Аверченко Аркадий Тимофеевич - Позолоченные пилюли

  

  

  

   Аверченко А. Т. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 4: Сорные травы

   М.: ТЕРРА-Книжный клуб. 2007.

  

  

   Запутанная и темная история

   Без елочки

   Люди, близкие к населению

   Токарный ставок

   Уточкин

   Спасательные круги

   Русские символы

   Полевые работы

  

  

  

  

   Торговец обувью Подлюкин надел потертое, порыжевшее на швах пальто без воротника и пешком пошел в лавку бакалейного купца Хамова.

   Придя, поздоровался с хозяином и сказал:

   - Дай, братец, ветчины два фунтика.

   - Изволь, братец. С тебя два рублика.

   - Вот тебе на! Да ведь еще позавчера она стоила по восьми гривен.

   - То было позавчера, а то сегодня, - ухмыльнулся Хамов.

   - Хорошо же, - угрюмо проворчал Подлюкин. - Попомнишь ты меня!

   И ушел, шепча какие-то цифры.

  

  

   Купец Хамов надел пальто с воротником из собачьего меха и на трамвае поехал к обувщику Подлюкину.

   - Драсте, - сказал, входя. - Да-кось мне, голубь, какого-нибудь этакого штиблета.

   - Изволь, изволь, - засуетился Подлюкин. - Вот парочка. Шестнадцать с вас.

   - Как шестнадцать?! Да ведь еще о прошлой неделе я для дяди покупал по тринадцать.

   - Ну, чего там на прошлой неделе! На прошлой неделе и ветчина у тебя стоила по восьми гривен,

   - Так ты вот как?! - зашипел Хамов. - Обожди, придешь ко мне - я тебе удружу!

  

   III

  

   Купец Подлкжин надел новенькое пальто с барашковым воротником, сел на извозчика и поехал к бакалейщику Хамову.

   - Да-кось пять фунтов ветчины.

   - Звольте. Десять рублей в кассу.

   - Ах, уже по два рубля? Ладно, ладно... Расчудесно. Я знаю, что мне делать!!

  

  

   Купец Хамов, отправляясь к торговцу обувью Подлюкину, набросил на плечи бобровую шубу, нахлобучил соболью шапку и, выйдя на крыльцо, крикнул:

   - Никифор, давай!

   Мордастый кучер шевельнул вожжами, и лошадь полетела.

   - К Подлюкину!

   Подлкжин встретил Хамсжа гордо.

   - Ботиночки требуются? Тэк-с. Тридцать восемь за пару. Бери скорей, а то и этих не будет.

   - Ах, ты мне так-то, - вскипел Хамов. - Ботинки я, конечно, возьму. Но уж и вашему брату у меня в лавке непоздоровится. Удружу!

  

  

   Подлюкин надел шубу, подбитую чернобурой лисицей, и, взяв палку с массивным золотым набалдашником, вышел на крыльцо:

   - Михаил! Подавай.

   Автомобиль зашипел, дрогнул и плавно покатился по мостовой.

   Ехал Подлюкин к Хамову.

   У Хамова с Подлюкиным разговор был такой:

   - Я, брат, человек справедливый: ты мне на ветчину - я тебе на ботинки, ты мне на колбасу - я тебе на калоши!

   - Нас не переплюнешь, - самодовольно ухмыльнулся Подлюкин. - Вот ты с меня содрал за ботинки по 62, а я тебе колбасу по 3.80. Ты с меня за калоши возьмешь 16, а я тебе копченую грудинку по 18.50.

   Злобно поглядели друг на друга и разошлись.

  

  

   Читатель! Я думаю, что ни тебе, ни мне не интересна борьба двух мелких оскорбленных самолюбий Хамова и Подлюкина, если бы...

   В данном случае "если бы" заключается в мелком чиновнике Пуплии Овечкине, который - Бог его знает как запутался между двумя самолюбиями Хамова и Подлюкина.

   Получил он 20-го числа жалованье, надел теплое барашковое пальто и отправился на извозчике к обувщику Подлюкину.

   - Ботики мне.

   - Есть. 22 рубля.

   - Виноват... Но ведь они раньше стоили 13.

