Боборыкин Петр Дмитриевич - Долго ли?

me Патера своим игривым звуком, который уже начинал слегка раздражать Луку Ивановича.- Ах, ваша беседа кончилась? - крикнула она ему, немного привставая.

   Генерал круто повернулся на каблуке и не только удивленно поглядел на Луку Ивановича, но даже попятился.

   - Хоть и немного поздно, но позвольте вас познакомить, - начала m-me Патера.

   - Этого не нужно, - брезгливо отозвался генерал, - я давно имею удовольствие знать господина Присыпкина.

   - И я также, - весело ответил ему Лука Иванович, с каким-то особым удальством во взгляде и положении всего корпуса.

   - Да? - удивленно переспросила m-me Патера и совсем приподнялась.

   - Имею удовольствие, - повторил генерал, не подавая руки Луке Ивановичу, - он лишь слегка нагнул свое туловище.

   Лука Иванович отвернул от него голову и тут только заметил, что на том месте, которое он занимал до ухода в столовую, помещалась новая мужская фигура, но уже не военная. Это был еще очень молодой человек, русый, с круглой бородкой французской формы, волнистыми, густыми волосами, несколько унылым обликом лица и темными, красивыми, глубокими глазами. Блеск их резко противоречил общей сонливости выражения этого гостя. Его туалет говорил о непринужденности вкусов: вместо визитного сюртука на нем мешковато сидел бархатный пиджак темно-пепельного цвета. В руках держал он меховую кунью шапку.

   Генерал уже давно скрылся за портьерой, а все трое еще молчали.

   - Вы знаете Крафта? - первая начала m-me Патера.- Вот чего я не ожидала.

   - Даже работал на него чуть не три года, - ответил Лука Иванович, не зная, куда ему примоститься.

   - Работали? Как работали?

   - Как обыкновенно работают: он делал заказы, а я поставлял исписанную бумагу.

   - И, кажется, не особенно вы с ним...

   - Ладите, хотите вы сказать? Я как раз сегодня попросил расчета.

   - Вы это сказали, точно прислуга... да я и понять не могу: каким это образом Крафт мог быть вашим...

   Она не находила слова.

   - Патроном?

   - Ну да, он - просто генерал.

   - Да вы его как знаете? - игривее спросил Лука Иванович.

   - По маскарадам только; он - преуморительный... одни русские немцы бывают такие смешные, когда они желают нравиться.

   - Стало, вы не воображали, что он, в некотором роде - письменный генерал?

   - Нисколько!..

   Лука Иванович все еще не садился. Глаза его опять обратились в сторону молодого человека в бархатном пиджаке. M-me Патера обернулась в том же направлении.

   - M-r Пахоменко! - крикнула она молчаливому гостю.- Вы взяли место m-r Присыпкина.

   - Помилуйте, - стыдливо перебил ее Лука Иванович, - кресел здесь довольно.

   - Вот вас, господа, можно перезнакомить не потому только, что так делается... Один - писатель, другой - художник.

   Художник, не меняя своего унылого выражения, поклонился Луке Ивановичу, но ничего при этом не сказал.

   - Живописец? - полюбопытствовал Лука Иванович.

   - Скульптор, - ответила за художника хозяйка, - у нас это - редкость. Да оно и удобнее для малороссийской натуры: можно ведь двадцать лет стукать по одному куску мрамора... не правда ли, Виктор Павлыч?

   Виктор Павлыч хмуро, но добродушно улыбнулся и опять-таки промолчал. Луке Ивановичу не трудно было тотчас же сообразить, что m-me Патера гораздо ближе с ним, чем с своими военными посетителями, что она с ним даже совсем не церемонится.

   - Надеюсь, - продолжала она, - что теперь никого уж не будет сегодня, и у меня есть час свободного времени.

   - А потом? - спросил Лука Иванович.

   - Потом я еду кататься.

   - Так не прикажете ли сейчас же удалиться?

   - Зачем это? Мы с вами двух слов еще не сказали, я никакого особенного туалета делать не буду. Виктор Павлыч!

   Глубокие глаза малоросса уставились на нее.

   - А ваша академия?

   - Ничего, стоит, - ответил он грудным, тоже хмурым тенором.

   - Знаю, что стоит на Васильевском острову. А кто мне обещал третьего дня сидеть в мастерской с десяти до четырех?

   - Вероятно, я обещал.

   - А здесь - разве мастерская? Вы ни на что не похожи с вашей ленью! Ей-богу, это постыдно!.. Я не хочу быть вашей сообщницей, - слышите! - не хочу иметь на совести то, что вы, сидя у меня, теряете драгоценное время.

   - Слушаю.

   - И не двигаетесь с места!

   - Позвольте хоть папироску выкурить.

   - И папироски не позволяю! Отправляйтесь, отправляйтесь и знайте, что по утрам вас принимать не будут!

   - А когда же вечером? - нерешительно и даже застенчиво выговорил скульптор.

