Жукова Мария Семеновна - Дача на Петергофской дороге

как умерла покойная Луиза Карловна. А она осталась после нее лет двенадцати.

   Стряпчиха. Четырнадцати, поверьте.

   Казначейша. Нет, не будет. Луиза Карловна родила ее, когда я была беременна Анночкой. Я очень помню. Я от нее бабушку взяла.

   Стряпчиха. Ах, полноте, Флена Николаевна; вы смешали; разве Катенькой? Я очень знаю, что когда нас перевели сюда, так Зоя была уже пребольшая девочка. А этому уж восемь лет.

   Секретарша. Нет, ей не будет больше шестнадцати.

   Становая. Да за кого же ее отдают, Маргарита Ильинишна?

   Стряпчиха. Уж тотчас и отдают! Ах, Афимья Васильевна!

   Казначейша. Маргарита Ильинишна! Помните ли вы, как прошедшею зимой у Павла Яковлича были гости из губернского города? Я тогда была в таком положении и никуда не выходила...

   Секретарша. Помню, матушка.

   Становая. Как же! И я помню, асессор Вакуров да советник казенной палаты, как его?.. Дай Бог память...

   Секретарша. Ильин, матушка; человек хороший и с достатком; он вдовый. Тогда они в пустынь ехали и останавливались у Павла Яковлича.

   Становая. Так, верно, за него?

   Секретарша. Не знаю, матушка.

   Казначейша. Я тогда же подумала; я никуда не выходила; слышу: у Павла Яковлича гости...

   Стряпчиха. Быть этого не может. По нему ли она невеста!

   Становая. А почему же?

   Стряпчиха. Помилуйте! Дрянная девчонка, бедная; хоть бы собой хороша, а то и того нет.

   Секретарша. Что же! Воспитана хорошо.

   Стряпчиха. Уж не то ли, что читает по-немецки Вере Яковлевне, а та ни аза в глаза не знает? Да как она и мужа вздумает зачитывать?

   Секретарша. Поет хорошо.

   Стряпчиха. Я так не могу ее слышать. Для меня она препротивная. И, право, старшая помещикова дочь во сто раз лучше ее поет.

   Становая. Ее, говорят, танцмейстер очень исправил...

   Стряпчиха (покраснев). О нет! Он только аккомпанирует; может быть, советы... а этот Карл Адамыч! Вот антик-то...

   Мы оставим дам разговаривать об антике Карле Адамовиче; стряпчиха особенно занялась им, кажется, чтоб опять не заговорили ей о танцмейстере, что ей как-то не совсем нравилось. Все разъехались в полной уверенности, что Зою везут отдавать за советника, и становая в этот же день увезла эту новость с собою, чтоб распустить ее по уезду.

   Впрочем, судьба, кажется, на этот раз вздумала оправдать догадки наших дам... Но оставим происшествия их течению и посмотрим, как собирается Вера Яковлевна.

   Боже мой! Сколько лепешек, сдобных булок, кренделей напекли! Два пирога, один с курицей и с яйцами, другой с морковью; это очень любила сама Вера Яковлевна. Зажарили часть телятины, пару цыплят да еще кое-что сладкого приготовили. Ведь оно не близко: дорога с лишком сто верст. Вера же Яковлевна ехала на своих, в тарантасе. Она находила необыкновенную приятность останавливаться на квартире, кормить, ночевать, расположиться с самоваром в переднем углу избы, расспрашивать хозяйку о посеве, о снохах. На первом ночлеге у нее была даже знакомая, Семеновна, которая всегда присылала ей рыжичков, груздиков и сама иногда, приезжая на базар, заходила к ней. Вера Яковлевна терпеть не могла почтовых, а о дилижансах или еще о почтовых каретах слышать не могла. "Помилуйте,- говорила она.- Что же это? Разве я почтовый пакет, посылка какая, что меня запрут в карету да и везут? И как же это? Не смей я остановиться, где хочу, не смей самовар спросить, не смей на ямщика закричать: как он хочет, мошенник, так и везет. Всего этого набрались в чужих краях. Право, отцы наши не знали почтовых карет, да живали еще и не хуже теперешнего".

   Когда случалось Вере Яковлевне говорить об этом предмете, она всегда очень разгорячалась и становилась совсем пунцовою, как воротник ее братца, Павла Яковлича. Один раз тот же самый чиновник из губернаторской канцелярии, что кричал "брава" танцмейстеру, при ней на каком-то обеде подал голос в пользу почтовых карет; правда, он еще сказал что-то в пользу наемных слуг и прибавил, что у какого-то князя, где он бывал с губернатором, в Петербурге (он любил очень говорить об этом князе) все наемные люди. Вера Яковлевна вся побагровела, однако ни слова не сказала и только по уходе чиновника уже облегчила сердце: "Что это? На что похоже? Наемные люди! Сравняться с какой-нибудь коллежской регистраторшей, да и та все старается как-нибудь свою кухарку завести. Наемные! Не смей им слова сказать! Не то чтоб уже щелчком тронуть. На что же я и барыня? И какое же будет ко мне уважение? Все это вольнодумство, нововведения..."

   Вера Яковлевна была самый упорный тори, и будь она в Англии, прямо бы сделали ее главою партии. Здесь она довольствовалась только явным изъявлением своего негодования и обыкновенно после сильных речей, возвратясь к себе, быть может, чтоб удостовериться, что еще не потеряла своего права давать щелчки своему крепостному народу, наделяла и не одними щелчками, а чем-нибудь пополновеснее свою Агашку. Впрочем, должно сказать правду, она, несмотря на свои громкие речи, на деле, как и ее противники, была не очень ревностна к своим правам и, конечно, по нерадению, напоминала о них своей Агашке очень редко и только вследствие какого-нибудь слишком уже явного на них посягательства.

