Боборыкин Петр Дмитриевич - Долго ли?

;    - Только оно так спервоначалу кажется, а ведь в их звании разные ступени есть: пятьдесят-то рублей не сразу платят; и на двадцати рубликах посидит, или еще как в газетах...

   - Да вот, в газете-то Лука Иваныч писал, - перебила Анна Каранатовна, - а его и разочли.

   - Много нынче этого народу. Коли вам угодно знать насчет газеты, так оно прочнее как будто: по месяцам и по годам сидят в одном месте, иные и жалованье получают; а цена, я вам скажу, маленькая, особливо если переводы делают.

   Анна Каранатовна взглянула на своего собеседника даже с некоторым удивлением. Должно быть, ее поражали его разнообразные сведения.

   - Все это я довольно знаю, - еще серьезнее выговорил Мартыныч и выпрямил грудь.- Я ведь в рассыльных два года выходил; из типографии-то в редакцию раз, бывало, двадцать отмахаешь. Как я вам докладываю, плата в газетах уж не листовая, а со строки.

   - А по скольку? - с заметным утомлением спросила Анна Каранатовна.

   - Я вам докладываю: кто переводит, так, всякую мелочь - тому копейка либо копейка с четвертью; а вот главная работа, передовые статьи называются или опять фельетон, веселенькое там что - этим дороже: копейки три-четыре... больше пяти копеек никто не получает, хотя бы вот такие, как и Лука Иваныч, которые статьи доставляют.

   - Однако, - перебила Анна Каранатовна, схвативши нить мысли, - вы ведь небось говорили: пятьдесят рублей за сколько там страниц? Посидел день-другой - вот и пятьдесят рублей в кармане, а в месяце-то тридцать дней, - сосчитайте сами!

   - Это верно, Анна Каранатовна. Ежели теперь положить три дня на один, значит, лист, как я вам докладывал, в шестнадцать страниц - выйдет десять листов.

   - Это, значит, десять раз по пятидесяти рублей! - вскричала Анна Каранатовна и даже немного приподнялась на стуле.

   - Выходит так-с. Пятьдесят на десять помножить, в произведении получится пятьсот.

   Неожиданность цифры заставила их с минуту молча глядеть друг на друга.

   - Пятьсот рублей! - повторила почти подавленным голосом Анна Каранатовна.

   - Расчет верный, - протянул Мартыныч.

   - Сколько же это выйдет в год? - в большом смущении спросила Анна Каранатовна.

   - Выходит-с, - Мартыныч сообразил в уме, - выходит сумма круглая: шесть тысяч рублей.

   - Шесть тысяч!

   - Позвольте кусочек бумажки я вам сейчас, - штука немудреная: двенадцать на пять помножить, к произведению нуль приписать, так как мы, собственно, не пять, а пятьдесят рублей берем и на двенадцать месяцев помножим, изволите соображать?

   - Да уж я вам верю, - сказала Анна Каранатовна и махнула обеими руками.

   Смущенное выражение еще не сходило с ее лица.

   - Можете верить, - весело выговорил Мартыныч и потом тотчас же одумался, встряхнул рукой волосы.

   - Где же они, эти шесть тысяч? - как бы про себя спросила Анна Каранатовна, и лицо ее, обращенное к собеседнику, получило почти жалобное выражение.

  

  

   Мартыныч еще сильнее взъерошил волосы и, положа локти на стол, сделал мину человека, собирающегося деликатно возражать.

   - Как мы с вами разочли, Анна Каранатовна, - начал он с оттяжкой, - в самом деле, выходят большие деньги. Шутка ли, шесть тысяч целковых!

   - То-то я и говорю, Иван Мартыныч,

   - Только это мы с вами в проекции клали, а на поверку-то выйдет совсем другой разговор. Первое дело, место надо такое, чтоб постоянная работа была. В газете, что ли, занятие иметь; сам дома ведь не станешь газету сочинять. А второе дело, кто без места и только статьи там либо повести сочиняет, так случается и так, что и есть куда поместить, не спорится самое это писание. Я вот работу имел у одного тоже господина. Веселый такой и простой человек, Черемисов Павел Яковлевич, и в цене: по семидесяти пяти рублей получает, ей-ей; а придешь к нему, выйдет он, да так руками и разведет: нечего мне вам, Иван Мартыныч, вручить, никакого оригиналу не будет; вот, говорит, целую неделю ни единой строки из себя выжать не могу, - так вот и скажет этими самыми словами.

   - Отчего же это, скажите на милость? - осведомилась с некоторым сердцем Анна Каранатовна.

   - Духу нет, как бы вам сказать... форсу такого. Сидит это по целым часам и перо грызет, и ничего не может. Вот вы и прикиньте: коли на каждую неделю, примерно, хотя по три дня - выйдет уж двенадцать день прогульных; по нашему с вами расчету, двухсот уже целковых и не досчитался; а в остальные - тоже могут помехи быть: нездоровье там, что ли, или ехать куда, или гости помешают. Да это еще я про обстоятельного человека говорю... иные и зашибаются, так тут ведь никакого предела нельзя положить...

