Аверченко Аркадий Тимофеевич - Записки театральной крысы

   А. Т. Аверченко

  

   Содержание:

   Самое большое предприятие

   Актеры

   Данные для успеха

   В летних садах

   Народный дом

   Чемпионат борьбы (Очерк)

   "1812 год". Пьеса Аркадия Аверченко

   Музыка в Петергофе. Концерты придворного оркестра под управлением Г.И. Варлиха

  

  

---

  

   Недавно я решил открыть в столице собственный театр: нанял помещение, пригласил хороших актеров и умных режиссеров.

   - Я думаю, можно и начинать, - сказал я старшему режиссеру. - Для открытия мне бы хотелось поставить "Отелло" Шекспира.

   Режиссер согласился со мною.

   - Прекрасно! На ближайшем заседании мы это и обговорим.

   - Разве нужно заседание?

   - А как же! Это очень сложная и трудная вещь - постановка пьесы.

   - Да, да - это верно. Пока раздашь роли, начнешь репетиции, напишешь декорации...

   Режиссер в ужасе взглянул на меня и отшатнулся...

   - Создатель! Да имеете ли вы какое-нибудь представление о театре? Не полагаете ли вы, что, для того чтобы построить дом, достаточно навалить груду кирпичей?

   - Простите... я...

   - Ничего, ничего. На заседании вы увидите, как это делается.

   Было заседание.

   Когда все собрались, главный режиссер встал, откашлялся и сказал:

   - Милостивые государи! Прежде всего, мы должны бросить беглый, ретроспективынй взгляд на Бэкона. Шекспиро-бэконовский вопрос прошел два фазиса. До 1889 года бэкониада ограничивалась одними теоретическими домыслами в своем походе против Шекспира. Но шекспирологи не обращали внимания на новый фазис бэкономии. В этом смысле высказалось, напр., немецкое Шекспировское общество в 20-м "Jahrbuch". Но уже в 24-м "Jahrbuch"e известный профессор Лео выступил с очень резкой статьей против американца Донелля, изобретателя бэконовского шифра. Странно, однако, что среди всех обличительных статей против Донелля в "Jahrbuch"e нет ни одной, в которой было бы обращено внимание на язык будто бы раскрытого шифра...

   - Действительно, странно! - подхватил я. - Изумительно прямо. Ну, кому же мы поручим роль Отелло?

   Все странно взглянули на меня, а режиссер сказал:

   - Теперь бросим беглый взгляд на мнение по этому поводу графа Фитцум фон Экштедт...

   Режиссер говорил долго. Он бросал беглые взгляды налево, направо, назад и вперед.

   - Впрочем, - закончил он, - я не буду теперь об этом распространяться. Мною приглашены профессора Марачек и Палачек, которые осветят вам этот вопрос в специальной лекции. Я же подойду прямо к постановке "Отелло". Завтра я уезжаю в Стратфорд.

   - Как уезжаете?! - испугался я. - Ведь вы же только что сказали, что... подойдете прямо к постановке пьесы.

   - Ну, да! Вы, ей-Богу, точно ребенок... Я для этого и еду в Стратфорд. Вы ведь знаете, что Шекспир был крещен в церкви Holy Trinity?

   - Неужели? Вот не думал!

   - Да, конечно! Я сделаю несколько снимков на месте, затем обследую точно улицу Генли (Henley Street); дело в том, что место рождения Шекспира колеблется на этой улице - между двумя смежными домами, и я постараюсь выяснить...

   - А вдруг вам не удастся выяснить? - опасливо сказал кто-то.

   - Это было бы большим ударом, но ничего. Постараюсь сделать, что можно, сфотографирую фасады, расспрошу жителей. Поброжу по берегу Авона... Надо многое продумать.

   - Кто же будет играть Отелло? - переспросил я. Премьер Кораллов встал и заметил, разглядывая свои руки:

   - Я думаю - я.

   Режиссер закрыл глаза ладонью и сказал сосредоточенно:

   - Позвольте, позвольте! Сейчас, сейчас. Дайте вдуматься, дайте осознать это... - И, отняв ладонь от глаз, воскликнул:

   - Да! Вы!

   - В таком случае, - согласился Кораллов, - если я - сегодня же мне придется выехать.

   - Куда? - встревожился я.

   - В Абиссинию!

   - Значит, вы отказываетесь от роли?

   - С чего вы это взяли? Дело в следующем: вам, вероятно, известно, что население Северной Африки отличается многообразной помесью рас. Мы наблюдаем различные комбинации рас семитической (арабы), древнеегипетской (копты), белой (туареги, в которых видят потомков древних гиксов), эфиопской (абиссинцы) и чисто негритянской. Я объеду Каир, Александрию, Луксор...

