных очертаниях сводов и стен; снопы маленьких
огоньков на паникадилах мерцали в глубине, чуть-чуть освещая лики икон. Сверху
ряды золоченых перил на хорах отливали блеском округлых линий.
Чем-то совсем европейским и грандиозным пахнуло на Вадима Петровича под
куполом храма: пышная роскошь украшений, истовость всего тона, простота
и ласкающая гармония целого. Ему не захотелось ни к чему придираться. Он
отдавался общему впечатлению и, уходя, дал себе слово прийти сюда утром изучить
все в деталях.
-
C'est crâne! - выразилась она про храм Спасителя и воздержалась от всякой
парижской бляги.
- C'est crâne! - повторил и он вслух, но тотчас же стряхнул с себя
воспоминание о приезде Леонтины, не хотел примешивать к своим сегодняшним
впечатлениям память о ее невежественной сорочьей болтовне.
Он пошел пешком обедать к Лебедянцеву, и этот конец, - даже и по-московски
не маленький, - не утомлял его. Он бодрым шагом спустился к Пречистенке. Зима
принесла с собой полное освобождение от ревматических болей, чего он никак не
ожидал. Сухой холод выносил он прекрасно.
К Лебедянцеву его тянуло. Веру Ивановну он видел у себя всего раз. Она
пришла не одна, - привела старшую девочку, посидела с четверть часа, на
расспросы отвечала мягко, но чрезвычайно сдержанно... Детей она любила, за
выздоровление жены Лебедянцева не боялась.
Но ему хотелось и в тот раз поговорить с ней о ее личной судьбе. Неужели
она так и проживет в этой невзрачной доле, довольствуясь дешевыми уроками,
случайным местом чтицы, чуть не сиделки?
Он непременно поговорит с ней, и сегодня же, и прежде всего покажет ей, что
он уже не тот Стягин, за которым она так умно ухаживала, не фыркающий брюзга,
малодушно носивший иго парижской нечистоплотной связи. Она поймет и оценит.
Сегодня впервые познакомится он и с житьем-бытьем своего товарища,
в котором нашел такого испытанного друга.
И чем ближе он подходил к квартире Лебедянцева, тем явственнее сознавал
в себе приятное щемление в груди. Как будто он смущен и в то же время на душе
ясно сознание прочности своего положения и решимость пустить корни здесь,
в этой "ужасной" Москве, даже там, у себя в усадьбе, где столько земли, леса
и разных угодий томятся так долго без призора, как нечто лишнее и чужое.
С Пречистенки Вадим Петрович повернул в один из переулков, пошедший ломаною
линией куда-то в глубь, совсем не туда, куда бы ему следовало идти. Но эти
зигзаги не сердили его. Он знал, что найдет то, что ему нужно, на третьем
повороте войдет на просторный двор, возьмет влево и увидит домик с мезонином,
подробно описанный ему Лебедянцевым, и поднимется на крылечко.
Так все это и вышло. Вот и ворота; в сгустившихся сумерках свежий снег
белеет точно в поле; где-то в конуре брякнула цепь собаки и раздался глухой
лай. Окна домика приветливо освещены и внизу, и в мезонине. Крылечко чистое,
с навесом. Стягин позвонил. Ему отворила пожилая горничная, в
головке, как носили
нянюшки в его детство.
- Пожалуйте, батюшка, Дмитрий Семеныч сейчас вернулись.
Тон горничной напомнил ему Левонтия Наумыча, которого он отблагодарил
вчера, предлагал ему поселиться у него в доме, но старик не пожелал покинуть
богадельню, где умирать "расчудесно".
В маленькую переднюю выбежала собачка-коротконожка, на кривых лапах,
и стала ласкаться к Стягину. За ней показался мальчик лет трех, с большою
головой, в опрятной блузе, и улыбнулся гостю большими, круглыми глазами.
- Неужели пешком? - раздался голос Лебедянцева.
- Пешком, - весело ответил Вадим Петрович, - от самого дома.
Лебедянцев расхохотался и крикнул на собаку.