   - Мало ли. Вон и ветчина раньше стоила по восьми гривен, а теперь по рублю сорок платим.

   Через неделю Пуплию Овечкину понадобилась ветчина.

   Надел он весеннее пальто и, ежась от холода, отправился на трамвае к Хамову.

   - Ветчинки бы.

   - Пожалте! Два десять за фунтик.

   - Что вы! А раньше рубль она стоила.

   - Эх, раньше! Да раньше, господин, ботики стоили 13 рублей, а теперь 24.

   - Это верно, - вздохнул Пуплий Овечкин. - Извините, что усомнился...

   Через неделю надел Пуплий летнее пальто и, перепрыгивая с ноги на ногу от холода, отправился пешком к Подлюкину:

   - Ботинки надо.

   - Пятьдесят.

   - Ох!!..

   - Мотька! Убери этого, который в обмороке. Отнеси в заднюю комнату, где приводят в чувство. Ботиночки-то он все-таки за пятьдесят возьмет! Шалишь, брат.

   ...Метель разыгралась вовсю, когда Пуплий Овечкин в одном вицмундире, без пальто, дуя в кулак, бежал к лавке Хамова.

   - Колбаски мне... восьмушку фунта.

   - Сто...

   - Чего сто? За что сто?

   - Вообще, сто. Нам все равно. А если за штиблеты дерут пятьдесят, то мы тоже, знаете, извините... Разоряться не намерены.

   И, запахнувшись в шубу, усыпанную крупными изумрудами, Хамов строго поглядел на Пуплия Овечкина.

   - Можно мне умереть? - робко спросил Пуплий.

   - Пожалуйста. Только имейте в виду, что теперича гроб кусается... и лошадь, которая с попоной, кусается.

   Однако Пуплию уже было все равно. Он покачнулся, икнул и помер.

   - Савелька! - крикнул Хамов. - Убери эту жертву всеобщей дороговизны!

   И, надев шапку, украшенную крупным солитером, окруженным рубинами, пошел гулять.

   Сзади на случай надобности шагом следовал автомобиль и пара серых в яблоках, грушах и ананасах...

  

  

   По-вашему, это - басня? По-моему, не басня.

   А если и басня, то читатель нашей книжки такой умный, что выведет себе мораль и без автора.

  

  

   Говорят, что все дорожает, потому что спрос превышает предложение...

   Дорожают и такие товары, как веревка и мыло, а спрос на них, однако же, небольшой.

   И жаль.

   Надо бы, чтоб спрос на них был большой.

   Следует.

  

  

  

   Подобно тому как в мирное время большинство штатских граждан делаются на две недели солдатами, отправляясь на так называемый "учебный сбор" - так и в редакциях газет перед Рождеством и Пасхой мобилизуются все наличные силы для писания праздничных рассказов...

   Передовик пишет пасхальный рассказ, злобист, обозреватель провинциальной жизни пишет - и даже беговой рецензент пытается застенчиво и робко сунуть в грозную редакторскую руку неуверенный рассказ из жокейской жизни.

   Таков бытовой уклад. Не от нас это повелось, не нами и кончится...

   Специалист по вопросам кооперации Кривобоков сидел у себя дома в столовой, заменявшей ему кабинет, и писал для газеты статью: "Вопросы кооперации в Соединенных Штатах".

   Вошла жена и озабоченно сказала:

   - Проваливай отсюда, сейчас будем окна мыть, пыль сметать.

   - А может быть, не стоит, - пролепетал кроткий Кривобоков, только что настроивший себя самым кооперативным образом.

   - Вот еще новости! Праздники на носу, а мы будем в грязи сидеть... В этакий-то праздник!

   - Неужели уже праздники?

   - А ты что же думал?!..

   Как раз в этот момент с колокольни ближнего собора ударил густой колокол, а из кухни потянуло запахом чего-то дьявольски скоромного - не то запекаемого окорока, не то индейки.

   - Гм!.. - подумал Кривобоков. - А ведь, пожалуй, и действительно праздники. Надо будет рассказец праздничный нажарить...

   Он побрел с чернильницей и бумагой в спальню и уселся за туалетный столик.

