Аверченко Аркадий Тимофеевич - Записки театральной крысы

озьми. И никто ни на кого не обижается.

   Наконец-то бедный, бесправный русский народ достиг идеала своей национальной игры: мала куча - крыши нету.

   На особой эстраде - танцы. Здесь, в Народном доме, танцы - священнодействие. У всех серьезные, углубленные и как-то внутренно просветленные лица.

   Кухарки отплясывают с благоговейным выражением огрубевшего у плиты лица. Модистки танцуют с определенным убеждением, что это не шутки, не игрушки и что громкий голос или смех звучал бы в данном случае кощунственно.

   Мы долго не сводили глаз с военного писаря, который думал, что он Нижинский, - и танцевал так, будто бы весь светский административный и дипломатический мир Парижа собрался полюбоваться на него. Мы видели писаря, разочарованного аристократа, который танцевал, еле-еле шевеля ногами, и которому все надоело: и этот блеск, шум и вообще вся эта утомительная светская жизнь. Мы видели какого-то восторженного человека, с глазами, поднятыми молитвенно к небу.

   Он прикасался к даме кончиками пальцев, нежно переставлял искривленные портняжной работой ноги, а взор его купался в высоте, и он видел там ангелов. Мы видели высокого нескладного молодого человека со множеством веснушек, но зато без всяких бровей и ресниц; этот молодой человек работал ногами так, как не может работать поденщик; это усердие свойственно только сдельным рабочим. Про него Крысаков сказал:

   - Вот типичный клерк маленькой банкирской конторы.

   Впрочем, через пять минут "клерк" сказал своей даме:

   - Вот как за целый-то день молотком намахаешься - так на вашу тяжесть мне наплевать.

   - Видишь, - сказал Мифасов Крысакову. - Это молотобоец, а ты говоришь - клерк.

   - Ну, это еще вопрос, - нахально пожал плечами Крысаков. - Может быть, он в банкирской конторе вбивал молотком какие-нибудь гвозди для плакатов и диаграмм биржевых сделок.

   Уходя, мы насолили Крысакову в отплату за его развязность как могли. Именно, продираясь сквозь толпу впереди Крысакова, Мифасов говорил вполголоса:

   - Пожалуйста, господа, дайте дорогу. Сзади меня опасный сумасшедший, и не надо его злить. Он только что выписался из больницы, и снова ему плохо. Осторожней, господа!..

   Когда мы вышли на улицу, Крысаков сказал:

   - Заметили, как весь народ смотрел на меня? Они чувствовали во мне "своего" человека, знающего их быт, привычки, язык и весь вообще уклад.

  

   У устроителей чемпионата есть только одна цель, одна мысль - как можно больше растянуть время, назначенное для борьбы: каждый день часа на два. Если бы устроители об этом не заботились, то все пары переборолись бы в один вечер.

   Мы знали одного очень симпатичного, но слабого, хилого атлета, вид которого возбуждал всеобщую жалость и сочувствие. Его впалая грудь, худые бока и изможденное лицо наводили многих на христианскую мысль - определить его в санаторию, но как-то тут случилось, что определился он в чемпионат борьбы.

   На второй же вечер этот честный, простодушный человек подошел к организатору борьбы и предложил ему следующее:

   - Я знаю, вы распорядились, чтобы мой противник положил меня только после двенадцатой минуты... Зачем это? Зачем тратить напрасно время, которое послано нам Всевышним, которое так дорого и которое мы должны употреблять с большей пользой. Сделаем так: выйдем на арену, я пожму противнику руку и лягу сам на обе лопатки. Пусть судьи признают меня побежденным.

   И что же сделал организатор борьбы? Послушался здравого совета? Нет, он напал на хилого атлета, раскричался, заявил, что он не хочет зря платить деньги разным дармоедам, и тут же отдал распоряжение противнику хилого борца - положить его только на девятнадцатой минуте.

   Хилый атлет стал бороться и несколько раз во время борьбы хотел потихоньку лечь на обе лопатки...

   Но противник ему попался опытный: он зорко следил за движениями хилого, и едва тот касался лопатками ковра, противник закладывал какой-нибудь нельсон и спасал несчастного, переворачивая его на живот.

   Положен был хилый на девятнадцатой минуте странным приемом: он просто зацепился нечаянно одной ногой за другую и упал на спину.

   Победителю публика устроила овацию. И было за что: за кулисами он признавался, что никогда не приходилось ему вести более трудной борьбы - каждую секунду нужно было зорко следить, чтобы противник не лег на ковер из простого ехидства и лени.

   Вот каким образом устроители чемпионата растягивают борьбу вместо одного вечера на целый сезон.