- Дружок! Не приставай!.. Колька, - приказал он сыну, - беги наверх и скажи
Вере Ивановне, что пора кончать урок. Каков у меня бутуз? - спросил Лебедянцев
Стягина, когда они проходили зальце, где стол был чистенько накрыт к обеду. -
Ты, брат, лишен родительского нерва. Пойдем в кабинет, отдохни... Не очень ли
ты уже понадеялся на себя? Ведь это страшенный конец!
То, что Лебедянцев звал своим кабинетом, была узенькая комнатка, в одно
окно, с кушеткой и стареньким письменным столом.
- Приляг, приляг сюда!
Стягин прилег на кушетку и оглядел голые стены комнатки. Ему стало совестно
за бедность своего товарища, за эту выносливую и приличную бедность.
- Скоро вернется жена твоя? - тихо спросил он искреннею нотой.
- Она совсем наладилась... если только не будет рецидива.
- Да ведь это проходит с беременностью?
- Проходит.
- И какое счетом чадо будете вы ожидать?
- Пятое!.. Да одно умерло.
- И тебя не страшит такая цифра?..
Вадим Петрович не договорил.
"Нечего умничать, - поправил он себя мысленно, - лучше войти в их
положение..."
Где-то, сверху, заскрипели ступеньки лестницы; он узнал шаги Веры Ивановны
и тотчас же вскочил с кушетки.
XVI
В угловой комнате с занавеской - она служила и спальней, и гостиной -
Стягин и Вера Ивановна сидели у круглого стола.
Она вышивала. Он перелистывал иллюстрированный журнал. Дешевая лампа
с темным абажуром роняла свет на руки и часть лица девушки и оставляла комнату
совсем темной.
В доме все стихло. Детей уложили. Лебедянцев часу в восьмом собрался на
заседание какого-то общества и приглашал Стягина с собой, но тот не поехал,
попросил у Веры Ивановны позволения посидеть еще немного.
Оставшись с ней наедине, он начал испытывать неопределенную тревогу. За
обедом она занималась больше детьми и редко вставляла слово в общий разговор.
Ее расспросы про его здоровье звучали искренно; но он желал видеть в ней еще
что-то, ту ступень близости, какая установилась у них там, на Покровке.
Но и ему самому неловко было взять другой тон. Несколько фраз перебирал он
мысленно, которые бы сейчас повели к задушевной беседе. Он боялся показаться
бесцеремонным, играть роль богатого барина, желающего обласкать свою бывшую
чтицу.
И это колебание увеличивало его тревогу.
- Вера Ивановна, - выговорил он, глядя не на нее, а на рисунок журнала, - у
меня есть план насчет Лебедянцева... Одобрите ли вы его?
- Какой, Вадим Петрович?
- Я первый раз здесь, и благодаря вам...
Она промолчала.
- Вы вызвали во мне совсем другое отношение к Лебедянцеву и его житейской
доле. Надо его обеспечить. Он мне дал мысль иначе распорядиться моею городскою
собственностью. Я ему предложу быть моим компаньоном по этой части, вести
постройки. У него будет даровая квартира и доля в доходах.
Умные и пытливые глаза девушки остановились на нем. Но в них он чувствовал
еще какую-то особенную сдержанность.
Тихонько протянул он руку и прикоснулся концами пальцев к ее вышиванью.
- Послушайте, - продолжал он пониженным звуком, - вы точно на меня
в претензии за что-то...
- Я, Вадим Петрович?
Щеки ее слегка порозовели. Он глядел на нее вбок. Голова ее, с густыми,
волнистыми волосами и белым значительным лбом, немного откинулась назад.
Ресницы она опустила.
Тревога Стягина возрастала. Эта девушка привлекала не одною своею
свежестью, бюстом и красивым профилем. Никогда он не имел к женщине такого
почтительного чувства, смешанного со страхом, что вот она совсем уйдет от него,
что он перед ней неисправимо провинился.
- Неужели вы не простили той сцены... у меня, когда приезжая из Парижа
особа так глупо повела себя? Я, конечно, был кругом виноват в том, что ввел вас
в интимные подробности моей жизни...