   - Позвольте, - сказал я, - а Дездемона? Кто играет Дездемону?

   - Я, - ответила премьерша. - Это ничего, что я не знаю итальянского языка?

   - А зачем вам? Пьеса уже переведена с английского.

   - Много вы понимаете. Как же я буду играть, не побывав во дворце дожей, не проникнувшись запахом Canale Grande и величавой красотой божественного палаццо на Пьяцетте.

   - Ничего! - сказал ей декоратор. - Мы поедем вместе. Съездим сначала в Кипр, потом в Венецию, потом...

   - И прекрасно, - вскричал бутафор. - Втроем веселее. Выедем через недельку...

   - А вам зачем? - обернулся я к нему.

   - Это очень даже странно - ваш вопрос; вы, кажется, забыли эпизод с платком Дездемоны...

   - Ну?!

   - В Венеции есть специальные мастерские кружев: в Мурано, Бурано, Турано, Дурано...

   - Изучать будете? - прищурился я.

   - Да-с, изучать! Не думаете ли вы, что мы можем делать все на авось? Ох уж эти мне антрепренеры, - все авось, небось и как-нибудь... Вы, может быть, скажете, что мне не нужно поехать и в Лондон для снятия копии со знаменитого "кинжала Отелло", хранящегося в Западном отделе Британского музея.

   - Или мне для роли Кассио не нужно изучать караульную службу на месте, среди кипрских регулярных военных частей?! - подхватил второй любовник.

   Я встал и, сделав знак, что желаю говорить, торжественно начал:

   - Я приветствую ту любовь к нашему прекрасному делу, ту любовь, о которой говорите вы. Для того чтобы пьеса была обставлена и сделана, как следует, - все это насущно важно и чрезвычайно необходимо. Я пойду еще дальше: по пьесе сказано, что в ней участвуют "послы, музыканты, матросы и прочие". Я думаю, не мешало бы актеров, играющих послов, отправить в итальянское посольство - пусть изучают! Музыканты пусть возьмут несколько уроков у профессора консерватории, а матросам устроим особый бассейн с моделью корабля, для того чтобы они, плавая, могли проникнуться своими ролями... Остаются "и прочие" - устроим и им курсы. Если за сценой будут выстрелы - возьмем несколько уроков орудейной стрельбы у артиллеристов, или, еще лучше, отправим помощника режиссера на заводы Крезо... В первом акте Брабанцио кричит: "Огня!" Не мешало бы запросить по этому поводу мнение спичечных фабрик: "Соло", "Вулкан" и других. Мы все это сделаем. И я даю вам слово, что и я сам, я, антрепренер, приму участие в общем творчестве!

   - А что же вы... будете делать? - усмехнулся режиссер, пожимая талантливым проникновенным плечом.

   - Я? Да ведь на то, чтобы поставить, как следует, эту штуку, нужны большие деньги?

   Режиссер снисходительно улыбнулся.

   - Да... не маленькие.

   - Ну, то-то же! Так что же делаю я? С завтрашнего же дня поступлю простым рабочим в экспедицию заготовления государственных бумаг и начну с самого начала изучать быт служащих, рабочих и способ изготовления кредитных бумажек. Все это нужно прочувствовать, во все вникнуть. Постановка - так постановка! И вот, господа, когда я изучу это дело, тогда и можно приступить к дальнейшей постановке "Отелло"... Года через два-три и займемся. Вот что-с!..

   Расходились опечаленные.

  

   Самое красивое в женщине (когда смотришь на нее со стороны) - это ее осень... Пышная, золотая, иногда спокойно-элегическая, иногда бурная, пламенная, она является для всякого, кто глядит на такую женщину, сладким и страшным memento mori...

   Самое красивое в мужчине - это его весна: 21 - 22 года, когда взор задумчив и робок, а сердце бьется и замирает при одном взгляде на женщину. Чуткость, рыцарство и бескорыстная влюбленность свойственны этому возрасту...

   Однажды я долго любовался этим чудесным сочетанием зрелой пышной осени и молодой, розовой весны.

   Осень - актриса Донецкая.

   Весна - актер Рокотов.

   Я сидел в ее уютной квартирке и мирно беседовал об искусстве, когда появился Рокотов, молодой красавец, с бритым нервным лицом и задумчивыми, немного печальными глазами.

   - Здравствуй, Женя, - сказал он, целуя ее в щеку и здороваясь со мной.