   Растягивание времени замечается даже в мелочах: парад борцов, представление их публике и демонстрирование запрещенных приемов.

   Стоит только выйти атлетам, как арбитр начинает топтаться на месте, мямлить и тянуть слова.

   Говорит долго-долго.

   Затем знакомит борцов с публикой, ухитряясь даже дать некоторым подробные характеристики...

   - Эгеберг! Победитель знаменитого Арвид Андерсона, один из лучших техников...

   - Лурих! Чемпион мира. Пользуется отличным успехом у женщин. Имеет тридцать пар трико, не считая букетов! Лурих... Не кривляйся.

   - Циклоп! Питается сырым мясом и имеет тяжелый характер. Недавно в Галиции умерла его тетка, почему он и просит у публики снисхождения. Циклоп! Алле! Кланяйся публике.

   - Муханура! Питается гаоляном. Сын маньчжурских полей, орошенных в свое время кровью двух великих держав. Дитя природы. Тоже просит у почтеннейшей публики снисхождения по причине сильного опьянения на почве рождения сына. Запрещаются следующие приемы: удары о пол головы противника, сделавшего мост; сдавливание горла; выкалывание глаз; вырывание ноздрей; вырезывание ремней из спины противника: оскорбление памяти предков противника; получение из банков денег по фальшивым векселям; хранение нелегальной литературы и - продажа напитков на вынос в незапечатанной посуде по вольной цене.

   Арбитр долго еще перечисляет запрещенные приемы, а время идет...

   Конечно, при желании время можно растянуть еще больше: когда борцы сходятся и пожимают друг другу руки, один может сделать приятно удивленное лицо и прикинуться, что он встретился с противником впервые.

   - Как?! И ты здесь в чемпионате? Вот не ожидал! Сколько лет, сколько зим! Ну, как поживаешь? Давно видел Поддубного?

   И, усевшись на ковре, оба поведут оживленную беседу о прошлом, прерываемые негодующими криками нетерпеливой публики.

   Конечно, скудность фантазии борцов мешает им проделать вышеозначенный прием, и они ограничиваются тем, что возятся бесплодно на ковре, заботливо предостерегая друг друга от падения на обе лопатки раньше срока.

   Время от времени борец "возмущается некорректностью противника". Этот прием заключается в следующем: один борец хватает другого за нос или дергает за ухо... Потерпевший делает оскорбленное лицо и нервно подходит к судейскому столу, вступая с судьей в тихий энергичный разговор, прерываемый размашистыми жестами.

   Борец. Когда же вы отдадите мне три рубля, которые занимали на один день?! (Указывает рукой на противника и касается своего уха.)

   Судья. Ей-Богу, сегодня нет. Завтра отдам. (Качает укоризненно головой по направлению другого борца.)

   Борец. Вы каждый день говорите завтра, а я что-то своих денег не вижу... (Грозит кулаком противнику и показывает рукой за кулисы, подчеркивая этим, что уйдет и бороться с таким человеком не будет.)

   Судья. Завтра у меня маленькая получка, и я отдам. (Энергичный жест рукой по направлению к ковру.)

   Публика (волнуясь). В чем дело?

   Арбитр (приближаясь к рампе). Борец Соловьев заявляет судье, что он отказывается от борьбы с грубым Корнацким. Судья обещал сделать Корнацкому выговор за некорректность.

   На эти переговоры уходит минут пять. Время подползает к "полицейскому часу".

   Противники снова сходятся, но арбитр не дремлет: - Одна минута перерыва!

   Ох... Почему не:

   - Один год перерыва?!

   Почему не:

   - Десять лет перерыва?! Как бы хорошо все отдохнули.

  

   Действующие лица:

   Аркадий Аверченко (редактор).

   Драматург (драматург).

   (Кабинет редактора. Он сидит за письменным столом в кресле. Стук в дверь.)

   Арк. Аверченко. Можете войти.

   Драматург. Да я и вхожу. Вы редактор? Ладно. Садитесь, пожалуйста.

   Аверч. Я уже и сижу.

   Драм. Ну, тогда и я сяду. Должен вам сказать, что я драматург.

   Аверч. Не отчаивайтесь. Как говорит русская пословица: от тюрьмы да от сумы не отказывайся. Выпейте воды. Могу признаться, что многие в вашем положении держали себя гораздо бодрее.

   Драм. Я сейчас только от зятя. Это прямо какой-то психопат! Спрашиваю: "Пишешь пьесу о Наполеоне?" - "Нет, не пишу". Как вам это понравится?!

   Авер. (с убеждением). Форменный кретин.