   - Когда застанете меня.

   Гость на этот раз повиновался, встал, не разгибая понурой головы, и медленно, как провинившийся школьник, подошел к m-me Патера.

   - Сердитесь на меня сколько вам угодно, - утешала его она ласковой улыбкой и подала руку.

   Он ее только пожал, но поцеловать, как другие посетители, не решился. Также медленно выходил он из салона. На пороге обернулся, поклонился Луке Ивановичу и сказал чуть слышно:

   - Прощайте!..

   Его провожал громкий и раскатистый смех хозяйки.

  

  

   - Уф! - звучно вздохнула она и жестом руки пригласила Луку Ивановича сесть поближе.

   Он сел и ждал, что она скажет.

   - Насилу-то! - выговорила она также выразительно.

   - Очень уж диктаторски поступили, - заметил Лука Иванович.

   - Он - еще мальчик.

   - Ну, не очень-то.

   - Пускай учится.

   - А те уж учены... как князь?

   - С тех ничего больше и не спросится!.. Но забудемте всех их: что нам до них за дело, m-r Присыпкин!.. Я все вас зову так, по-светски; но мне это не нравится: вас ведь зовут по-русски - Лука Иваныч?

   - Совершенно верно, - ответил он, чувствуя, что какое-то приятное щекотание начинает обволакивать все его существо.

   - И вы меня не зовите m-me Патера.

   - А как же прикажете?

   - Юлия Федоровна.

   - Так, разумеется, будет приятнее.

   - Какая досада, что так мало остается у нас времени!

   - На Невском уже ждут всадники? - смело подшутил Лука Иванович.

   - Вон вы какой, - не лучше Елены. Не мне одной, и вам нельзя у нас по целым дням засиживаться; ведь вы - трудовой человек.

   Она так выговорила последнюю фразу, точно хотела сказать: "вы думали, я не умею выражаться по-вашему - и ошиблись".

   - Я уже вам сказал, Юлия Федоровна, что попросил расчета или, вот как рабочие говорят на фабриках: зашабашил.

   - Вы совсем прекращаете всякую работу, не будете больше писать?

   - Буду, когда мне захочется, но из литературных поденщиков хочу выйти!

   Игривая улыбка внезапно сошла с ярких губ Юлии Федоровны.

   - Растолкуйте мне, пожалуйста, я не совсем понимаю... у вас это вырвалось с такой горечью...

   - Извините, я не хотел вам изливаться, а так вышло. Дело, впрочем, самое немудрое: мне вот уже чуть не под сорок лет, больше десяти лет я печатаюсь, имею право желать какой-нибудь прочности, какой-нибудь гарантии своему труду, готов всегда сделать что-нибудь порядочное, если не крупное и не талантливое - а дошел до того, что мне моя поденщина стала... омерзительна!..

   Все это Лука Иванович выговорил довольно стремительно, но как будто против своей воли, точно кто толкал из него слова. В лице он старался удержать свое обыденное выражение юмора, а тон выходил горячий и действительно с оттенком душевной горечи.

   - За что же вы возьметесь? - спросила точно испуганно Юлия Федоровна.

   - Все равно; в рассыльные пойду, если не повезет на чем-нибудь другом!

   - Лука Иванович, - выговорила с падением голоса Юлия Федоровна, - я просто точно с неба свалилась... так это неожиданно.

   - Что же-с? - резко спросил он, подняв на нее глаза.

   - А вот то, что я от вас слышу. Я до сих пор думала, что быть писателем - самое высокое призвание... Елена беспрестанно мне повторяет, что нет ничего выше. Она, например, совершенно довольна. Правда, она и вообще восторженная, легко обманывается; но все-таки... Выходит, что писатель, после такой долгой карьеры, тяготится... своей, как вы говорите, поденщиной.

   - Извините еще раз, это - мои личные делишки...

   - Вот это уж и нехорошо: вы точно испугались того, что были откровенны с такой пустой личностью, как я. Впрочем, я знаю, что не имею права обижаться.

   Она смолкла и отвела голову от своего собеседника. Ему сделалось очень совестно.

   - Вовсе нет, Юлия Федоровна! - вскричал он.- Вовсе нет! Ничего подобного мне и в голову не приходило; но к чему такие излияния, скажите на милость? Вы чужды всему этому; а я - не проситель, не капитан Копейкин, и генеральского места вы мне дать не можете!..

   - Если хотелось излиться, значит - нужно было. Не нервы же мои вы будете щадить!.. А вот видите, это меня поразило, даже как-то обновило; вы мне расскажите, не теперь, а позднее, когда перестанете деликатничать, чрез какие испытания вы прошли? Я, право, не от скуки это говорю. Уж я вам сказала, что мне такого человека, как вы, нужно...

   - Для души спасенья? - перебил Лука Иванович.