   "На "ты", - подумал я. - Очевидно, ее муж".

   - Ты откуда? - спросила Донецкая.

   - На бильярде с твоим мужем играл.

   "Не муж, значит, - догадался я. - Значит, брат". Вслух заметил:

   - А вы совсем не похожи друг на друга лицом.

   - Да? - удивилась она. - А я где-то читала, что люди, которые долго живут друг с другом, делаются похожими друг на друга. Мы живем вместе уже полтора месяца, а вот, оказывается, не похожи.

   "Вот оказия, - призадумался я. - Живут вместе полтора месяца, а он с ее мужем на бильярде играет. Как же он ей приходится? Впрочем, "вместе" - это, может быть, в одном театре..."

   - Вы в одном и том же театре играете? - спросил я.

   - Да, - отвечала Донецкая. - В театре его только и видишь. Домой он является в пять часов утра и имеет пренеприятную привычку будить меня...

   Рокотов мелодично засмеялся, поцеловал Донецкой руку и, присев около на низенький пуф, детским движением доверчиво положил ей голову на колени.

   - Ах ты мой милый мальчик, - ласково и нежно прошептала она, гладя его волосы.

   ...И продолжала начатый разговор:

   - Да! В те времена я служила еще в Саратове. Еще, как говорится, не расправила крылья. И бедствовали же мы! Комическая старуха варила похлебку из картофеля, и этим питалась вея труппа. Боже мой! Какой контраст с тем, что было потом! Струи золота! Горы бумажек! Ах, дорогой друг мой... Если бы я сейчас имела одну десятую того, что прошло через мои руки, - я была бы миллионершей!

   - Неужели в театре платят такие большие оклады?! - удивился я.

   - В театре? Я бы сто раз уже протянула ноги - если бы рассчитывала на свое жалованье...

   Она склонила благородный профиль к голове любимого человека и, отдаваясь вся во власть воспоминаний, тихо, ни к кому не обращаясь, заговорила:

   - О, Боже... Что это было... Например, в Москве... Генерал Штифель... Понравилась мне золотистая лошадь у одного рыбника... Генерал мигнул, лошадь эта очутилась у меня, но я хотела иметь пару... Что ж вы думаете? Всю Россию изъездил его секретарь и нашел-таки в каком-то не то Устюге, не то еще где-то... Восемь тысяч ему это стоило...

   Сердце мое болезненно сжалось.

   "Зачем она это говорит, - подумал я. - Ведь любимому и любящему человеку больно слушать о том, как ее любил другой, как он окружал ее королевской роскошью, которой он, бедный артист, не в силах дать ей..."

   - А дровяник Супов, - прошептала Донецкая, еще ниже склоняя чистый, не успевший измяться профиль к голове любимого человека. - Вспомню я об этом Супове - и даже теперь смешно... К чему были все эти глупости... Делал мне ванну из воды пополам с духами; а духи французские, уж и название не припомню... Флакон 28 рублей... За кровать заплатил семь тысяч... Бывало, приезжаешь к Яру, подойдешь к аквариуму (огромный там аквариум был), выберешь этакую рыбку, рублей за полтораста... подадут ее, ну, и что же? Ковырнешь эту махину вилкой - уберите, не нравится' А цыгане? Как цыгане запоют, так этот Супов плакать начинает: "Женя! Хочешь, жену отравлю, а на тебе женюсь". Такой смешной. "Зачем же, говорю, Ваня. Разве я и так не твоя?.." - "Без закона, говорит, это не считается". Такой юморист, что ужас. До ста тысяч я ему в полтора года стоила...

   Тупая боль сжала мое сердце, когда я поглядел на Рокотова.

   Бедняга будто замер в своем мучении, уткнув голову в колени женщины, которая так терзала и топтала без всякой жалости его молодое чувство, а она, будто не замечая нависшего над нами ужаса и боли, продолжала:

   - А в Киеве! Был у меня сахарозаводчик Тирунин, старик, существо испорченное до мозга костей. Но надо отдать справедливость - денег не жалел. В мой бенефис однажды выкинул штуку: сто корзин поднес. Так вы знаете: я потерялась на сцене!.. Лес! Не знаю, куда идти! Вместо того чтобы в публику, я в кулису кланялась. А за ужином в огромном тазу крюшон делали, в который входило шампанское, коньяк, мараскин, персики и я. Это у него уж традиция была. В три недели шестьдесят тысяч растаяли...

