| Главная » Книги |
Белый Андрей - Кубок метелей, Страница 3
Белый Андрей - Кубок метелейли.
Дали темнели. Летали дали.
"Только и буду жить для нее".
Лежал в постели. Пробегали думы. Открыл глаза.
Пробежали пятна света на потолке: это ночью на дворе кто-то шел с фонарем.
Другие думы осенили его - его другие думы; "Ищущий - я: а она? Да, да!"
Открыл глаза. Набежала слеза.
Пятна света по потолку бежали обратно: убегали невозвратно.
ГАДАЛКА В комнате, обращенная к треножнику, гадалка махала синим шелком.
Это яростно гадалкино разметалось по комнате платье, когда страстно протянула она к Светловой свои цепкие пальцы; властно вещие свои, роковые объятия.
Прозрачное, как облако, лицо Светловой было измождено в ней горевшим восторгом.
Очи - томные токи лазури - точно острые синие гвозди,- они уходили в гадалку.
Подавали друг другу руки и сказали о невозможном.
И сказали утомленно; кому-то послали ласку, ласку сердца.
Чем восторженней ей дышала о милом Светлова, тем углям поклонялась бесстыдней гадалка, тем настойчивей на синем взвихренные плясали черные на ней кружева, как взметенная в небо пыль.
Грешные помыслы их вырастали: "Яркие встречи ваши снятся мне в углях, вырастая и тая дымом, дымком".
Грешные помыслы, что томили Светлову, вырастали и таяли, таяли, вырастали, как тени их, заплясавшие тени их на стене.
Окропили бархатно уголья; то склонялись над жаром, то поднимались.
Красная сеть пятен: как ярко-воздушный зверь, свои на них полагал летучие лапы.
То склонялись, то поднимались. Свет свои на них полагал лапы.
Пурпуровый отсвет то полз снизу вверх: то отсвет полз сверху вниз.
На Светлову глаза поднимались гадалки страстной темью, опускались, страстной темью сверкали, страстной и погасали темью.
Худая гадалка привораживала душу его страстной темью, припадала к треножнику страстной темью, поднималась и застывала.
На груди ожерелье звякнуло, свесилось к полу с груди, от груди прыснуло блеском и отгорело.
Гадалка сказала:
"Тайны сладость, тайны сладость - потому что на вздох еще до встречи он отвечал вздохом, на желанье желаньем. Он всю жизнь вас искал"
"Вы - его.
"До встречи молились друг другу, до встречи снились. Сладкая у вас, сладкая любовь. Но кто-то встанет меж вами.
"Только молитва ангелу, только умное деланье, только ворожба зажженных лампадок образ осилит рока между вами.
"Вы молились ангелу. Увидели его. Поняли.
"Что он не живой, он - ангел.
"Вот завели вы себе, живой завели образ: для новых дел завели.
"Он, только он. Вы сгорите в яростной страсти. "Только",
Светлова стояла грустно, задумчиво, тихо.
Гадалка - с кокетством, грешной мягкостью - поднесла к лицу ее набеленный, морщинистый лик.
Светлова спросила взором, а гадалка с кокетливой мягкостью только сластно поводила глазами - только. Одна просила успокоить, только другая ее истерзала.
Только взором впились друг в друга.
И два помысла их сопряглись в чудовищном искусе.
Два умысла.
Только встало во взорах старинное, вечно грустное.
Только встало. Все то же...
Вдруг губы старухи ожгли лицо красавицы, лучась грешной улыбкой. Цыплячьей рукой, точно птичьей лапой, тихонько погладила ее, тихонько ее пурпуром дыхания жгла.
И Светлова с ужасом отшатнулась.
Бешеный иерей над домами занес свой карающий меч, и уста его разорвались темною пастью - темным воплем.
"Задушу снегом - разорву ветром".
Спустил меч. Разодрал ризы. Залился слезами ярости.
И падали слезы, падали бриллиантами, трезвоня в окнах.
Взлетел.
И с высей конем оборвался: потоком снегов писал над городом.
ГОРОД Тень конки, неизменно вырастая, падала на дома, переламывалась, удлинялась и ускользала.
Ветер был вьюжный, бодрый.
Кто-то, знакомый, сидел в конке. Пунсовый фонарь отражался в тающем снеге,
Отражение мчалось на снеге,- на талом снеге спереди рельс.
Чертило лужи пунсовым блеском: дробилось и пропадало.