   - Ну да, для души спасенья... Мне даже ваш возглас очень понравился... насчет поденщины. Это - не то, чтобы вы были вялый, кислый, совсем разбитый человек, знаете, какие вон в старых повестях. Нет, вам просто противно сделалось, вы возмущены, вы, может, и в посыльные способны пойти. Я это понимаю, это мне нравится. Когда работаешь десять лет и ничего не добьешься, кроме зависимости... тратишь свой талант на то, чтобы кусочек хлеба иметь, лучше же на это одни руки употреблять или просто сидеть где-нибудь в конторе от десяти до трех.

   Щеки ее разгорелись, яркими точками блистали глаза, даже грудь заметно взволновалась; Лука Иванович не мог не взглянуть на нее, так ее голос показался ему тепел, а ее лицо заставило его с нескрываемым волнением податься немного вперед.

   - Ваша кузина права, - выговорил он почти радостно, - у вас прекрасная натура!

   - Это оттого-то, что я поняла самую простую вещь?.. Нет, уж вы меня, пожалуйста, не балуйте: я ведь вас собираюсь в свои наставники взять.

   - Как князь Оглы?

   - Полноте, - тихо и искренно остановила она, - я с вами ведь не играю и не дурачусь, - для этого с меня довольно и маскарадов. Идите в мои наставники... в духовные наставники...

   - Увольте, Юлия Федоровна.

   - Проповедей не нужно, никаких уроков - также. Выйдет что-нибудь - хорошо, не выйдет - не ваша вина!.. Но, разумеется, все это в минуты отдыха, когда вы совсем устроитесь... по-новому.

   - Пожалуй, слишком долго придется вам ждать.

   - Подожду!

   Она протянула руку Луке Ивановичу веселым, дружеским жестом. Он пожал ее довольно крепко.

   - Да, - почти вскричал он, - никаких уговоров не будемте делать!

   Ему еще что-то хотелось сказать; но он боялся самого себя или воздуха этого салона.

   - Куда же вы?

   - Да вы посмотрите на часы: ведь пора вам и на Невский...

   - Ах, да, на Невский!.. Ну, так до свидания! - согласилась она тотчас же и встала вместе с ним.- Вы зайдете к Елене?

   - Зайду.

   - Скажите ей, что все ее капельки яда - бесцельны. Я и без нее нашла себе наставника.

   Они еще раз вместе рассмеялись.

   Из столовой Лука Иванович попал в коридор и, по указанию горничной, постучался к Елене Ильинишне. Он застал ее за ломберным столом, служившим ей вместо письменного, около зеленой занавески, за которой помещалась, вероятно, ее постель.

   - Я вижу, - полушепотом заговорила она, довольно порывисто вскакивая из-за стола, - по лицу вашему вижу, что действие уже началось.

   - Какое? - беспечно спросил он.

   - - Продолжайте, продолжайте! я вас в опасную минуту остерегу.

   - А!.. вы все про то же... Что ж!.. это будет хорошее дело.

   Елена Ильинишна хотела было переменить разговор и усадить гостя; но он, не присаживаясь, распрощался с ней.

   - Даже минутку не хотели посидеть, - упрекнула она его.

   - Мешать не хочу... творчеству! - уже на пороге крикнул Лука Иванович и развязно вышел в коридор.

   - Полноте! - со вздохом донеслось до его ушей.

  

  

   Ровно через неделю, поздно ночью, к воротам дома, где жил Лука Иванович, подъехали сани без козел, в виде какой-то корзины с широким щитом, запряженные парой круглых маленьких лошадок. Фыркая и шумя погремушками, еле остановились лошадки на тугих вожжах. Ими правила женская фигура в меховой шапочке и опушенном бархатном тулупчике.

   - Все руки мне оттянули! - вскричала наездница. Это была Юлия Федоровна Патера.

   - Вы - молодцом! - откликнулся мужчина, вылезая из саней.

   - Только, пожалуйста, Лука Иванович, не ворчите на меня за то, что я вас доставила домой так поздно.

   - Да разве уж очень поздно? Я не считал часов...

   - Ах, Боже мой!.. Вы, кажется, пускаетесь в любезности?

   - Нет, ей-богу... я так...

   - Ну, да вам не перед кем дрожать!.. ведь вы - холостой? Я у вас до сих пор об этом не спрашивала.

   - Я - холостой, - довольно твердо выговорил Лука Иванович, запахиваясь в шубу от начинавшейся метели.- Прощайте, Юлия Федоровна, вьюга сейчас поднимется.

   - Ничего!.. завтра я вас увижу, да?..

   Она хлопнула бичом, лошадки тронулись, круто повернули сани и покатились, точно два кубаря, под задорную болтовню бубенчиков.

   Дворника не случилось у ворот. Лука Иванович позвонил и стал спиной к воротам, глядя сквозь жидкую метель на удаляющееся пятно саней с темной фигурой наездницы. Щеки его пощипывал легкий мороз, в ушах раздавался все тот же топот лошадок, точно он еще едет к Нарвской заставе из ресторана, куда он никогда еще не попадал, особливо с подобной спутницей. Да, надо было правду сказать: никогда он так не жил, ни одной недели, ни одного дня, ни одной ночи, как вот сейчас в течение нескольких часов. Устроилось это катанье неожиданно и весело, и как-то приятно-жутко от новизны удовольствия было всю дорогу, и так легко говорилось, и так верилось...

