Анненская Александра Никитична - В чужой семье

это вы! - девочка в смущении отступила.

   - Соня! Что это значит? Что случилось?

   - Дядя... Мити нет дома, он не приходил из гимназии...

   - Дрянной мальчишка! Какие новые штуки выдумал! - довольно спокойно проговорил Егор Савельич, сбрасывая шубу на руки лакея и готовясь войти в свой кабинет.

   Соня не могла больше выдержать.

   - Ах, нет, дядя, это не то! - вскричала она взволнованным голосом. - Дядя, я так боюсь...

   Егор Савельич внимательнее посмотрел на девочку, и его поразила ее бледность, ее встревоженный вид. Он взял ее за руку, ввел в свой кабинет и запер дверь.

   - Ну, что случилось? Рассказывай мне все! - проговорил он настоятельно.

   Прерывающимся голосом, путаясь в словах, рассказала ему Соня, как отнесся Митя к его угрозе и как он собирался уйти из дому.

   - Сегодня раздавали табели, - заключила она, почти рыдая, - у него, наверное, есть двойки... Что, если он...

   Егор Савельич тревожно зашагал по комнате.

   - Пожалуй, чего доброго!.. - говорил он как бы про себя. - С нынешних мальчишек все станется... Отец наказывает за дело - это бесчестье; а быть лентяем и дураком - не бесчестье...

   - Дядя, право, Митя не дурак! - возразила Соня.

   - Не дурак? Умен, по-твоему? Два года сидел в первом классе и во втором учится так, что его не сегодня завтра выгонят! - вскричал Егор Савельич.

   - Ему не хочется учиться в гимназии...

   - Не хочется! Желал бы я знать, чего же ему хочется?

   - Он хочет быть художником! Дядя, вы не видели его рисунков, - с жаром проговорила Соня, - право, он очень хорошо рисует! Я думаю, если бы у него было время заниматься рисованием, он стал бы гораздо лучше учиться; а теперь он на уроках все думает о своих картинках!

   - Так что же, по-твоему, предоставить ему забавляться картинками и ничему его не учить? - раздражительно спросил Егор Савельич.

   - Нет, учить его надо, - просто отвечала Соня, - только нельзя ли взять его из гимназии? Кажется, в реальных училищах учат рисованию? Не будет ли ему там лучше?..

   Вдруг все тревоги, все опасения снова охватили девочку.

   - Мы говорим о нем, а, может быть, теперь он уже далеко... - почти прошептала она и закрыла лицо руками.

   Егор Савельич побледнел. Он подошел к окну, приподнял занавес и несколько минут молча следил за двигавшимися мимо экипажами и пешеходами.

   - Тетка знает? - спросил он затем упавшим голосом.

   - Я ничего не говорила тете, - отвечала Соня. - Когда мы вернулись, она была уже в своей комнате; у нее болела голова, она не велела будить себя.

   Егор Савельич снова молча зашагал по комнате. Соня тоже не говорила ни слова; она сидела на стуле неподвижно, чувствуя дрожь во всем теле, но не решаясь выйти из этой комнаты: одиночество пугало ее. Вдруг звонок... С быстротой молнии вскочила девочка, бросилась в переднюю и отворила дверь.

   Митя! Но какой! Страшно бледный, еле стоит на ногах.

   - Что это ты? Здоров ли?

   - Озяб... устал... - еле проговорил мальчик и, не раздеваясь, в пальто и фуражке, пошел прямо к себе в комнату. Соня последовала за ним туда же.

   - Какие холодные руки! - сказала она, дотрагиваясь до его руки. - Садись сюда на диван, поближе к печке; я сейчас принесу спиртовую лампочку и заварю тебе чаю: ты согреешься.

   Она сняла с головы его фуражку, стащила с него пальто, усадила его на диван, укрыла его теплым одеялом и быстро принесла все, что было нужно для приготовления чая. Он как-то машинально подчинялся ей; его била лихорадка, так что зубы стучали. Только после двух стаканов горячего чая он несколько согрелся и пришел в себя.

   - Благодарю тебя, Соня, - сказал он, - только ты напрасно заботишься обо мне. Я все равно погибший человек!

   - Полно, что это ты! Как так погибший? - спросила Соня, садясь подле него на диван и участливо заглядывая ему в глаза.

   - В табеле три двойки... Я не хотел возвращаться домой... - прерывающимся голосом заговорил мальчик. - Мы с Лазаревым уехали по Варшавской дороге... Его отец узнал... Подлец братишка выдал... Он телеграфировал... Нас из Луги привез жандарм... Все узнают... папа... в гимназии... позор!.. - Он не мог больше говорить, упал на диван и истерично зарыдал.

   Испуганная Соня побежала за Егором Савельичем. Он стоял в столовой и, очевидно, прислушивался к тому, что делается в комнате сына.

   - Дядя! - задыхающимся голосом проговорила девочка. - Дядя, он такой несчастный!.. Сходите к нему!

   Егор Савельич подошел к дивану, на котором Митя продолжал рыдать. Он несколько минут молча стоял над ним, с глубокою печалью глядя на него, и не мешал ему выплакаться.