   - Да ведь, пожалуй, - перебила Анна Каранатовна, с движеньем правой руки, - вон у нас Лука Иваныч и трезвый совсем, а ведь тоже вот, как вы рассказываете: пишет день-другой, а там и расклеился; лежит, знай себе, на диване, да морщится, все на какой-то катар жалуется; читать-то читает, да что в этом проку?.. А то так сидит-сидит у стола; я в щелку погляжу: совершенно как вы рассказываете, Иван Мартыныч, только перо-то у него деревянное, так он его не грызет, а мусолит.

   - Ну, да-с! - грудной нотой вскрикнул Мартыныч, и глаза его радостно заблистали.- Я уж ничего не выдумаю, Анна Каранатовна. Надо на каждого человека глядеть, как по его званию... вникнуть. Вот они, тысячи-то, и разлетятся!..

   И он захихикал.

   Лицо его собеседницы приняло унылое и даже несколько сердитое выражение.

   - Я вам про то же и говорила: сочинителю, может, и больше пятидесяти рублей платят, а с хлеба на квас перебивается.

  

  

   Вошла Татьяна с самоваром и, уходя, спросила еще раз:

   - Щи-то разогревать, что ли?

   - Я уж тебе говорила, - кинула ей Анна Каранатовна и принялась со вкусом заваривать чай.

   Мартыныч вынул аккуратно из кармана панталон длинный портсигар и чрезвычайно деликатно закурил папиросу на лампе. Папиросы он употреблял со сладким дамским запахом, тонкие и длинные.

   - Вам не угодно ли? - осведомился Мартыныч, показывая на папиросы.

   - Нет, уж я после, чайку отпимши.

   Они начали пить чай с довольными лицами. Анна Каранатовна пила, слегка подувая на блюдечко; Мартыныч - из стакана. Но по их лицам все-таки заметно было, что обоим хотелось вернуться опять все к тому же разговору.

   После второй чашки Анна Каранатовна вздохнула.

   - Вот что я хотела вам сказать, Иван Мартыныч, - начала она с той полужалобной миной, какая уже появлялась на ее губах.- Мы про сочинителев-то сейчас говорили, а тоже и об вас надо подумать.

   - Каким манером-с? - спросил, весь встрепенувшись, Мартыныч.

   - Да очень уж мне перед вами совестно... за Луку Иваныча, хотя, быть может, и жалко его немножко. Вот сегодня на целый день он пропал: наверно говорю, что по разным местам ищет перехватить рублишек десять-пятнадцать, а вернется ни с чем, я уж знаю. Потому - какие у него приятели? Все такие же, как и он, грешный. Вы вон говорили, что у вашего генерала работу имел...

   - Так точно, да и теперь у них еще не покончено.

   - Так он к генералу не пойдет просить: горд, да и ловкости у него совсем нет - не умеет обойтись с таким человеком.

   - Это вы правильно говорите: в их звании все как-то больше с амбицией.

   - Уж не знаю, чего гордиться-то! - вырвалось у Анны Каранатовны.- Вот я и говорю, Иван Мартыныч, - продолжала она первоначальным тоном: - Вы уж извините, может, Лука Иваныч сейчас придет, а платить-то ему опять нечем будет.

   Мартыныч энергичнее дунул на пепел папиросы и повел плечами.

   - Полноте, Христа ради, Анна Каранатовна! - вскричал он с краской на лице.- Как вам не стыдно? Опять вы эдакой разговор со мной ведете; я уж вам докладывал, что крайности никакой не имею. Тоже я и самому Луке Иванычу довольно говорил: не пропадет! Ведь вы сами знаете, я не этим одним живу.

   Он опустил голову и стал говорить медленно и с некоторым волнением:

   - Да, если б и еще пождать пришлось, я с радостью, и от новой работы не откажусь, так как в этом деле и вы, Анна Каранатовна, не то, чтобы замешаны... а мне, собственно, ваше спокойствие дорого.

   Бледные глаза Анны Каранатовны уставились на Мартыныча, сначала с недоумением, но оно тотчас перешло в нечто другое: не то улыбку, не то смущение.

   - Я очень это понимаю, Иван Мартыныч, - совсем тихо выговорила она, - даже очень...

   - Плевое дело-с, поверьте! А вы мне только одно слово скажите: мне вот, дескать, того или другого требуется - и я в миг! А пожелаете меня обидеть, тогда и считаться начинайте.

   Вышла значительная пауза. Анна Каранатовна стала было наливать себе третью чашку и задумчиво оставила ее. На лбу Мартыныча заблистали искорки пота. Его собеседница слышала, как он громко дышит. Она оперлась щекой о ладонь правой руки и, глядя на него через самовар, заговорила, точно слушая самое себя:

   - Как я на вас посмотрю, Иван Мартыныч, вы человек - на редкость, уж позвольте мне вам это сказать. Обо многом вы не мечтаете, на службе, поди, и пансион будете получать, работа всегда есть, концы с концами сводите, да еще других одолжаете...