   Чему же верилось-то?

   А тому, что можно живое существо, молодое, прекрасное, полное страсти, бойкости, отваги, вырвать из той "мертвечины", о которой почти с содроганием говорила недавно Елена Ильинишна, и возвратить ее настоящей жизни.

   Какой?

   На это он не находил еще прямого ответа; но он верил, что оно возможно, - и ему в эту минуту ничего больше не надо было... Он отвечал за нее, она была его человек. Без всяких личных видов говорил он это; не искал он себялюбивого счастья с ней, не мечтал даже о наслаждениях, о сильном чувстве избранной женщины - нет!..

   Так, по крайней мере, казалось ему.

   За воротами застучали ключи дворника.

   Лука Иванович сунул дворнику двугривенный, чего никогда с ним не случалось, и скоро-скоро начал подниматься к себе.

   Ему отперли тотчас же: он не дожидался и двух минут. Вместо Татьяны - со свечой в руке стояла на пороге Анна Каранатовна. Лицо у ней было не сонное, а скорее жесткое, с неподвижными глазами. Луке Ивановичу не приводилось видеть у ней такого выражения. Он тотчас отвел от нее взгляд, да и вообще ему не особенно понравилось то, что Анна Каранатовна могла засвидетельствовать его очень позднее возвращение.

   - Ты еще не ложилась?- мимоходом выговорил он, снимая шубку и боты.

   - Нет еще, - коротко и с дрожью ответила она.

   - Покойной ночи, - кинул он еще небрежнее, проходя в свою комнату. Немало удивился Лука Иванович, когда услыхал за собою шаги Анны Каранатовны: она шла за ним же.

   - У меня есть спички, не трудитесь, - не оборачиваясь, выговорил Лука Иванович.

   Но Анна Каранатовна точно не слышала, что он сказал; вошла в комнату, поставила на стол свечу и тотчас же довольно тяжело опустилась на стул.

   Тут Лука Иванович пристальнее вгляделся в нее: губы ее оттопырились, глаза покраснели, грудь колыхалась.

   Он притих и ждал...

   - Пустите меня, - резко воскликнула она и даже сложила руки просительным жестом.- Пустите, - продолжала она слезливо и нервно, - что вам во мне?..

   Слова туго выходили у ней из горла, спертого спазмом.

   Лука Иванович подошел к ней поближе и пугливо-удивленными глазами оглядел ее всю.

   - Ты у меня просишься?..- тихо спросил он, наклоняясь над ней.

   - И никогда-то я вам мила не была, - заговорила Анна Каранатовна, как бы с трудом припоминая слова, - а теперь вон у вас душенька завелась...

   - Что такое?! - точно ужаленный, перебил Лука Иванович.

   - Нешто я знаю?!.. Барыня у вас какая-то... сегодня мне сказывали, за вами приезжала, дворника присылала... Не станет же по ночам ездить с человеком так, зря... да еще сама править, и лошади свои...

   "Неужели и она ревнует?" - подумал Лука Иванович, еще не понимая, куда все это ведет.

   - Мне что! - все слезливее и покорнее говорила Анна Каранатовна.- Я вам не жена, я и в душеньках ваших никогда не бывала. Вы... нешто меня любили когда?.. Жалость ко мне имели, да и не ко мне, а к девчонке моей, вот к кому... Ну, и стали со мной жить... больше из-за нее, я так понимаю... А теперь вон у вас есть барыня... лошадей своих имеет... К чему же мне срам принимать? зачем я вам? Обуза одна, квартиру надо хозяйскую, расходы, а вы перебиваетесь... и самому-то легко ли прокормиться...

   - Полно, полно! - начал было Лука Иванович.

   - Батюшка, Лука Иванович, отпустите меня Христа ради! мне этакая жизнь опостылела!..

   Она рухнулась на колена, зарыдала и схватила его за руки. Лука Иванович совсем оторопел и опустился на кресло, поддерживая ее за плечи.

   - Аннушка, что ты?.. разве я тебя силой держу?.. К чему ты так?..

   - Пустите, пустите! - повторяла она, всхлипывая и пряча голову в его коленах.

   "Еще этого недоставало, - с горечью подумал он, - неужели в ней заговорила страсть?"

   - Ну, успокойся же, - вымолвил он мягко и степенно, - говори мне все, что у тебя на сердце легло: я недаром - твой приятель.

   Голова Анны Каранатовны тяжело приподнялась. Слезы все еще текли, но рыдания уже смолкли. Она оставалась на коленах.