   Четырехлетняя Нюся взобралась к нему на колени, любовно поцеловала его в нос и спросила:

   - Папочка, праздники скоро?

   - Да, детка.

   - А мне елочка будет?

   Кривобоков поглядел на дочку своими туго соображающими кооперативными глазами и медленно переспросил:

   - Е-лоч-ку? А почему бы я тебе ее и не устроил? Конечно, будет и елочка. Только ты, Нюся, не мешай мне. Я сейчас напишу рассказец, а потом тебе и елочка будет.

   Нюся ушла, а Кривобоков опустил голову на грудь и глубоко задумался.

   - Елочка... Чем же и побаловать ребенка, как не елочкой. О, Боже, Боже, как несчастны те детки, родители которых не могут сделать им елочки... Напишу-ка я рассказ о бедных детках, у которых не было елочки.

   Кривобоков обмакнул перо в чернильницу и принялся писать.

   Но так как он был добрый человек, то и рассказ у него выходил хороший, добрый.

   Дело было вот в чем: папа бросил маму и ушел к другой, нехорошей женщине... Мама и детки стали жить в домике, на окраине города, где уже начинался лес. И вот наступила Рождественская ночь, а елки у деток (мама ихняя была бедная) - не было, если не считать одной большой елки, которая стояла на опушке леса, перед самыми окнами обездоленных деток. И что же! В Рождественскую ночь папе вдруг делается жаль своих деток, он покупает им игрушек, елочных украшений, но так как раскаявшийся грешник боится войти в дом, то он и украшает купленными игрушками елку, стоящую совсем на улице перед окнами детей. И дети, проснувшись, видят елку, и мама видит, и папу все видят около елки - и все плачут, кто как: дети и мама радостно, папа смущенно, и даже елка плачет, потому что уж, действительно, трудно сдержаться.

   Хороший вышел рассказ.

   Идя в редакцию, Кривобоков распахнул шубу и, отдуваясь, думал так:

   - С этой кооперацией возишься и совсем не замечаешь, что климат у нас в России меняется с каждым годом. Теплынь такая, что хоть в летнем пальто ходи. Бывало, раньше на Рождество эва какие морозы завинчивали... Положим, в ледниковый период и летом все было завалено льдами, а теперь... Гм... да! Очень оригинальная штука - природа.

   - Рассказ принесли? - встретил его редактор. - Давайте.

   Взял рассказ, прочел. Задумался.

   - Скажите, вы сколько времени шли из дому?

   - Минут двадцать. А что?

   - А я думал - четыре месяца.

   - А что? - обеспокоился Кривобоков. - Устарелый рассказ?

   - Черт его знает, как его рассматривать: если он написан для прошлого Рождества - он устарел. Для будущего - он очень молод. Вопросы кооперации - вещь, конечно, хорошая и нужная, но уж очень эта вещь мозги засаривает. Знаете ли вы, что теперь не Рождество, а Пасха?

   Кривобоков оторопел.

   - Серьезно?!.. Что же это я, действительно... Постойте! А как же дочка моя елку у меня просила?..

   - А ей сколько лет?

   - Четыре.

   - А вам чуть не сто! Стыдитесь. Забирайте ваш рассказ.

   - Может быть, вы как-нибудь... тово... ошибаетесь? - робко прошептал Кривобоков. - Я хорошо помню, что нынче у нас сметали пыль, запекали окорок... Опять же колокол звонил...

   - Это ничего не доказывает, - сухо возразил редактор. - Эти явления повторяются и на Пасху, и на Рождество.

   - Так знаете что? Пусть и рассказ мой будет пасхальным, а?

   - Тоже вы скажете. Там одного снегу сколько...

   - Снег уберем.

   - Детишки у вас резвятся вокруг елки в полушубках...

   - Детишек разденем.

   - А елка? Куда ж вы елку сунете?!

   - Елка?.. Елку? А мы вместо нее устроим пасхальный стол. Папа ихний вместо елки, вместо игрушек покупает кулич, окорок, крашеные яйца и украшает пасхальный стол.

   - Но ведь у нас вся суть в том, что папа этот анафемский делает свой сюрприз потихоньку на улице!!..