   На этот раз также обошлось без напоминаний, не всегда приятных для Агашки, и одним утром, рано на заре, простясь не без слез с Павлом Яковличем, Вера Яковлевна, Зоя, Агашка и Даша, горничная Зои, да двое слуг, все поместились в тарантасе, наполненном пуховиками, подушками, ящиками, сундучками, узлами и узелками, и потянулись к заставе, оставя уездным дамам на долю загадку и предмет для размышлений.

   Между тем Зоя действительно нашла в губернском городе искателя, и именно - в советнике. Вера Яковлевна еще по старинным связям была очень дружна с одною дамою, старушкою, вдовою покойного прокурора. Экс-прокурорша жила всегда в городе и пользовалась величайшим уважением. В светлое воскресенье, в рождество после губернатора и вице-губернатора каждый поставлял себе обязанностью явиться к экс-прокурорше, а бывали даже и такие, что заезжали к ней прямо от его превосходительства и от нее уже отправлялись. к вице-губернатору. Вечером она имела всегда свою партию; матушки к ней возили молодых девушек сидеть и молчать у карточного стола, находя это очень полезным для нравов; батюшки посылали к ней своих сынков с рекомендательными письмами.

   Экс-прокурорша была худенькая, небольшого роста, сутуловатая старушка и замечательна была, кроме необыкновенной худобы своей, непрестанным движением головы, которая сильно потряхивалась, особенно при всяком душевном движении, что особенно было замечаемо за картами. Авдотья Васильевна - так звали ее - сама никуда ге ездила, но к ней ездили все. Она не давала обедов, но никогда не садилась обедать без гостей, и не проходило ни одной святой недели или святок, чтоб вся городская аристократия не обедала у нее запросто. На чем было основано такое необыкновенное уважение, этого я не могу сказать. Прежний губернатор, который занимал это важное в губернии место с лишком двадцать лет, был очень дружен с покойным прокурором и особенно уважал прокуроршу; а как губерния, всегда преданная начальству, любит соображаться с видами и расположением его, то, разумеется, уважала прокуроршу по примеру своего начальника и по привычке сохраняла и теперь это чувство. Впрочем, экс-прокурорша была замечательно умная женщина и, между нами сказать, знала дела не хуже покойного прокурора.

   Она очень ласково приняла Веру Яковлевну и обласкала Зою... нет, больше: она полюбила ее, так что Вера Яковлевна с племянницей сделались почти ежедневными ее гостьями. Советник казенной палаты был также из усердных посетителей экс-прокурорши. Она вообще была ласкова к молодым людям, говорила им истины, драла их за уши, но уж кого драла за уши, за того и стояла грудью в обществе. А советник был из числа любимцев ее. Она знала покойную жену его; крестила у него двоих детей, приняла живое участие в потере его и теперь решилась женить советника, потому что, по ее мнению, жить ему вдовому, имея двух дочерей, никак не годилось. Обратив внимание на Зою, она одним разом делала три добрых дела: сохраняла нравственность советника, давала детям его мать и пристраивала сироту.

   Знала ли или не знала Вера Яковлевна о намерении экс-прокурорши, когда решилась ехать в губернский город, этого никак нельзя сказать утвердительно; она божилась, что нет; но Вера Яковлевна была очень тонкая дипломатка, поэтому истину мудрено было узнать. Как бы то ни было, искания советника не были противны ни ей, ни Зое. Он был еще не стар и при чертах лица довольно приятных, сохранил розы и лилии юности - свидетельство чистых нравов советника. Не говоря уже о многих достойных качествах его как советника, скажем только, что он знал наизусть "Горе от ума" и даже некоторые элегии Батюшкова, с большим чувством пел водевильные куплеты, писал в альбомах и вальсировал преловко, несмотря на свою кругловатость. На нем был всегда модный жилет, толстая золотая цепочка и светлые перчатки, хотя иногда и подчищенные хлебом.

   Советник нравился многим городским девушкам, и Зоя с удовольствием видела, что он отличает между ними ее, уездную барышню. Конечно, Вера Яковлевна говорила всем и каждому, говорила на ухо (чтоб не смутить скромной девушки), что Зоя ее превоспитанная, что она знает французский и английский языки, рисует и поет, но Зоя чуть не плакала, слыша подобные похвалы. Она боялась, что все губернские девушки станут ее экзаменовать и уничтожат ее в прах своими знаниями, особенно при советнике, который сам, конечно, должен быть ученейший человек в мире: он учился в Петербурге...

   Между тем в городе уже поговаривали, что хорошенькая Зоя неравнодушна к советнику, а советник был вполне уверен, что она влюблена в него по уши: самолюбие очень извинительное в таком человеке, как советник. Вера Яковлевна также уже подумывала о карете и белой шали, которую, верно, подарит советник своей невесте. А Зоя?.. Иногда, конечно, в голове ее мелькала мысль, что, если... Но нет; расстояние между советником казенной палаты и бедной уездною барышней было так велико, что честолюбие Зои опускало крылышки: видно, что сердце еще не придавало им силы.

   Время проходило; наступающая осень привела выборы, балы и офицерские отпуска. К губернскому предводителю приехал племянник жены его, гвардейский офицер и к тому же - князь.

   В дворянском собрании давался бал, по поводу... верно, по самому благонамеренному поводу. Дворянская зала была недавно окончена и слыла по многим соседним губерниям образцом зодчества. Она была просторна, светла, с хорами и с колоннами. С колоннами - значит уже верх совершенства, до которого дано достигнуть губернской архитектуре. Какого ордена были колонны?.. Позвольте - дорического; точно, дорического; это всякий знал, потому что архитектор, представляя планы губернскому предводителю, сказал, что предпочел дорический коринфскому, как слишком легкому для здания, имеющего такое важное назначение.

