Зелинский Фаддей Францевич - Сказочная древность

ь? Убить чудовище? Это было бы возможно во время его сна, да что толку? Никакие человеческие усилия не сдвинут скалы, которой Полифем запер вход в пещеру; пришлось бы всем умирать с голоду. Нет, тут нужна другая мера, а какая, об этом следовало подумать. Тем временем ночь прошла, Полифем проснулся, закусил еще двумя товарищами и погнал скот из пещеры, тщательно, однако, затворяя за собой вход в пещеру той же скалой. Тем временем у Одиссея план спасения и мести созрел. Найдя в углу пещеры огромный кол из масличного дерева, он заострил его мечом и стал ждать возвращения киклопа. Это возвращение, правда, стоило жизни еще двум товарищам; но затем витязь подошел к хозяину с большой чашей крепкого вина в руках - это вино он для возможного обмена захватил с собою. "Запей человечину вином, киклоп", - сказал он ему. Глотнул киклоп - понравилось, словно жидкое пламя прогулялось по всему телу! "Наливай еще!" Одиссей повиновался. "И еще - не бойся, будет и тебе гостинец от меня". После третьей чащи киклоп окончательно развеселился. "Ну что же, мой гостинец?" - спросил Одиссей. "А ты мне сначала свое имя скажи!" - "Мое имя - Никто", - лукаво ответил витязь. "Так вот, друг Никто, тебя я съем последним, после всех твоих товарищей, а их всех раньше - это тебе и будет гостинец от меня". И он расхохотался.

   "Это мы еще посмотрим", - подумал Одиссей; а так как киклоп тотчас после своей остроты завалился спать и под влиянием вина заснул особенно крепким сном, то он взял свой заостренный кол и сунул его острым концом в раскаленные уголья разведенного киклопом огня. Когда кол весь побагровел, он с четырьмя товарищами схватил его за тупой конец и вонзил его раскаленное острие чудовищу в глаз. Глаз мгновенно вытек; ослепленный в один миг вскочил на ноги; хмель под влиянием боли прошел. Сначала он заметался по пещере, стараясь поймать своих ослепителей; но когда это ему не удалось, он принялся кричать, созывая своих братьев киклопов. Те пришли ко входу пещеры. "Меня обижают, убивают!" - вопил Полифем. "Кто тебя обижает, кто убивает?" - "Никто", - жалобно ответил обманутый. "Коли никто тебя не обижает, никто тебе и не поможет; помолись богам, вот и все". И они разошлись по домам.

   Все же Одиссей понимал, что дело спасения удалось лишь наполовину; надо было уйти из кровавой пещеры, а это было трудно. Он связал овец по три вместе и под каждой тройкой привязал одного из товарищей, а сам полез под барана-проводника, вцепившись ему в мохнатую шерсть его груди. Киклоп внимательно ощупал свой скот сверху, но запускать руку под живот не догадался; так все благополучно вышли из пещеры. Теперь можно было смело отплыть; но Одиссею была невыносима мысль, что киклоп так и не узнает, кто его наказал за его дикое отношение к гостям. "Если тебя спросят, киклоп, кто тебя ослепил, - крикнул он ему с кормы корабля, - то скажи, что это был Одиссей, сын Лаэрта, из Итаки!" Киклоп, услышав эту похвальбу, пожаловался своему отцу Посидону на обидчика. И с тех пор гнев Посидона повсюду преследовал Одиссея.

   Немедленно - захватив, конечно, стадо киклопа с собою - Одиссей отправился к тому месту, где им были оставлены прочие корабли; вместе они выплыли в открытое море и после новых скитаний достигли плавучего острова. Царем на нем был Эол, царь ветров, отец многочисленного и счастливого семейства, он радушно принял Одиссея и его товарищей, угостил их и напоследок отпустил их домой с попутным ветром, дав ему остальные запертыми в мехе. Действительно, корабли понеслись с замечательной быстротой; когда они были уже настолько близко к Итаке, что можно было различать дым, поднимающийся с ее огней, - Одиссей, до тех пор бодрствовавший, от изнеможения вздремнул. А его неразумные товарищи стали разговаривать промеж себя. "Какой это он драгоценный подарок получил от царя Эола?" - "Наверно, кусок золота". - "Да, все ему, а нам ничего". - "Давайте-ка посмотрим!" Развязали мех - и враждебные ветры, вырвавшись, опять умчали корабли обратно к острову Эола. И вновь предстал Одиссей просителем пред очи радушного царя. Но этот раз он встретил немилостивый прием. "Я все сделал для тебя, - сказал он ему, - но, видно, ты ненавистен богам, что ничто не идет тебе впрок. Иди и справляйся сам, как знаешь".

   И корабли Одиссея этот раз без чудесного ветра опять помчались вдаль. Опять неведомый берег; надо справиться, кто здесь живет, надо попросить жителей помочь скитальцам. Корабли привязываются к берегу причалами. Одиссей с несколькими товарищами идут отыскивать людей. Навстречу им дева ростом с гору; она им указывает путь в город лестригонов - указывает рыбам путь в невод. Те тотчас выбежали с острогами в руках, бросились на корабли, стали хватать человеческую добычу - на одном только своем корабле и со своими ближайшими товарищами удалось Одиссею бежать, все остальные стали жертвой людоедов.

   На единственном уцелевшем корабле пустился герой в дальнейшее плавание, не зная, приближает ли оно его к родине или удаляет от нее. Прошло несколько дней; видят - перед ними какой-то очарованный берег, - дивная растительность, дивные звери и птицы, какая-то нега, растворенная в воздухе, и чей-то сладкий певучий голос далеко. Одиссей разделил товарищей на два отряда, с одним остался сам при корабле, другой отправил под начальством Еврилоха на голос поющей. Идет Еврилох: чем дальше, тем прекраснее страна; наконец, перед ним высокий дворец, из него раздается чарующий голос. Послав товарищей во дворец, он сам остался снаружи, высматривая, что с ними будет.