   Я уже открыл рот, чтобы намекнуть ей на все неприличие и жестокость ее слов по отношению к тому, кто был у ее ног, но в это время он сам поднял голову и, бросив на нее угрюмый, тяжелый взгляд, пытался что-то сказать, однако, не замечая его порыва, вся погруженная в воспоминания, тихо прошелестела Донецкая:

   - В том же Киеве был такой подрядчик, Акулькин... Что он выделывал! Забирал всю труппу, вез ее на Труханов остров, дня на три, а антрепренеру платил неустойку. И все потому, что в городе ему мешал остаться со мной полковник Подпругов... Один месяц был у меня этот Акулькин, а обошлось ему это... дай Бог память... Да! 82 тысячи ему это обошлось.

   Давно уже хотевший что-то сказать Рокотов теперь не выдержал... Поднял голову энергичным взмахом и ревниво сказал:

   - Постой, постой... 82 тысячи! Но ведь это не считая бриллиантов. А ты на сколько получила бриллиантов? Тысяч на двадцать? Вот, брат, оно и за сто перевалило.

   - Ах, и верно ведь, - улыбнулась Донецкая, снова укладывая голову любимого человека на колени. - Тогда выйдет больше ста тысяч.

   И снова зашелестела тихо и задумчиво пышная осень золотыми листьями, и снова замерла у ее ног розовая весна, очарованная, завороженная волшебной сказкой.

   .................................................................................

  

   Недавно на премьере в одном из театров (случайно в этот день шла моя пьеса) я встретился в первом антракте у буфета с рецензентом газеты "Голос Эртелева переулка".

   - Ну, как вы? - осторожно осведомился я.

   - Я ничего, - пожал он плечами. - Вы как?

   - Что нам делается, - неопределенно заметил я.

   - Такое дело уж наше драматическое, - рассеянно покачал он головой. - Как говорится: и не довернешься - бьют, и перевернешься - бьют.

   - То есть?

   - Вообще.

   - Гм!

   - Вот вам и - гм!

   Мы скосили глаза и посмотрели друг на друга.

   - Как вам нравится моя пьеса?

   - Пьеска! Как вам сказать... Я не имею никаких данных утверждать, что пьеса хороша.

   - То есть, значит, пьеса плоха? - огорченно вздохнул я.

   - Я этого не говорю, но у меня нет данных утверждать, что пьеса хороша.

   - Понимаю! Вы просто находите пьесу средней. Он пронзительно взглянул на меня.

   - Я не имею даже данных находить ее средней. Понимаете: не имею данных.

   - А если бы вы имели данные?

   - О, тогда другое дело! Вы сами понимаете: если я имею данные находить вашу пьесу хорошей, то с моей стороны было бы недобросовестно ругать ее.

   - Я бы хотел, чтобы вы имели данные.

   - Поверьте - я не менее. Мы помолчали.

   - Кстати, о Чехове, - спохватился я. - Вы ведь знали покойника?

   - Знал...

   - Представьте, какая досада: несколько лет тому назад я одолжил у него пятьдесят рублей и все не мог собраться отдать. Теперь у меня и деньги есть, и желание отдать...

   - Хорошо, - с безыскусственной простотой согласился рецензент, - я передам ему.

   - Ну вот и прекрасно. С моей души камень снимите. Вот-с... ровно пятьдесят.

   - Позвольте, позвольте, - призадумался он. - Помнится мне, покойник Антон Павлович часто говаривал, что вы ему задолжали сто рублей.

   - Ах, ведь и верно, - всплеснул я руками. - Только видите ли... хотя я и брал у него сто, но однажды двадцать пять ему вернул. Он, вероятно, это запамятовал.

   - Ну, ладно, - махнул рукой рецензент. - Передам 75.

   - Очень обяжете.

   Он уселся на диванчик, поболтал ногой и сказал, рассматривая потолок:

   - А то у нас и "Вечерняя газета" есть. Тоже газета.

   - Ну, какая же это газета. Ведь ее никто не читает, - улыбнулся я.

   - Кому надо - прочтут.

   - Надеюсь, что эта газета найдет мою пьесу сносной.

   - Газета не имеет для этого данных!

   - Ну много ли нужно для этой газеты данных?

   - Да, положим, немного. Газетка маленькая - короче воробьиного носа. И данные, чтобы найти пьесу хорошей, соответственные.

   - Ох, печать, печать! - вздохнул я. Он подтвердил:

   - Да-с. Шестая часть света. Пресса.

   - Да-с. Именно - пресса. Недаром в последнем слоге две буквы "с" рядом.

   Он отодвинулся.

   - Что вы хотите этим сказать?