   Кривобоков защищал свое детище с мужеством отчаяния:

   - Ничего не значит! Мама выставила стол на улицу, потому что в квартире было тесно, а папа потихоньку подкрался с окороком и куличом, положил на стол... и... тово...

   Кривобоков споткнулся, весь обмяк и сконфуженно умолк.

   - Нет, - с достоинством сказал редактор. - Еще елка могла стоять на улице, в лесу, но чтобы стол стоял на улице, в лесу... Нам таких рассказов не надо. Напишите лучше к четверговому номеру "Вопросы кооперации на Скандинавском полуострове".

  

  

   О, Боже, Боже!.. Как несчастны те детки, которые лишены лучшей радости ребенка - зеленой, кудрявой елочки!

   Не одно читательское сердце сожмется, узнав, что у малютки Нюси так и не было в эту Пасху зеленой, кудрявой елочки...

   Бедные городские дети!

  

  

  

   Его превосходительство откинулось на спинку удобного кресла и сказало разнеженным голосом:

   - Ах, вы знаете, какая прелесть это искусство!.. Вот я на днях был в Эрмитаже, такие там есть картинки, что пальчики оближешь: Рубенсы разные, Теннирсы, голландцы и прочее в этом роде.

   Секретарь подумал и сказал:

   - Да, живопись - приятное времяпрепровождение.

   - Что живопись? А музыка! Слушаешь какую-нибудь ораторию, и кажется тебе, что в небесах плаваешь... Возьмите Гуно, например, Берлиоза, Верди, да мало ли...

   - Гуно - хороший композитор, - подтвердил секретарь. - Вообще, музыка - увлекательное занятие.

   - А поэзия! Стихи возьмите. Что может быть возвышеннее?

  

   - Я помню чудное мгновенье:

   Передо мной явилась ты,

   И я понял в одно мгновенье...

  

   Ну, дальше я не помню. Но, в общем, хорошо!

   - Да-с. Стихи чрезвычайно приятные и освежительны для ума.

   - А науки!.. - совсем разнежась, прошептало его превосходительство. - Климатология, техника, гидрография... Я прямо удивляюсь, отчего у нас так мало открытий в области науки, а также почти не слышно о художниках, музыкантах и поэтах?

   - Они есть, ваше превосходительство, но гибнут в безвестности.

   - Надо их открывать и... как это говорится, вытаскивать за уши на свет божий.

   - Некому поручить, ваше превосходительство!

   - Как некому? Надо поручить тем, кто стоит ближе всех к населению. Кто у нас стоит ближе всех к населению?

   - Полиция, ваше превосходительство!

   - И прекрасно! Это как раз по нашему департаменту. Пусть ищут, пусть шарят! Мы поставим искусство так высоко, что у него голова закружится.

   - О-о, какая чудесная мысль! Ваше превосходительство, вы будете вторым Фуке!

   - Почему вторым? Я могу быть и первым!

   - Первый уже был. При Людовике XIV. При нем и благодаря ему расцветали Лафонтен, Мольер и другие.

   - А-а, приятно, приятно! Так вы распорядитесь циркулярчиком.

   Губернатор пожевал губами, впал в глубокую задумчивость и затем еще раз перечитал полученную бумагу:

  

   Принимая во внимание близость полиции к населению, особенно в сельских местностях, позволяющую ей точно знать все там происходящее и заслуживающее быть отмеченным, прошу ваше превосходительство поручить чинам подведомственной вам полиции в случае каких-либо открытий и изобретений, проявленного тем или иным лицом творчества или сделанных кем-либо ценных наблюдений, будет ли то в области сельского хозяйства или технологии, поэзии, живописи или музыки, техники в широком смысле или климатологии, - немедленно доводить до вашего сведения и затем по проверке представленных вам сведений, особенно заслуживающих действительного внимания, сообщать безотлагательно в министерство внутренних дел по департаменту полиции".

  

   Очнулся.

   - Позвать Илью Ильича! Здравствуйте, Илья Ильич! Я тут получил одно предписаньице: узнавать, кто из населения занимается живописью, музыкой, поэзией или вообще какой-нибудь климатологией, и по выяснении лиц, занимающихся означенными предметами, сообщать об этом в департамент полиции. Так уж, пожалуйста, дайте ход этому распоряжению!