   Пение прекратилось; к товарищам вышла женщина чарующей красоты, за нею две прислужницы. Они в осанке просителей сказали, что им велено было сказать. Та ничего им не ответила, а только коснулась каждого своей палочкой - и вмиг они упали вперед, тело обросло щетиной, руки и ноги покрылись копытами, лицо удлинилось в рыло, и дружина воинов стала стадом свиней. "В хлев!" - крикнула со смехом волшебница - и ушла обратно к себе.

   Еврилох обомлел; убедившись, что он-то остался человеком, он пустился бежать без оглядки и остановился не раньше, чем добежал до Одиссея. "На корабль! В море! Вон из этих ужасных мест!" - кричал он. Но Одиссей заставил его рассказать все по порядку и потом приказал ему вести его ко дворцу волшебницы. Тот с воплем к нему взмолился, прося о пощаде; другие товарищи тоже упрашивали его пожалеть себя и их и предоставить превращенных их горестной участи. Но Одиссей оставался непоколебим; там, где дело шло о спасении товарищей, он никаких сомнений не допускал.

   Робкого Еврилоха он все-таки оставил при корабле, решив, что дворец волшебницы он и без него найдет; действительно, не успел он двинуться, как путеводное пение раздалось вновь. Все более и более развертывающаяся картина красивой природы не могла не пленить Одиссея, несмотря на его грустное настроение; там и сям бродили дикие звери, но не нападали на него, а смотрели большими не то опечаленными, не то предостерегающими глазами. "И вы, - подумал он, - видно, были людьми; а вскоре, кто знает, и я буду таким же, как и вы". В раздумье сел он недалеко от дворца волшебницы: как быть, что делать, чтобы и самому уцелеть и товарищей вызволить?

   Вдруг видит - перед ним божественный юноша, друг смертных, Гермес. "Что призадумался, Одиссей?" - спросил он его. Тот ему поведал свое горе и свои заботы. "Вы попали на остров Цирцеи, - сказал ему Гермес, - опасной волшебницы, превращающей всех во что хочет. Но не бойся; есть зелье, против которого и ее чары бессильны; и я тебе его принес". С этими словами он протянул ему белый цветок, сказал ему, как себя вести, и снова исчез.

   Полный бодрой надежды, Одиссей вошел во дворец Цирцеи. Она вышла к нему: "За чем пришел?" - "За товарищами!" - "Сам к ним иди!" - засмеялась она, касаясь его палочкой. Но, к ее ужасу, ее палочка оказалась на этот раз бессильна: Одиссей же, выхватив свой меч, замахнулся на нее, грозя ее если не убить, то изувечить. Теперь она взмолилась к нему, обещая во всем ему быть покорной и прося принять от нее роскошное угощение. "Не могу принять твоего гостеприимства, Цирцея, - ответил Одиссей, - пока мои товарищи в недостойном образе томятся у тебя в хлеву". Цирцея послушалась его, вернула превращенным товарищам их прежний вид, послала и за теми, которые остались у корабля, и тогда начался пир горой.

   Понравился волшебнице ахейский витязь, да и она приглянулась ему. "Останься со мной здесь, - говорила она ему, - будем жить друг с другом, как муж с женой". Это, положим, не входило в его расчеты: он не забыл ни Итаки; ни Пенелопы. Но временный отдых после долгих изнурительных испытаний был очень кстати и ему и его товарищам. Он принял предложение Цирцеи, и год прошел для всех очень весело; но к концу он объявил Цирцее, что намерен ехать домой. "Надеюсь, - .сказал он ей, - что ты укажешь мне верный путь".

   "Не могу тебе указать того, чего не знаю сама, - ответила Цирцея. - Путь домой тебе может указать один только Тиресий, фиванский пророк". - "Но ведь он давно уже умер", - возразил удивленный Одиссей. "Ты должен к нему отправиться на тот свет, - спокойно заметила Цирцея. - Не бойся, это недалеко: мы ведь живем почти у самого русла кругосветного Океана". Как ни был мужествен Одиссей, но при мысли, что ему придется живым спуститься в ненавистное царство смерти, и он побледнел. Но Цирцея его успокоила, обещала дать ему все требуемое и научить его, как ему себя держать, - и на следующий день корабль ахейского скитальца поплыл по волнам сказочного моря на запад, все на запад.

   Вот Океан, река, где раскаленная колесница Гелия, шипя, опускается в багровые волны. Вот его западный берег; здесь следует оставить корабль и пешком идти дальше. А дальше - страна сумерек, освещенная только лучами заходящего солнца, унылый край и город киммерийцев; а еще дальше - угрюмые пещеры, ведущие в подземное царство. Одиссей вошел, вырыл яму, заклал черную овцу так, чтобы ее кровь стекала в яму, и стал дожидаться прилета душ. И они слетелись на запах крови; многих среди них узнал он, между прочими и свою мать; но, решив первою вопросить душу Тиресия, он с мечом в руке преграждал им доступ к яме. Наконец пришел и Тиресий; напившись крови, он вмиг понял, чего от него желает Одиссей, и ответил на его вопросы.

   От него Одиссей узнал, каким путем ему ехать на родину, узнал, что его преследует гнев Посидона за ослепление его сына Полифема; но узнал также, что его ожидает на родине. Не все ему было понятно в вещании Тиресия; но он рассчитывал, что Цирцея, к которой он собирался заехать, истолкует ему непонятное. И лишь по получении от него требуемых сведений, он допустил к крови душу своей матери. Она напилась, узнала сына... "Что свело тебя в преисподнюю, дорогая матушка?" - "Тоска по тебе..." Случилось это совсем недавно, пока он жил с Цирцеей на ее волшебном острове. Это была одна кара; о другой ни Тиресий, ни Антиклея ему сказать не могли.