   Драм. Не правда ли? Прямо-таки дурак.

   Аверч. (с тою же убежденностью). Дурак и свинья.

   Драм. Ну, вот. Так, видите ли, написал я пьеску; назвал ее "Великий полководец". Вы ведь знаете, что Наполеон был очень и очень недурным полководцем.

   Аверч. (недоверчиво). Ну, что вы говорите!

   Драм. Ей-Богу. Я об этом где-то читал. Говорят даже, что он был императором! Вы подумайте: из простых консулов - да в императоры! А возьмите наших теперешних консулов - подумать стыдно. Как говорится: ни кожи, ни рожи. Я слышал как-то о нем анекдот, что он своих братьев королями поделал. Как говорится: и смех и грех.

   Аверч. (меняя исторический разговор). Хорошую пьесу написали?

   Драм. Пьеса как пьеса. Как говорится, не лаптем щи хлебаем.

   Аверч. Гм... Это хорошее правило. По источникам писали?

   Драм. Чего-с?

   Аверч. Я говорю: когда пьесу писали - источниками пользовались?

   Драм. Помилуйте! Все лето на Кавказе провел.

   Аверч. Значит, не пользовались?

   Драм. Именно, пользовался.

   Аверч. Разве... там... можно... найти?

   Драм. Дитя! Видно, вы никогда не бывали на Кавказе: Эссентукский, Железноводский, Нарз...

   Аверч. Мерси, я вас понял. Не можете ли вы в кратких словах рассказать содержание пьесы?

   Драм. Пожалуйста. Знаете ли вы, что Наполеон был в Москве?

   Аверч. Изредка до меня доносились смутные слухи, но я не придавал им никакого значения!

   Драм. Напрасно! Это факт! Он был там. Я узнал также, что в это время была сожжена Москва!

   Аверч. Ужасная неприятность. Застраховано?

   Драм. В том-то и дело, что нет. И представьте, французы любовались на это с птичьего полета.

   Аверч. (недоумевает). Почему... с птичьего.

   Драм. Ну, да. У москвичей очень своеобразный язык: они называют это - "с Воробьевых гор". Парафраз.

   Аверч. (бормочет под нос). Пара фраз, а какие глупые.

   Драм. Что вы говорите?

   Аверч. Я говорю - с нетерпением жду дальнейшего!

   Драм. Да-с. И вот стоят они и любуются на пожар Москвы. Наполеон со штабом. Вся его свита: Марат, Дантон, Мей, Бонапарт, Барклай-де-Толли...

   Аверч. Позвольте, позвольте! Какой Марат?

   Драм. Известный. Тот, которого потом убила Шарлотта Корде.

   Аверч. Простите, она его не потом убила, а раньше.

   Драм. Как раньше? Как же он мог быть на пожаре Москвы, если раньше. Труп его возили, что ли?

   Аверч. Да дело в том, что с Наполеоном был не Марат, а Мюрат.

   Драм. Да? Ну, как говорится: "Не вмер Данила, болячка задавила". Сойдет.

   Аверч. Потом у вас тут в штаб затесалась какая-то странная личность: Бонапарт.

   Драм. Ну да? Что вас так удивляет?

   Аверч. Бонапарт-то... Ведь это и есть Наполеон.

   Драм. Еще что выдумаете! Был генерал Бонапарт и был император Наполеон.

   Аверч. Но, клянусь вам, что это одно и то же лицо!! Его так и звали: Наполеон Бонапарт.

   Драм. Э, черт! То-то я смотрю, что они все вместе были: куда Наполеон, туда и Бонапарт. Я, признаться, думал, что это его адъютант. Вот досада!

   Аверч. Почему вы досадуете?

   Драм. Да, как же! Я ведь Бонапарту совсем другой характер сделал. Он у меня холерик, а Наполеон сангвиник; они часто спорят между собой, и Бонапарт даже, однажды, впал в немилость. Ведь тут у меня любовная интрига! Оба они влюбляются в одну и ту же помещицу. Помещица у меня такая есть: Афросимова. Она тоже хотела бежать из Москвы, но на полдороге, благодаря недостатку бензина, была перехвачена.

   Аверч. (растерялся). Какой бензин? Зачем?

   Драм. (хладнокровно). Бензин. Автомобильный. Представьте, на полдороге недостаток бензина, порча карбюратора...

   Аверч. Вы можете мне довериться?

   Драм, (с беспокойством). А... что?

   Аверч. Тогда автомобилей не было.

   Драм. (растерялся). Ну, что вы?! Не было! Какой удар! А что же было?

   Аверч. Лошади были.