   - Не обижайтесь, ничего. Я пошутил.

   - Я еще не имею данных, чтобы выслушивать такие шутки!

   Он отвернулся и замолчал.

   Я засунул руку в боковой карман, вынул из бумажника красную бумажку и положил ее на пол. Он нагнулся.

   - Что это такое?

   - Собачка. Не правда ли, премиленькая?

   - Ничего. Мала только очень. Какой породы?

   - Борзой щенок. Хотите подарю?

   - Я не большой охотник до маленьких собак. По-моему, если собака - так чтобы она была друг человека. Большая, сильная.

   - Ну, знаете... Нынче и маленькие собачки ценятся. В Англии, например.

   - Ну, что Англия... Переведите-ка вашу пьесу на английский язык, может быть, они и найдут достаточно данных, чтобы прийти в восхищение.

   Я пожал плечами.

   - Все-таки, фунт.

   - Чего фунт?

   - Да в собачке моей. Собачка фунт весит.

   - Да ведь не русский же фунт!

   - Еще чего захотели! Я говорю об английском фунте. Право, возьмите собачку, а?

   - Пусть подрастет.

   - До?

   - До двух с половиной фунтов.

   - Тяжела будет! Кто там ее читает, вашу "Вечернюю".

   - Кому надо - прочтут.

   - Гм! Ну, и ежели мой пес два фунта потянет?

   - Эх! Ну, ладно. Сделано.

   Собака поднялась на задние лапы и прыгнула в рецен-зентову будку, устроенную в жилетном кармане.

   - Куш! - сказал рецензент, хлопнув себя по карману.

   Я вздохнул.

   - А вы знаете, я ведь и в заграничные газеты корреспондирую.

   - Ну-с?

   - Так вот я хотел сказать: с нашей российской точки зрения я имею вполне достаточные данные быть довольным вашей пьесой. Но за границей... сами знаете... другие условия... иной уклад жизни.

   - Другие условия? Понимаю. Ну, что ж. На том свете тоже другие условия, - деликатно возразил я.

   - Что вы хотите этим сказать?

   - Да то: вот теперь я, скажем, драматург, а на том свете, может быть, углем буду торговать.

   Рецензент был очень догадлив.

   - Так-так! Значит, вам на том свете угольки понадобятся?

   - Я думаю.

   - Хорошо-с. Так вы дайте мне рублей сто авансом, а я вам там верну - самыми лучшими, высшего сорта угольками.

   - Ну что вы! Куда мне столько! Я ведь в розницу торговать буду. Если на 25 поставите - и то за глаза хватит. Тем более что у меня много и других поставщиков.

   Он добродушно засмеялся.

   - Ну что с вами делать! Поставщиков всегда утесняют. Согласен!

   Отошел он от меня довольный.

   Из настоящей статьи видно, что успех пьесы зависит не только от критиков, но и от: 1) личных друзей Чехова;

   2) любителей собак;

   3) поставщиков угля.

   И, кончая свою статью, скажу я свое последнее слово:

   - Аминь!

   Что значит в переводе:

   Истинно так.

  

   Перед открытой сценой в толпе я вижу двух людей...

   Один - личность совершенно ординарная, зато другой сразу приковывает к себе внимание вдумчивого человека. По виду он приказчик обувного или писчебумажного магазина, а на лице у него написано, что он раз и навсегда решил все жизненные вопросы и на этом почил. Отупелый взгляд и срезанная задняя часть головы подчеркивают, что этого человека не собьешь с занятой им позиции.

   И действительно:

   - Ну, скажи же, скажи ты мне, - нудится и юлит около него ординарный человек. - А вот как ты это поймешь, - я в Вилла-Родэ видел: выходит человек с куклой, бросает ее об земь, топчет, снимает ей голову, опять приставляет, а напоследок, оказывается, что кукла-то эта - настоящий человек, с живой головой. Это каким путем?

   - Электричество, - веско отвечает приказчик, разрешивший все жизненные вопросы.

   - Да-с? Электричество? Ну а как вы объясните сей факт, милостивый государь, что этот велосипедист влезает на одно-одинешенькое колесо и на нем с лестницы скатывается? Тоже электричество?

   Непонятно, почему ординарная личность так волнуется; вероятно, потому, что это - столкновение двух мировоззрений и характеров: пытливой, мятущейся, ищущей разрешения мировых загадок души, - и души, уже все постигшей, все себе объяснившей.

   - Как ты об этом колесе поймешь?

   - Электричество.

   - Электричество? Да-с? Вы так думаете? Где же тогда проволока, соединенная со станцией?