   Много других увидел Одиссей среди умерших - и Агамемнона, и непримиренного Аянта, Теламонова сына, и героев и героинь прошлого. Но время не ждало; сев на корабль, он пустился в обратное плавание и достиг благополучно острова Цирцеи. Она его выслушала, истолковала ему все, снабдила необходимыми припасами и даже попутным ветром и отправила домой. Легко было бессмертной нимфе проститься со смертным, хотя и любимым человеком. Опять послышалась ее веселая песнь из очарованного дворца, месяц, другой... а затем ее сменила песнь колыбельная. И в колыбели лежал прекрасный младенец, которого она назвала Телегоном. Это значит "рожденный далеко" - понимай, от отца.

   Для Одиссея началось легкое, с виду счастливое плавание: достаточно было распустить парус, об остальном заботились ветер и кормчий. Но вот издали послышалось пение, еще более чарующее, чем на острове Цирцеи. Предупрежденный об этом своей подругой, Одиссей знал, чем это грозит. Размягчив большой круг воска, он старательно заткнул им уши своим товарищам, сказав им предварительно, чтобы они его самого привязали к мачте. Корабль шел быстро при попутном ветре, пение раздавалось все громче и громче, все слаще и слаще... да, это были они, прелестницы Сирены. Вот он уже их самих различает на их утесе; этот утес бел, совсем бел, но не от пены и не от чаек - это кости пловцов на нем белеют, пловцов, прельщенных песнью Сирен. Он различает уже слова; они называют его по имени, обещают ему знание и мудрость. Все знают они, что было, все знают, что будет на все-кормящей земле, все скажут ему в своей песне, если он к ним пойдет. Этому сопротивляться нельзя: он знаками просит товарищей снять с него узы. Они песни не слышат, но помнят его прежнее приказание: вместо того, чтобы снять с него узы, они еще сильнее его привязывают. И только когда и остров исчез, и песнь потонула вдали, только тогда они освободили друг друга, радуясь, что избегли Сирен и их смерти - певучей песни в волнах.

   Дальше поплыл корабль, все еще при попутном западном ветре. И показался вдали точно огромный столб дыма. Одиссей уже знал, что означает этот дым среди моря: здесь будет узкий пролив между двумя гибелями, Скиллой и Харибдой. Страшнее последняя: это - подводная бездна, поочередно втягивающая в себя и опять извергающая море. Попасть в нее - это значило погибнуть совсем. Одиссей приказал кормчему держать корабль по возможности дальше от Харибды - другими словами, как можно ближе к Скилле. Это было шестиглавое чудовище, обитавшее в пещере высокого утеса. Она зорко выслеживала приближающихся к ней пловцов; как только корабль Одиссея поравнялся с ней, она внезапно своими шестью головами спустилась к нему, схватила каждой пастью по одному гребцу и скрылась с ними в своей пещере. Жалкое это было зрелище: несчастные висели, как рыбы на крючке уды, звали на помощь Одиссея, а он, как ни любил своих товарищей, никакой помощи им оказать не мог.

   И все же самое грозное было еще впереди. Гонимые все тем же попутным ветром, пловцы достигли острова, с которого слышалось приветливое для утомленных морем мычание многочисленного стада коров; по описанию Тиресия и Цирцеи, Одиссей догадался, что это остров Фринакия и что пасется на нем принадлежавшее самому Гелию стадо. Чтобы уйти от соблазна, он хотел миновать остров, благо продолжал дуть попутный ветер; но товарищи возроптали, и он должен был им уступить, взяв с них, однако, клятву, что они оставят нетронутым божье стадо. Вначале все шло хорошо. Но на следующий день западный ветер сменился восточным, и притом очень свежим; продолжать плавание не было никакой возможности. Второй день - тоже, третий - тоже и так далее; данные Цирцеей припасы наконец истощились. Пришлось поддерживать жизнь охотой и рыбной ловлей, бедственно и скудно; а тут перед глазами так соблазнительно сновали тучные, откормленные коровы! Правда, они дали клятву их не трогать; но разве бог не простит, если дать торжественный обет многократно возместить убыток по прибытии в Итаку? И вот, воспользовавшись сном вождя, его товарищи склонились к неразумным речам Еврилоха; несколько коров было зарезано и зажарено. Страшные знамения не замедлили последовать: шкуры задвигались, точно живые, мясо на углях стало мычать, точно призывая кого-то на помощь. Проснувшийся Одиссей старался замолить совершенный грех, но его сердце чуяло недоброе.

   Прошла грозная ночь; на следующий день приветливо выглянуло солнце, приветливо засверкало море, и даже вновь подул попутный западный ветер. Товарищи успокоились - видно, бог их простил. Но Одиссей не доверял этой обманчивой тишине; и его предчувствие оправдалось. Едва оставили они Фринакию, как на небе появилась тучка; тучка стала расти и расти и превратилась под конец в громадную грозовую тучу, заволокшую все небо с его солнцем и окутавшую море густым мраком. Ветер зловеще завыл; пловцы спустили мачту, готовясь к борьбе с непогодой; но бороться им не пришлось. Грянул гром, корабль разбился пополам; выброшенные за борт товарищи пробовали было плавать, но силы их оставили, и их одного за другим поглотили волны.