   - Что мне вам рассказывать? вы видите сами, Лука Иваныч. Лгать я вам не хочу: я ведь не из ревности; с вами я так жила, потому что человек вы добрый, а больше ничего у меня не было. Теперь степенный человек меня любит, жениться на мне хочет... слово я скажи. Вам я в тягость... к чему же мне один срам на себя брать, скажите на милость? Я и прошу вас Христом Богом...

   - Понимаю тебя, - остановил ее Лука Иванович, - ты хочешь сказать, что между нами настоящей любви нет. Что ж, это правда!.. За кого же замуж сбираешься?

   - Мартыныч и спит, и видит...

   - Ты ему веришь?..

   - Я его насквозь вижу.

   Анна Каранатовна уже настолько успокоилась, что села на стул и сложила руки на груди.

   - А будет чем жить?

   Вопрос Луки Ивановича заставил ее оживленно воскликнуть:

   - Еще бы! Он - основательный человек. Я за ним, как у Христа за пазухой буду!

   Лука Иванович задумался. Ему крепко жаль стало Настеньку. Анна Каранатовна тотчас же догадалась, почему он смолк и опустил голову.

   - Вы не сумневайтесь насчет Настеньки. Тошно вам с ней прощаться... Так ведь я вам запретить не могу, Лука Иваныч: вы ей - второй отец; отпускать к вам буду, и насчет учения, как вы скажете... Ведь она не ваша... Вы только из жалости к ней привыкли. А Иван Мартыныч ей заместо родного отца будет, клянусь вам Богом. Вы позвольте, он вам обо всем доложит...

   - К чему это! - поморщился Лука Иванович.

   - Нет уж позвольте, не обижайте человека. Он меня желает совсем успокоить, на всю жизнь... Кто нынче на законный брак пойдет, Лука Иваныч? И посулить-то никто не посулит, сами знаете.

   - Ну, хорошо, - с усилием выговорил Лука Иванович, - завтра мы еще поговорим.

   - Да вы, Христа ради! - с новыми слезами вскричала Анна Каранатовна.

   - Ты свободна, Аннушка, - внушительно возразил он, - хоть завтра прощайся со мной. Я на тебя не сержусь. Я рад за тебя, верь мне. И дочь ты вольна брать... Только теперь успокойся... Знаешь: утро вечера мудренее.

   Он заботливо поднял ее со стула и гладил по голове.

   - Теперь спать пора, - с улыбкой добавил он, - четвертый час.

   - Не обидьте меня, Лука Иваныч! - чуть слышно вымолвила Анна Каранатовна, схватила вдруг его свободную руку и поцеловала.

   - Что ты, что ты!..- вырвалось у него тронутым звуком.

   Сдерживая свое волнение, проводил он ее до коридора. Забылся он только на рассвете.

  

  

   "Вот как это все случилось!" Таково было первое восклицание Луки Ивановича, когда он раскрыл глаза.

   И он должен был сознаться, что так будет лучше. Настеньки он не мог же отнимать у матери, а оставить при себе... где было ручательство, что он обеспечит ей и добрый уход, и довольство? Ему хотелось верить перемене своего положения.- Сбудутся его мечты, прочно усядется он на каком-нибудь крупном заработке - тем лучше!.. Всегда будет у него возможность дать средства на солидное образование Настеньки. Да полно, хорошо ли еще превращать ее в барышню, хотя бы и "педагогичку", хотя бы и с испанским языком?..

   Очень успокоился Лука Иванович к часу утреннего кофе. Он почти весело отправился в комнату Анны Каранатовны. Первый взгляд, брошенный на нее, показал ему, что она чувствует. И ее лицо, и прическа, и платье, надетое с утра для выхода, - все говорило, что она находится в возбужденно-выжидательном, как бы торжественном состоянии.

   Вместо всяких приветствий он поцеловал ее в лоб и сел тотчас же к столу, где был уже приготовлен кофе, особенно чисто и вкусно.

   - Хорош ли кофей? - тихо спросила Анна Каранатовна, все еще пытливо вглядываясь в него.

   - Прекрасный! - одобрил Лука Иванович и, закуривая сигару, прибавил.- Ты, кажется, все смущаешься насчет меня?

   - Кто вас знает, - чуть слышно выговорила она и поглядела на дверь в комнатку Настеньки.

   - Я за тебя рад, - спокойно продолжал Лука Иванович, - делай как тебе лучше... и когда хочешь.

   Слова его звучали так просто и убедительно, что она резко покраснела и нагнулась к нему, точно за тем, чтобы поцеловать его руку, но Лука Иванович предупредил это движение.

   - Налей мне еще полстакана покрепче, - совсем уже весело сказал он, - а я пойду поглядеть, что Настенька.

   - Небось играет с своей графиней; совсем одевшись она, - живо откликнулась Анна Каранатовна и взялась руками за кофейник.

   Настенька сидела на полу, на коврике, рядом с своей постелькой, и усаживала на игрушечный диванчик белокурую, широколицую куклу, - "гьяфиню", как она прозвала ее.