   - Ну, довольно! Успокойся, бедный мальчик! - сказал он, наконец, таким мягким голосом, какой редко слышали от него домашние. - Я все устрою, и тебе не будет никаких неприятностей... Успокойся, ложись спать, постарайся заснуть, и не думай ни о чем дурном!

   Он сам раздел мальчика, уложил его в постель, укрыл теплым одеялом и перекрестил несколько раз. Никогда не видел Митя своего отца таким ласковым; он удивлялся, он хотел говорить, но не мог. После всех волнений, пережитых в этот день, его охватила полнейшая слабость. Глаза его закрылись как-то сами собой, и он уснул.

   Егор Савельич постоял над ним несколько минут и, убедившись, что он спит, на цыпочках вышел из комнаты. Соня стояла около дверей.

   - Все кончилось благополучно, - сказал ей дядя мимоходом, - иди спать! - Он дошел до противоположной двери и вдруг вернулся, взял ее обеими руками за голову и крепко поцеловал в лоб.

   На другой день Митя чувствовал себя нездоровым и не выходил из своей комнаты. Перед обедом Соня зашла к нему. Он сидел на диване; на столе были разложены его рисунки.

   - Представь себе, что случилось! - этими словами он встретил девочку. - Ко мне сегодня утром пришел папа, стал расспрашивать, отчего мне неприятно в гимназии, потом пересмотрел мои рисунки и спросил, буду ли я лучше учиться, если он меня переведет в реальное училище. Я, конечно, сказал, что буду! Кто ему говорил о моем рисовании? Наверное, ты?

   - Да, я. Он очень беспокоился о тебе вчера, Митя! Ты думаешь, что он на тебя сердится, так значит и не любит тебя? А это неправда: он тебя очень любит!

   - Может быть, - задумчиво ответил Митя, - сегодня он был очень добрый!

  

  

  

   Спектакль у Веретенниковых назначен был на второй день праздника. Все участники его собрались с утра, чтобы помогать Алеше и его приятелю устраивать сцену и чтобы сделать последнюю репетицию. Всех больше суетилась маленькая Ада, которая заставляла всех и каждого выслушивать те пять-шесть фраз, которые составляли ее роль, и повторяла перед зеркалом все те движения, какими должны были сопровождаться эти фразы. Нина старалась казаться спокойной, но по ее бледности, по той нервной раздражительности, с какою она относилась к окружающим, видно было, что она сильно волнуется. Да и было отчего! Ей не только принадлежала главная роль пьесы, но она была и автором драмы. Детям ее произведение понравилось, но как отнесутся к нему взрослые? Что, если они встретят его насмешкой?

   В семь часов все приготовления были окончены. Часть большой столовой была превращена в сцену, в другой части стояли рядами кресла и стулья для зрителей. Зрителей собралось человек пятьдесят. Всем интересно было видеть игру детей и особенно интересно видеть пьесу, написанную девочкой.

   Занавес отдернули. Маленькая Ада засмотрелась на публику и забыла, что ей надобно было говорить; Илюша, игравший ее брата, бесцеремонно дернул ее за руку, и она стала очень естественно представлять капризную, балованную девочку. Другие дети хорошо знали свои роли. Приятель Алеши старался подражать настоящим актерам; Алеша вздумал почему-то придать комический оттенок своей роли и возбудил общий смех; к Варе очень шло длинное платье матери и нарядная шляпа с перьями; но всего больше внимания привлекала, конечно, Нина. После каждого акта зала оглашалась громкими рукоплесканиями и криками: "Автора! Автора!" Нина выходила взволнованная чуть не до слез и неловко кланялась во все стороны. По окончании пьесы ей поднесли большой букет цветов и красивую бонбоньерку* конфет. Анна Захаровна украдкой утирала слезы радости, Егор Савельич как-то особенно прямо и гордо держал голову.

  

   * Бонбоньерка - изящная коробка для сладостей.

  

   Сонина роль кончилась в первом акте; со второго она села среди зрителей рядом с Митей и усердно аплодировала актерам.

   - Митя, ты рад, что у тебя такая сестра? - шепотом спросила она мальчика.

   - А мне что? - беззаботно отвечал он. - Мне от этого ни тепло, ни холодно.

   - Да разве тебе не приятно, что ее все хвалят, что она сочинительница? Я бы очень хотела быть такой, как она.

   - А я бы не хотел, чтобы ты была такая, - отвечал Митя, - по-моему, ты лучше.

   Соня с удивлением посмотрела на него. Она была уверена, что он говорит это "нарочно", что никому она, такая простая и незначительная девочка, не может нравиться больше, чем талантливая, умная Нина!

   По просьбе Мити, ни отец, ни Соня никому не рассказывали историю бегства в Америку. Анна Захаровна очень удивилась, когда муж объявил ей, что после праздников переводит Митю в реальное училище. Митя не скрывал радости при известии об этой перемене в своей судьбе: во-первых, ему можно будет заниматься своими любимыми предметами - рисованием и черчением; во-вторых, он избавится от "косматого репетитора", которого терпеть не мог; в-третьих, вместо латинского языка ему нужно будет усиленно заниматься немецким, а это было для него гораздо легче, так как в раннем детстве он свободно говорил по-немецки со своей бонной-немкой.