   Один только Одиссей не дал им себя захлестнуть; ценою неимоверных усилий он связал вместе киль и мачту и получил нечто вроде плота. Девять дней и девять ночей плыл он на нем; наконец вдали показалась земля. Это опять был остров, и опять на нем жила нимфа - добрая, ласковая нимфа, по имени Калипсо. Она приняла Одиссея радушно, одела и угостила его, но отпускать его уже не хотела. Это была не Цирцея с ее легким отношением к разлуке: к Одиссею она привязалась всем сердцем, полюбила его, ее райский остров теперь, когда она его узнала, показался бы ей пустым и унылым без него. Сколько раз она упрашивала его забыть об его далекой скалистой Итаке, вкусить с ней нектара, напитка бессмертия и вечной юности, остаться ее мужем навсегда! "Неужели, - спрашивала она, - твоя Пенелопа прекраснее меня?" - "Нет, - отвечал Одиссей, - не сравнится ее скромная красота с красотой богини, но она - моя жена, и я люблю ее".

   Так протекло девять лет, девять тягостных лет. Ночь Одиссей проводил в тереме Калипсо, но дни на взморье, погружая взоры в голубую даль, где он предполагал свою Итаку. "О, только раз, - вздыхал он, - только раз увидеть дым, восходящий от берегов отчизны! А затем я и умереть готов!"

   И боги наконец услышали его мольбы; по заступничеству Паллады во время отсутствия Посидона был отправлен к Калипсо Гермес с приказанием отпустить скитальца домой. Закручинилась богиня, но делать было нечего. "Иди, жестокий, - сказала она ему, - иди к неблагодарным людям; ты скоро убедишься, что ты и на что променял". - "Как же мне уйти, - спросил Одиссей, - когда мой корабль разбит перуном Зевса?" - "Кораблей у меня нет, - ответила нимфа, - но топор есть, сосен здесь много, а ты мастер-плотник. Остальное - дело богов".

   Вскоре веселый стук огласил молчаливый остров; настоящего корабля Одиссей, конечно, для себя одного не построил; вышла небольшая плоскодонка, но с бортом и мачтой, годная только для плавания по тихим волнам. Одиссей надеялся, что боги, разрешив ему отъезд, будут его охранять во время пути. Он простился с Калипсо; та дала ему припасов на дорогу, и Одиссеев "плот" отвалил.

   Вначале все шло хорошо; море было спокойно, ветер попутный, парус весело надувался, и волны шумели, разрезаемые носом плоскодонки. Одиссей сидел у руля, сон не смыкал его очей - днем и ночью он должен был держаться указанного ему нимфой направления. Но он делал это охотно и утомления не чувствовал: его бодрила и крепила мысль о родине.

   На беду Посидон как раз тогда возвращался на Олимп после долгого отсутствия. Он увидел Одиссея; недобрая улыбка заиграла на его устах. "Вижу, - сказал он про себя, - что боги без меня разрешили тебе вернуться на родину; пусть будет так, но помучиться ты еще должен немало". Незримым ударом трезубца он разбил плоскодонку; Одиссей очутился в море. Вначале он пробовал держаться на поверхности, ухватившись за обломок своего плота; но при этом он стал игралищем ветра, был им бросаем то туда, то сюда, не приближаясь к своей цели, - а голод давал себя знать.

   Сжалилась тут над ним морская богиня Левкофея - та самая, что некогда называлась Ино среди смертных и долгим раскаянием искупила свои грехи. Она протянула несчастному свой чудесный покров: "Обвяжи его вокруг тела и плыви вот туда, - сказала она ему, - а достигши берега, не забудь мне его возвратить". Одиссей поступил по ее совету, но берег был еще далеко: два дня и две ночи должен он был еще плавать, пока наконец ему удалось коснуться ногами твердой почвы. Шатаясь от неимоверного утомления, он вышел на сушу, приготовил себе среди кустов подстилку из сухих листьев и тотчас заснул крепким сном.

   Разбудил его - он сам не знал через сколько времени - веселый крик девушек; то дочь местного царя, царевна Навсикая, вышедшая с товарка-юл на взморье стирать белье, после работы играла с ними в мяч. Покрыв свою наготу зелеными ветвями, он взмолился к ней; она велела дать ему хитон и плащ, накормила его и научила, как ему дальше себя вести. "Мой отец, - сказала она, - Алкиной, царь феакийцев, обратись к нему, у него найдешь ты защиту и средства для возвращения на родину. Но для большей успешности советую тебе припасть просителем к коленям моей матери Ареты: если она к тебе будет милостива, то ты спасен".

   Поблагодарив ласковую деву, Одиссей отправился в город феакийцев ко дворцу царя Алкиноя. Счастливые люди здесь, видно, жили: все дышало миром и довольством. Он поступил по совету Навсикаи, Арета милостиво отнеслась к его просьбе. Алкиной принял его с честью и созвал свой народ на торжественный пир по случаю прибытия гостя. Были там и игры феакийских юношей, и песни вдохновенного певца; пришлось Одиссею рассказывать свои многочисленные приключения. Все с восторгом внимали повести "многострадального" героя; много даров получил он и от Алкиноя и от феакийских вельмож; а затем царь велел для него снарядить корабль, и Одиссей, простившись со своими радушными хозяевами, отправился в свой последний путь. Тотчас чудесный сон охватил его; сонным довезли его феакийцы до Итаки, вынесли на берег, положили кругом него полученные им дары и тихо отвалили.

   Так оправдалось давнишнее пророчество, то, из-за которого он так упорно отказывался присоединиться к рати Немезиды. Через двадцать лет вернулся он на родину на чужом корабле.