   - Беспроволочное. Воздушные волны.

   - Воздушные волны? А то, что человек давеча на кровати аршин на пять подпрыгивал - и это электричество?

   - Электричество.

   - Ну, так я после этого с тобой и разговаривать не желаю.

   - И не надо. Раз ты не можешь рассуждать научно - не разговаривай.

   Но незначительный человек не может успокоиться. Его сердце раздирают обида и сомнение.

   - Ну, допустим, даже влияние системы электричества на механические предметы обихода, но живой организм?! Изволили видеть, тут же на открытой сцене тюленей? Этакий дурак, да носом шар перебрасывает. Да ведь как! Не в обиду ему будь сказано - совершенно прекрасно. Значит, тюлени тоже электрические? Это как, а?

   - Тюлени не электрические. А шар - да. Электричеством в действие приводится.

   Незначительный человек оскорбленно улыбается. Тщетно бьется эта маленькая пытливая душа о стену, воздвигнутую так мощно его противником.

   Страшное напряжение мысли - и незначительный человек снова оборачивается с торжествующим лицом к замкнувшемуся в себе приказчику.

   - Вот тебе дрессированные слоны... Как вы поймете это, если этакая машинища танцует, ходит на задних лапах и разговаривает с помощью хобота и криков по телефону. Это что же, по-вашему, - слонячье электричество?

   - Если бы ты знал, что такое животный магнетизм, происходящий с помощью электрических волн, ты бы не разговаривал. А телефон, по которому говорит твой слон, тоже из чего состоит? Из электричества.

   - Он не мой слон. Можешь сам его на шею себе подвесить!

   Незначительному человеку жарко, душно и обидно, а противник его спокоен. Живется ему, очевидно, легко. Все понятно, все объяснено, беспокоиться не о чем.

   Кажется, в глубине души я ему немного завидую.

   В седьмом ряду сидел молодой господин в зеленой шляпе, белых перчатках и клетчатых брюках... Приехал он вчера из Елабуги и поэтому робко озирался при всяком новом появлении зрителя одного с ним ряда, а при виде суетившегося капельдинера в десятый раз засовывал пальцы в жилетный карман с целью убедиться, не утерян ли купленный им билет?

   В Елабуге молодой господин вел себя очень нравственно, а приехавши в Петербург, решил вести себя безнравственно и сегодня предполагал окунуться в омут столичного разврата, на что отложил из оставшихся на обратную дорогу 14 рублей.

   - Я думаю, хватит, - размышлял молодой господин, причем сердце его замирало от предчувствия неизведанных грешных наслаждений. - Выберу какую-нибудь хорошенькую из певиц, угощу скромным ужином, а потом увезу к себе.

   На сцене акробаты влезали один другому на голову и лазили в таком виде по лестницам, а молодой господин из Елабуги, не смотря на них, рассуждал так:

   - Ужин: два блюда и полбутылки вина красного, скажем, два рубля... Двугривенный лакею на чай, да рубль на извозчика, когда поедем ко мне, - останется еще 80 копеек на разные непредвиденные расходы. Десять же рублей ей за наслаждения ее любовью. Должно хватить.

   Когда танцевали негр и негритянка, молодой человек, полный грешных размышлений, подумал:

   - А что, если ее пригласить ужинать?

   Но, увидев, как яростно негр болтал ногами и размахивал головой, подумал, что негр этот злой и, узнав о его намерении, поколотит испорченного молодого человека...

   Потом стали выходить другие певицы, и ему многие нравились...

   Испанка заставила своей наружностью и танцами сладко сжаться сердце молодого господина, но он подумал, что она слишком недоступна, и остановил свой выбор на какой-то француженке с голой белой грудью и шикарной походкой.

   Когда она удалилась, пропевши свои номера, молодой господин встал и, выйдя, решил выждать ее появления в саду.

   Скоро она вылетела, шумя юбкой, в чудовищной шляпе, выставляя задорную ногу в чулке бледно-розового цвета.

   - Здравствуйте, барышня, - несмело приветствовал ее господин из Елабуги.

   - Трастуте! Што ви катите?

   Зная, что нужно быть игривым, молодой человек захихикал в руку и похлопал певицу по груди.

   - Ну, как вы поживаете? Пойдем ужинать.

   - О, з удовольстьем! - сказала весело певица, беря его под руку. - Ведить меня на террас.

   И они уселись за столиком, и молодой человек, пока она просматривала карточку, вновь проверил себя:

   - Ужин - 2 рубля, лакею и на извозчика - 1 рубль 20 копеек, непредвиденные расходы - 80 копеек и ей завтра утром 10 рублей. Хватит.