   Бал, о котором мы упоминали, был удивительный бал, блестящий. Губернский предводитель дал для этого случая позволение распоряжаться его собственной оранжереей, и представьте: вся зала была украшена цветами и деревьями,- новость, о которой говорили по всем соседним губерниям и едва ли даже не напечатали в "Ведомостях". Плодов, конфектов - Господи Боже мой! Многие дамы сшили нарочно ридикюли побольше, и все коллежские регистраторы и госпожи чиновницы in-pello {Слегка; здесь в значении: в основном (итал.).} не свыше двенадцати лет, то есть за малолетством не допущенные на бал, запаслись гостинцами дня на три - при благоразумном употреблении, разумеется. А шампанского!.. Следствия изобилия по этому предмету я не могу даже и описывать; скажу только, что все были очень довольны, и только уже на другой или даже на третий день пошли слухи, будто распорядители бала позапаслись провизией для собственных торжественных дней. Но это были злонамеренные заключения, основанные не на фактах, а на возможности их.

   Надобно сказать, что общество было самое блистательное, наряды дам - чудо. Много было уборов прямо из Петербурга. На Вере Яковлевне был чепец с пунцовыми лентами; она взяла его тут же, в городе, у русской мадамы, но прехорошенький; а мантилья из полубархата, но, право, полубархат был так хорош, что никак не отличишь от настоящего. Зоя была одета в белом платье с пунцовою камелией в волосах - подарок экс-прокурорши, у которой была бездна вкуса. Зоя была в необыкновенном восхищении, счастлива, как небожительница. Эта зала, освещенная тремя огромными люстрами и бесчисленным, как казалось ей, множеством бра, привешенных к каждой колонне, оркестр, составленный из всех полковых музыкантов, блеск нарядов, блеск имен, Станиславы и Владимиры на шеях мужчин, а более всего - эта зелень и цветы около колонн... Как хорошо скользил желтый луч восковых свеч по этим темным листьям померанцевых деревьев, трепетал на мелкой мирте или яркой полоской падал на широкий лист молодого бананового дерева... а эти гиацинты, розовые, белые и лиловые в несколько рядов около базы колонн!.. Но вот возле одной колонны, прямо против портрета императора, деревцо, высокое, стройное, как сама Зоя; гибкие веточки с длинными узенькими листочками и от каждого - алый грациозный цветок на тонком, алом же стебельке, с темно-красной, почти фиолетовой чашечкой, и наклонился, как Зоя, когда, зарумянившись, склоняет она головку на грудь. Деревцо усеяно этими красивыми цветочками. И как гибки его ветви, как легки! Если б малейшее дуновение ветерка - они заколыхались бы...

   - Кажется, вас очень занял этот цветок? - сказал голос такой приятный, что, казалось, мог быть только голосом грациозно склоненного цветка. Зоя вздрогнула и подняла голову: перед нею стоял молодой человек в гвардейском мундире, бледный, с черными усиками, с черными кудрями и темно-голубыми глазами, но такими приятными, что они, как гибкие ветки цветка, казалось, хотели приласкать ее.

   - Да-с,- сказала Зоя, покраснев до ушей,- он так хорош!

   - Это фуксия, дитя многочисленной фамилии... Вы занимаетесь ботаникой?

   - Я сажаю цветы в моем цветнике и любуюсь ими с утра до вечера - вот все мои познания в ботанике.

   - Вы любите их; а любить - это лучше, чем знать.

   - Ах, если б это была правда!

   - Вы говорите это с такою живостью; можно спросить, для чего нужно вам, чтоб это была правда? Угодно вам на кадриль?

   В это время пары становились посереди залы; музыка заиграла кадриль.

   - Для чего? - сказала Зоя, подавая руку своему кавалеру.- Видите: я люблю, например, музыку...

   - И, верно, будете музыкантшею, если захотите?

   - Да, Карл Адамыч мне то же говорит.

   - А Карл Адамыч должен знать...

   - Вы знаете Карла Адамыча?

   - И опять с такою же живостью? Мне кажется, что цветы и Карл Адамыч на одной ступени для вас?

   - Вы согласитесь, что Карл Адамыч необыкновенный артист. Право, если б он был у вас в Петербурге, то его умели бы оценить. Не правда ли?

   - Если б я был на его месте, то, право, и не думал бы о мнении петербургской публики.

   Зоя покраснела,- покраснела оттого, что самолюбие ее перетолковало слова молодого гвардейца и особенно взор, с которым они были произнесены, довольно странным образом - как говорила она сама себе несколько после...

   Да, несколько после, потому что на эту минуту Зоя ничего не говорила сама себе. Она была так весела! Посудите: князь,- да, гвардеец был князь,- князь был сам музыкант, и страстный музыкант. Они говорили о Шуберте, Вебере, Моцарте, о Россини, Беллини; все эти имена были не новы для Зои, со всеми ими познакомил ее Карл Адамович. Кадриль давно кончилась; Зоя сидела возле Веры Яковлевны, князь стоял за нею, прислонясь к колонне, к той самой, возле которой цвела фуксия. Они говорили и говорили, не замечая, как из всех углов посматривали на них зоркие глаза цензоров в чепцах и шалях, не замечая и господина советника Ильина, который прохаживался по зале с двумя девицами и всякий раз, проходя мимо новых знакомцев, бросал на них косые, полные неудовольствия взгляды.