   - Слушаю-с.

  

  

   - Илья Ильич, вы вызывали исправника. Он ожидает в приемной.

   - Ага, зовите его! Здравствуйте! Вот что, мой дорогой! Тут получилось предписание разыскивать, кто из жителей вашего района занимается поэзией, музыкой, живописью, вообще художествами, а также климатологией, и, по разыскании и выяснении их знания и прочего, сообщать об этом нам. Понимаете?

   - Еще бы не понять? Будьте покойны, не скроются.

   - Становые пристава все в сборе?

   - Все, ваше высокородие!

   Исправник вышел к приставам и произнес им такую речь:

   - До сведения департамента дошло, что некоторые лица подведомственных вам районов занимаются живописью, музыкой, климатологией и прочими художествами. Предлагаю вам, господа, таковых лиц обнаруживать и, по снятии с них показаний, сообщать о результатах в установленном порядке. Прошу это распоряжение передать урядникам для сведения и исполнения.

  

  

   Робко переступая затекшими ногами в тяжелых сапогах, слушали урядники четкую речь станового пристава:

   - Ребята! До сведения начальства дошло, что тут некоторые из населения занимаются художеством - музыкой, пением и климатологией. Предписываю вам обнаруживать виновных и, по выяснении их художеств, направлять в стан. Предупреждаю: дело очень серьезное и потому никаких послаблений и смягчений не должно быть. Поняли?

   - Поняли, ваше благородие! Они у нас почешутся. Всех переловим.

   - Ну, вот то-то. Ступайте!

  

  

   - Ты Иван Косолапов?

   - Я, господин урядник!

   - На гармонии, говорят, играешь?

   - Это мы с нашим вдовольствием.

   - А-а-а... "С вдовольствием"? Вот же тебе, паршивец!

   - Господин урядник, за что же? Нешто уж и на гармонии нельзя?

   - Вот ты у меня узнаешь "вдовольствие"! Я вас мерзавцев всех обнаружу. Ты у меня заиграешь! А климатологией занимаешься?

   - Что вы, господин урядник? Нешто возможно? Мы, слава Богу, тоже не без понятия.

   - А кто же у вас тут климатологией занимается?

   - Надо быть Игнашка Кривой к этому делу причинен. Не то он конокрад, не то это самое.

   - Взять Кривого. А тебя, Косолапов, буду держать до тех пор, пока всех сообщников не покажешь.

   - Ты - Кривой?

   - Так точно.

   - Климатологией занимался?

   - Зачем мне? Слава Богу, жена есть, детки...

   - Нечего прикидываться! Я вас всех, дьяволов, переловлю! Песни пел?

   - Так нешто я один. На лугу-то запрошлое воскресенье все пели: Петрушка Кондыба, Фома Хряк, Хромой Елизар, дядя Митяй да дядя Петряй...

   - Стой, не тарахти! Дай записать... Эка, сколько народу набирается. Куда его и сажать? Ума не приложу.

   Через две недели во второе делопроизводство департамента полиции стали поступать из провинции донесения:

   "Согласно циркуляра от 2 февраля, лица, виновные в пении, живописи и климатологии, обнаружены, затем, после некоторого запирательства, изобличены и в настоящее время состоят под стражей впредь до вашего распоряжения".

   Второй Фуке мирно спал, и грезилось ему, что второй Лафонтен читал ему свои басни, а второй Мольер разыгрывал перед ним "Проделки Скапена".

   А Лафонтены и Мольеры, сидя по "холодным" и "кордегардиям" необъятной матери-России, закаивались так прочно, как только может закаяться простой русский человек.

  

  

  

   С одним токарным станком случилось то же, что случается с кораблем, проплававшим в море несколько лет: спускают в воду корабль чистенький, новенький, с подводной частью, свежевыкрашенной прочной краской, а посмотрите - во что превращается эта подводная часть через год-два?..