   Никак не могла она так перегнуть ее пополам, чтобы "графиня" держалась хорошенько на диване, в сидячем положении. Но девочка была еще флегматичнее матери, и с серьезным личиком, даже закусив губки, продолжала усаживать куклу.

   Скрип двери заставил ее обернуться и поднять голову.

   - Юка! - радостно крикнула она и потянулась к нему с полу, не совсем твердо выправляя свои кривые ножки.

   Луку Ивановича схватило за сердце. Ему сделалось гораздо горче, чем он ожидал, от мысли, что, быть может, завтра этой кривоногой девочки не будет здесь. А давно ли он ее призрел еще грудную, красную, болезненную, с коклюшем, нанимал кормилицу, когда мать заболела, давал денег на пеленки, на кофточки, на баветки, часто сам водил ее на помочах и заставлял ее повторять те слова, какие уже давались ее шепелявому детскому языку.

   - Как графиня поживает? - спросил он, беря ее на руки и целуя.

   - Чиво, - ответила Настенька и презабавно прищурила глазки.

   - А хочешь, я подарю другую графиню?

   - Кавалея...- пролепетала Настенька.

   - Кого, кавалера? - повторил Лука Иванович.

   - Да, гусая.

   - Хорошо, и гусара получишь!

   Он опустил ее опять на ковер и заботливо оглядел ее: кашель ее давно уже прошел, она за последние дни пополнела; платьице сидело на ней ловко, панталончики были чистые и хорошо выглаженные.

   "Что же? - с тихой грустью подумал он.- Мать сумеет выходить ее; я слишком бывал придирчив, говоря Аннушке, что она - дурная мать, а вон ведь ребенок как старательно вымыт, причесан, одет. Выйдет Аннушка замуж, успокоится, станет ей и Настенька дороже; теперь этот ребенок - живая память ее стыда... потому она и суха с ней".

   Голова его опустилась, а руки ласкали Настеньку. Девочка смолкла и, раздвинув внимательно глаза, глядела на своего друга.

   "Не стану же я с ней прощаться!" - выговорил про себя Лука Иванович и крикнул Настеньке:

   - Гусар тебе будет, только ты ему голову не обрывай.

   - Нэ-э! - протянула удивленно Настенька и снова принялась усаживать куклу.

   Не успел Лука Иванович, выпив свой полстакана кофе, перейти от Анны Каранатовны к себе, как в кабинет тихо вошел Мартыныч.

   "По предварительному уговору", - подумал Лука Иванович, не отходя от стола. Лицо его осталось спокойным и добродушным, но ему не очень приятно было это, как он думал, бесполезное объяснение с писарем.

   - Здравия желаю, - сказал тихеньким голосом Мартыныч.

   Он был заметно бледен.

   - Вы с работой? - деловым тоном осведомился Лука Иванович.

   В руках Мартыныча действительно был свиток.

   - Так точно-с: еще пять листиков покончил вчерашнего числа.

   - Хорошо, - ответил Лука Иванович, взял свиток и положил его на стол.

   Мартыныч переминался. Видно было, что он не уйдет, не объявив чего-то; приблизительно зная, что это будет, Лука Иванович захотел предупредить его.

   - Вы от Анны Каранатовны? - начал он и, сам того не ожидая, покраснел и смутился.

   Смущение Мартыныча было еще сильнее. Лука Иванович не договорил и глядел на него, усиленно улыбаясь, с трудом подавляя свое волнение.

   Мартыныч сделал три шага к столу, раскрыл рот, хотел что-то сказать и сразу, точно у него подшиб кто ноги, хлопнулся на колена и сложил руки на груди.

   Этого Лука Иванович уже никак не ожидал.

   - Что это вы! - закричал он почти с ужасом и бросился поднимать писаря.

   - Окажите великодушие! - воскликнул Мартыныч со слезами в голосе и ударил себя в грудь.- Вы благородной души человек, и столько я вас уважаю, Лука Иваныч!.. Ведь я перед вами - на ладони! Анна Каранатовна говорила вам про свое согласие... Не извольте гневаться: все это по душе сделалось, никакой продерзости я и в мыслях не имел.

   Целый поток слов полился из губ Мартыныча, продолжавшего все стоять на коленах. Насилу удалось Луке Иванычу поднять его.

   - Садитесь, Мартыныч, садитесь, - усаживал он его на стул.

   - Смею ли я? - замахал тот руками, красный, с влажным лбом и разъехавшимися кудерьками.

   Но он все-таки сел. Так просидели они, один против другого, молча, несколько секунд. Мартыныч вынул клетчатый платок, отер им лицо, глубоко вздохнул и еще раз просительно выговорил:

   - Не извольте гневаться.

   - Да за что же! - успокаивал его Лука Иванович.- Полноте вы, придите в себя, скажите мне: что у вас на сердце, коли вы меня действительно уважаете...

   - Всей утробой, Лука Иваныч! - вскричал Мартыныч и тряхнул кудрями.