   Мартыныч хотел было остановить ее восклицанием, но она продолжала:

   - Уж полноте, пожалуйста! я ведь не выдумываю;твон ведь она, машина-то, стоит; это вы ведь говорите, что она вам даром досталась; а коли не купили, так напрокат взяли; нынче Даришь-то уехал в Париж, остался брат его - Купишь!..

   Лицо Мартыныча все больше и больше сияло.

   - Другие вон и сочинителями себя считают, и пятьдесят целковых за лист там, что ли, получают, а основательности-то нет. Вы думаете, я этого ничего не понимаю. Я не учена, а тоже не хуже другой вижу, какой кто человек... Что же это я вам чаю-то! - как бы спохватилась она, берясь за его блюдечко.

   Мартыныч отказался и придержал стакан рукою. Пальцы их коснулись. В вялых глазах Анны Каранатовны что-то заискрилось.

   - Много вы меня утешили! - выговорил Мартыныч с громким вздохом.- Для меня это дороже всякой награды, и, если уже позволите, Анна Каранатовна, пойти на полную откровенность, я вам вот что скажу: об вашей судьбе я уж не однажды думал и боюсь вам изъяснить все, что мне на ум приходило, опять тоже и на сердце...

   - Ну, уж это вы напрасно, Иван Мартыныч, так деликатничаете; мою жизнь вы сами видите: была не хуже других... молодость - глупость... голова всего раз закружится, а там и носи обузу-то!..

  

  

   Ее остановил скрип двери, Настенька, покачиваясь, выползла на середину комнаты, залепетала и направилась к Мартынычу.

   Анна Каранатовна сердито на нее обернулась.

   - Вот она, обуза-то, Иван Мартыныч, легка на помине. Сказано тебе - сиди там!.. сказано или нет?

   Девочка этого окрика не испугалась и подошла к Мартынычу. Он погладил ее по головке и сказал:

   - Занятная она у вас!

   - Уж больно надоела. Ступай, ступай, а то нахлопаю!

   Ребенок, как ни в чем не бывало, заковылял в свою комнату. Мать проводила его до двери все теми же сердитыми глазами.

   - Вот ведь, подите, - сказала она, оборачиваясь к гостю, - свое детище, а иной раз видеть не могу.

   Мартыныч как-то сначала с недоумением поглядел на Анну Каранатовну; но тотчас же сделал мину человека, тонко понявшего смысл возгласа.

   - Это действительно так; только ведь она ни в чем неповинна.

   И он указал глазами на дверь, куда вышла Настенька.

   - Знаю, а все тошно бывает смотреть на нее!

   Мартыныч ничего не возразил, только расправил усы и немного опустил глаза. Анна Каранатовна отвела голову в сторону.

   - Много раз, Анна Каранатовна, - начал первый Мартыныч, - желательно мне было с вами об этом поговорить, но знаете ли... такое дело-с...

   - От вас все будет приятно выслушать, Иван Мартыныч, - с ударением откликнулась Анна Каранатовна.

   - Я только так, со стороны, Анна Каранатовна, - смелее продолжал Мартыныч, - кто вас узнает как следует, всякому обидно станет видеть этакое ваше собственное угрызение...

   Глаза Анны Каранатовны остановились на собеседнике: его тонкой фразы она не поняла.

   - То есть, я, собственно, говорю, - пояснил Мартыныч, - хотя бы насчет этой самой девочки; известное дело, были в младости... долго ли поверить человеку... а потом...

   - Чего потом, - вырвалось у Анны Каранатовны, - один срам!..

   - Именно-с, коли позволите начистоту сказать, для девицы, которая себя как должно понимает... И тут одна дорога-с...

   Опять глаза Анны Каранатовны выразили недоумение, и даже больше, чем в первый раз.

   - Такая девица, - продолжал Мартыныч, - всякого может осчастливить, а, стало, и законный брак тут все прикроет.

   В ленивых глазах Анны Каранатовны опять что-то проскользнуло; она слегка покраснела и тотчас же застучала чашками.

   - Как это вы говорите, - очень тихо заметила она, совсем отвернув голову, - я вас не понимаю, Иван Мартыныч; если это насчет Настеньки, то хотя бы я и вышла за кого, разве кто станет ей родным отцом? Опять же, хоть бы и выискался хороший человек, все же она будет сбоку припека, без племени; а пойдут от мужа-то законного дети - один укор себе, и между ребятишками попреки... да и перед людьми зазорно.

   - Ну, это вы напрасно-с! - вскричал Мартыныч и весь выпрямился. Кудерьки его запрыгали на лбу и правая рука сделала выразительный жест.- Позвольте вам на это возразить-с, Анна Каранатовна!

   - Да как же, Иван Мартыныч? - спросила, подняв высоко брови, Анна Каранатовна. Во взгляде ее было и недоумение, и желание услыхать что-нибудь такое, что ей совершенно еще неизвестно.