  

   Когда Одиссей проснулся, берега Итаки были еще покрыты предрассветным туманом; скиталец не узнал своей желанной родины; но Паллада, до тех пор издали его оберегавшая, теперь явилась ему воочию: она рассеяла туман, открыла его восторженным взорам очертания любимой страны, но и дала совет быть благоразумным. Пока он жил на острове Калипсо, сыновья вельмож его родины и соседних стран, считая его погибшим, явились женихами к его верной жене; ввиду ее отказа, они поселились в его дворце, истощая его своими пиршествами, чтобы заставить ее отказаться от своего упорства. Правда, она прибегла к хитрости, сказав, что до своего ухода она должна соткать саван для старого свекра Лаэрта, она днем ткала, а ночью разбирала тканое; но однажды, вследствие предательства прислужницы, ее накрыли за этой ночной работой, и ей пришлось поневоле назначить им срок. И этот срок должен вскоре наступить. Его сына, молодого Телемаха, тоже нет дома: он отправился к Нестору в Пилос, к Менелаю в Спарту узнать про своего пропавшего без вести отца. Но вскоре он должен вернуться. "А пока, - заключила она, - отправься к твоему верному слуге, свинопасу Евмею: там дожидайся прихода твоего сына".

   Так неприветливо встретила вернувшегося Одиссея его родина, та родина, ради которой он пожертвовал бессмертием и вечным блаженством под ласкою богини: вместо заслуженного отдыха ему предстояла новая борьба. Но могучие силы его духа не оставили его и тут: убедившись, что ему придется вырывать и жену и дворец из рук насильников, он решил на первых порах не выдавать себя, прикинуться нищим скитальцем, чтобы за всем наблюдать, не возбуждая ничьего подозрения, и воспользоваться первой удобной для действия минутой.

   Двор Евмея, куда его направила Паллада, лежал среди полей и дубовых рощ, далеко от города и городского дворца. Сам Евмей был уже стар; рожден он был для лучшей жизни, но, будучи еще ребенком продан в рабство, попал к Одиссею и привязался к этому деловитому, справедливому и доброжелательному хозяину. Мнимого скитальца он принял радушно, следуя старым заветам дома, но встретил очень неприязненно его заявление, будто Одиссей еще жив и вскоре вернется. "Это, - говорил он, - утверждают многие бродяги, чтобы тронуть сердце царицы и выманить у нее хитон или плащ". Одиссей не счел нужным настаивать.

   Прошло несколько дней; Одиссей оставался у Евмея, помогая ему в его работе, к их обоюдному удовольствию. Наконец блеснула первая радость: пришел стройный, крепкий, прекрасный юноша, в котором скиталец узнал своего сына Телемаха. Его сердце судорожно забилось; едва мог он дождаться отлучки своего доброго хозяина, чтобы тайно открыться сыну, наполняя и его сердце неземным блаженством. Теперь их было двое, двое против многих, но все-таки было с кем держать совет. Несмотря на возражения Евмея, он решил на следующий день отправиться все еще неузнанным скитальцем в свой дворец.

   Уже на пути туда он мог убедиться, как различно повлияла стрясшаяся над его домом беда на его челядь: Евмей и некоторые другие соблюли верность не столько ему, которого они считали погибшим, сколько его молодому сыну; зато многие - и в их числе особенно козопас Меланфий - предпочли перейти на сторону новых господ и безбожно издевались над честностью первых. Одиссей все наблюдал, все отмечал, имея в виду со временем наградить тех и других по заслугам.

   И вот показался наконец дом его отцов. С благоговением смотрел его законный владелец на его старые стены, на могучие косяки входных дверей, но тотчас его внимание отвлекло живое существо, беспомощно лежавшее на куче мусора у самого входа. Это была старая собака, как пояснил Евмей, по имени Аргос; ее еще сам Одиссей лет двадцать назад вскормил для охоты, но не успел воспользоваться ее услугами. Теперь она в полном пренебрежении и запущении валялась среди отбросов. Одиссей к ней подошел; она сначала насторожила уши, но затем, видимо, признав старого хозяина, ласково опустила их, тихо вильнула хвостом и лизнула его протянутую ей руку. Не выдержало слабое сердце внезапно нахлынувшей радости; в следующее мгновение она склонила голову на лапы - и жизнь ее оставила. У Одиссея слезы брызнули из глаз; он отвернулся, чтобы скрыть свое волнение от своего спутника и слуги.

   Он вошел. Его взорам" Представился просторный двор, окруженный колоннадами с алтарем Зевса Ограды посередине. Дальше новая сень, новая дверь - и за ней довольно большая мужская хорома, тоже окруженная колоннадой, с очагом у одной из задних колонн. Здесь он застал женихов - много их было, почти вся знатная молодежь острова, не считая многих других. Евмей указал ему Антиноя, главного насильника между ними, пытавшегося даже из засады убить Телемаха на его обратном пути; затем хитрого Евримаха, дерзкого Ктесиппа, затем Амфинома... его Одиссей с горечью увидел в этом обществе; отец у него был хороший, да и сам он нравом был ласков и не склонен к насилию; но он попал в дурное общество, и это было его гибелью. И еще многих, многих других увидел он - прекрасную рать, если бы она посвятила себя войне, или охоте, или полевым работам вместо того, чтобы в безделье и играх истощать средства своего царя...

   Желая познать их в точности, Одиссей, прикинувшись бездомным бродягой, принялся им прислуживать - И действительно никто ничего не заподозрил. Они охотно издевались над ним, бросая в него то скамейкой, то другими предметами; Ан-тиной стравил его с другим бродягой, дерзким Иром, чтобы вместе с прочими натешиться их единоборством и поражением хвастуна: Одиссей все выносил в ожидании уже недалекого часа расплаты.

   Так прошел день; с наступлением темноты женихи разошлись. Одиссей с Телемахом остались одни. Юноша рассказал отцу, каких трудов ему стоило снарядить корабль для поисков: итакийский народ подчинился своей знатной молодежи, то есть женихам, и лишь благодаря заступничеству старого Ментора, друга его отца, ему удалось получить и корабль и товарищей, и тот же Ментор ему самоотверженно сопутствовал в пути к Нестору. "Да, - продолжал он, - я думал, что это действительно был твой друг Ментор. Но нет; он оставался в Итаке, а в его образе сама дочь Громовержца Паллада охраняла меня! Она явилась, уходя от нас, во дворце Нестора, и старый царь почтил жертвой ее благословенное появление. Поэтому теперь нам бояться нечего: при такой заступнице никакой враг не страшен".