   С начала вечера советник несколько занимал Зою; ей было приятно видеть себя предметом внимания любезного советника; ей было лестно танцевать с ним; она с удовольствием слушала его шутки, смеялась от души его остротам; наконец, ей было весело везде, всюду, куда бы она ни зашла, как бы ни запряталась, хоть нарочно, встречать светлые глаза советника, которые искали ее, следили за нею, как следит лучезарная голова подсолнечника за течением солнца. Ведь это игра же, или, лучше сказать, прелюдия, в которой девушка учится играть - сердцем влюбленного. Первую кадриль Зоя танцевала с советником. В это самое время на диванчике между колоннами и прямо против Зои сидела губернская предводительша; она была в синем бархатном платье, в белой турецкой шали и смотрела в лорнет на танцующих. Подле нее, развалившись небрежно и играя аксельбантом, сидел ее племянник. Оба петербургские, и оба, разумеется, смотрели на веселящуюся публику с не очень человеколюбивым намерением - подсмотреть губернские слабости.

   - Знаете ли, тетушка, что эта брюнеточка, что танцует там, против нас с этим кругляком, очень недурна?

   - Прошу осторожнее; этот круглячок - любимец здешних дам.

   - Хорошая рекомендация их вкусу. Я, однако же, уверен, что брюнеточка делает исключение.

   - Ошибаешься. Она помолвлена за него.

   - Это еще ничего не значит.

   - В провинции ничего не значит? Мы все помешаны на буколиках.

   - Однако же этот Тирсис не сохнет от любви.

   - Твоя хорошенькая брюнеточка влюблена в этого Тирсиса по уши. Слышишь ты это?

   - Влюблена, влюблена! Знаете ли, что мне всегда смешно это слышать? Что значит "влюблена"? Рада, что кто-нибудь за нею ухаживает, вот и все.

   - Нет, здесь это не то. Эта молодая девушка хорошо воспитана! Говорят, что мать ее была очень умная женщина.

   - Хотите ли биться об заклад, что ваша воспитанная девушка через две недели... что я говорю! - через несколько дней не станет смотреть на своего советника и влюбится - в меня.

   - А знаешь ли ты, что мне очень хотелось бы принять это предложение в надежде, что тебя проучат за хвастовство?

   - Тетушка! Вы знаете, что я совсем не шалун, не искатель приключений и даже не лев, а предлагаю вам заклад единственно для того, чтоб показать вам, что значит у женщин влюблена. О, удача не возгордит меня, будьте покойны. Я знаю, что буду обязан ей не моим высоким достоинствам.

   - Чему же? Твоему сиятельству или аксельбантам?

   - И тому и другому, а более - новости.

   В это-то самое время Зоя с такою любовью рассматривала неизвестную ей фуксию.

   Вера Яковлевна могла бы заметить, если б не так была занята наблюдениями над подносами с конфектами и мороженым, что в мазурке к пунцовой камелии экс-прокурорши в волосах Зои была присоединена красивая ветка фуксии,- могла бы заметить, потому что эта ветка необыкновенно грациозно перемешивала легкие цветки свои с темными локонами Зои; но она не заметила. Не заметила и за ужином, где Зоя, которой прислуживали и советник и князь, была необыкновенно весела. И как было заметить! Представьте, что подавали стерлядь баснословной величины. Стерлядь, для которой не могли нигде найти блюда, и потому подавали ее на огромном серебряном подносе, и то еще голова и хвост свешивались... Впрочем... как знать? Быть может, и заметила...

   Прекрасный вечер! Очаровательный! Таких не бывает два раза в жизни. Танцы, музыка, и шутки, и смех, и еще разговор о цветах, о Карле Адамовиче, и весь ужин так... Возвращаясь домой, Зоя всю дорогу напевала то мазурку, то nocturno Шуберта, о котором только что говорила с князем, и вдруг улыбалась, потому что между звуками и нотами вдруг вместо re являлось ей доброе, знакомое лицо учителя с полуоткрытым ртом, с пальцами, вытянутыми по клавишам, и потом, вместо него, грациозная фуксия, и тотчас же за нею - бледное личико с черными усами и со взором... со взором, обещавшим полную гамму звуков, и все задушевных, все полных чувства, как мотив Шуберта... А темно! На небе ни звездочки; фонари на четверть версты один от другого; а грязь? Линейка (Вера Яковлевна боялась всякого другого экипажа), длинная линейка стучит по неровной мостовой, и лошади, вытянув шеи, тащатся, взминая грязь.

   - Наказание Божие эта мостовая! - произнесла Вера Яковлевна.- Угораздило же сделать на лучшей улице! Уж делали бы где в захолустье. А то вот трясись себе. Зоя! Зоя! Да что ты? Точно ты по маслу катишься. Разве тебя не трясет?

   - Что-с? Трясет, тетенька. Очень бьет. Видно, Алексей с мостовой съехал. По сторонам камни навалены.

   - Навалены? Уж подлинно навалены. А еще сердятся на твоего батюшку, что мостовых не делает. Вот вам и мостовые! Повезла бы я этого полицмейстера да и с губернатором-то по этим мостовым да еще и в телеге. (Кажется, довольно было бы для пытки и линейки Веры Яковлевны, но она находила ее очень покойною.) Алешка! Тише, дурак! Всю душу выбило.

   - Да нельзя, сударыня. Изволите видеть, какая темь. Ничего не видно.

   - А еще фонари... Мошенники! Только знают, что деньги собирать. Улучшения! На повороте-то тише, дурак! Слышишь! Тут ведь лужа стоит такая, что и Господи упаси...

   Между тем Зоя носилась в мире звуков. Линейка благополучно перебралась через лужу, въехала на двор и покатилась как по маслу к крыльцу, только грязь хлябает под копытами лошадей.