   - Шеловек! - командовала француженка. - Бутылку Мутон-Ротшильд, котлеты даньен, спаржа и сернистой искры один порций. А што ти вибираешь, милый?

   Молодой господин из Елабуги взял, улыбаясь, карточку, но сейчас же побледнел и покачнулся.

   Он долго думал что-то, перелистывая карточку и шепча какие-то цифры, и потом костенеющим языком спросил лакея:

   - А что... у вас... хорошо делают битки по-казацки? Когда ему подали битки, он, обжигаясь, съел их и, вынув кошелек, подозвал лакея.

   - Здесь, вероятно, 13 рублей 30 копеек.

   - Так точно-с. Ровно 13 рублей 30 копеек.

   - Вот получите, пожалуйста. Я, видите ли, должен сейчас пойти к знакомому одному... тут близко живет... чиновник контрольной палаты... брюнет такой. А ты, милая, подожди. Я сейчас приду, и тогда выпьем шампанского... бутылки четыре!

   Молодой господин, съежившись, вышел из сада и пошел домой, в номера на Лиговке, расспрашивая у городовых дорогу...

   Ничто не доставляет мне такого удовольствия, как выход русской шансонетной певицы.

   Она вылетает на сцену как-то боком на прямых негнущихся ногах и - пока оркестр играет ритурнель - делает следующее: взглянет в потолок, потом большим пальцем руки поправит спустившуюся с плеч ленточку, заменяющую рукав, а потом поглядит в зрительный зал и кому-то кивнет головой.

   Кому? Тот столик, которому она кивнула, пуст, но у нее есть свой расчет: подчеркнуть публике, что где-то в зале у нее есть поклонник, бросающий на нее тысячи, и что она не такая уж замухрышка, как некоторые думают.

   Поет она хладнокровно - бережно сохраняя темперамент для личной жизни.

   Все русские шансонетные куплеты на один лад: или "мама ей скрипку подарила, которую она берегла, пока не явился музыкант", или она "хорошая наездница и поэтому предпочитает всему хлыст". Символы меняются: вместо хлыста она прославляет аэроплан, пищущую машину или массаж.

   Кто прослушает десяток русских шансонетных куплетов, тот установит следующие излюбленные незыблемые рифмы: "старик - парик", "я - друзья", "о, да - всегда", раз - экстаз" и "корнет - кабинет".

   Одна певица после своего номера подошла к нам и сказала:

   - Угостили бы вы ужином, а?

   - По некоторым причинам, - возразил я, - мы с товарищем не можем афишировать нашей с вами многолетней дружбы. Вместо этого послушайте, какую я сочинил шансонетку...

   И я запел:

  

   Один старик,

   Надев парик,

   Позвал меня вдруг в кабинет;

   А там сидел уже корнет!

   Я в этот раз

   Пришла в экстаз,

   Клянусь в том я,

   Мои друзья,

   Люблю корнетов лишь всегда,

   Их обожаю я, о, да!

  

   - Неужели сами сочинили?! - удивилась певица. - Какая прелесть! Можно переписать?

  

   Когда Мифасов и я собрались ехать в Народный дом - к нам пристал и художник Крысаков:

   - Возьмите меня!

   - А зачем?

   - Да ведь вы едете в Народный дом?..

   - Ну?

   - А я знаток народных обычаев, верований и всего вообще народного быта. Кроме того, я знаток русского языка.

   Последнее было бесспорно. Стоило только Крысакову встретиться с извозчиком, маляром или оборванным мужичком, собирающим на погорельцев, - Крысаков сразу вступал с ними в разговор на самом диковинном языке:

   - Пожалуйте, барин, отвезу.

   - А ты энто, малый, не завихляешься-то ничего такого, вобче? По обыкности, не объерепенишься?

   Извозчик с глубоким изумлением прислушивался к этим словам:

   - Чего-о-о?

   - Я говорю: шелометь-то неповадно с устатку. Дык энто как?

   - Пожалуйте, барин, отвезу, - робко лепетал испуганный такими странными словами извозчик.

   - Коли животина истоманилась, - веско возражал Крысаков, - то не навараксишь, как быть след. Космогонить-то все горазды на подыспод.

   - Должно, немец, - печально бормотал ущемленный плохими делами Ванька и гнал свою лошаденку подальше от затейливого барина.

   А Крысаков уже подошел к маляру, лениво мажущему кистью парадную дверь, и уже вступил с ним в оживленный разговор.