   - На это, я вам доложу, Анна Каранатовна, немного нужно благородных чувств иметь: раз девушку полюбивши, на ее родное дитя станешь смотреть, как на свое кровное... Не знаю, как другие, а я это очень могу понять-с, хотя в таком именно разе и не приводилось еще быть. Это - первое дело-с. Стало, каков будет отец, так у него и в семье порядок пойдет. Теперича, если я дите моей жены понимаю, как свое, то как же мои собственные дети посмеют его в чем укорять или поносить?..

   Мартыныч так горячо проговорил все это, что правая его рука выделала в воздухе что-то вроде вензеля.

   - Ну, я с вами спорить не стану, - все еще выжидательно проговорила Анна Каранатовна, - да ведь никому языка не привяжешь, Иван Мартыныч!.. у такой вот девочки законности... как бы это сказать... не будет.

   - И это можно исправить, Анна Каранатовна.

   - Что это вы!..

   - Известное дело. Положим, оно больше между господ делается... но нынче - все господа, я так рассуждаю. Никому не возбраняется попытать счастья, испросить, по форме, милости - насчет законного...

   Мартыныч затруднялся выбором слова; но Анна Каранатовна наклонением головы показала, что поняла его.

   - Шутка сказать! - со вздохом добавила она.

   - Дело бывалое-с, Анна Каранатовна, - с силою выговорил Мартыныч и поглядел на нее так, что она не выдержала этого взгляда. Лицо ее стало сначала задумчивее, а потом получило выражение унылой неподвижности.

   - Все от вас, Анна Каранатовна, зависит, - точно про себя пустил Мартыныч и тотчас же начал раскуривать новую папиросу.

  

  

   Раздался жидкий надтреснутый звонок.

   - Лука Иваныч? - шепотом спросил Мартыныч. Он тотчас же потушил папиросу, обдернул мундир и привстал.

   - Да вы сидите, - лениво и хмуро остановила его Анна Каранатовна.- Он сюда не придет, прямо к себе пойдет.

   - Все же-с...

   - Вы, нешто, опять что принесли, переписку какую?

   - Нет, собственно, для Луки Иваныча ничего не принесено мною.

   - Ну, так что же вам прыгать?.. Он же небось вам должен, - добавила она, кисло умехнувшись.

   Звонок раздался посильнее; но Анна Каранатовна не трогалась.

   Татьяна, успевшая снова прикурнуть, только шмыгала носом.

   - Не прикажете ли, я отворю? - продолжал Мартыныч.

   - И Татьяна отворит, - все тем же небрежно-ленивым голосом отозвалась Анна Каранатовна, перемывая чашки.- А мы с вами так и не почитали, Иван Мартыныч?

   - Книжку я с собой захватил, да теперь не очень-то будет вольготно.

   - Мы Луке Иванычу ведь не мешаем.

   Она остановилась, услыхав шум шагов и разговор Луки Иваныча с Татьяной. Он что-то спрашивал про Настеньку.

   Мартыныч тем временем уже совсем высвободился из кресла и, стоя лицом к двери, причесывал свои кудерьки маленьким гребешком, точно будто перед ним висело зеркальце.

   - Да вы, право бы, сели, Иван Мартыныч, - начала опять Анна Каранатовна, не совсем дружелюбно поглядывая на дверь в коридор, - куда вам торопиться-то? Вот я велю Татьяне убрать со стола. Лука Иваныч засядет, поди, писать; мы ему не помеха. А мне бы занятно узнать теперь, как она мужа своего изведет?

   - Это вы про "Огненную женщину"? - осведомился Мартыныч, слегка осклабившись.

   - Да, про нее я говорю.

   - Известное дело, каким способом, - вполголоса и с какой-то внезапной хрипотой отозвался Мартыныч, точно он говорил в руку, - она таких пылких чувств особа, а он - человек хилый и в преклонных летах...

   Анна Каранатовна показала свои зубы, открыв рот в узкую, невеселую улыбку. Гостем ее овладело заметное беспокойство. Это беспокойство возросло в нем, как только он поглядел в сторону швейной машинки, занимавшей на столе почетное место, под самым ярким светом лампы. Машинка лишала его самообладания.

   - Уж позвольте до другого раза.

   Мартыныч решительным жестом взялся за фуражку.

   Не сумевши удержать гостя, Анна Каранатовна довольно шумно поднялась с места и крикнула в дверь:

   - Убирай здесь, Татьяна, да спроси Луку Иваныча - хотят они чаю или нет?

   Ответа не последовало. Анна Каранатовна уже сильнее высунулась в дверь.

   - Лука Иваныч! - крикнула она.

   - Что нужно? - раздалось глухо из кабинета.

   - Чаю вы хотите?

   - Пожалуй.

   - Ну, так подите сюда, а то Татьяна не скоро еще соберется.

   Послышались медленные шаги, и в комнату, совсем сгорбившись, в халате, вошел Лука Иванович.