   Столько налипло на дне разной слизи, ракушек, моллюсков, водорослей и пауков, что удивляешься: как вся эта чепуха не потянула своей тяжестью корабль ко дну?!..

   Токарный станок, о котором я говорю, проплавал в море житейском всего несколько дней, а превратился в то же, во что превращается дно корабля после многолетнего плавания.

  

  

   Я сидел у приятеля, человека очень предприимчивого и бойкого. Когда разговор о Государственной думе иссяк, он вдруг спросил в упор:

   - Ты видел когда-нибудь, как покупают токарные станки?

   - Не только этого не видел, но, кажется, и станков токарных видеть не доводилось. А ты почему спрашиваешь?

   - Да я должен сегодня купить один станок.

   - Господи Иисусе! Для чего он тебе?

   - Мне он ни на что не нужен. Я его сейчас же и продам. Тысячи полторы можно заработать.

   - Ты разве в станках понимаешь?

   - А что в них понимать: станок себе и станок. Ко мне должен прийти сейчас один человек, у которого есть такой станок... Да вот и звонят. Наверное, он.

   Вошел человек крайне урезанного, обиженного вида. Серенький костюмчик сидел на нем очень неуютно, и вся его манера держать себя напоминала беспокойные манеры человека, вошедшего в клетку со львами. За этим обиженным человеком шел другой, очень гордый, раз навсегда удивленный своими успехами в обществе.

   Обиженный поздоровался и, указывая на упоенного собой, сказал:

   - Видите ли, станок, собственно, не у меня, а у него. Это Михаил Борисович. Михаил Борисович отыскал станок, а я отыскал Михаила Борисовича!..

   - А при чем же вы сейчас, - очень твердо заметил мой приятель.

   - Как при чем?! Мы работаем вместе. Если вы мне не дадите десять процентов, так он вам даже не покажет станка.

   После длинного разговора о процентах, благополучно завершившегося какой-то распиской, мой приятель спросил:

   - А где же этот ваш станок?

   - Где? Это секрет, где.

   - Так я ведь вам уже выдал расписку - при чем тут секрет?

   - В таком случае я вам скажу проще: я не знаю, где этот станок.

   - Как не знаете? Потеряли вы его, что ли?!

   - Наоборот - я его нашел. Только я не знаю, где он стоит.

   - А кто же знает, черт возьми?!

   - Трейгис знает.

   - Какой Трейгис?..

   - Вы наденьте пальто, выйдем на улицу. Он тут на улице нас дожидается.

   - Значит, это станок не ваш, а его?..

   - Какая вам разница? Мы же продаем.

   - Так почему же вы не привели его сюда?

   - Что вы! Как же мы можем ему показать вас до получения куртажной расписки? Вы ведь могли сговориться с ним помимо нас.

   - А теперь можно меня показать?

   - Можно.

   - Да сами-то вы станок видели?

   - На что нам видеть? Что это, пьеса в Александрийском театре, что ли? Какое может быть зрелище? Вы мне сказали, что вам нужен станок - хорошо. Я говорю Михаилу Борисычу: им нужен станок. Он говорит: хорошо, я знаю человека, который имеет этот станок.

   - Это - Трейгис?

   - Может, Трейгис, а может, не Трейгис. Но Трейгис знает и где этот станок, и что этот станок, и почему этот станок.

   - Ну, ладно. Показывайте нам этого знаменитого Трейгиса.

   - А они? - спросил Михаил Борисыч, указывая на меня. - Они с вами тоже работают?

   - Нет, он так, - засмеялся мой приятель. - Ему просто любопытно, как это покупают станки...

   После этого интерес у компаньонов ко мне сразу упал, и они стали смотреть сквозь меня, как сквозь невидимое глазу стекло.

  

  

   На улице к нам подошел маленький толстый черный господин и, жадно поглядывая на моего приятеля, спросил компаньонов:

   - Ну, что? Где он?

   - Вот он.

   - Это вы хотите иметь токарный станок?

   - Я.

   - Вы его будете иметь. Он стоит 5400.

   - Как так? А они мне говорили: 5000.

   - Да, так, а я - что же? Собака? Мне нужно своих 400 рублей получить или не нужно?

   - Ну да ладно. Где этот ваш станок?

   - Я вас повезу в самое то место, где стоит станок. В самое, так сказать, станковое гнездо. Но мы раньше зайдем в эту лавочку - вы мне напишете расписку на 400 рублей.

   - Да станок-то ваш?!!

   - Мой, не мой - от этого станок лучше не сделается. Я вас проведу до самого хозяина станка.

   Признаюсь: меня так заинтересовала сложная процедура "покупки токарного станка", что я увязался за приятелем.

   Трейгис с самым таинственным видом привел нас к дверям большого каменного сарая во дворе дома, выходившего окнами в узенький переулок. Не открывая дверей сарая, таинственный Трейгис сказал:

   - Сейчас я позову хозяев этого станка. Это уже настоящие хозяева.

   Он побежал куда-то в глубь двора, постучал в какую-то замасленую дверь и, выведя оттуда двух людей, сказал нам:

   - Вот они.

   Один был большой, другой маленький, один рыжий, другой блондин. В одном только владельцы станка сходились: оба держались крайне замкнуто и непроницаемо.

   - Вы хотите видеть наш станок? Идите посмотрите.

   Мы вошли внутрь сарая. В одном углу стоял знаменитый станок, в другом сидел на опрокинутом ящике мрачный латыш в бараньем полушубке и сосредоточенно курил трубку.

   Не обращая на него внимания, хозяева станка подвели моего приятеля к станку, и между ними завязался длинный горячий разговор.

   Я стал скучать: ни разговор, ни станок, ни сидевший в углу латыш не представляли собой ничего замечательного.

   - Этот господин ваш компаньон? - спросили наконец владельцы станка.

   - Нет, он так себе.

   - В таком случае вы пожалуйте в нашу контору, а он пусть здесь подождет.

   - Ты извини, я сейчас, - кивнул мне приятель, направляясь со всей процессией компаньонов и посредников в глубь двора к замасленной двери.

   Я остался наедине с молчаливым латышом и таким же застывшим, молчаливым станком.

   - Гм, гм! - откашлялся я. - Холодно.

   - Да, холодно, - угрюмо отвечал латыш.

   - Вы тут работник?

   - Нет, я приезжий.

   - Это токарный станок?

   - Токарный.

   - Сколько он стоит?

   - Три тысячи двести.

   - Как три тысячи двести?! А двое, хозяева, просили за него пять тысяч четыреста!

   - Не знаю.

   - Ну, да, вы, значит, просто не знаете, сколько стоит станок.

   - Знаю. Три тысячи двести.

   - Да позвольте, это чей станок? Высокого или низенького?

   - Мой это станок.

   - Ваш?!!

   - Мой. Я его продаю за 3.200. Я его привез из Юрьева.

   - А они кто же? Эти люди?!

   - Не знаю. Я продаю за три тысячи двести.

   - Мне можете продать?

   - Да. За три тысячи двести.

   Я усмехнулся, вынул из кармана пятьсот рублей и сказал:

   - Вот задаток. Станок за мной.

   И, давясь от смеха, пошел в "контору".

   Это была маленькая, совсем пустая комната, если не считать кривого стола и полдюжины пустых ящиков.

   Все шестеро - покупатель, посредник и продавцы - сидели на этих ящиках и кричали так, что даже не заметили моего появления:

   - Я же вам говорю, что он себе стоит 4800... Нужно же нам что-нибудь заработать?!

   - Нет, - ревел мой приятель. - Нет, нет и нет? Больше четырех с половиной я не дам.

   - Согласен! - сказал я, хлопнув его по плечу... - Станок за тобой...

  

  

   Это был день, когда я, не ударив палец о палец, заработал 1300 рублей только потому, что меня бросили одинокого, ненужного в холодном сарае.

   Это был день, когда я провалил все торговое предприятие двух знаменитых компаньонов, потому что вся контора их, как я узнал после, только и создана была около этого станка и ради этого станка...

   Это был день, когда я разорил трех самых бойких и способных посредников...

   И наконец, это был день, когда я видел самую печальную в мире процессию: впереди компаньоны с пачкой забранных из конторы деловых бумаг (стол и пустые ящики были подарены ими дворнику за услуги); за компаньонами угрюмо шагал вконец разоренный Трейгис, а за ним, совсем убитый, плелся Михаил Борисович под руку со своим товарищем.

  

  

   Я соскоблил всех моллюсков, прилипших к корабельному дну, и корабль-станок теперь уже спокойно и уверенно плыл в тихую гавань...

  

  

  

   Лучи солнца имеют свойство, которое, вероятно, не всем известно... Если человек долго находится под действием солнечных лучей, он ими пропитывается, его мозг, его организм удерживают в себе надолго эти лучи, и весь его характер приобретает особую яркость, выразительность, выпуклость и солнечность.

   Эта насыщенность лучами солнца сохраняется на долгое время, пожалуй навсегда.

   Ярким примером тому может служить Сергей Уточкин - кого мы еще так недавно искренно оплакали.

   Он умер и унес с собой частицу еще не израсходованного запаса солнца.

   А излучался он постоянно, и все его друзья и даже посторонние грелись в этих ярких по-южному, пышных струях тепла и радости.

   Кто таков был Уточкин, каков был его характер, какова была его жизнь - знают многие, а Одесса, пожалуй, - и вся. Эта милая, веселая, любопытная Одесса, этот огромный "журнал Пате, который все видит" сквозь огромные зеркальные окна своих кафе и ресторанов, - вся Одесса напоминает мне огромное окно в кафе, сидишь уютно у самого стекла, и перед тобой проходит вся жизнь огромного города...

   Поэтому Одесса прекрасно знает "своего" Уточкина, и сотни хороших беззлобных анекдотов об Уточкине на устах у всех одесситов.

   Теперь бедняга Уточкин уже - область истории, и поэтому я считаю себя вправе внести и свою лепту в сокровищницу рассказов об Уточкине и изложить здесь один случай, который с особенной выпуклостью характеризует этого удивительного человека.

   Южное солнце пропекает человека до самого нутра, до самой сути. Вот почему от всего, что делал Уточкин, веет жарким летним загаром пышного богатого июля месяца.

   Веселье и юмор искрятся в каждом его шаге, в каждом его трюке. Веселье, юмор, легкая безобидная плутоватость, головокружительная, но спокойная смелость и неожиданная выдумка.

   Таков Уточкин, и таков случай с автомобилистом-инженером.

   Об этом случае я и пишу.

  

  

   Кому-то из неугомонных одесситов пришла в голову мысль - устроить состязание автомобилей между Одессой и Николаевом.

   Устроили.

   Участвовал, конечно, и Уточкин.

   До Николаева добрались благополучно, и это неожиданное благополучие так обрадовало гонщиков, что в Николаеве за обедом напились.

   У всякого человека опьянение выражается по-разному. Есть милые добродушные люди, которые, размякши, как пуховая перина, плачут восторженными слезами и пытаются зацеловать и обслюнить все окружающее - будь то приятель, лошадь, собака или даже бездушная спокойная дверь, которая не всегда даже взвизгнет при таком вольном обращении.

   Но есть пьяные - страшные. Их маленькие свирепые глазки наливаются кровью, и они подозрительно и свирепо, по-носорожьему, шныряют этими пытливыми глазками по всем лицам - нельзя ли к чему-нибудь придраться и учинить скандал... Тут все годится: простое человеческое слово, движение, даже взгляд.

   В характере такого пьяного, действительно, много носорожьего: так же его раздражает все постороннее, все свежее, на все он тупо и злобно набрасывается, только других пьяных он щадит, и присутствие его не раздражает. Впрочем, и носорог довольно спокойно переносит присутствие другого носорога.

   Инженер Зет выехал из Одессы в самом хорошем настроении, в таком же настроении приехал в Николаев, в таком же настроении сел за стол и выпил несколько бокалов вина. Никто его не замечал, никто не обращал на него особенного внимания, а между тем глаза его все краснели да краснели, рот все кривился да кривился. А за сладким рыжие волосы его неожиданно поднялись дыбом, он вскочил, обрушил рыжий веснушчатый кулак на стол и загремел как гром среди ясного неба:

   - Ш-што-сс?! Ма-а-а