   Драм. Да ведь у меня весь эффект четвертой картины на автомобиле построен. Мотор налетает на дерево, останавливается, в это время непобедимая наполеоновская гвардия выскакивает и бросается на помещицу, но тут как из земли вырастает телефонист Падекатров с партизанами, которые...

   Аверч. Э, э!.. Постойте! Какой телефонист?

   Драм. Такой, знаете. На телефоне. В те старые времена о телефонистках еще и не слыхивали... Были телефонисты.

   Аверч. В те старые времена и о телефоне тоже не слыхивали. Его не было. Он изобретен лет семьдесят спустя.

   Драм, (он осунулся). Какой удар! Какой удар! А у меня на этом все построено. Понимаете, все телефонисты разбежались со станции, остался один мой герой. И что же! Он подслушивает распоряжения Наполеона, передаваемые Бонапарту, Барклаю-де-Толли и другим генералам, и потом доносит русским о всех передвижениях неприятельских войск. Потом, разоблаченный, отбивает у неприятеля пулемет и мчится на паровозе прямо к Пскову, где...

   Аверч. (жестким тоном). Пулеметов не было, паровозов не было. И потом, почему у вас Барклай-де-Толли затесался к французам?

   Драм. Да он кто?

   Аверч. Русский полководец.

   Драм. Чудеса! Как говорится: чудеса в решете. А фамилия у него, тово... гм... Я было и Багратиона хотел к французам, а потом вижу, что он же и Мухранский - э, думаю, осади назад. (Тоскливо.) А Наполеон принимал у себя русских полководцев или не принимал?

   Аверч. Не принимал.

   Драм. А у меня принимает. Перед ним, знаете ли, выстроились русские полководцы: Куропаткин, Каульбарс, Гриппенберг, Штакельберг, а он осмотрел их и сказал историческую фразу: "С такими молодцами, да не победить русских! Это было бы невозможно". Теперь уж я и сам вижу, что у меня немного напутано. Потом, у меня тут Наполеону доставляют в палатку карикатуру на него, напечатанную в "Сатириконе"... (Уныло.) "Сатирикон"-то был?

   Аверч. Как вам сказать: этого тоже не могло случиться. Петрониевский "Сатирикон" хотя и был, но Петроний уже в то время умер, а петроградского "Сатирикона" и совсем не было.

   Драм. Боже, Боже! Удар за ударом... Неужели из-за этих мелких промахов должна пропасть вся пьеса... Все мои боевые картины: и пожар Березины, и седанский разгром, и бегство Наполеона с полуострова Св. Елены?

   Аверч. (с интересом). Березина разве горела?

   Драм. Со всех четырех концов! Вы себе представить не можете, что это было за необычайное, эффектное зрелище.

   Аверч. (деликатно). Старожилы рассказывают, что Березина... гм... в сущности, река.

   Драм. Вздор! Как же она могла гореть?

   Аверч. Она и не горела. Она в этом отношении солидарна с полуостровом Св. Елены, который не только не горел, но даже более того - остров.

   Драм. Ну знаете, об этом мы поспорим; может быть, Св. Елена и остров, но не весь же остров, черт возьми, занимал Наполеон. Совершенно ему достаточно было и полуострова.

   Аверч. Значит, половина острова, по-вашему, - полуостров?!

   Драм. Логика говорит за это.

   Аверч. (долго сдерживаемая ярость в сердце его прорывается наружу; он вскакивает, хватает драматурга за шиворот, трясет). Это уже слишком, негодяй! Я вижу, ты совершенно не знаешь истории! Ты не знаком с техникой! Ты даже не слышал о логике!!.. Географию ты знаешь не больше любой извозчичьей клячи!!.. И ты берешься писать пьесу о Наполеоне, об Александре Македонском прошлого века!!!

   Драм, (падает в кресло; с сожалением). Вот Александра Македонского я и забыл вывести... Как говорится: "Слона-то я и не приметил!"

  

   Когда я сижу перед эстрадой и слушаю хорошую музыку в прекрасном исполнении, когда я вижу около себя публику, часть которой упорно, не мигая, смотрит на надутую щеку тромбониста (музыкальные натуры), а другая часть ведет разговор о вчерашнем дожде (равнодушные), я всегда вспоминаю один случай, в котором как раз была замешана публика и музыка.

   Я и один из моих друзей, окруженные роем барышень, дам и их мужей, слушали однажды симфонический оркестр. Когда играли "Лунную сонату", то одна из дам рассказывала, как она на днях поругалась в конке с кондуктором, а "Смерть Азы" Грига заставила ее вспомнить, что ее горничная до сих пор не пересыпала нафталином зимние вещи.