   Мартыныч стоял уже в позе, говорившей "счастливо оставаться". Лука Иваныч взглянул на него спокойнее, чем накануне, но невнятно проговорил:

   - Вы бы прошли ко мне, у нас с вами счетец есть.

   Слова эти Анна Каранатовна расслышала хорошо и тотчас же подалась вперед.

   - Да Иван Мартыныч совсем и не желает, - начала она недовольно, обиженным голосом, - он не для того совсем и пришел.

   Лука Иванович удивленно взглянул на нее. Мартыныч совсем переконфузился, что и выразил в игре часовой цепочкой.

   - Иван Мартыныч, - продолжала Анна Каранатовна жалобной нотой, - вон мне и машинку достал... даже так скоро, что я в удивление пришла. Я уже им говорила насчет этого...

   - Насчет чего же это? - спросил медленно Лука Иванович, поглядывая на них обоих.

   - Вы не извольте беспокоиться, - промямлил Мартыныч, стараясь протискаться бочком в дверь.

   - Да полноте, Иван Мартыныч, - ободряла его Анна Каранатовна, - ведь я Луке Иванычу толком говорю.

   - Вам десять рублей следует, - резко сказал Лука Иванович, - пожалуйте ко мне.

   Анна Каранатовна даже раскрыла рот; так поразило ее и то, что сказал Лука Иванович, и тон его слов.

   Мартыныч весь съежился и, повернувшись на одном каблуке, пошел за Лукой Иванычем в кабинет. Там он что-то такое было начал насчет денег, но Лука Иванович довольно резко остановил его, подавая красненькую.

   - Это не все, кажется, - выговорил он, поморщиваясь, точно от дыму, - да вы не кончили еще, так мы после сочтемся.

   - Помилуйте-с, - стыдливо отталкивал бумажку Мартыныч, - вы меня много обидите...

   - Берите, - строго перебил Лука Иванович, - что ж вы благодеяние, что ли, мне желаете оказывать?

   И он повернулся к столу, сунув бумажку так, что, если б Мартыныч не подхватил ее, она бы упала на пол.

   Мартыныч даже побледнел, сжал торопливо бумажку в кулак и стал пятиться назад на цыпочках.

   - Покойной ночи, - выговорил он сладко и глухо - и все тем же задним ходом исчез в дверь.

   - Прощайте! - не оборачиваясь, кинул ему Лука Иванович.

  

  

   Когда дверь захлопнулась за Мартынычем, он столкнулся с Анной Каранатовной: та стояла в коридоре, против двери в свою комнату, и, вероятно, слышала разговор в кабинете.

   - Счастливо оставаться, - шепотом и торопливо проговорил Мартыныч, не решаясь останавливаться.

   - Да вы куда это? посидите! - начала, громче его тоном, упрашивать Анна Каранатовна.- Он ведь писать засядет.

   И она небрежно кивнула головой на дверь в кабинет Луки Ивановича.

   - Нет, уж что же-с? - не то обиженно, не то застенчиво ответил Мартыныч и стал бочком двигаться по коридору.

   Анна Каранатовна пошла провожать его в кухню.

   - Сердит?! - вопросительно выговорила она, пока Мартыныч накидывал на себя пальто.

   - Не в духе-с... вы напрасно это, Анна Каранатовна, насчет моей работы... ведь господа писатели - народ амбиционный... сами мы про это сейчас говорили.

   - Экая важность! Он ведь все балагурит, а это нынче только - тучу из себя представил; сердит, да не силен, - прибавила она подмигнувши.

   Мартыныч сдержал наплыв смеха и прыснул на воротник пальто.

   - Такой стих-с...- сквозь смех выговорил он.

   - Никто, главное, не провинился!.. А почитать-то когда же?

   Мартыныч глазами показал, что он рад бы душой, да боится учащать свои посещения.

   - На той неделе, если вам способно будет.

   - Да и на этой бы можно, кажется... не все он привередничать будет... До свидания, значит, а я машинку-то вашу сегодня же обновлю...

   Она протянула ему руку, Мартыныч подал свою, ладонью.

   Анна Каранатовна крепко пожала ее и прибавила, когда он уже взялся за ручку выходной двери:

   - А то, какие ваши слова были сегодня, Иван Мартыныч, я долго буду помнить.

   - Я от всей души, - жидким голоском выговорил Мартыныч и, уже от себя, потряс руку Анне Каранатовне.

   - Буду помнить! - значительно повторила Анна Каранатовна, провожая его до лестницы.

   Татьяна могла бы быть свидетельницей всего их разговора, но она опять уже спала, примостившись у плиты.

   Анна Каранатовна должна была растолкать ее.

   - Ужинать собрать надо, - говорила она ей в ухо, - да прибрать чайный прибор.

   - А барин чай не будет кушать? - спросила Татьяна, широко мигая совсем посоловелыми глазами.

   - Не знаю, я вот спрошу... да плиту-то разводи.