   Подъехали, остановились. Длинный малый, в гороховой ливрее с красными снурками, соскочил с запяток, взбежал на крыльцо; стучится: нет ответа.

   "Эк дрыхнут!" - ворчит малый; опять стучит. На этот раз дверь отворилась, и на пороге показался заспанный лакей с сальным огарком в медном подсвечнике. Малый в ливрее, довольный этим признаком жизненной деятельности в своем товарище, проворно отбросил фартук линейки; Зоя легонько оперлась на его плечо, прыгнула на крыльцо и прямо в горницу; но пола салопа, к несчастью, распахнувшись, задела за подсвечник; тот выпал из рук полусонного лакея. Вера Яковлевна, которая в это время занесла уже одну ногу на ступеньку крыльца, оставшись во внезапной темноте, закричала и уронила ридикюль, из которого посыпались бальные конфекты, и все под ноги лакею в гороховой ливрее. Ужасное положение! Вера Яковлевна, лакей, кучер - все кричат; а Зоя между тем, не подозревая бед, которые наделала, стоит в бальном своем наряде в гостиной перед большим зеркалом, хороша и весела, как молодая жизнь. Перед нею девка в какой-то душегрейке, накинутой поясом на плечи, и со свечкой в руке смотрит с удивлением на свою барышню, не зная еще хорошенько, не сон ли это еще перед нею...

   А там-то шум, крик! Лакей хлопает дверьми, бежит, крича: "Агафья Петровна! Огня! Барыня!" А барыня идет, охая и ворча: "Право, хамы только и знают, что дрыхнут..."

   Зоя заснула, думая о мазурке, о Карле Адамовиче и - о князе.

   На другое утро... Зачем после этого другого утра следует еще другое, и еще, и еще, и так далее? Какое может быть лучше этого? Странные люди! Вы стали бы плакать над гробом молодой девушки, умершей в это другое утро. Ужели этот сон, который мы называем смертью, внезапно, как тропическая ночь, постигающий жизнь посреди ее самых роскошных картин, не лучше вашей бледной, бесцветной жизни, слабо, как северный день, освещаемой воспоминанием? Нет; эти слезы напрасны; прекрасен покой на бледном, молодом челе, по которому горесть не провела ни одной борозды; надежды и любовь, кажется, еще улыбаются в душистом венке, которым украшает его дружба, и золотые сны еще лелеют это воображение... Пусть спит, не пробуждаясь более для жизни, где не найдет ни одного луча, освещавшего ее минутный путь! Смерть за смерть: холод гробницы не хуже холода, одевающего прежде времени отжившее сердце... А ведь придет же другое утро, когда каждая скажет: сердце отжило; или, что еще не хуже ли, когда оно отживет, а красавица скажет, смеясь: э! все это вздор! - и пойдет солить грибы...

   Небо пасмурно; тучи нависли над кровлями; того и гляди, что по лужам пойдут круги да пузыри; Вера Яковлевна в кухне ворчит что-то на повара-лакея в гороховой ливрее, который по профессии своей был повар, а на запятках ездил только в экстренных случаях. Зоя сидела за фортепьяно: то быстро пробежит по клавишам розовыми пальчиками, то повторит вчерашний вальс, то, остановясь на взятом аккорде, задумается, и на лице видно, что не печальны думы те! Нет, игривы, веселы они, как весеннее солнце на лугу, как игры мелких птичек в чаще, проникнутой забежавшим в нее лучом, как полет бабочки над пестрым цветником, как любовь, еще не сознавшая сама себя. "Как он взглянул!.. Как мило он сказал... Ах, как он умен! Как все движения его приятны... уж не то что советник..." Здесь последнее колено вальса, и в воображении целый бал, мазурка, огни, блеск, шум, и везде и всюду он...

   - Зоя! Ты и не думаешь, что надобно платье приготовить! Разве ты забыла, что мы сегодня обедаем у Авдотьи Васильевны (экс-прокурорши)? Ты надеешься на Дашку - хороша будешь! Нет, матушка, на этот народец не очень надейся; будешь без всего. Уж эти хамы! Дашка! - Приходит девка.- Приготовила ли ты барышне платье?

   - Не изволили ничего приказывать-с.

   - Вот, Зоюшка; все-то за тобой надобны няньки. Нехорошо; ты небогатая девушка...

   - У кого есть добрая тетушка, тому лучше, чем богатому,- сказала Зоя, бросившись на шею Вере Яковлевне, еще несколько встревоженной разговором в кухне. Она старалась сохранить свой сердитый вид, который уступал уже обыкновенному ее добродушию, и тихонько отталкивала Зою.

   - То-то "тетушка"! Ты настоящая лиса, право, лиса,- говорила Вера Яковлевна.- А выйдешь замуж, кто тогда станет с тобою нянчиться?

   - Замуж? - Зоя засмеялась и покраснела. Бог знает, с чего ей представилось, что ей идти замуж надобно было только - за князя.

   Положение князя в эту самую минуту было совсем другое: губернская предводительша, тетушка его, сидела за пяльцами и вышивала какой-то цветок; он возле нее рассеянно резал маленькими ножницами ниточку шерсти. Утром он получил из Петербурга несколько писем, в которых ему говорили о петербургских балах, о возвращении из-за границы княгини Г., графини Д.; о новой танцовщице, между прочим о его делах, так что вчерашний бал совершенно вышел у него из головы и с хорошенькою брюнеточкою Зоею. Предводительша начала искать чего-то на пяльцах. Князь, не обращая внимания на тетушку, продолжал резать.

   - Так! Вечно схватишь,- сказала предводительша, отнимая ножницы у племянника.