- Полноте, Вадим Петрович, - остановила она его и положила работу на
стол. - Мне уже под тридцать лет... И такой щекотливости во мне нет... Вы со
мной были очень деликатны. Только мне неприятно стало, что так вышло...
Она затруднялась выразить вполне свою мысль.
- А вышло очень хорошо! - вдруг заговорил Стягин с неожиданным для него
наплывом смелости. - И вот я вольный казак! И этим я обязан, прежде всего,
знаете кому?
- Нет, не знаю, Вадим Петрович.
Она опять опустила голову над работой.
- Вам, Вера Ивановна.
Ему показалось, что ее ресницы нервно вздрогнули.
- С какой стати?
- Вам, - повторил он и взял ее за руку около локтя.
Она отдернула руку.
- Полноте, - выговорила она, и в голосе ее заслышались те строгие ноты,
которых он ждал и боялся.
- Почему же мне не говорить правды? - возбужденно возразил он, испытывая
уже более приятную тревогу. - Разумеется, вам. Приехала та женщина, - он не
хотел называть ее по имени, - приревновала к вам, показала все свои карты,
и вот ее больше нет в моей жизни!
- И вы говорите это с такой радостью, Вадим Петрович?
Вопрос звучал укоризной.
- А то как же?
- И вам ни чуточки не жаль этой женщины... или своего прошлого? Все-таки, у
вас была же...
- Дурная привычка!
Он опять стал бояться того, что она его осуждает, что в ее глазах он
бездушный развратник, прогнавший от себя женщину, с которой жил десять лет.
Ведь это, по толкованию русской девушки с новыми взглядами, выходит
"гражданский брак"... Он порывисто стал оправдываться... Не то одно его
оттолкнуло, что в парижской "подруге" слишком уже сквозило желание
воспользоваться его болезнью и женить на себе, но он сам испугался пошлости
и лжи такого конца и говорит это прямо, говорит ей, Вере Ивановне, девушке, на
суд которой хочет отдать свое поведение.
В жару своей оправдательной речи Вадим Петрович взял ее руку и не выпускал
из своей. Вера Ивановна уже не отдергивала ее.
- Я вам верю, Вадим Петрович, - сказала она и выпрямилась. - Доверие ваше
очень ценно. Много ли вы меня знаете? Как простые люди говорят, без году
неделя... Ваша болезнь сблизила нас, это точно... Я к вам, втихомолку,
присматривалась... Вы для меня стали понятны... довольно скоро. Вам не хорошо
жилось там, в Париже. Сухо, материально. А между тем в вас сидит совсем не
такой...
- Брюзга, - задушевным звуком подсказал он.
Она тихо рассмеялась.
- Да, если хотите... А шутка - двадцать лет прошли у вас в этой заграничной
суши...
"И ты - почти старик", - подсказал он себе, и ему стало вдруг жутко, до
слез обидно и смешно за себя. Пятый десяток пошел, а он вот ищет женского
отклика на свою холостую хандру.
- Неужели и отходную себе читать? - спросил он и взглянул на нее грустно,
почти просительно.
- Зачем? Разве я это говорю, Вадим Петрович?
Голос ее приласкал его. Ему стало легче. Чувство давно неиспытанной
стыдливости начало овладевать им. Хотелось надеяться и не страшно было от
возможности другого конца, согретого любовью такой девушки.
Но надо ее вызвать!.. Она не Леонтина; ее не купишь... Бедность и труд не
страшны ей...
С теми же мыслями вышел Стягин и из маленького домика полчаса спустя.
На дворе стояла лунная ночь. Он прошелся немного пешком, на Пречистенке
взял извозчика и приказал ему ехать на Покровку Кремлем.