   Дверь в комнату Луки Ивановича была только притворена, и Анна Каранатовна заглянула туда, не входя.

   - Чай будете пить? - небрежно спросила она в спину Луки Ивановича, сидевшего у письменного стола.

   - Не стану, - сквозь зубы ответил он, пуская струю дыма.

   - Ну, как угодно!..

   Лука Иванович шумно отодвинул стул и, выходя мимо ее в коридор, спросил:

   - Настеньку вы, надеюсь, уложили спать?

   - Нет, еще не думала.

   Они оба вошли в комнату Анны Каранатовны.

   - Почему же это? - уже горячее выговорил Лука Иванович.

   - Да она тут сейчас болталась.

   - Вы лучше скажите: не она болталась, а вы в приятных разговорах забыли, что больного ребенка нужно уложить спать раньше.

   - Да и то рано.

   - Ошибаетесь: теперь уже девятый час.

   - Уложишь ее!..

   - Да ведь вы не пробовали?

   В другое время тон Луки Ивановича заставил бы Анну Каранатовну удивиться и струсить немного; но сегодня она приняла его совсем по-другому.

   - Ну, уж оставьте, Лука Иванович, точно, в самом деле я не мать, - возразила она, махнув как-то особенно головой, - уж как вы меня шпигуете этой девчонкой!..

   - Хорошо-с, - обрезал Лука Иванович, сделавши несколько шагов по комнате, - мне нечего проповедовать вам материнские чувства, если у вас их нет.

   - Скажите пожалуйста! - уже совсем резко откликнулась Анна Каранатовна и села почему-то на конец кровати.- Поучения-то вы куда горазды делать, Лука Иванович, позвольте мне вам доложить, а на деле-то - ни тпру, ни ну!

   - Что вы этим хотите сказать?

   Он продолжал говорить ей "вы"; едва ли не в первый раз случилось это с тех пор, как он начал звать ее просто "Аннушка".

   - Да тоже! Мне уж эти разговоры опостылели...- Я - девушка простая, вашим всем тонкостям не обучалась. Для меня тот человек хорош, который что сказал, то и сделал. Вы вот у Настеньки всякие лихие болезни лечите, а что мне нужно, то совсем чужой человек доставляет... даже совестно!..

   - Об чем вы это все толкуете, - протянул с гримасой Лука Иванович, подходя к столу и дотрагиваясь пальцами до машинки, - вот про это, что ли?

   - Да хоть бы про это... посторонний человек, и тот...

   - Надоели вы мне с вашим писарем!.. Ну, сделал он вам презент - и наслаждайтесь им, я вам не мешаю. Только, пожалуйста, в другой раз ведите себя поумнее.

   - В чем же это я сглупила, позвольте полюбопытствовать? - спросила совсем уже злобно Анна Каранатовна и поднялась с кровати.

   - А в том, что вы вздумали извиниться за меня перед вашим приятелем, когда я об этом вас не просил. Он на меня работает, я ему и плачу: кажется, это ясно.

   - Скажите пожалуйста! - язвительно вскричала Анна Каранатовна.- Что же я, духом, что ли, святым могла узнать, что вы где-то красненькую промыслили?.. Знала ведь я, что вы последнюю мне на расход отдали; а тут человек работает... вы приходите и говорите, чтоб он за вами шел... ну, я и подумала: заплатить вам за переписку нечем, так лучше сказать.

   - Все это вздор! - решил Лука Иванович с совершенно новой для него резкостью.- Ни о чем таком я вас не просил.

   - Да откуда амбиция у вас явилась!.. Лучше ее, этой самой амбиции, не иметь, чем по рубликам занимать...

   - Анна Каранатовна! - остановил ее Лука Иванович глухим голосом и хотел что-то еще сказать, да дверь приотворилась и показалась опять Настенька, протирая глазенки обоими кулачками и морща их против света.

   - Вот видите, - показал на нее Лука Иванович, - девочка уже спала в платье, а вы не догадались ее раньше уложить и лекарства, наверное, не давали.

   - Ступай спать, ступай, - накинулась было мать на девочку, но сдержала себя, взяла Настеньку за руку и потащила в ее комнатку.

   - Извольте дать порошок, слышите! - внушительно и нервно кинул ей вслед Лука Иванович, - и уложить ее хорошенько!..

   Она повела только плечом и захлопнула за собою дверь; он взглянул еще раз на стол с машинкой и скорыми шагами вышел.

  

  

   Рано утром пришло по городской почте открытое письмо Луке Ивановичу. Он был уже на ногах и даже одет, чего с ним обыкновенно не случалось, в начале девятого часа. Вчерашняя сцена с Анной Каранатовной подняла его так рано: он в первый раз с такой резкостью почувствовал, как тут все неладно. Ее тон показал ему, какими глазами она на него теперь смотрит. Не то, чтобы это особенно уязвило его; но слишком ясно было, что, кроме взаимной тяжести, ничего не жило между ними; и Настенька же - это единственное связующее звено - явилась предлогом к такому неприятному столкновению.