   На посторонний взгляд отношения между отцом и Митей нисколько не изменились: отец не стал мягким и снисходительным, Митя не сделался ласковым и откровенным; но та достопамятная ночь не пропала для них даром. Егор Савельич по-прежнему бранил Митю за всякую неисправность, но в его голосе не слышалось прежних резких, неприязненных нот; а Митя относился к выговорам отца далеко не с прежнею угрюмою озлобленностью.

   Вечер спектакля был настоящим торжеством для Нины. Дети и подростки смотрели на нее с уважением, как на "сочинительницу", взрослые осыпали ее похвалами, предсказывали ей блестящую будущность. После такого праздника вернуться в обычную колею домашней жизни было как-то странно. Отец горячо поздравил ее с успехом и спросил, не нужно ли ей для ее занятий каких-нибудь книг, не хочет ли она пригласить новых учителей. Анна Захаровна подробно рассказывала всем знакомым о торжестве дочери. Ни в чем другом отношение родителей к ней не изменилось. Остальные члены семьи, по-видимому, еще меньше сознавали, какая для них честь - иметь такую талантливую сестру: младшие девочки по-прежнему шумели около дверей ее комнаты, Митя по-прежнему небрежно относился к ее мнениям и замечаниям.

   Чтобы утешить себя за холодное отношение родных к своим талантам и приготовить себе новое торжество, Нина решила снова приняться за сочинительство. На этот раз она не ограничится маленькой пьеской для детского спектакля: она напишет большую историческую драму под заглавием "Царевна София". Учитель истории посоветовал ей предварительно прочесть несколько исторических сочинений, касавшихся жизни царевны и современного ей быта; но она объявила, что это лишнее: Шиллер в своей "Жанне д'Арк" мало придерживался исторических фактов, и она последует его примеру. Снова крепко-накрепко заперлась дверь в детскую, снова приходилось гувернантке выслушивать каждый день и от Анны Захаровны, и от Нины замечания, что она не умеет ни унять, ни занять своих воспитанниц. Эти замечания, естественно, раздражали француженку, и она вымещала свой гнев на детях, особенно на нелюбимой Миме; вследствие этого дела в детской шли все хуже и хуже.

   К сожалению, на этот раз Соня не могла всегда улаживать их. Митя упросил отца не брать для него репетитора, но он еще не привык заниматься один и беспрестанно звал к себе Соню: то решить вместе с ним какую-нибудь сложную арифметическую задачу, то помочь ему написать упражнение по русскому языку, то прослушать, хорошо ли он выучил заданный урок. Кроме того, оказалось, что Соня нужна и Нине: сочинять пятиактную трагедию, сидя запершись у себя в комнате, было нелегко, а Соня оказывалась именно такой слушательницей, с которой приятно было делиться мыслями и планами. Поэтому Нина каждое утро перед приходом учителей усаживала ее на своей кушеточке, прочитывала ей то, что написала накануне вечером, и рассказывала, что намерена писать дальше. Чтобы избавиться от постоянных жалоб гувернантки и Нины на младших девочек, Анна Захаровна пообещала им, что если они будут хорошо вести себя, она на Масленой возьмет их с собой в театр смотреть новый балет. О роскошной постановке этого балета рассказывали чудеса, так что и старшим очень хотелось видеть его. Обещание матери подействовало на Миму и Аду совершенно иначе, чем она ожидала, и дало им повод к новым ссорам. При всякой провинности Мимы Ада злорадно замечала ей, что она не увидит нового балета; Мима сердилась, кричала и зорко следила за всяким проступком сестры, чтобы, в свою очередь, отомстить ей такой же угрозой. Ада не ограничивалась криком и слезами, а непременно бежала жаловаться гувернантке или матери и поднимала целую историю.

   - Обе вы дурные девочки, и я не возьму ни одной из вас! - говорила иногда Анна Захаровна, выведенная из терпенья.

   - Нет, мамочка, я не дурная! Я тебя очень, очень люблю! - тотчас же начинала уверять хитренькая Ада, ласкаясь к матери, а Мима глядела на них исподлобья злыми глазами.

  

  

  

   Знаменитый балет давался во вторник на Масленой. Утром Мима раскапризничалась при одевании и на выговор гувернантки ответила дерзостью. Рассерженная француженка объявила за утренним чаем Анне Захаровне, что девочку непременно надобно наказать. Анна Захаровна нехотя согласилась; но Мима при этом так горько расплакалась, что матери стало жаль ее.

   - Ну, перестань, Мимочка! - сказала она. - Я тебя на этот раз прощаю; но если сегодня еще хоть раз кто-нибудь на тебя пожалуется, так и знай, что я тебя оставлю дома одну.