Тень конки, неизменно вырастая, падала на дома, переламывалась, удлинялась и ускользала.
Толпы людей, из домов выбегая, бросались в метель, снегом дышали, утопали и вновь выплывали.
Кто-то, все тот же, кутила и пьяница, осыпал в ресторане руки лакея серебряными, ледяными рублями: все проструилось в метель из его кошелька, и метельные деньги блистали у фонарей.
Проститутка, все так же нападая, тащила к себе, раздевалась, одевалась и опять выбегала на улицу.
Подруга клонилась к Светловой своей шляпой с пышными перьями, прижимая муфточку к лицу, ей лукаво шептала.
Светлова, клонясь к головке подруги шляпой с пышными перьями, ее меховой руки коснулась маленькой муфтой.
С лукавым смехом клонились друг к другу пышными перьями, оглядываясь на прохожего, ласково и бесстыдно.
Да: в магазине модного платья они утопали в шелках и атласах, то ныряя лицами, то вырастая.
Грустный призыв, из пурги вырастая, бил снеговою струею, сердце ласкал, уносил, уносил.
Его бледные руки тянулись в пургу, как и в детские годы когда-то.
Улыбались друзья. Он не видел друзей: пробежал мимо них куда-то.
Будто звали его, как и в детские годы, куда-то.
ТРЕТИЙ Седой мистик клонился, как метельный старик, из бледных вихрей, и леденелая трость хлестала по мостовой. Адам Петрович клонился в метелях, и леденелые десницы упали к нему на плечо.
Снежные руки хрустальных скелетов то замахивались над ними, то просыпали белоградную дробь.
Мистик сказал:
"Метет: снежный дым времени метет образ рока, и снежные кудри его вам провевают в лицо".
Пропел в пурговом хохоте: "Кто-то встает между ею и вами".
Побежал навстречу почтенный полковник.
Пели крылья, шипели, вскипали, и почтенный полковник рвался в пургу бобровым воротником.
Да, вот - бритое лицо вывихрилось на них из бело-цветных облаков снега.
Вывихрилось из снега.
Вот полковник накрыл старца-вьюгу бьющим крылом шинели; смеясь, покосился - смеясь, покосился.
Смеясь, покосился.
Над домами вихряной иерей конем вздыбился, конем вздыбился.
Вздыбился.
Снежный дым яро клубился, у его ног клубился, и горсти лучевых молний снежных зацветали и отгорали.
Его руки копьем то замахивались, то потрясали копьем, и копье, ледяное копье стучало по крышам.
Кричал в вихряной ярости: "Кто пойдет на меня?
"Затоплю, проколю его, иссеку колким снегом".
Пеной вскипал и пену разливал на прохожих, пену.
Точно стаи брызнувших копий слепительно просверкали из морозных дымов снега.
Полковник стоял среди них, точно из снега сотканный, запорошенный.
Только сказал: "Метель завивается".
Махнул фуражкой, взлетевшей над головой Адама Петровича, как бы угрожая: "Вот тебя... я на тебя!
"Вот я".
Повел он плечами. Убежал в снега. Перед ними плясали снега.
Вышел из снега и ушел в снег.
Вздымился над домами иерей - клубящийся иерей, взметенный.
Взревел: "Все разрушается".
Замахнулся ветром, провизжавшим над домами, как мечом: "Вот я: на вас.
"Вот я".
И снежил он парчами. Засквозили снега. В них он промчался.
Вышел из снега и ушел в снег.
Мистик сказал:
"Вот полковника занес над вами рок, как меч карающий.
"Бойтесь его: вот бойтесь полковника".
Бешеный иерей надо всем занес меч свой карающий:
"Задушу снегом: разорву ветром".
Это был метельный иерей, конем вздыбившийся над домами,- в бриллиантах, отгоравших... и зацветавших.
Это льдяные руки его грозно копьем потрясали, в окно стучали.
Точно вихряною местью рассыпался, вновь вставал. И вновь рассыпался. И несся лес копий всадников старинных, вечно метельных, мстителей все тех же.
ВТОРАЯ МЕТЕЛЬНАЯ ЕКТЕНИЯ Шел в снегах ясный странник.
Морозный бархат похрустывал у его ног и горстями бриллиантов по снегу разлетался.
Но покинутый город то грустно обертывался, то вздыхал и нес в просторы молитвенный мед.
"Там взроился мой улей. Они там меня ждут, только и думают обо мне".