   С радостью и благоговением внял Одиссей этому рассказу; все же он счел нужным принять некоторые меры благоразумия. В мужской хороме у очага стояло его оружие, особенно копья; их он решил перенести в более внутренние покои. А когда эта работа была окончена, его старая няня Евриклея пришла сказать ему, неузнанному скитальцу, что царица Пенелопа желает видеть его.

   Это было новое испытание - Пенелопа, его любимая жена, которой он не видал двадцать лет! И ему нельзя будет открыться ей, обнять ее - он должен будет притворяться перед ней до часа расплаты, чтобы она своей радостью не выдала его раньше времени! Все же он последовал за старушкой в женскую хорому. Пенелопа, разумеется, хотела его расспросить о своем муже; не желая же ни выдать ей преждевременно всю истину, ни оставить ее без утешения, он сочинил для нее историю о своем знакомстве с Одиссеем - и радовался в душе ее любви и верности. Да, ради такой жены можно было пожертвовать блаженством на острове Калипсо! Утешенная обратилась к старушке: "Умой ноги товарищу твоего господина!" Евриклея принесла миску с теплой водой, принялась мыть его ногу - и нащупала знакомый ей рубец от раны, которую он еще отроком получил на охоте у своего деда Автолика. Нога выпала из ее рук: "Ты - Одиссей?" К счастью, Пенелопа, погруженная в радостное раздумье, не заметила ее открытия; Одиссей быстро зажал ей рот: "Да, матушка, но сдержись, не выдавай меня, иначе ты погубишь все дело!"

   Следующий день был днем развязки: Пенелопе по уговору предстояло объявить женихам, кому она отдает свою руку. Они сошлись все; Телемах, Одиссей, а также Евмей с верным волопасом Филетием; Пенелопа к ним спустилась, неся в руке старый лук своего мужа, за ней прислужницы несли ящик с железными секирами. По желанию матери Телемах выбрал двенадцать двулезвийных секир и воткнул их ручками в землю, все в один ряд. А так как в каждой оба лезвия, выгнутые полукругом, верхними концами почти сходились, то смотрящий через весь ряд поверх конца ручки имел перед собою двенадцать круглых отверстий.

   Тогда Пенелопа объявила женихам: "Так как вы заставляете меня выйти за одного из вас, то вот вам мое условие. Кто натянет вот этот лук моего, конечно, погибшего мужа и пустит стрелу через все двенадцать секир, за тем я и последую, как его жена".

   Пришлось согласиться. По распоряжению Антиноя порядок должен был быть тот же, как и тот, в котором виночерпий им наливал вино за обедом; при этом порядке Евримаху и ему пришлось бы быть последними. Первый попытавшийся натянуть лук никакого успеха не имел. Видя это, Антиной приказал принести сала, чтобы смягчить старый и жесткий лук. Тем временем Одиссей вызвал Евмея и Филетия из хоромы во двор; решив теперь же приступить к делу мести, он им открылся. Слезами радости приветствовали оба своего господина и близость восстановления пошатнувшегося дома; теперь они готовы были умереть за него.

   Пока Одиссей вел разговор с обоими верными рабами, лук переходил от одного жениха к другому: никто не оказался в силах его натянуть. Когда Одиссей вернулся в хорому, Евримах как раз пытал счастия; но и ему не повезло. Антиной предвидел, что и с ним будет то же самое; не желая осрамиться перед невестой, он сказал товарищам: "Покровитель стрельбы - Аполлон; а сегодня как раз его праздник в Итаке. Нельзя поэтому сегодня упражняться в стрельбе. Подкрепим себя вином, а завтра, принеся Аполлону жертву, возобновим попытку".

   Все одобрили его мысль; и уже явился виночерпий, чтобы налить ему первому кубок вина, как вдруг Одиссей, точно шутя, заявил: "А что, если я сам попытаюсь натянуть лук?" Разгневались женихи: "Ты с ума сошел, нищий бродяга? Сиди спокойно и пей, если не хочешь нажить горя!" Но Пенелопа вступилась за своего гостя: "Что же за беда? Уж не боитесь ли вы, что этот нищий в случае удачи пожелает жениться на мне? Пусть попытает свои силы; удастся ему - я подарю ему хитон и плащ и отправлю его, куда он пожелает сам". - "Уж это ты мне предоставь, матушка, - сказал Телемах, чувствуя, что развязка приближается, - а сама вернись к себе и займись своим женским делом". Пенелопа улыбнулась: ей было приятно, что ее молодой сын выступает хозяином в доме своего отца. Она ушла к себе, но женским делом ей заняться не пришлось: Паллада навеяла на нее чудесный сон, чтобы она ничего не слышала из того, что должно было произойти.

   Повинуясь господам, Евмей взял лук и стрелы и подал их Одиссею; несмотря на негодование женихов, Одиссей взял свой старый лук, осмотрел его внимательно, не пострадал ли он от времени - нет, все было в исправности. Тетива, как это было принято, была прикреплена только к одному концу лука, у другого находился крючок, на который нужно было, предварительно согнув лук, надеть петлю другого конца тетивы; это и называлось "натянуть лук". Осмотрев основательно свое доброе оружие, Одиссей исполнил то, что никому не удавалось, - согнул лук и натянул на него тетиву; затем он взял стрелу, положил ее куда следовало, потянул тетиву к себе - стрела пролетела через все двенадцать кругов и ударилась в стену хоромы. Тогда витязь отскочил к запертой двери хоромы, стал на порог, взял другую стрелу - и прицелился в Антиноя. Тот как раз подносил к губам кубок с вином; но прежде чем он успел глотнуть, кубок выпал из его рук, а он сам без звука пал рядом с ним. И с тех пор появилась у эллинов пословица: "Да, между кубком и уст твоих краем велик промежуток!"