   Не желая отставать от этой дамы, ее муж, обладавший лирической натурой, рассказал под аккомпанемент увертюры к "Тангейзеру", как он предчувствовал смерть своей бабушки и как он три дня ничего не ел и не пил, узнав, что эта бабушка отошла в лучший мир...

   Растроганная пятой симфонией Чайковского, лиловая барышня все добивалась ответа у серого молодого человека:

   - Почему он такой задумчивый? Не потому ли, что вчера он не приехал, как обещал, к ним в Тярлево, и не потому ли, что вчера же его видели с какой-то высокой дамой? Пусть он скажет: почему он такой задумчивый?

   Эти вопросы так волновали барышню, что заняли весь промежуток - от начала до конца - пятой симфонии и захватили даже кусок 2-й рапсодии Листа.

   Серый молодой человек, улучив минуту, перехватил себе остаток рапсодии и на ее фоне нарисовал незатейливый рисунок, смысл которого состоял в том, что дама эта - подруга его сестры, а сам он не мог быть потому, что у него болела голова и ломило ноги.

   Когда же последняя нота в этом отделении концерта была сыграна, дама и ее муж, и лиловая барышня, и серый молодой человек, и другие, которые были с нами, обрушились таким громом аплодисментов, что дирижер подпрыгивал от сотрясения воздуха, как мячик, а музыканты с гордым, самодовольным видом поглядывали друг на друга, подмигивая один другому:

   - Видал? Наконец-то нас оценили по достоинству! Лирический муж кричал:

   - Браво!

   Лиловая барышня и молодой человек, у которого болела голова и ноги, в полном экстазе шли дальше и кричали:

   - Бис!!

   Когда восторги утихли, я посмотрел в глаза дамам и лирическому мужу и спросил:

   - Вам это нравится?

   - Да! Это очаровательно!

   - Разве можно не любить музыку?! - сказал муж.

   - Невозможно, - сказал солидно молодой человек.

   - Музыка - это восторг, - пискнул сзади кто-то, кого до сих пор никто не мог разглядеть из-за толстой дамы.

   Тогда я сделал знак моему другу и завел с ним музыкальный разговор:

   - Я тоже люблю музыку! Помнишь, Коля, это печальное скерцо Бетховена...

   И я затянул какой-то бессмысленный мотив:

   - Тра-ла-ла-ла!.. Тра-ла!..

   - Как же! - подхватил Коля. - Но мне больше нравится вторая часть его "Венгерских песен Брамса": Рра-та-та-та-дарм-рам-рам!.. Помнишь?

   - Как же. Это це-мольная?

   - Она самая.

   - Ах, Бетховен! - благоговейно вздохнула лиловая барышня.

   - Не скажите... - возразил серый господин. - Шуберт тоже...

   - Что - Шуберт? - сурово спросил я.

   - Тоже... есть у него... вещички.

   - Сухой педант ваш Шуберт, - сказал вдруг Коля. - Разрешение диссонансов у него - вы заметили? - всегда строго согласовано с контрапунктом, но в нем нет той ажурности рисунка, того проникновения задачей и той концепсии в мажорах, как у Гайдна.

   - Гайдна звали Иосиф, - сказала барышня.

   - Совершенно верно, сударыня. Помните у него это мощное начало: трада-рам-рам, ра рам! Которое потом сразу падает в тихое мелодичное фортиссимо: тра-ла-бам! Ла-ла-ла! Ба-бам! В этом месте у него особенно хороши деревянные инструменты... Помните? - спросил строго Коля.

   - Помню, - робко сказала барышня. Мы долго и горячо толковали о музыке.

   Когда возвращались домой, лирический муж взял меня под руку и, глядя на луну, тихо сказал:

   - Музыка... Как она облагораживает... Вот вы, очевидно, знаток... Так скажите же мне, пожалуйста: почему музыка так облагораживает?

   Я вспомнил эту незамысловатую историю, сидя перед эстрадой в Новом Петергофе.

   Прекрасный оркестр, тонкий интеллигентный дирижер Варлих, громадный незаметный труд, затраченный им и музыкантами на достойную передачу гениальных творений, - все это было для него, для того, который в этот вечер сидел сзади меня и под звуки Сибелиуса рассказывал своему знакомому:

   - А то такой случай был: приказал я прачке поставить самовар, а она, стерва, пошла за углями и пропала!.. Жду я ее, жду, представьте себе, жду...

  

   Впервые опубликовано сборником: Петроград, 1915.

   Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/averchenko/averchenko_zapiski_teatralnoy_krysy.html