Ветер вздохнул: "Ну, только ждут".
Поцеловал: ах! - бросил под ноги золотой рой.
Бросил.
И стая солнечных пчелок ринулась на него: облепила золотом ноги.
В Тебе, Господи,- снег, в Тебе, Господи,- счастье. Небом Ты - лебедь, небом Ты - белый, смертию смерть поправ. Ты над нами восстал.
Перьями бей в лазури, снегами риз - провей, одари. Да: пропоют снеговые псалмы на метельной обедне. Господу помолимся.
Кровь заката багряная вином снежным вскипела: причастники, приступите.
Проливайся, пена метельная, пена метельная, пена.
Проливайся пена.
Гласы, гласы свои над землей изрекайте, о Господе воздыхайте!
Орари, диаконы,-
орари бросайте, в небо бросайте, диаконы снежные.
Господу помолимся.
Ясный странник пришел в лес.
У избы мягко он постучался; там в окнах бриллианты огоньков зацветали горстями и разбегались.
Это старицы то зажигали свечечки, то раздавали молитвенникам световые пучочки.
У двери его вопрошали:
"Кто там стоит при дверях и стуком просится?"
Странник сказал: "Я - ваша радость".
Руки на них возлагал и в виссон облекся белый.
Ах, стая огненных пчел вылетала из кадила, когда он вздул его!
Ты, Господи, Ты - неотцветный, Господи, цвет.
Ты, Господи,- снегом, снегом Ты проходишь: снег так лазурью пронизан, как плоть неба оком.
Снег так лазурью пронизан, как сквозной одуванчик.
Так снег пронизан.
Сквозным, белым одним кружевом.
Иных одежд не знаем, вьюгу разумеем.
Вьюге молимся.
Улей видим воинов белых: медоносные пчелы Господни: сладкий они, душистый они, с душ мед,- молитвенный мед они собирают,
Вьюге, вьюге сердца ваши, верные, открывайте, жадным пчелам сладость молитвенную передавайте.
Пчелы, несите вы мед в улей, несите; и ко Господу все с мольбой усердно припадем.
Ты, Господи, Ты помилуй.
Царственный странник, ясный.
Взял благочинно он книгу, ее вознес и ей сердца окропил.
Ниц молитвенники падали.
Ринулись к полу горячие свечечки, точно под ноги ему бросили горсть бриллиантов.
Но он не упал.
В золотом от свеч воздухе то повертывался направо, то налево и замахивался кадилом.
О Тебе, Господи, тайна и, Господи, о Тебе слово вихрем благим нам в сердца глаголет.
В облаке снежном, во столбе, во метельном, к нам сойди, к нам.
И нам, нам скажи: "Я - с вами".
Нам скажи.
Жениха громче исповедуйте, громче,- как снег, белого, громче.
Гремите, гремите, ах рога вихряные!
Громче вопите, громче, все вопите громче: се во снег оделся жених, се грядет метелью.
Гряди, метель, гряди!
Странник читал им неведомую молитву:
"Се в небе не лебедь, как из снега сотканный.
"Се не лебедь, а солнце.
"Господи,- Солнце наше.
"Метель сердца обуревает наши, чтобы молитвой и снегом окурить Престол Светлый.
"Прими, Солнце, моления наши и, о, Господи, возьми нас к Себе!"
1906 года,
Серебряный Колодезь
ЧАСТЬ ВТОРАЯ СКВОЗНЫЕ ЛИКИ МРАМОРНЫЙ ГЕНИЙ О, вода,- рев пены, о, серебряное кружево!
Над бассейном, как птица сквозная, ты брызнула петом.
Брызнула летом: стала хрустальным щитом. Изнемогла, ниспадая трескучим хрусталем.
Ах, хрустали!
Гремите, гремите, хрустали золотые!
Громче гремите, хохочите громче, гремите громче - падайте фонтаном, падайте!
И брызгами смеха оплакивайте восторженно.
Из-под сквозных хрусталей, кружевных, кружевных, сквозных, белая грустная голова, замирая, плыла над брызгами мраморной глыбой.
Из-под хохота, водного хохота, хохота он восставал, точно рок, обезумевшим лицом.
Белый ниспавший хитон, расшитый фонтанными перлами, точно струился на старом. Из-за перлового водного тока он выплывал большой головой, белой, в горьком порыве, как неизменное время, восшедшее смехом мгновенных потоков: водяных, вверх взлетевших, мгновений.