   - Виноват, тетушка.

   - И так задумался. Конечно, это резанье была какая-нибудь важная операция? Или воображение было занято другим?

   - Посудите, каково же бы это было, если б оно было занято ниточкой?

   - Ниточка или цветок иногда очень дороги. Хочешь, я угадаю, чем оно было занято?

   - Сделайте милость.

   - Почему ж бы и не нашим пари?

   - Пари? Каким?

   - Уж и забыл? Впрочем, я вчера еще заметила, что ты о нем забыл.

   - А! Кажется, вы меня уж и во влюбленные записываете?

   - Чего доброго! Однако ж знаешь ли, что мы сегодня обедаем у Зиньковой (экс-прокурорши)?

   - Мы? Однако ж не я?

   - Нет, ты.

   - Полноте, тетушка; зачем такое страдание?

   - Я обещаю тебе, что там будет твоя брюнетка.

   - Это очень хорошо; но...

   - Что же "но"?

   - Целый день у этого скелета, экс-прокурорши, и еще надевать мундир...

   Как можно было видеть, и особливо по жалкой фигуре, которую сделал князь, его сиятельство был влюблен очень, очень посредственно. А между тем... Зоя действительно была на обеде; вечером ее заставили петь; князь ей аккомпанировал, хвалил ее методу, особенно ее голос; сделал несколько дружеских замечаний, как любитель и знаток музыки; сыграл за тетушку целый тур в преферанс с Верою Яковлевною; очаровал ее своей любезностью и просил позволения на другое утро привезти новый романс для Зои Павловны, привезти самому.

   Вера Яковлевна была без ума от князя и не могла надивиться любезности губернской предводительши. На другое утро она принималась раз пять рассказывать, как губернская предводительша сказала ей, что она очень хорошо играет в преферанс; как хвалила Зою и заметила, что воспитание ее делает честь Вере Яковлевне. Вера Яковлевна почла даже себе за долг сделать визит губернской предводительше и рассказывала потом, что была принята чрезвычайно ласково. О, если б вы видели, что были за хлопоты, когда губернская предводительша приехала отдать визит Вере Яковлевне!.. Но нас занимает другое.

   Наши молодые люди виделись очень нередко; предводительша любила музыку и пригласила к себе Зою; следственно, Зоя и князь пели вместе и у предводительши, и у экс-прокурорши; иногда, конечно, изредка, князь заезжал к Вере Яковлевне, которую особенно уважал ли, любил ли, не знаю, только тут были, по словам Веры Яковлевны, очень дружеские отношения. Он был, право, очень любезен; шутил с тетушкой, назывался к ней на блины, на преженцы, которые страстно любил; между прочим перебирал ноты племянницы, заставлял ее петь, и нередко после таких посещений на окне Зои появлялась в стакане свежая ветка фуксии.

   Впрочем, должно сказать правду: у Зои был замечательный талант и голос, какие редко можно слышать и в столице. Это был один из тех редких контральто, которых каждая нота отдается в душе. Что ж мудреного, что князь, как ценитель и знаток прекрасного, привязался только как любитель музыки - не более - к развивающемуся таланту молодой артистки? Впрочем, как знать? Быть может, круглые атласные плечи и полная, высокая грудь, тихо волнуемая под легкой кисеею, обтягивающей тонкую талию, и грациозные контуры личика, так хорошо округленного шестнадцатой весною, и огненный взор, по временам выбегающий из-под длинной ресницы, и завистливые складки широкого платья, невольно изменяющие тайне прекрасной ножки, поддерживающей педаль,- быть может, все это, говорю я, независимо от эстетического наслаждения музыкой действовало на чувства молодого светского артиста. Как бы то ни было, только через несколько времени светский артист, князь, сам не зная как, очутился влюбленным, и не на шутку, в уездную барышню. Бедовое дело музыка!..

   Влюбленному, то есть ему, надобно было часто, беспрестанно видеть Зою, надобно было обладать ею... Но князь был человек нравственный.

   А Зоя? Зоя? Она засыпала, повторяя в уме последнюю фразу, переданную в этот вечер голосом, который для Зои теперь заключал в себе всю гармонию мира; она просыпалась, встречая прежде дня взор, который для нее теперь сиял всеми огнями солнца. Сесть за клавикорды и повторять его песни, потом, при малейшем шуме, бежать к окну - не он ли едет?.. Это знакомый стук колес... он!.. Вот его султан играет с ветром... серая шинель... он приложил руку к шляпе... Ну, есть ли что приятнее этого движения, есть ли что милее этой улыбки, этого взора?..

   Проехал. Она прижимает руку к груди, как бы желая удержать сердце, готовое вылететь. Смотрит: кажется, небо стало светлее, вокруг нее веселее; как будто небесное сияние осветило комнату. И теперь она просидит целый час, все припоминая эту улыбку, этот взор, это движение руки. И так пройдет целый день, и завтра то же. Видеть его и потом ждать - и так вся жизнь. О! Это хорошо... А там, тихонько, без ведома девушки, сколько надежд роится в голове! Недаром вечером, сидя за столиком подле Веры Яковлевны, которая в очках, придвинув свечку к носу, вяжет чулок, Зоя оставляет работу, взглядывает боязливо на Веру Яковлевну, разгибает книгу, опять взглядывает на тетушку и, зажмурясь, замечает наудачу пальчиком строчку на правой стороне; недаром с жадностью читает ее и, закрасневшись, отталкивает книгу; или, нахмурясь, снова разгибает, только на другом месте, и опять смотрит на тетку, и опять читает; недаром...