   - Тем и лучше. Я все знаю; Анна Каранатовна переговорила со мною. Она вольна хоть сегодня выехать; я не помеха. Вы ей нравитесь, она вас считает солидным человеком... Наверное, вы не зря на ней женитесь...

   - Позвольте вам доложить, - стремительно схватил нить речи Мартыныч, - что я бы и помышлять не осмелился, если б не мог себя оправить. У начальства я на хорошем счету, позволение мне сию минуту дадут-с. Теперешнее жалованье... невесть какое, это действительно... между прочим, работы имею на стороне достаточно, квартира казенная... А главный расчет, что к Святой обещал мне генерал факторское место. Я, вы изволите, быть может, знать, к типографской части всегда склонность имел.

   - Все это прекрасно! - отозвался Лука Иванович, и ему показалось, что он, точно "благородный отец", выслушивает предложение будущего зятя.

   - Не извольте сумневаться, - продолжал все так же порывисто Мартыныч, - насчет дитяти... Мне довольно известно, какую вы к ней жалость имеете. Как вам будет угодно, так ее поведем дальше, когда она, по мере лет, в возраст начнет приходить. Лука Иванович! Я очень понимаю вашу благородную душу... Позвольте мне так сказать! С Анной Каранатовной вы на братском больше положении изволили жить... Поэтому-то я и осмелился... А опять же девица она достойная... и в задумчивость приходит, не видя перед собою...

   Он не кончил и отвел голову. Луке Ивановичу стало опять очень совестно. Он встал и протянул руку Мартынычу.

   - Вижу, вы хороший человек, - выговорил он.- Когда у вас все уладится, я буду рад за Аннушку.

   Мартыныч вскочил и рванулся поцеловать его не то в плечико, не то в ручку. Лука Иванович уклонился и отошел к окну. Ему тяжело сделалось расспрашивать еще. Мартыныч как будто понял это и, обратным ходом на каблуках, отодвинулся к двери.

   - Простите великодушно! - воскликнул он вполголоса и скрылся.

   Лука Иванович слышал, как в коридоре раздался шепот Анны Каранатовны и потом все смолкло. Если б его не сдерживало особое чувство стыда, он пошел бы к Анне Каранатовне сейчас же еще раз сказать ей: "Аннушка, тебе хочется поскорей съехать от меня; пожалуйста, не стесняйся, тебе нечего меня щадить..."

  

  

   Между Анной Каранатовной и Мартынычем дело было уже настолько слажено, что, как только получилось "согласие" Луки Ивановича, жених и невеста пожелали ускорить свою свободу. Место выходило Мартынычу только на Святой, но Анна Каранатовна стала тотчас же переезжать на квартиру, нанятую Мартынычем где-то на Мало-Охтенском проспекте, временно, в ожидании устройства на "факторской" квартире.

   Луки Ивановича по целым дням не бывало дома, и перевоз движимости совершался не на его глазах. Перевозить было бы почти что нечего у самой Анны Каранатовны: все ее добро состояло в своем и детском платье и белье; но Лука Иванович в первый же день настоял на том, чтоб она взяла с собой всю мебель из ее спальни и Настенькиной комнаты. Сразу она на это не согласилась. Даже Татьяна, редко слушавшая разговоры господ, внутренно возмутилась и, подавая Луке Ивановичу кофе, сказала:

   - И как это барышня перед вами ломается... даже и удивительно.

   Татьяне вообще весь этот неожиданный поворот не понравился. Анну Каранатовну она скорее недолюбливала и не очень бы огорчилась, если б на ее месте очутилась другая. Но ей не хотелось сходить; покладливый, тихий характер "барина" приходился ей очень по нутру: она сознавала, что всякий другой, походя, давал бы ей окрики за лень, сонливость и неопрятность; но она не знала, оставит ли он ее при себе?

   Накануне дня, когда была вывезена вся мебель из двух комнат "Гинецея" (так называл Лука Иванович отделение Анны Каранатовны), Татьяна тайно проникла к барину и стала у притолоки, уперев в него глаза.

   Шмыгнувши носом, она спросила несколько мрачно:

   - Расчет, что ли, прикажете получить?..

   - Это почему? - весело откликнулся Лука Иванович.

   - Да вот, так как барышня съезжает и дите тоже... я думала, и вы...

   - Нет, я остаюсь, да и тебе незачем торопиться.

   - Я всей душой, Лука Иванович; вы - мой барин, а потому, как вы остаетесь теперь сиротинкой...

   - Вот поэтому-то и оставайся у меня.

   Он не был совершенно уверен в том, получила ли Татьяна жалованье за истекший месяц, но спросить ее не решился: у него в кармане лежало всего два рубля. Накануне он опять должен был потревожить Проскудина (ресурс генерала Крафта исчез), чтобы предложить что-нибудь Аннушке "на переезд", от чего она опять-таки отказывалась, но кончила тем, что взяла. Ему, если б он и хотел, не с чем было переехать; хорошо еще, что прижимистый хозяин дома требовал всегда квартирную плату за три месяца вперед. Вот ему и приходилось доживать этот срок... Нельзя же было остаться без Татьяны.