Спереди казался мраморным императором, увенчанным серебряным венцом лавров.
Широкое чело вверх убегало лысиной, с темени метущей струйные снеги седин.
Громадный его силуэт в сверкающем бледном хитоне, как геройское изваяние, снежно тускнел из водометного тока.
Из-за трескучего плеска бледно веяла седина, бледно веяла шапочка: бледно веяла шапочка одуванчика императора мгновений.
Из-под вздернутого носа, из-под широких ноздрей улыбались блеклые губы туманному времени.
Безусый напудренный лик не то женщины, не то гения, как томный утренний месяц, взошел над фонтанными брызгами.
Отраженный измученный лик, воздушно упавший в плески и стекла, там мертво плясал и там кивал насмешливо.
Стальной зубец, копье времени, сжатое пальцами, перьями сверкало светлых блесков, и у стального зубца, копия, вздыхала мертвая голова.
Воздушная груда годов отпылала на перлах, а он стоял, неизменный, а он стал тот же, в перловое время облеченный.
В пурпуре, в пурпуре роз, тускло горевшем из перлов, как в ореоле огня, лицо мертвенело, лицо: горькое, его мертвенело, как лик воздушного месяца, бесполезно лазурью пропитанного летним деньком, и как горсть оледенелого снега, обтаявшего лазурью по краям.
Фонтан - мраморный лебедь, разметнувший крылья и из зева бьющий хрустальным временем.
Лебединая песня хрустального времени.
Смех изливаемых слез, серебринок, слезинок; детская грусть, и переливная, вечная грусть.
Фонтан - мраморный лебедь, разметнувший крылья, чтоб из зева струить в поднебесье хрустальное время.
Полковник Светозаров стоял там, как гигант, в утреннем халате, испещренном пятнами света, и с копьем вместо трости.
Из-под черных, темных бровей серые горькие очи уходили в пространство: тонули уныло; грустный, он казался сбоку щукой, из воды глядящей на солнце: не простой, а среброперой.
Из-за вод, из зеленых кустов, из-за пурпуровых кистей спереди он возникал и, как большой мраморный зверь в металлическом венке, он бросался в водопад солнца.
И казалось, это - время, это - туманный триумфатор: - вот что тянулось из перлов, из плесков, из солнечных листьев.
Вот что.
Слезные тучи цветов (тучи старинных порывов) рукой обрывал полковник и перстнем чертил на кусте алмазный зигзаг.
У мраморной арки сидела его мать, склонясь над вязаньем,- столетняя женщина, многолетняя.
Казалось, что это - пунсовое платье и шаль из пуха.
Казалось, что это - багряная с головой одуванчика карла.
В скорби, поникла она пунсовым лоскутом, лепестком, о, раздавленный на песке настурций!
Там перед ней, как большие аккорды, как большие, взлетели колонны: колонны мраморной арки, озерною синью бесполезно оясненные.
Бледнел месяц,- грустил сквозной одуванчик, сквозил бесполезно лазурью летним деньком.
Свистки ветра - гульливые колокольчики - колкими над пихтою вились пчелками, над пихтою вились.
Взвизгнула укушенная пчелой, сквозная, от старости кружевная, старушка.
Хлестнула огненной лопастью и над раздавленной колючкой, мертвяная, изогнулась.
Из-под хрустального тока над миллионами брызг опрокинулся старый полковник, как старинная старина над безысходным исходом.
Из-под лебединого зева хрустальный фейерверк, плача золотым водометом, низвергался на мрамор.
Из-под застывшей жизни старый Светозаров, как большой горюн, руки любви протянул.
Из-под складок времен любви его выплыл лик, ее лик: как из облака солнце. Манил и звал.
Манил и звал.
Из-под хрустального кружева брызг в водопад из ветра и солнца он бросался ловить ее взгляды, улыбки.
Видел - в сверкающих струнах солнца в вышине понеслись перистые клоки бледноозаренными лилеями: в вышине ее руки неслись, ее.
Так: она играла на солнечной арфе.
Так: неслась мимо ее, мимо, струнная песнь.
И старушка скорбно поникла там вдали, точно плакались багряные перья ее капота, отмахиваясь от будущего.
Так: кидался Светозаров в водопад солнца, упадавший с неба скалы голубой:
"Слышу, слышу.- Это ты кому-то сулишь воскресение, потому что ты любишь кого-то.