   Первой мыслью Луки Ивановича, когда он только что проснулся, был расчет на приятельство адвоката Проскудина в деле приобретения частного места. Не на шутку хотел он положить предел своей "поденщине", схватиться крепко, обеими руками, за первый попавшийся прочный заработок, да такой, чтобы не иметь ничего общего с "сочинительством". Он заранее наслаждался сознанием того, что полгода, год, сколько хочет, не возьмет он пера в руки, т. е. как "литературный батрак" Присыпкин, а займется, когда ему угодно, хотя бы, например, своим Кальдероном или Тирсой де Молина, и будет полегонечку подбирать к ним комментарий, "как истый монах бенедиктинец", - с улыбкой прибавил он про себя, откидывая одеяло. Тогда и домашняя жизнь пойдет для него совсем по-другому: он будет находить полный отдых и отраду в своих работах "по душе", после сиденья в конторе или другом каком месте. Девочка будет расти, поумнеет, похорошеет; станет он ее учить, и других учителей возьмет, быть может, и талант в ней откроет, а то и по-испански ее выучит: "как там ни толкуй, девица с испанским языком - вовсе не то, что девица без испанского языка!" - решил Лука Иванович и превесело стал брызгаться в лоханке.

   Тотчас после этих мечтаний, открывавших "новые горизонты", Татьяна просунулась в дверь кабинета и подала ему почтовую карту. Прищурившись, Лука Иванович довольно-таки долго ее осматривал. Он сначала подумал, что это Проскудин ему пишет, но рука была не проскудинская.

   "Дорогой собрат" стояло вверху очень неразборчивым, косым шрифтом с завитушками.

   - Это еще кто? - поморщился про себя Лука Иванович. Намек на сочинительство пренеприятно подействовал на него тотчас после его ранних мечтаний.

   "Не для себя зову вас (продолжал он разбирать): на такое внимание не осмеливаюсь рассчитывать; но, право, вас ждут, и даже очень".

   Слова "вас ждут" были два раза подчеркнуты.

   - Кто же это? - все еще недоумевал Лука Иванович.

   "Надеюсь, - кончалась записка, - что вы не забыли обладательницу квартиры в Сергиевской".

   И он вслух прочел подпись:

   "Душевно вам преданная Гу..."

   На слоге Гу - Лука Иванович должен был остановиться: дальше начинался размашистый росчерк.

   Не сразу бы догадался он, что записка "собрата" пришла от девицы Гущевой, если б не намек на "обладательницу квартиры на Сергиевской". Подчеркнутые два раза слова: "вас ждут" - заставили его улыбнуться; он представил себе узкие губы достойной особы, силящейся выразить добродушную иронию, и ему вдруг стало еще веселее, чем в постели и во время умывания.

   - Неужто, - говорил он с собою, - мы - уж такие замухрышки, что нас решительно ни одна фамма не может ждать. Скучно ей, этой обладательнице, захотелось нашим братом развлечься. Что ж, Гейне восклицал: "Ma foi, und das ist gut!" {"Клянусь честью, и это хорошо!" (фр., нем.).} Повторим его припев и оденемся сегодня хоть чуточку поавантажнее!

   К нему решительно вернулись и его жаргон с французскими словами и умышленно русским акцентом, и спокойный юмор, живший в нем поверх всех его внутренних ощущений. Он стал шарить в своем комоде, выбирая рубашку, где бы воротничок не лоснился; но такой рубашки не нашлось, и даже у самой лучшей не оказалось двух пуговиц для прикрытия груди. Тотчас же поднялся в нем упрек Анне Каранатовне: "Неужели, в самом деле, у ней времени нет пересмотреть его убогое белье, которым и Татьяна нимало не занимается, а есть время проводить вечера, слушая сочинения господина Белло-с!"

   Но вслух ворчанья никакого не вышло. Лука Иванович начал одеваться гораздо старательнее обыкновенного и, уже одетый, заметил, что было слишком рано. Ему хотелось справиться насчет Настеньки; но он не шел в комнату Анны Каранатовны, не желая вызвать ничего похожего на вчерашний разговор.

   Стал он прибирать свой "сочинительский стол". Сначала он оглянул его с несколько презрительной гримасой. "Экая беспорядочность!" - подумал он, в нерешительности, за что ему взяться, чтобы пообчистить стол. "Ну какой же я буду служащий? Разве деловую конторку можно держать в таком виде!"

   Газетные листы, исписанная и рваная бумага, пухлые книжки журналов - все это представилось ему чем-то до крайности надоедливым, ненужным, почти бессмысленным. Все это было точно куча залежавшихся булок, без вкуса и цены. Книжки разрезаны, бумага исписана, газеты запачканы; никто об этом не помнит, а всего менее тот, кто писал. И валяется теперь на столе одна бесформенная груда, с которой Лука Иванович просто не знал, как справиться.