   Расставание с Анной Каранатовной и Настенькой обошлось гораздо спокойнее, чем, быть может, думал сам Лука Иванович. Правда, девочка сильно расплакалась; но успокоивая ее, Лука Иванович отдавался такому чувству, точно будто он отпускает этого умненького и милого ребенка куда-то на побывку и непременно опять увидит его у себя, в той же комнатке, на полу, около той же кроватки. Мартыныч, переносивший Настеньку на руках в сани, и на прощанье порывался приложиться к плечу Луки Ивановича. Поведение Анны Каранатовны казалось сурово-сконфуженным, с оттенком особого рода гордости, которая прокрадывалась во взглядах, обращенных то на Мартыныча, то на Татьяну... Но в последнюю минуту, когда надо было проститься с Лукой Ивановичем, она отправила Мартыныча с Настенькой вперед и отослала за ними же Татьяну с каким-то узлом.

   - Не поминайте лихом, - выговорила она с поникшей головой и обняла Луку Ивановича, стоявшего в своем халатике посреди совершенно пустой и уже засвежевшей комнаты.

   С минуту она тихо плакала.

   - Вы зайдите когда...- прошептала она, - поглядеть на любимицу свою?..

   - Еще бы! - вскричал ободрительно Лука Иванович и коснулся губами ее лба.

   Она быстро вышла в коридор, - и через пять секунд Лука Иванович остался один в своей неприглядной "полухолостой" квартире, теперь превратившейся в настоящую холостую. Вернувшаяся Татьяна осведомилась насчет провизии на обед; но Лука Иванович сказал ей, что обедать он дома сегодня не будет, да и на ужин чтобы она не трудилась готовить.

   Он сейчас же ушел из дому, заметив только Татьяне, что пустые комнаты надо протапливать полегоньку.

   - Небели купите? - спросила одобрительно Татьяна.

   - Не сейчас, позднее...

   И он, в самом деле, мечтал о том, что можно будет ему и в холостом виде оставаться на той же квартире, как только получится место. Проскудин в последний раз крепко обнадежил его, наказав в виде поручения:

   - Вы сами сидите, как крот в норе своей, до той минуты, когда я вас извещу: куда и к какой особе отъявиться. Коли будет экстренная надобность, то пущу вам депешу, и вы с точностью Брегета - являйтесь; слышите, государь мой?

   Все это Лука Иванович старался хорошенько запомнить и, мечтая о том, как он отделает две пустые комнаты, усиленно думал о Проскудине, его практичности и готовности порадеть за приятеля. Тогда можно будет кабинет перенести в бывшую спальню Анны Каранатовны, кровать поставить в Настенькину комнату, а теперешний кабинетишко превратить в столовую. Двух месяцев на прочном месте достаточно, чтобы иметь широкий кредит на Апраксином.

   Но на другой же день, по привычке, вошел он в комнату Анны Каранатовны, и вид пустых, полинялых стен, с пятнами от мебели, навел на него невыносимую тоску: точно будто он похоронил покойника и пришел в его холодный и пустой склеп. Заглянул он в такую же ободранную комнату Настеньки. Она чуть не довела его до слез. Тут он действительно почувствовал, какая неугасимая потребность в нежности теплилась в нем под его петербургской оболочкой. А на кого изливать ее? Не на Татьяну же!.. Без Настеньки он еще язвительнее почувствовал то надсадное холостое чувство, которое, собственно, и привело его к сожительству с брошенной матерью Настеньки. Не мог он ни с кем и поделиться своей потерей. Мужчины, даже самые лучшие, или циничны, или черствы, или слишком заняты собой. А новая "воспитанница" Луки Ивановича стояла особо. Не мог же он начинать с нею такою исповедью!.. Почему не мог? Таково было его чувство. Он ставил эту "воспитанницу" если не выше своего житья-бытья, то в стороне, в более изящной перспективе. Да и не знал он, раздумывая о том, что слышал от Елены Ильинишны: полно, можно ли найти в ней отголосок таким потребностям. И как ей было удовлетворить их? Ведь она сама не заменила бы ему Настеньки... В ней было нечто совсем иное; а это "нечто", быть может, и позволит Луке Ивановичу стряхнуть с себя тоску и не засиживаться в пустом "логовище". Его влекла та квартира, где его обещали ждать, как друга, где начиналась уже жизнь, которую он тесно связывал в своем воображении с новой своей житейской долей, с достатком, со свободой и отрадой умственного труда.

  

  

   "Как мало ушло, в сущности, времени, - думал Лука Иванович, сидя в убогих извозчичьих санишках, - а как долго оно длилось; ведь вздор-то какой говорят и пишут, что когда хорошо живется - дни