   Женихи остолбенели; все же они не думали, что нищий бродяга мог сознательно покуситься на жизнь самого знатного из их среды. Но Одиссей не дал им опомниться. "А, псы негодные! - крикнул он им. - Вы не рассчитывали, что я могу вернуться со странствий и потребовать вас к ответу за ваши бесчинства!" Тут только они поняли, кто перед ними стоит. Тщетно; Евримах предлагал ему мир и возмещение убытков: не в убытках суть, а в оскорблении, а его может искупить только кровь. Сам Евримах стал второй жертвой Одиссеева лука; но как только женихи поняли, что спор может быть решен только булатом, они воспрянули духом, и положение Одиссея и его трех приверженцев стало опасным. У женихов были мечи, и огромное численное превосходство было на их стороне; а тут еще Меланфий принес им копья и щиты из внутреннего покоя, куда их было запрятали Одиссей и Телемах. И все-таки восторжествовала несокрушимая сила мужа, сражающегося за свою честь и свой дом: один за другим женихи полегли, - дом был чист от навязчивых гостей.

   Одиссей послал за Евриклеей. Старушка хотела возликовать, увидя мертвыми разорителей дома, но он ее удержал: "Не годится ликовать над убитыми людьми". Он велел ей старательно смыть обильно пролитую кровь; трупы были унесены, воздух хоромы очищен серой; тогда только он послал няню за госпожой.

   Пенелопа все еще покоилась в чудесном сне, навеянном на нее Афиной; она не слышала ни лязга оружия, ни криков и стонов сражающихся. Когда теперь Евриклея, разбудив ее, ей сказала, что Одиссей вернулся и восторжествовал над врагами своего дома - она сначала подумала, что старушка помешалась. Ее настойчивость, однако, заставила ее призадуматься; она все еще не решалась поверить в свое счастье: испытанная горем женщина заподозрила обман. Ее вчерашний собеседник теперь называл себя ее мужем - тем ее мужем, которого она не видела двадцать лет; посмотрим!

   Она спустилась к нему в хорому, села против него, стала смотреть ему в глаза - то как будто признает, то как будто нет. Тщетно укорял ее Телемах. "Если он действительно мой муж, - сказала она, - то у нас есть примета". Настала ночь; Одиссей вздохнул. "Что же, постели мне ложе здесь", - сказал он Евриклее. "Да, - подтвердила Пенелопа, - вынеси ему сюда из терема его кровать". - "Мою кровать? - удивился Одиссей. - Как же она ее вынесет, когда одна ее ножка - пень маслины, глубоко запустивший свои корни в почву?" Тут только Пенелопа бросилась ему на шею. "Теперь я убедилась, что ты - Одиссей, - сказала она, - это была та тайная, только нам с тобою ведомая примета".

   На минуту засияло счастье, но только на минуту; впереди была еще гроза. Отцы убитых женихов узнали про постигшее их несчастье; вместо того чтобы пенять на себя, что они не удержали своих сыновей от насилия, они стали возбуждать народ против Одиссея. "Хорош царь, - говорили они, - всю свою рать растерял на войне и в странствиях, а теперь, вернувшись, истребил и подросшую силу страны". Не желая, чтобы его городской дворец стал предметом нападения, Одиссей со своими верными слугами удалился к загородному хутору, занимаемому его престарелым отцом Лаэртом. Велика была радость старца - уж не думал он когда-либо в жизни увидеть своего сына. Но время не ждало: вражий отряд, предводительствуемый отцом Антиноя, приближался к хутору. И тут бы опять произошло кровопролитие; уже пал отец Антиноя, пораженный копьем Одиссея. Но голос благоразумия восторжествовал; посредником явился старый Ментор... если только это не была опять Паллада в его образе. Был заключен мир.

   Одиссей был признан царем, и для Итаки опять настали счастливые времена.

  

   Под мудрым правлением Одиссея расцвел и его дом, и вся страна. Роскошные дары феакийцев возместили убытки, причиненные бессовестным хозяйничаньем женихов; его же работу благословили боги - и Зевс, и Деметра, и особенно Паллада. Один по-прежнему оставался ему враждебным: это был Посидон. Одиссей помнил пророчество, данное ему некогда на том свете Тиресием о том, как ему замолить гнев ретивого бога морей; и для этого ему пришлось бы опять покинуть его любимую Итаку, опять стать странником и скитальцем. Удивительно ли, что он откладывал время этого нового подвига?

   Годы шли; Лаэрт тихо скончался. Телемах возмужал и стал способен управлять самостоятельно и царством и домом. Тогда наконец Одиссей решился исполнить лежащий на нем долг совести. Поставленная ему Тиресием задача состояла в следующем: ввести почитание Посидона среди людей, совсем не знающих моря. Он велел переправить себя в лодке к берегу Эпира, а затем, взяв весло на плечо, пошел дальше в глубь материка. Встречные смеялись над ним: "К чему ты тащишь это весло?" Он молча шел дальше. Но вот наконец встречный путник спросил его: "Что это за странная лопата на твоем плече?" По этому вопросу он признал, что эти люди, очевидно, не знают, что такое море. Он воткнул весло в землю и, собрав народ, совершил торжественное жертвоприношение в честь Посидона. Этим он себя очистил перед ним. Теперь можно было вернуться в Итаку.

   Но в Эпире находилась также и бурная Додона, славная оракулом Зевса и Матери-Земли; захотелось Одиссею узнать от пророков вещего дуба, какая ему предстоит смерть. Тиресий ему и об этом кое-что сказал: "Смерть тебе будет от моря, безбольная, после долгой старости, и счастливы будут народы кругом"; но он этим не удовольствовался и своей пытливостью навлек на себя новое горе.