   Но, ах! Быть может, были и другие в то же время, которые откладывали в сторону толстый том "Свода законов" и также загадывали, быть может, в элегиях Батюшкова. Советник Ильин не был также покоен; Зоя Павловна занимала собою все свободное его время, и занимала так, что даже и по палате было заметно некоторое изменение в образе его действий. Журналы были не помечены, и в самых совещаниях советник не всегда знал, о чем идет дело, и - молчал. Зоя нравилась ему; в продолжение нескольких дней он ласкал себя надеждою, что он может осчастливить ее; уже видел ее советницей, хозяйкой дома, матерью его детей...

   Но вот уже несколько дней, как все переменилось. Зоя не обращает на него внимания, не ищет его взоров, не слушает его комплиментов, не смеется его шуткам, или, что еще хуже, слушает не его комплименты, смеется не его шуткам. Советник долго думал, не верил сам себе, еще сомневался; наконец решился открыться во всем почтенной благодетельнице своей Авдотье Васильевне, экс-прокурорше, и, если она подтвердит замечания его насчет рождающейся склонности Зои к гвардейцу, собрать все благоразумие свое и, как должно рассудительному советнику, предоставить милую ветреницу ее судьбе. Итак, в одно воскресенье советник приехал обедать к экс-прокурорше, и нарочно пораньше, пока еще никого не было, и изложил сколько мог яснее все обстоятельства занимавшего его дела. Старушка выслушала, потрясла головою, и хотя согласилась, что замечания советника были не без основания, однако никак не одобрила мысли его отказаться от Зои. Зоя - ребенок; она, то есть экс-прокурорша, поговорит с Верою Яковлевною, женщиною основательною, вместе побранят Зою и заставят ее выкинуть из головы бред. Таким образом успокоив советника, она сыграла с ним до приезда гостей двенадцать королей в пикет, а дня через три после того советник через экс-прокуроршу просил формально руки Зои Павловны.

   В жизни народов бывает, говорят, иногда, что они спят по целым столетиям, не рассуждая, не жалуясь, не зная даже, можно ли желать лучшего, и вдруг блеснет искра, и они пробуждаются, мыслят, испытывают и сознают себя и свое настоящее. Так и в сердце девушки; ребенок-Зоя до сих пор жила, не зная, как уходила жизнь, наслаждалась настоящим, не зная, что было оно, и не спрашивая, что вело оно за собою. Вдруг является вопрос: идти ли за советника? Зоя, не думая, отвечает: отказать, отказать. Но для чего? Ответ готов: это образ князя с его прекрасными, одушевленными глазами, милою улыбкою и темными усиками. Но если прежде этот образ отвечал на все движения души, то теперь Зоя спрашивает: отчего же это так? Она любит... Любит! Но любят ли ее? Чему жертвует она счастьем отца, как уверяют ее, выгодным женихом, как говорит Вера Яковлевна? - чему? И на это ответ легко найти.

   Если б он и не любил ее, если б ей и не быть за ним, то любить его, жить им одним, для него, это уже значит жить. И как идти к алтарю, нося в сердце образ другого; как сказать "да", когда душа полна другой любовью?.. Но все это важные, неотразимые причины для сердца шестнадцатилетней девушки и кажется вздором, бреднями для людей рассудительных. Бедная Зоя! Сама Вера Яковлевна, которая отдала бы жизнь свою для твоего счастья, скажет тебе: выкинь это из головы. Она не подумает, скольких страданий будет тебе стоить эта кровавая операция. Но ничего! Надобно, чтоб другие были счастливы по-нашему, а не по-своему. Зоя просила отсрочки. Она хотела употребить это время, чтобы приготовить победу над сердцем? И! нет! Она об этом и не думала. Молодость полна веры в счастье. Ей все кажется, что завтра оно вынесет ее из пучины. Следственно, выиграть время - этого уже было довольно для Зои.

   Что говорила экс-прокурорша с Верою Яковлевною, этого я не могу сказать. Только с того времени Вера Яковлевна совершенно переменилась к князю; сделалась с ним очень холодна; называла его мальчиком, дерзким и решительно восставала против его усиков, находя в них признак буйства. Зоя слушала и молчала; она ждала счастья,- но счастье не приходило выручить из беды бедную девушку. Раз (это было при разъезде на бале) весь вечер князь танцевал очень мало, был печален, стоял поодаль, прислонясь к колонне, и молча крутил усы, между тем как она, невольница, выплясывала посреди залы кадриль с советником, летя и взорами и душою к другому. Лишь только под конец бала Зоя случайно, совсем случайно остановилась с приятельницами недалеко от колонны, у которой стоял князь, тогда как толпа кавалеров, и между ними советник, подходила к ним, чтобы ангажировать на мазурку.

   Князь не выдержал; он завладел Зоею в глазах советника и, не дождавшись ответа, увел ее на другой конец залы. И как он был нежен, как был любезен во всю мазурку! Как много говорили глаза его! Все это заметили, так что Вера Яковлевна притворилась больною и увезла Зою из мазурки, бросив на князя взор раздраженной Юноны. К несчастью, он не заметил этого взора, подал руку Вере Яковлевне, которую, несмотря на гнев свой, она должна была принять. Он проводил обеих дам до подъезда, сам посадил их в кибитку, и Зоя чувствовала... да, сажая ее, он прижал руку девушки к груди своей... Было темно; никто не мог заметить. Во всю дорогу тетушка бранила Зою, сердилась; Зоя не слыхала ничего; она вся была как в огне; она чувствовала еще прикосновение руки...

   Вера Яковлевна объявила Зое, что запрещает ей не только танцевать, но и видаться с князем и даже думать о нем.