   Через полчаса он, однако, прибрал кое-как на столе; зато в угол у окна свален был весь бумажный хлам. Стол принял некоторый чиновничий вид, и даже на самой середине положена была десть чистой бумаги. Лука Иванович не сообразил, что он порядочно-таки позапылился, убирая со стола в визитном туалете.

   Если б на него в щелку поглядела Анна Каранатовна, она бы не преминула сказать: "экая рохля!"

   Она тоже не желала разговоров с Лукой Иванычем и прямо послала ему чаю с Татьяной, между тем как обыкновенно звала его пить чай к себе. От Татьяны узнал Лука Иванович, что "дите", т. е. Настенька, ведет себя как следует, сидит уже с куклами и не кашляет. Он очень обрадовался тому, что заходить на другую половину ему незачем, и уже в начале одиннадцатого очутился на улице.

   Утро стояло яркое, солнечное. Лука Иванович чувствовал себя в своей не особенно взрачной шубке тепло и удобно. Он плотно в нее запахнулся, откинул воротник и весело постукивал своими бахилами. Вот так он будет ходить в какую-нибудь контору, только уж, конечно, на следующую зиму он обзаведется новой шубкой из американского медведя, а то и с куньим воротником на каком-нибудь высокопочтенном меху, и бахилы закажет у самого Бука. И как приятно будет методически ходить в одиннадцатом часу и сознавать, что идешь в такое место, где тебе, почти за механическую работу, дают прочный кусок хлеба, смотрят на тебя, как на солидного человека, "способного и достойного к повышению". А придешь домой, отдохнешь, превратишься снова в художника, "да-с, художника", даже не сочиняя стихов или повестей, в любителя, в комментатора, в философа, в кого хочешь! Не всуе будешь восклицать:

  

   Ты царь, живи один - дорогою свободной

   Иди, куда влечет тебя свободный ум,

   Усовершенствуя плоды любимых дум,

   Не требуя наград за подвиг благородный!

  

   "Да, благородный, без всякого уж расчета на копеечки... Сиди пять-шесть лет, и явись на суд грамотных людей с целой книгой!"

   Лука Иванович подходил к Казанскому собору и поравнялся с милютинскими лавками. На разные деликатесы он не смотрел: желудочных страстей он в себе не выработал.

   - Куда это пробираетесь? - окликнул его хриповато-басистый голос.

   - Вашему превосходительству, - ответил Лука Иванович, приподняв на оклик голову, и остановился.

   Перед ним, подавшись корпусом вперед, стоял еще молодой рыжеватый генерал, с какими-то белыми глазами и двойным подбородком. И пальто с красным кантом, и фуражка с бархатным околышем - все это блистало: видно было, что генерал только что произведен к Новому году.

   - Кутить идете? - покровительственно спросил генерал, покосившись на ряд милютинских лавок.

   - Кутить еще рано, - ответил Лука Иванович с комическим жестом, но тотчас же удержался. В нем зашевелилось что-то новое от прикосновения генерала.

   - Да и не по финансам, я полагаю?

   - Да, и не по финансам, - уже совсем не по-своему проговорил Лука Иванович. Интонация его голоса значила в переводе: "нечего тут острить, иди своей дорогой".

   Генерал повел тугой красной шеей и прищурился на Луку Ивановича.

   - Метранпаж мне доложил, - начал он не то что начальнически, а очень уж деловым тоном, - что в доставке оригинала есть некоторая задержка.

   Он говорил без акцента, но с чисто остзейской жесткостью.

   - Ну, уж это они привирают, - с умышленной небрежностью возразил Лука Иванович, - я от писаря вашего знаю, что по манускрипту задержки никакой нет...

   - Однако, - перебил генерал, поднявшись слегка на цыпочках, - я уже давно сбираюсь сказать вам, любезнейший господин Присыпкин, - и он оттянул конец фамилии Луки Ивановича, - что я нахожу более целесообразным оставить прежний порядок доставления рукописи и держаться более рационального порядка.

   - Т. е. как же это-с? - спросил Лука Иванович и почесал у себя переносицу.

   - Я говорю в том смысле, что желательно бы было иметь сразу целый, так сказать, волюм, чтобы судить о цельности впечатления вашей компилятивной работы.

   Лицо Луки Ивановича нахмурилось.

   - Это - как вам угодно, - сказал он, почти отвернувшись от своего собеседника, - только такого уговора у нас не было сначала.

   - Согласитесь, однако ж, что так рациональнее.

   - Да вы что же, штиль мой будете поправлять?

   - Как это? - вдруг совсем немецким звуком спросил генерал.

   - Штиль мой - вульгарно, язык; так я, хоть и не стилист, но смею думать, что оно совершенно бесполезно: работу мою вы давным-давно знаете: как один лист, так и двадцать листов будут написаны.

   - Аккуратность работы того требует, и более сообразно с моими видами...

   - Опять-таки я вам говорю, - перебил уже на этот раз Лука Иванович, - мне это все едино, только для доставления целого, как вы изволите выражаться, волюма, к известному сроку, надо будет