   В Додоне он получил поистине страшный оракул: "Ты умрешь от руки твоего сына". Это было истинным проклятием: принять смерть от самого любимого в мире человека, пятная и его самого, этого чистого душой, безгранично его любящего Телемаха, пятном отцеубийства! Нет, лучше оставаться вечно изгнанником, отказываясь от дорогой родины! Одиссей с тех пор уже не покидал Эпира; с его умом и деловитостью он для всех был желанным гостем, везде находил друзей. Так прошло много лет горестной разлуки с отчизной.

   Но вот и он состарился; тоска по родине все сильнее и сильнее его глодала. Умрет он - "и будут счастливы народы кругом". Какие? Чужие, не итакийцы; а между тем он мог бы именно своим принести это счастие, если бы вернулся домой. Не выдержала душа; он бросил своих эпирских хозяев и на лодке опять вернулся в Итаку.

   И опять никто его не узнал - так оно и лучше. Надо сначала убедиться, в каком положении дела и как отнесется царь Телемах к возвращению своего старого отца. Он приходит в свой дом; ему навстречу почти столетняя старушка, все та же няня Евриклея. "Узнаешь?" О, да, узнала; не надо преждевременно давать знать другим, пусть сначала пройдет хотя эта ночь. Она стелет ему ложе в странноприимном покое. Телемах не особенно удивлен приходом нового гостя: таких всегда бывает много, их дом гостеприимен. Пусть Евриклея, если хочет, поухаживает за ним: он рассказывает ей о себе, обо всем, что он извещал за время своей новой разлуки.

   Чу... затрубили тревогу. Что случилось? Какие-то морские разбойники нагрянули на страну. Надо выручать; Телемах вооружает свою рать; со своими идут и гости - это естественная благодарность за гостеприимство. И принятый Евриклеей странник тоже не так уж стар, чтобы не участвовать в общем деле. Все спешат на взморье; происходит жаркая стычка, но итакийцы побеждают. Враги отчасти перебиты, отчасти взяты в плен; в числе последних и молодой атаман. Из своих же не погиб никто... Подлинно ли никто? Да, никто, если не считать вчерашнего странника: он тяжело ранен стрелой атамана. Евриклея в ужасе всплеснула руками: "Боги! Ведь этот странник - сам Одиссей!"

   Вносят раненого и приводят убийцу: все собираются вокруг одра умирающего. Слава богам, рука Телемаха чиста: Одиссей не от нее принял смерть... Слава богу? За что? За то, что они лживым оракулом отравили ему последние годы существования, разлучили его с родиной и семьей? Нет! "Послушайте, Телемах и прочие - и пусть умолкнет навсегда славословие додонского бога! Мне было предсказано, что я приму смерть от руки сына; ради этого предсказания я жил все время вдали от моей отчизны. И что же? Телемах чист передо мной, а мне убийца - вот этот чужой разбойник!"

   Молодой атаман, весь бледный, обводил присутствующих блуждающими глазами; теперь он пал на колени перед умирающим. "Если ты - Одиссей, - сказал он дрожащим голосом, - то додонский оракул был прав, а я - проклятый отцеубийца. Узнай, несчастный, узнайте все - перед вами не чужой разбойник, а Телегон, сын Одиссея и Цирцеи!"

   Все умолкли; Одиссей откинул голову. "Телегон!" Со слезами, с рыданием рассказал ему юноша о своем рождении, о своей жизни на волшебном острове, о том, как выросши, он пожелал отправиться на поиски отца, Цирцея охотно согласилась. Товарищей набрать было нетрудно: она просто возвратила человеческий образ пятидесяти обитателям своего зверинца, они смастерили себе корабль и отправились в путь. По дороге нужда заставляла их не раз добывать себе припасы разбоем; так и в последнюю ночь, которую они провели на Итаке, не зная, что это она.

   Одиссей слушал его; ему казалось странным, что его рана не причиняет ему никакой боли. Какая-то сладкая дрема исходила из нее, распространяясь мало-помалу по всему его телу. Это напомнило ему пророчество Тире-сия про ожидающую его безбольную смерть. Но "от моря": как понимать это слово? Он сказал Телегону и про это вещание. "Тиресий тоже был прав, - пояснил Телегон. - Моя мать, Цирцея, сама мне приготовила мои стрелы, их острие - ядовитая кость морского ската. Ты подлинно принял смерть от моря, хотя поразила тебя рука твоего сына". - "Нет, мой сын, - тихо сказал Одиссей, - ты невиновен, и я снимаю с тебя скверну отцеубийства". С этими словами он тихо скончался.

   Ему были справлены торжественные похороны - и с тех пор его могила стала источником благодати для всего острова. Больные находили у нее исцеление, несчастные и сомневающиеся - добрый совет. В дальнейшей истории Эллады нет более речи о маленькой Итаке, тем лучше для нее. Ее забытый народец счастливо жил на окраине греческого мира, никого не обижая и не обижаемый никем.

   Есть еще предание, что Телегон, ласково принятый своим старшим братом и законной женой своего отца, уговорил их оставить Итаку и вместе с ним отправиться на остров Цирцеи для вечной блаженной жизни. Так царство сказки приняло всю семью многострадального героя; его ворота запахнулись за ними, предоставляя остальным смертным бороться и бедствовать, побеждать и страдать - одним словом, испытывать всю ту судьбу, о которой у нас будет речь во всем дальнейшем повествовании.

  

   Источник текста: Ф. Ф. Зелинский. Сказочная древность Эллады. Мифы Древней Греции. Сост. Г. Ч. Гусейнов. М: Московский рабочий, 1993. - с. 15 - 260.