   Мима успокоилась и все утро старалась вести себя хорошо: училась прилежно, не ссорилась с сестрой, слушалась гувернантку. После завтрака гувернантка приказала девочкам приготовить урок к завтрашнему дню, чтобы иметь свободный вечер. Урок состоял из шести строк французского стихотворения, которое они должны были чисто, без ошибки переписать в тетрадь и выучить наизусть. Ада, по обыкновению, была готова раньше сестры. Она прыгала вокруг стола, весело напевая; затем подбежала к Миме, нагнулась посмотреть, много ли ей осталось, и толкнула ее. Мима, выводившая с большим трудом последнюю строку, сделала кляксу.

   - Как тебе не стыдно, Ада! - закричала она. - Ты мне все испортила! Mademoiselle, я не буду переписывать: я не виновата - это Ада меня толкнула!

   - Неправда! - оправдывалась Ада. - Я тебя не толкала, это ты сама!

   - Нет, ты!

   - Нет, не я, а ты!

   - Во всяком случае, Мима, - строго сказала гувернантка, - вы должны показать мне чисто написанную страницу, без ошибок и без клякс! Пишите еще раз!

   Мима, с трудом удерживаясь от рыданий, начала чистую страницу.

   - Что, взяла? Вот и должна писать! - поддразнила ее Ада, продолжая вертеться вокруг нее.

   Этого Мима уже не могла выдержать. Она вскочила со стула, бросилась на сестру и вцепилась ей в волосы. Гувернантке пришлось с большим трудом освобождать Аду, которая кричала и от боли, и от злости.

   - Посмотрим, что скажет теперь ваша маменька! - заметила гувернантка. - Найдет ли она, что вы себя хорошо ведете и заслужили награды?

   - Я пойду расскажу маме, какая Мима гадкая, злая девочка! - рыдая, проговорила Ада и побежала к матери.

   У Анны Захаровны сидели гости: ей некогда было разбирать ссоры детей.

   - Скажи Миме, что она не поедет в театр, - сказала она, выпроваживая из гостиной Аду.

   Ада поспешила передать сестре слова матери.

   - Нет, поеду! - отвечала Мима и упрямо твердила эти слова на все уверения сестры и гувернантки.

   После обеда гувернантка причесала Аду и надела на нее нарядное платьице. Мима сама пригладила волосы перед зеркалом и кое-как натянула на себя новое розовое платье. Когда девочки вышли в гостиную, Анна Захаровна заметила:

   - Ты напрасно нарядилась, Мима: я ведь сказала, что ты не поедешь.

   - Нет, поеду!

   - Вот она и все так! - вмешалась Ада. - Я ей говорю: "Мама не возьмет", а она говорит: "Нет, поеду!"

   - Ты не можешь ехать, если я не позволяю, Мима! - строго сказала Анна Захаровна. - Иди и разденься.

   - Нет, я поеду! - еще раз повторила глупенькая упрямица, топая ногами и стуча кулаками по столу.

   Анна Захаровна велела горничной увести Миму в ее комнату. Тогда только девочка поверила своему несчастью: она вырвалась из рук горничной, бросилась на пол, принялась неистово колотить ногами и рвать на себе платье.

   - Господи, какой ужасный ребенок! - проговорила Анна Захаровна с тоской. - Даша, пожалуйста, не отходите от нее, успокойте ее чем-нибудь!

   И она поспешила уйти, чтобы не слышать капризного крика дочки. Остальные дети последовали за ней. Соня хотела подойти к Миме, но гувернантка остановила ее:

   - Оставьте, mademoiselle: она скорее успокоится, когда останется одна.

   Действительно, когда шум отъезжавшего экипажа замолк, когда вся надежда была потеряна, Мима перестала кричать, поднялась с полу, мимоходом ударила горничную Дашу, пытавшуюся увещевать ее, и прошла в гостиную. Там она уселась на диване, повернулась, по своему обыкновению, лицом к стене и заплакала тихими, горькими слезами. Даша попробовала было предложить поиграть с ней во что-нибудь, но она ответила сердитым мычаньем. Вдоволь наплакавшись и утомившись от слез, Мима сама не заметила, как уснула. Даша подложила ей подушку под голову и тихонько вышла из комнаты. Барышня успокоилась, - значит, можно с чистою совестью оставить ее одну и посидеть в кухне.

   Мима проспала больше часа. В гостиной было совсем темно, когда она проснулась. Открыв глаза, она не сразу могла понять, где она и отчего так темно. Она стала звать Аду, гувернантку, горничную - никто не откликался. Все было тихо, и девочке стало жутко среди этой тишины и темноты. Она слезла с дивана и ощупью, натыкаясь на стулья и столы, стала пробираться к двери. Вдруг в углу комнаты что-то блеснуло: какие-то два огонька, то поднимаясь, то опускаясь, приближались к ней. Ужас охватил бедную Миму. Она хотела крикнуть - судорога сжала ей горло. Она закрыла лицо руками и стояла, как окаменелая. И вот что-то теплое, мохнатое, огромное, как ей показалось, вскочило ей на спину. Она крикнула и без чувств упала на пол. Когда через несколько минут Даша вошла в комнату с зажженной лампой в руках, она увидела, что Мима лежит на полу без движения, а около нее сидит и мурлычит большой черный кот. Перепуганная Даша снесла девочку на ее кровать и стала употреблять все известные ей средства для приведения ее в чувство. Долго усилия ее оставались напрасными; наконец, Мима полуоткрыла глаза и тихо простонала.