   - Выхмарило сегодни на гораздое вёдро.

   - Эге, - хладнокровно кивал головой маляр, прилежно занимась своим делом.

   - А на вытулках не чемезишься, как быть след.

   - Эге, - бормотал маляр, стряхивая краску с кисти на бариновы ботинки.

   - То-то. Не талдыкнут, дык и гомозишься не с поскоку.

   - Эге.

   Потом Крысаков говорил нам:

   - Надо с народом говорить его языком. Только тогда он не сожмется перед тобой и будет откровенен.

   Вот почему мы взяли с собой Крысакова. Я хочу открыть Америку:

   - Читатели! Вы все, в ком еще не заглохла жажда настоящей жизни, любовь к настоящему простому, ясному человеку, стремление к искреннему веселью и непосредственной радости, - сходите в Народный дом, потолкайтесь в толпе.

   "Действительно, открыл Америку", - подумает кто-нибудь, пожав плечами.

   Нечего пожимать плечами. Большинство читателей "Нового Сатирикона" в Народном доме ни разу не было, и я, как новый Колумб, уподобив читателей "Нового Сатирикона" испанцам, предлагаю им новую, только что открытую мною страну - Народный дом.

   Всякий испанец поблагодарит меня, если ему взбредет в голову, на основании этих строк, потолкаться по обширной территории Народого дома.

   Крысаков, по крайней мере, пришел в восторг.

   - Какой простор! Какие милые, славные лица... Вот он, настоящий русский народ. И какое искреннее веселье!

   Тут же он заговорил с одним парнем, восхищенно глазевшим на измазанных мелом клоунов:

   - Энто, стало быть, скоморошество вдругорядь причинно и изничтожению кручинушки, котора, как змея злоехидная, сосет-томит молодецкую грудь... Взираешь на таку посмеху, да и только тряхнешь кудрями.

   Действительно, у парня на лице выразилось сильнейшее желание тряхнуть кудрями - только не своими, а крысаковскими.

   - Ты чего ко мне привязался, - сказал парень очень угрюмо, - я ж тебя не трогаю.

   - Ничего, ничего, не обижайся, - примирительно сказал Мифасов, покрутив за спиной Крысакова пальцем около лба. - Не бойся, милый; он добрый.

   - Вот смотри, что значит наметавшийся глаз, - шепнул мне Крысаков. - Стоило только поговорить мне с ним две минуты, как я уже знаю, кто он такой... Он полотер!

   - Вы полотер? - спросил Мифасов парня.

   - Нет, - общительно сказал парень. - Я газетчик. Газетами торгую.

   - Но, может быть, вы газетами торгуете просто так... изредка... для удовольствия? - с некоторой надеждой спросил Крысаков.

   - Кой черт для удовольствия! С восьми утра до восьми вечера не очень-то постоишь для удовольствия.

   - Ага! Но вы, вероятно, все-таки изредка натираете полы? Так, знаете, просто, для практики.

   - Да чего ж их натирать-то? - удивился парень.

   - Ну, просто так... У себя в квартире, а? Паркет, а? Знаете, такой... квадратики.

   Парень с сожалением поглядел на Крысакова, сочувственно кивнул нам головой и отошел.

   Ни в каком Луна-парке не встретишь такого веселья "на чертовом колесе", как в Народном доме.

   Я видел катающихся в Луна-парке: мрачно, страдальчески сдвинутые брови, отчаянные лица людей, которые решили путем катанья на колесе порвать нить надоевшей жизни, стоны и охи, когда колесо разбросает в разные стороны всю эту кучу скучающего человеческого мяса.

   Не то в Народном доме. Прежде всего, здесь на "чертовом колесе" катаются титаны, выкованные из железа.

   Не успеет колесо остановиться, как на него со всех сторон, подобно лавине, обрушиваются человеческие тела: со всего размаха, с треском и хрустом костей бросается веселящийся русский народ на деревянное колесо. В одну минуту образуется живая гора из перепутавшихся рук, ног, голов...

   - Вжжж!.. вертится колесо - и вся эта живая гора, как щепки, со страшным стуком, громом и грохотом разбрасывается в разные стороны.

   - Крепко нынче стали людей делать, - задумчиво сказал Мифасов, глядя на мальчишку, который, сделав двухаршинный прыжок и шлепнувшись животом о деревянный пол, вдруг завертелся вместе с колесом, вылетел на барьер, ударился об него головой и дико захохотал, не обращая внимания на то, что какой-то рыжий мужик топчет каблучищем сапога его грязную ручонку.

   Весело, черт в