"Довольно,- потому что скоро ваш смех облетит, пролетит.
"Пора,- потому что солнце сядет: потому что оно сядет, когда иссякнет любовь".
Там, чуя, старушка в страхе зажмурила очи,- и солнце ей взор пронзило иглами: в глазах ее танцевали нежные павлиньи перья.
Руки его, ненюфоры его, протянулись коварно вперед, коварно блеснув бриллиантовым перстнем, как бы коварно грозя сопернику.
Груды столетий низвергались хитоном с его плеч - груды лет, отемненных разгулом,- и он своим тряхнул копьем.
Струевая ткань перламутра оковала его руку: он не мог разбить перламутр фонтанного смеха.
Тысячи серебринок взметнулись над полулысиной как бы в ужасе, будто взвеянная в воздух, взбитая ветром водичка.
На него изогнутой шеей точно кинулся мраморный лебедь и обдал студеным треском секучих хрусталей.
У полковника ширились очи, двумя властными изумрудами сверкнули, когда ужалил копьем белокрылого он лебедя.
Каменный лебедь, с золотой колонной трубивший из зева струю, он также жаловался на время:
"Не тебе жена, не тебе, не времени.
"Не тебе жена, не тебе, а мне жена: мне солнце,
"Не тебе, а мне".
Вытянул шею, кричал - и кричал:
"Это я ей жизнь - крылатый ангел. Это я ей неизменно.
"Это я - призывающий от времени.
"Я, я: это - я".
Так: лучами солнце звякнуло в вышине, как легли на них - на них, на лучи, облачные руки ее бледно в лазури истекающими лилеями.
Так: на бирюзовой порфире неба прыснули золотые шелка волос.
Так.
И она крикнула: "Ты, лебедь, ты,- белый, ты: лети ко мне, из снега сотканный.
"На моей ты бирюзе хлещи поднебесным пером.
"Крылатый, крылатый!
"Ты пой, улетая!"
И Светозаров потрясал копьем, восклицал:
"Страсть,- ударное горе: седая страсть,- обманщица, смерть.
"Лавинный рев, прогрохотавший пустотой".
Белый старик прозиял в зелени, испещренный золотыми пятнами, точно тело бросили на него золотое,- золотого воздушного гепарда.
До пояса струйная борода и синью секущие взоры бросались в кусты из-под соломенной шляпы, когда он к бассейну шел в своем летнем сюртуке.
Это был знаменитый мистик; прощался с пространством: ведь хотел кануть в затворе.
Золотой ярый гепард, возникавший из пятен эфира, полагал ему на грудь свои воздушные лапы, и они, будто ветер, терзали сюртук старика.
Но старик раздвигал свисающие кусты, и воздушно-золотой гепард разрывался тенью и светом.
Вот, как серебряная ткань, борода его провеяла, как белый прах, летящий с дорожки.
На нем сеточка золотая сквозь липы плясала, солнечная.
Пора, скоро солнце все охватит и станет жарко.
Его встретили дети криком: "Здравствуй, здравствуй.- Это ты там вскочил белым песочком у входа в сад, потому что там от ветра пляшет песочек?"
Сказал им, шутя: "Да, да".
Скоро упорхнули дети в бледно-розовом - в кисейно-розовом.
Вот, как лилии, из газа выросли ручки и на них села бабочка, анютин глазок.
Вот, как мудрая смерть, влекся уставший мистик к полковнику Светозарову, бормоча:
"Пора,- пора сдернуть покровы двумысленности. Налететь ветром: обличить смертною тайной.
"Пора - потому что иначе будет поздно".
Из-под клокочущих, пляшущих слез, из-под жалобой изрыдавшейся ткани водной они сквозили бледно-протянутыми силуэтами.
Громадный гигант, как охрусталенная статуя, в глубоком безмолвии взвил свое засверкавшее копие, а рука его судорожно взлетела к лицу, и из закрывшей лицо ладони высилась зубчатая серебряная корона его седины, да выдавался вздернутый нос и сверкавшие зубы широко раскрытого рта.
Так он стоял, как хрустальный король; и в бассейне он же плясал, зубьями короны взрезая водную синь.
Из-под струй упорно костенел надменный пришелец, и борода его теперь заклокотала пенным водопадом в бассейн.