На эспланаде, против дворца, он остановил извозчика, вышел и долго стоял
у перил, любуясь несравненною ночною картиной. Он не боялся холода, не мечтал о
новом побеге в чужие края, никуда его не тянуло, ничего брезгливого против
Москвы не поднималось в его душе. Город, которому он так долго изменял, владел
им в эту минуту. Все ему сделалось близко, понятно и дорого. Из маленького
домика ушел он смущенный и тронутый; надежда на хороший конец не стихала. Вся
история его болезни, поддержка товарища, освобождение от Леонтины, роль
красивой и умной чтицы могли бы представиться ему совсем в другом свете... Его
ловко обошли. Лебедянцев поживится около него и женит на девушке, преданной
себе...
Так бы и стал ему представлять дело любой парижанин. И он может точно так
же все объяснить, но не хочет. Жить он хочет по-другому, - это он знал
и чувствовал, не смущаясь тем, что ему пошел сорок пятый год...
На него лились с неба серебристые лучи, на него и на белые стены соборов, и
на розовую громаду дворца, на матовое золото церковных глав.
Что-то бодрящее, никогда не испытанное наполняло его... Он вспомнил свой
разговор с доктором о "почве" - и ему стало еще отраднее...
По дороге домой он по-детски закрыл глаза и в полудреме ехал так по улицам,
подставляя лицо под легкий морозный ветерок.
_______________________________________________________________________________
Комментарии
Публикуется по изданию: Собрание романов, повестей и рассказов
П. Д. Боборыкина: В 12-ти т. Т. 6. СПб.: Издание А. Ф. Маркса, 1897.
Приведено в соответствие с нормами современного правописания при сохранении
некоторых индивидуальных особенностей авторской орфографии и пунктуации.
1.
... памятник Ломоносова через решетку двора нового университета на
Моховой. - Так называемое новое здание Московского университета построено
в 1833 - 1836 годах на углу Моховой и Большой Никитской на основе строений
усадьбы XVIII века. Бронзовый бюст Ломоносова (скульптор С. И. Иванов)
установлен в 1876 году; в октябре 1941 года постамент памятника был разрушен во
время воздушного налета; ныне бюст установлен в клубе МГУ (ул. Моховая).
2.
Фуляр - шейный платок из тонкой шелковой ткани, отличающейся особой
мягкостью.
3.
Румянцевский музей - существовал в 1862 - 1925 годах; образован на
основе коллекций и библиотеки, собранных графом Н. П. Румянцевым, в бывшем доме
Пашкова (ныне одно из зданий Библиотеки имени В. И. Ленина).
8.
Шарко Жан-Мартен (1825 - 1893) - известный французский врач-
невропатолог.
9.
Ипотека - ссуда, выдававшаяся под залог недвижимости; залог, служивший
обеспечением этой ссуды, не передавался кредитору, а оставался в руках
должника.
13.
"Figaro" - старейшая французская ежедневная газета; издается в Париже
с 1826 года.
16.
"Petit Journal" - французская бульварная ежедневная газета; выходила
с февраля 1863 по июнь 1944 года.
29.
Благироватъ - блажить, дурить, упрямиться
(устар.).
37.
...я напомню изречение вольтеровского Панглоса. - Панглос, один из
героев повести Вольтера "Кандид" (1759), во всех трудных случаях жизни
неизменно восклицал: "Все к лучшему в этом лучшем из миров!"
40.
Собачья площадка - бывшая небольшая площадь в районе улиц Арбат
и Большая Молчановка. Возникла, по преданию, на месте Псарного, или Собачьего,
двора для царской охоты, известна с XVII в. В 1952 году Собачья площадка вошла
в состав Композиторской улицы, в 1960-х гг. уничтожена при прокладке улицы
Новый Арбат.
41.
Deux ex machina - бог из машины. Здесь: сверхъестественная сила
(лат.).
48.
Абсентеист - здесь: человек, уклоняющийся от исполнения своих
общественных обязанностей.
49.
Целибат - обязательное безбрачие католического духовенства
и православного монашества.
50.
Чуйка - длинный суконный кафтан.
52.
Головка - в купеческом, мещанском и крестьянском быту головная повязка
замужних женщин из шелкового платка, преимущественно яркого цвета.
Москва, Московский рабочий, 1985.
_______________________________________________________________________________
Подготовка текста - Лукьян Поворотов