   И он как будто угадывал волю Веры Яковлевны. Напрасно Зоя ждет у окна: много проезжают саней, его нет как нет; поедет к экс-прокурорше - советник там, его - нет как нет.

   Зоя плачет тихонько; не спит ночи. Она ошиблась; он не любит ее.

   - Нынче девицы стали чересчур легковерны,- говорит Вера Яковлевна, между прочим, без намерения, так, к слову,- молодые повесы наговорят им турусов на колесах, притворятся влюбленными, а они-то и верят. Нет, в наше время были поумнее; нас, бывало, так не проведут.

   Притворяется? Разве так притворяются? Нет! Сама душа говорила его глазами; Зоя это видела; она сама читала любовь во взорах его. Нет, он не обманывал ее; но - он разлюбил ее.

   Между тем срок приближался. Надобно было дать ответ советнику; отец пишет к Зое и ясно выражает свое желание...

   В тот же день печальную Зою повезли к экс-прокурорше обедать. Его там не было, но был советник и много еще других. Скучно проведен день. Вечером все сели за карты, Вера Яковлевна и даже советник. Остались Зоя и две молоденькие внучки прокурорши. Они пошли в залу к фортепьяно. Девочки болтали, смеялись; Зоя играла. Все в этой комнате напоминало ей короткий сон любви ее. Здесь она была счастлива; вот здесь он так много говорил с нею... Вдруг... Зоя вздрогнула: он стоял за нею.

   Зоя не покраснела; но две крупные слезы вдруг выкатились из глаз ее. Она вскочила.

   - Вы испугали меня, князь.

   Он взял ее за руку и посадил опять на стул. Глаза их встретились, и Зоя опять верила в сердце его: он любит ее.

   Как это случилось, не знаю, только понадобились ноты, которые были в учебной комнате. Девочки побежали их искать. Князь сидел возле Зои, положа руку на спинку ее стула. Зоя, наклонясь к клавишам, играла вальс такой быстрый, что, кажется, все земные и подземные духи должны были закружиться в неуловимом вихре; князь слушал внимательно, и вдруг рука его очутилась на белом плечике Зои... вальс тише, тише... замолк, и когда девочки вбежали в комнату, Зоя, алая, как роза, принялась играть последний такт секстуора из "Лучии Ламермур", а князь шел навстречу девушкам, как будто бы на губах его и не горел еще только что сорванный поцелуй.

   На другой день Зоя, проснувшись, вскочила с постели и подбежала к фортепьяно. Между нотами лежала искусственная ветка фуксии, но так хорошо сделанная, что обманывала глаз.

   Зоя объявила Вере Яковлевне, что ни за что в мире не пойдет за советника. Та в отчаянье поскакала к экс-прокурорше, и обе решились вечером же поговорить вместе с Зоей и образумить ее.

   Ее привезли к экс-прокурорше. Никого не было, и даже сказано под рукою, чтоб никого не принимать - разве уж по необходимости, то есть если б кто поважнее приехал: люди в хороших домах на это примётаны.

   Начались рассуждения; Зоя сидит ни жива ни мертва; она чувствует, что это решительная минута, что ей станут говорить о князе и что теперь или никогда она должна собрать все силы и сказать, что не может принадлежать другому. Она была уже связана с князем неразрывными узами; он сказал ей, что ее любит; прежде она боялась знатных родных князя; теперь она о них не думает; она сильна любовью князя: не обязался ли он с нею торжественно? Да, торжественно; поцелуем жениха!

   Вдруг в самом начале разговора, когда Зоя, как преступница, сидела потупя глаза перед своими судьями, двери отворились настежь, и человек доложил о приезде губернской предводительши. Такой гостьи нельзя уже не принять. Губернская предводительша вошла. Она была в том же самом синем бархатном платье, в котором была и в собрании; только теперь на ней была желтая шаль и шляпа со страусовыми перьями. Лицо оживлено обыкновенного улыбкою светской дамы.

   Сначала разговор как-то не вязался. Хозяйка и Вера Яковлевна были заняты только что прерванным поучением; губернская предводительша начинала и то, и другое; казалось, и у нее было что-то на сердце, что было очень нужно, но не могло высказаться.

   Подали варенья и для каждого особенное блюдечко, маленькое и очень красивое, с маленькою чайною ложечкою; разумеется, прежде предводительше; та взяла ложкою, кажется, малины; Вера Яковлевна также, говоря притом, что у Авдотьи Васильевны необыкновенно хорошо варят малину. Зоя отказалась, несмотря на знаки тетушки, которая находила неприличным и странным такой поступок.

   - Зоя Павловна не любит сладкого,- заметила экс-прокурорша с приятною улыбкою и сильнее обыкновенного потрясая головою.

   - Зоюшка нездорова,- поспешила сказать в извинение племяннице сметливая Вера Яковлевна.- Со вчерашнего дня что-то жалуется, и я советовала ей диету.

   - Странное дело! - сказала экс-прокурорша, обращаясь к предводительше.- Нынешние молодые люди стали очень слабы, не то что в наше время. Право, я даже и не помню, чтоб бывало нам когда предписывали диету да осторожность. А ныне только и слышишь, что то вредно да другое.

   - Уж очень измодничались, матушка,- заметила Вера Яковлевна.- Другое воспитание, все на иностранный манер; а ведь в наше время было попросту. Мы не знали ни корсетов, ни бульонов, ни мазурок; зато и были покрепче.

   - И не только в здоровье...- сказала предводительша.

   - Ваша правда, Надежда Сергеевна, не в одном здоровье, а в вере, в нравах - вот в чем люди были покрепче. Теперь и родство, и дружеские связи все меньше уважаются. Живем мы, не думая о завтра; есть отцовское наследство - мы торопимся в столицу, за границу,