Глаза его, бесстрастно воздетые над серебряным гением, холодно измеряли с ног до головы: будто спокойная смерть, искони побеждающая безысконное, измеряла время. Их туманные очертания точно плясали под вскипевшим слезным потоком.
Но это только казалось.
Из-под кружева времен, как из-под кружева воды, они говорили неизвестно о чем, как конец с бесконечностью, как безвременье с временем.
Вот бледно-изваянный гигант, как мраморный рокоборец, укрывая на груди пришельца безбородое лицо, схватил его руками, стараясь оборвать в клокочущее время бассейна.
Но это только казалось.
Светозаров упал на мрамор бассейна, окунул лицо свое в струи, проливая перлы слез и обливаясь перлами, а старый мистик, костенея бесстрастно, воздел свои очи в небеса.
Но казалось, что он пролился бородою в бассейн, изошел белой пеной каскада, потому что полковник был один.
Тогда красная сутулая горка разорвала зеленую завесу кустов, и под красной горбатой спиной, как под вершинкой, качалось морщинистое лицо в ореоле лионских кружев.
Она метала в полковника очковые глаза, и со стекол брызнули в него тысячи солнечных игол.
Светозаров ей говорил: "Опять волнуетесь, матушка. Ничего - это прощался со мной известный мистик, покидающий наши края, чтобы уехать в монастырь".
Как большой одуванчик, взлетевший над старушкой, колко бритым лицом он прижался к руке матери, снежным фонтаном волос над носом ее провеял, словно туманный лик безбородого гения времени в ореоле серебряных # листьев.
Из-под смеженных ресниц головы, упавшей на мраморные перила, уставились слезой овлажненные изумруды, и из бассейна он же лукавым страхом себе подмигивал.
Его белый халат пролился на бассейн мраморными складками, и весь он казался статуйным гением, изваянным у бассейна.
На бледно-мраморном очертании изломанный сук пурпуровых роз качался и пылал яркими пятнами.
Так сидел изваянный гений, испещренный пятнами крови, хрустальным очертанием. Из бассейна, где словно канул строгий пришелец, взревел кто-то пенный, и его струистая борода развевалась в небо водяным дымом.
У его ног плясала яркая сеть солнца, как большой золотой леопард.
Воздушный леопард кидался лапами на грудь венчанному гению, но он не повертывал головы к золотому зверю, замурлыкавшему ветром.
Гремите, гремите, хрустали водяные, гремите, все гремите громче - хрустальным зонтом заплясавшие хрустали!
ЗАЦВЕТАЮЩИЙ ВЕТР Над многоствольной рощей встал сноп благоносных светов и улетел в бирюзу.
Пал на березки: лег под березками в одну лучистую сеть.
Березки качнулись: и все пропало.
Ты, березка,- зеленая солнечная сеть.
Бросила в ветер вершину: солнце попалось.
И золотые рыбки запрыгали у корней.
Ты, солнце,- клубок парчовых ниток.
Встало: стали разматывать - и парчовая желтизна сквозной паутиной опутала луга и леса.
"Здравствуй, здравствуй.
"Это я прилетел вздохнуть о воскресении, потому что все воскреснем, потому что все увидимся там".
Открыла глаза.
В сверкающую щель ставни рвалась светозарная струйка и ложилась на стене бледно-странным, узорным пятном.
Слышался глубокий вздох, который давно начался и не мог кончиться.
Это шумели деревья.
Это был день большого ветра.
И сиреневые кусты, охваченные ветром, утишали грусть и точно все спрашивали о чем-то.
И она, охваченная ветром, раздвигала кусты и точно рвалась куда-то.
И сиреневые кусты, охваченные ветром, отмахивались от невидимых объятий и поцелуев.
Ходила в саду, усмиренная - неподвижная.
Она ходила в кружевной шляпе, точно солнце в белопенных облачках.
Замирала, осыпанная солнечными колосьями - звонко певшими струнами.
Обрывала, осыпанная цветами, солнечные колосья - звонко певшие струны.
Замирала, осыпанная оборванными звуками - солнцем и воспоминаниями.
Бирюзовым шлейфом, озеру подобным, точно рвалась из времени, и руками точно отмахивалась от дней.
Довольно.
Скоро он заблестит - прилетит.
Губы ее пирно-сладкие засохли, шептали призывно, как ветерок.
Пора,- потому что он прилетит и в нем угаснет время.
Пора,- потому что воздух сквозной, как арфа с натянутыми золотыми струнами.