   - Барышня, миленькая, что с вами? Вы ушиблись? Вам больно? Скажите словечко! - суетилась Даша.

   Но Мима ничего не отвечала и только стонала.

   Когда семья вернулась из театра, Мима лежала с ледяным компрессом на голове, а подле нее сидел доктор.

   Можно себе представить, как испугалась Анна Захаровна! Она отослала Аду с гувернанткой спать в свою комнату. Соню попросила перейти к Нине, а сама решила остаться на всю ночь около больной девочки вместе с Дашей, которая чувствовала себя неправой и всячески старалась загладить свою вину.

   К утру у Мимы сделался жар; она металась по постели, никого не узнавала и вскрикивала от страха, когда кто-нибудь дотрагивался до нее. Доктор сомнительно качал головой и на вопрос Егора Савельича отвечал, что считает болезнь очень опасной, и советовал бы для ухода за девочкой пригласить опытную сиделку. Анна Захаровна так утомилась и измучилась за одну ночь, что охотно приняла совет доктора. Часа через два в детской, из которой вынесли все лишние вещи, водворилась чужая женщина со спокойным, строгим лицом и тихим, беззвучным голосом. Мима была вполне сдана на ее попечение, и - странное дело - после этого все как будто успокоились. Егор Савельич совсем не входил к больной; Анна Захаровна заходила на минутку осведомляться, какова она, и, получая в ответ: "все так же", со вздохом уходила прочь. Митя и Нина занимались каждый своим делом, точно ничего особенного не случилось; звонкий смех Ады раздавался так же часто, как обыкновенно.

   Соню удивляло такое равнодушие родных к бедной девочке: ей невольно вспоминалось, как год тому назад заболел тифом ее брат Миша, как она ухаживала за ним, сменяя мать, когда та после бессонных, тревожных ночей засыпала, обессиленная усталостью. Отец по целым часам носил мальчика на руках. Соня месяц не ходила в гимназию; мать предоставила ведение хозяйства ключнице; даже маленький Коля был сдан на руки няни, и о нем мало заботились. В доме ни о чем не говорили, не думали, кроме больного. И зато какая была радость, когда бедняжка очнулся из забытья, когда он узнал окружающих! Что будет, когда очнется Мима? Она увидит около себя чужое, незнакомое лицо; она, может быть, испугается этой неизвестной женщины!

   На следующее утро доктор привез с собой своего товарища, специалиста по детским болезням; они долго исследовали больную, долго совещались между собой, прописали несколько новых лекарств, но не сказали ничего утешительного...

   Сиделка ушла завтракать. Соня тихонько вошла в комнату больной и села около ее кровати. Мимочка не металась больше - она лежала неподвижно; личико ее было мертвенно-бледно, глазки неплотно закрыты; она дышала часто и неровно. Исхудалая ручка ее горела. Сердце Сони сжалось. Бедная крошка! Как немного радостей видела она в своей короткой жизни! И умрет она на руках чужой женщины, и никто не будет сильно тосковать о ней: она нелюбимое дитя в доме!

   Соня тихонько ласкала худенькую ручку, и слезы текли из глаз ее. Она не слышала, как дверь осторожно отворилась: маленькая Ада прокралась в комнату и подошла к кровати. Увидев, что Мима лежит неподвижно, а Соня плачет, девочка смутилась; плутовато-торжествующее выражение, с каким она вошла в комнату, очевидно, улизнув от гувернантки, сменилось испуганным, и она робко спросила:

   - Сонечка, что ты плачешь? Разве Мима умрет?

   - По всей вероятности, умрет, - отвечала Соня, которую все эти дни раздражал беззаботный смех Ады.

   Ада стояла несколько секунд молча, с жалобным видом глядя на больную.

   - Соня, - проговорила она со слезами в голосе. - Мне жалко Мимы!.. Я не хочу, чтобы она умерла!

   - А зачем ей жить? - заговорила Соня взволнованным голосом. - Чтобы опять мучиться? Помнишь, как ты всегда обижала ее? Ты здоровая, сильная девочка и нисколько не жалела ее, слабенькую, болезненную! Ты нарочно дразнила ее, а когда она сердилась, ты же бежала жаловаться на нее! Ты злая девочка... Бог видит это и отнимет у тебя сестрицу! Пусть ты растешь одна, и не с кем тебе будет играть, не с кем дружиться!

   Ада побледнела и смотрела на Соню широко раскрытыми глазами. Никогда никто так не говорил с ней.

   Слова Сони производили на нее сильное впечатление: она инстинктивно чувствовала, что в них сквозит искреннее чувство.

   - Сонечка, - робко произнесла она после минутного молчания, - ты добрая, попроси Бога, чтобы Мимочка не умирала! Скажи ему, что я больше не буду обижать ее!

   Соня была тронута.

   - И ты тоже молись Богу, милая, - сказала она ласково, - и потом старайся не шуметь, не кричать в тех комнатах. Если ты испугаешь Мимочку, она, наверное, умрет. Поцелуй ее ручку, - видишь, какая маленькая, худенькая ручка! А теперь уйди отсюда.

   Ада покорно сделала все, что говорила Соня; глаза ее были полны слез, а личико бледно и как-то необычно серьезно.

   Жизнь и смерть вели упорную борьбу в хрупком тельце Мимочки. Наконец жизнь победила.

   Утром, на третий день после описанной сцены, сиделка объявила, что больная спит спокойно и что у нее больше нет жара. Ада вскочила со стула и готовилась по обыкновению бурно выразить свою радость; но Соня удержала ее:

   - Ты слышала, она спит! Если ты ее разбудишь, ей опять станет хуже, - сказала она.

   Ада вдруг притихла и на цыпочках вышла из комнаты.

   Выздоровление Мимы пошло очень медленно.

   Пока она была так слаба, что не могла ни разговаривать, ни поднимать головы с подушки, она довольствовалась уходом сиделки. Но по мере того, как силы возвращались к ней, ей становилось скучно с этой чужой, молчаливой женщиной, которая не умела ни играть, ни рассказывать сказки. Егор Савельич выражал свое участие к больной тем, что покупал ей игрушки; Анна Захаровна раза три в день заходила в ее комнату, гладила ее по голове и говорила ей несколько ласковых слов; но сидеть около нее, забавлять ее - этого не могли ни отец, ни мать; это просто казалось лишним и им, и Нине, и Мите. Соня не разделяла этого мнения. Бледная, слабенькая Мимочка живо напоминала ей ее больного брата; она не забыла тех нежных забот, которыми окружали его выздоровление, и по сравнению с ним Мимочка представлялась ей каким-то заброшенным ребенком. Она не могла равнодушно видеть ее унылого личика, слышать жалобный голосок, каким она говорила: "Мне очень скучно!" и старалась как можно больше времени проводить с нею.

   Она часто звала и Аду занимать больную. Роль "добренькой девочки" нравилась Аде как новинка, тем более что ее нетрудно было разыгрывать: Мима не имела сил не только драться, но даже кричать. При всякой неприятности исхудалое личико ее складывалось в такую жалкую гримасу, она начинала так жалобно плакать, что не было возможности сердиться на нее.

   - Не плачь, миленькая, - утешала ее Ада, - я сделаю, как ты хочешь! - и затем, обращаясь к Соне, она прибавляла. - Видишь, я ведь добрая?

   Митя очень досадовал, что Соня отдает так много времени детям.

   - У Мимы есть сиделка, у Ады - гувернантка, для чего еще ты сидишь с ними? - ворчал он.

   - У тебя есть учителя, есть товарищи, для чего мне сидеть с тобой? - отвечала Соня и полушутя, полусерьезно упрекнула его, что он не любит своих сестер и вообще не умеет сочувствовать чужому страданию.

   Митя надулся и отошел от нее, но на следующий день он принес Миме картинку своей работы и потом стал чуть не каждый день заходить к ней и рассказывать ей разные происшествия из жизни училища.

   Одна только Нина не выказывала никакого участия к больной. Она была в очень дурном настроении духа: "Царевна София" положительно не давалась ей. Она написала первые три-четыре сцены, а дальше ничего не могла придумать. Ей хотелось сделать из Софии героиню, а она все как-то выходила честолюбивой злодейкой. Бедная писательница рвала лист за листом и сердито расхаживала по своему кабинету, досадуя на смех, который раздавался в комнате выздоравливавшей Мимочки.

  

  

  

   Болезнь Мимы и уход за нею поглощали все внимание Сони; но по мере выздоровления больной ее мысли чаще и чаще обращались к родной семье. Письма матери сильно беспокоили ее: несмотря на очевидное желание Веры Захаровны не тревожить дочь, в них все больше и больше сквозила грустная нота. Наконец, Соня стала настоятельно просить мать ничего от нее не скрывать и совершенно откровенно написать ей, каково здоровье отца.

   Вот какой малоутешительный ответ получила она после двух недель нетерпеливого ожидания: "Ты угадала, моя дорогая, - писала Вера Захаровна, - что у меня тяжело на душе. Дело в том, что здоровье папы, заметно поправившееся зимою, теперь опять сильно тревожит меня: он стал раздражителен, не интересуется ничем окружающим, тоскует, плохо спит, ничего не ест. Дня через три мы едем в Париж посоветоваться с известным специалистом по нервным болезням. Я телеграфирую тебе, как он определит болезнь папы и куда посоветует нам ехать: я понимаю, что неизвестность должна томить тебя".

   Когда после получения этого письма Соня пришла к обеду, все заметили ее заплаканные глаза и ее бледность. Егор Савельич, который в последнее время вообще очень внимательно относился к ней, тотчас спросил, что с ней, и она рассказала, какое получила письмо. Дядя и тетка старались утешить и ободрить ее; но Соня чувствовала, что они говорят не вполне искренно, что они и сами находят ее беспокойство основательным.

   Можно себе представить, с каким нетерпением ждала она телеграммы из Парижа! По всем расчетам она должна была получить ее через неделю.

   Но вот прошло девять дней, а телеграммы нет и нет! Бедная девочка чуть не заболела от волнения. Напрасно старалась она заставить себя жить, как прежде, брать уроки, читать, играть с детьми, - это было выше ее сил. Она не понимала ни того, что говорили учителя, ни того, что было написано в книгах; она не могла придумать никакой игры и совершенно забыла имена всех Адиных кукол. Ада и Мима ласкались к ней и упрашивали ее быть повеселее. Егор Савельич и Анна Захаровна выказывали ей большое участие. Митя при всяком звонке выбегал в переднюю узнавать, не приходил ли телеграфист. Десять дней! Молчание матери Соня могла объяснить себе только одним: доктор нашел болезнь отца очень опасною, и мать не решается сообщить ей об этом в коротенькой телеграмме. Надо ждать письма! Прошло еще два дня томительного ожидания, и вот Митя как сумасшедший вбежал в детскую с письмом в руке: возвращаясь из училища, он встретил почтальона у подъезда дома, выхватил у него письмо и спешил обрадовать Соню. Соня была до того взволнована, что с трудом могла разорвать конверт; волнение ее еще более усилилось, когда она окинула взглядом письмо. Оно было на одной страничке. "Милая Соня, - писала Вера Захаровна из Парижа, - в телеграмме я передала тебе мнение доктора и потому пишу всего несколько слов: завтра мы выезжаем отсюда. В понедельник на Страстной едет из Петербурга в деревню соседка бабушки, Марья Антоновна Пешкова, она зайдет к тебе: поезжай вместе с нею прямо к бабушке. Прощай, голубчик, крепко целую тебя".

   - Боже мой! Что же это значит! Я ничего не понимаю! Мне ехать к бабушке, а куда же поехали папа с мамой? Все сказано в телеграмме, а я никакой телеграммы не получала! - и она с отчаянием опустилась на стул.

   Митя взял у нее из рук письмо и тоже прочел его.

   - Надобно разыскать эту телеграмму! - вскричал он. - Я скажу папе: он, может быть, знает, как это сделать! Говорят, телеграммы никогда не пропадают.

   В эту минуту в комнату вошла Даша.

   - Какую телеграмму вы потеряли, Дмитрий Егорович? - спросила она. - Не эту ли?

   И она подала ему нераспечатанную телеграмму на имя Сони.

   - Даша, где вы ее нашли? - спросил Митя.

   - Да у Нины Егоровны под столом. Я вымела ее с сором, а теперь слышу - вы кричите: "Телеграмма, телеграмма!" - подумала, может, она нужная.

   У Сони так дрожали руки, что она не могла распечатать телеграмму. Митя сделал это за нее и прочел ей: "Тоска по родине. Скорей Россию едем все лето бабушке. Здоровы".

   От волнения Соня не сразу поняла, в чем дело; но когда с помощью Мити ей удалось разобрать, что все благополучно, что доктор не нашел у отца никакой серьезной болезни и что недели через две она снова будет в кругу родной семьи, - она вдруг разразилась истерическими рыданиями: нервы ее не выдержали неожиданной радости. Ада и Мима перепугались; француженка-гувернантка и Даша стали хлопотать около Сони, поили ее водой, давали ей успокоительные капли; на шум вышла из своей комнаты и Нина. Митя тотчас бросился к ней с вопросом, как могло случиться, что Сонина телеграмма очутилась у нее под столом.

   - Я, право, не знаю, - решительно заявила Нина; потом она вдруг вспомнила, что несколько дней тому назад лакей передал ей какую-то телеграмму, которую она бросила к себе на стол среди разных бумаг и о которой совершенно забыла. - У меня голова была полна совсем другими мыслями, - прибавила девочка.

   - Другими мыслями! - кипятился Митя. - Ты видела, как мучилась Соня, как мы все жалели ее; а у тебя "другие мысли"! Ты злая, бессердечная девочка, Нина, вот ты кто!

   - Ах, Митя, разве я нарочно! - оправдывалась Нина.

   - Нина никого сильно не любит, ни о ком сильно не беспокоится, оттого она и могла это сделать! - проговорила Соня с упреком в голосе. Ее припадок прошел; она сидела на кровати и еще раз перечитывала успокоительные слова матери.

   Нина ничего не отвечала, она вернулась в свою комнату и плотно заперла за собой дверь.

   Неужели это правда? Неужели она в самом деле злая, бессердечная, никого не любит? Нет, неправда! Она всегда плачет, когда ей попадаются в книгах описания несчастий или какие-нибудь трогательные сцены; она горячо сочувствует всем героям, которые жертвуют собою для блага других. Нет, она не бессердечная, она никогда никому нарочно не делала зла! Она только не замечала... забывала... она была занята своим делом...

   В голове Нины проносились обрывки воспоминаний. В прошлом году у отца ее были неприятности по службе; он был мрачен, раздражителен. Мать плакала... маленькая Ада беспрестанно ласкалась к ней и просила: "Мамочка, дай я тебя утешу!" А она, старшая? Она в это время только что начала брать уроки у учителей; это занимало ее настолько, что она не думала ни о чем другом... Митя учился дурно... Она ни разу не попробовала помочь ему, поделиться с ним своими знаниями... Мима умирала... Она почти не подходила к ней, не обращала на нее внимания... А теперь Соня... Нет, неправда! Она все-таки не бесчувственная... Она и любит, и жалеет, но только забывает! Ей стоит захотеть, и она не будет забывать! Нина отерла слезы, которые текли по лицу ее, и тряхнула головой с решительным видом. Но неприятные мысли не оставляли ее. Соня, конечно, всем расскажет историю с телеграммой, пожалуй, и все отнесутся к ней так же, как Митя: назовут ее злою! Она, такая умная, никогда не делавшая ничего дурного, должна будет признать себя виноватой, должна будет выносить выговоры отца, упреки матери, осуждение чужих... Густая краска заливала щеки девочки; она в волнении ходила взад и вперед по комнате и не могла придумать, как выйти из своего неприятного положения.

   Беспокойство ее оказалось совершенно напрасным. Соня была так поглощена теми радостными известиями, какие получила от матери, что говорила только о них: все думали, что эти известия сообщались в письме, и Соня никого не разубеждала: ей не хотелось делать неприятности Нине. Митя всегда отличался молчаливостью, а теперь, ввиду скорой разлуки с Соней, ему было окончательно не до разговоров. Француженка и младшие девочки плохо поняли, в чем было дело. Нина вошла к обеду в столовую едва ли не первый раз в жизни смущенная, с опущенными глазами, и вдруг с удивлением заметила, что о телеграмме никто ничего не знает. Она поняла деликатность Сони и почувствовала благодарность к ней. После обеда она увела ее к себе в комнату. Просить прощения, признавать себя виноватой - как это было ново и непривычно для нее!

   - Соня, - заговорила она смущенным голосом. - Мне так жаль, что я тебя огорчила... Не сердись... Не думай, что я нарочно...

   - Нет, Ниночка, я, право, нисколько не сержусь на тебя, - поспешила перебить ее Соня, - я знаю, что ты не нарочно... Ты просто не могла себе представить, как я люблю папу, как я за него беспокоюсь!

   - У меня тоже есть папа, и я тоже люблю его! - проговорила Нина.

   Соне хотелось сказать: "У тебя какая-то особенная любовь - ее не видно"; но она удержалась. Однако Нина, вероятно, прочла в глазах ее нечто подобное и отвернулась грустная и смущенная.

   Через четыре дня Соня получила от матери уже из Москвы более длинное и обстоятельное письмо. Вера Захаровна сообщала, что все болезненные припадки мужа, которые так тревожили ее, совершенно исчезли, что московский врач, у которого они были по приезде, нашел его здоровье вполне удовлетворительным и одобрил его намерение провести лето в деревне, прежде чем вернуться к серьезной работе. В заключение Вера Захаровна писала: "По твоим письмам я вижу, что бедная Мимочка плохо поправляется. Попроси тетю, чтобы она отпустила ее вместе с тобой к нам в деревню: мы ее будем беречь, насколько возможно, а чистый деревенский воздух, наверное, принесет ей пользу".

   Когда Соня передала эту часть письма дяде и тете, Анна Захаровна выразила сомнение, хорошо ли отпускать такого болезненного ребенка в деревню, где поблизости нет ни доктора, ни аптеки; но Егор Савельич заявил решительным голосом:

   - Довольно пользовалась она у нас докторами да лекарствами! Если Соня берет ее на свое попечение, так лучше этого ничего не может быть!

   Все, и особенно Соня, с удивлением посмотрели на Егора Савельича: такое выражение доверия было чем-то совсем необыкновенным с его стороны!

   В понедельник на Страстной вся семья провожала на вокзале отъезжавших девочек. На прощанье Егор Савельич крепко поцеловал Соню.

   - Благодарю тебя, моя дорогая! - шепнул он ей.

   Митя стоял, мрачно сдвинув брови.

   - Прощай! - сухо проговорил он и отвернулся; видно было, что он не плачет только потому, что "мальчикам стыдно плакать".

   Прощаясь с Ниной, Соня просила сообщить ей, как пойдет "Царевна София"; в ответ на это Нина обняла ее и простым, задушевным тоном сказала:

   - А ты, милая, напиши поскорей, как найдешь всех своих.

   Ада несчетное число раз обнимала и целовала отъезжавших.

   - Приезжай поскорей, Мимочка! - просила она сестру. - Я больше не буду обижать тебя! Я скоро сделаюсь такая же добрая, как Соня, - вот увидишь!