Пора,- потому что он проведет руками по солнечным струнам и споет ей свою лебединую песнь.
Нежданно пух, точно снег, у ее ног мелькал, взлетал.
К нему она тянулась, к нему.
Потому что он скажет ей слово, и совьется золотое время.
Так шумели деревья.
Такой был день большого ветра.
Так блаженно взмывалась взором в пространство, где тающее облако точно отмахивалось от пролетов медового ветра, удивленно лепивших его, и точно дышало пухом в бирюзу.
Там кто-то милый, милый звал его, как и в детские годы, куда-то:
"Здравствуй, здравствуй.
"Это над тобой я вздохну о воскресении, потому что все воскреснем и увидимся там".
И его она удивленно точно спрашивала о чем-то.
Солнце!..
Везде оно, солнце. Золотое солнце. Милое солнце. Солнце-кольцо.
Солнце!
Скорей струны света протяни, златовейные струны, солнце, везде натяни!
Вот парчовой желтизной, как сквозной паутиной, коснись, как фатой, пролети над морем деревьев.
Золотой фазан, коснись своими червонными перьями!
Напои светом утренним!
Скоро солнце иссякнет и опустится на запад.
Так, сгорая, прейдет, образ мира сего.
И надвинется незакатное, бессрочное. Скажет:
"Пора и мне в этот старый мир".
Солнце, солнце, это ты сетью качнешься под березками, потому что ты утонешь и отсветы пролетят.
Это твои золотые рыбки из березовой сети, блистая, прольются в океан.
Адам Петрович гулял, задумчивый, легколетный от восторга, как птица.
Бирюзовое озеро, словно порфира царевны, словно легкосафирный еон о ней, волновалось у ног, то чернея, то золотея.
И на нем бежали белопенные гребни.
Точно на волны бросили серебряного лебедя с распластанными крыльями, и вот он плыл к горизонту.
За ним тянулась цепочка из серебра.
Стрекозы неслись... Хрустальные крылья тонули в небе.
В светоловных сетях воды билось солнце, точно пойманный улов рыбы.
А она бродила в пространствах, то белея, то вспыхивая о нем.
И на бирюзовом, как озеро, платье серебряный лебедь - поясное зеркальце, привязанное к цепи,- казалось, плавал, когда она играла цепочкой, точно отмахиваясь от объятий и поцелуев.
И сквозные пуговицы, точно стрекозиные крылья, блистали хрусталем.
И он шептал: "Пора мне узнать ее.
"Пора сдернуть покровы, взглянуть в лицо.
"Сказать о Слове.
"Наша жизнь - пролетающее облако.
"Вот, как белый лебедь, несется, несется.
"Она, как и я, теперь видит лебедь - облако, потому что над нами оно взошло в неизменное.
"Оно плывет: плывет и поет".
Так, истаяв, пройдет образ мира сего... на родине... на неизвестной родине.
Ты, облако, сквозной клубок пушинок.
Взошло: ветры стали развеивать, и пухом оно задышало в бирюзу.
Ты, облако, большой сквозной одуванчик.
Взошло: ветры стали развеивать, и оно протянулось фатою снежинок.
Но встал ток большого ветра, большого медовича, и очистил от пуха небеса.
Пал на одуванчик и обвеял: и погнал прочь по лугу бледно-свеянные шапочки.
И шумели деревья.
И был день большого ветра.
И сторукие кусты, охваченные ветром, глухо волновались, и кто-то над самым ухом его ласково приговаривал.
"Здравствуй, здравствуй!
"Это я прилетела шептать о воскресении, потому что все воскреснем,- милый, мой милый,- и увидимся там".
Обернулся.
Трепетала юная березка, да тонконогий комар, глупо заплясав над ним, из блеска упал и звенел ему на ухо.
И она шептала:
"Воскреснем, мы воскреснем..."
И ветер гнал новое облако, такое же белое, как и истаявшее.
В сверкающих струнах солнца рвались ее руки и ложились на струны причудливыми лилиями.
Сверкающим бриллиантом терзала струны голубая арфистка и клонилась к арфе, точно пуская на волю воздушных, звучных птиц.
Это она играла на солнечной арфе.
Это неслась к нему ее струнная песнь.
И там, в пространствах, молчал он, охваченный звуками, не отмахиваясь от звучных плесканий невидимых райских птиц, слетевших к нему и рожденных воздухом.
| |
| Просмотров: 278 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры