Зелинский Фаддей Францевич - Сказочная древность

он нашел деятельную союзницу в его супруге Клитемнестре, сестре похищенной. Несмотря на всю свою осторожность, к которой его обязывало его высокое положение, Агамемнон соглашался, что преступление должно было быть наказано. При других условиях это было бы затруднительно: Троя была могущественнее каждого греческого города в отдельности, и при несовершенных средствах тогдашней осадной войны осаждаемые могли не бояться даже превосходных сил противника. Только союз многих государств Эллады мог побороть могучего врага. Но именно этот союз был не только возможен, он был уже осуществлен: та клятва, которой Тиндар по совету Одиссея связал женихов Елены ^что они будут помогать ее избраннику против каждого, кто бы оказался его обидчиком в деле его брака, - она создала этот союз. И тут внезапно сказалась роковая сила дочери Немезиды: ее ведь красота привлекла молодых царей и заставила их дать клятву, они и составили рать карающей богини.

   Но ее необходимо было собрать, начиная с того, кто был вдохновителем Тиндара в деле самой клятвы, с Одиссея. Царь Итаки жил в счастливом браке со своей молодой женой Пенелопой, имея в ней верную жену и отличную хозяйку. Своими и ее трудами он умножил свое достояние и расширил свою власть, подчинив себе и соседний разбойничий остров Кефаллению и побережье противолежащего материка а в последнее время боги завершили его счастье, послав ему младенца - сына Телемаха. Нечего и говорить, что для него было крайне нежелательно отправляться в поход, да еще такой далекий, кругом всей Эллады. Но Одиссей был очень умен: как бы он не нашел для себя какой-нибудь отговорки. Не полагаясь на собственные силы, Агамемнон взял с собою своего советника Паламеда. Это был сын Навплия, советника Атрея; Навплий, по имени которого была названа аргосская гавань, после смерти Атрея переселился на Евбею, но его сын продолжал быть другом его сына Агамемнона. Это был человек не только очень умный - ему приписывали ряд полезных изобретений - но и справедливый, а эти две силы, вместе взятые, полагал Агамемнон, неотразимы.

   Итак, они вдвоем отправились к Одиссею. Тот тем временем успел вопросить оракул относительно готовящегося похода на Трою и узнал, что ему, в случае участия в нем, суждено вернуться лишь через двадцать лет одному, на чужом корабле. Это грозное предсказание усилило в нем решимость во что бы то ни стало уклониться от похода. Когда ему доложили о приходе Агамемнона и Паламеда, он без труда догадался, чего им от него нужно, и ушел vis дому. Гостей встретила Пенелопа и сказала, что ее муж, увы, обезумел: запряг в плуг быка и козу и пашет этой неравной парой поле. Они пожелали сами посмотреть на него; она пошла их проводить, взяв с собою своего младенца. Приходят, видят - подлинно, умный витязь гонит свою смехотворную пару, сам управляя плугом, и погружен в полное забытье: не замечает гостей, не здоровается с ними, не отвечает на их вопросы, а борозда стелется все дальше и дальше. Вдруг Паламед берет маленького Телемаха и кладет его на землю, прямо в направлении борозды: заметит ли или не заметит? Заметил! Рванул в сторону свою пару, погнал ее в обход ребенка. Вот оно, значит, каково его забытье и безумье! Паламед подошел к нему, хлопнул его дружелюбно по плечу и сказал: "Брось притворяться, вспомни о присяге и присоединяйся к товарищам!"

   Пришлось Одиссею покориться. Агамемнону он с тех пор служил верно и честно, но Паламеда возненавидел, как своего злейшего врага и разрушителя всей его жизни, и дал себе слово, что жестоко отомстит ему, когда придет время. Его же судьба послужила эллинам назидательным примером мудрости, обращающейся против самого мудреца: сам придумал коварную клятву - и сам первый и наиболее чувствительным образом от нее пострадал.

   Теперь ближайшей заботой было собрать остальных участников похода. Диомед уже был обеспечен, как вассал Агамемнона; Ферсандр, оба Аянта, Тевкр, Менесфей охотно согласились; критские силы их царь Идоменей представил в распоряжение своих родственников; с Антилохом вызвался пойти и его старый отец Нестор, прославленный своей мудростью. Оставалось отправиться за фессалийцами: Протесилаю как раз предстояла свадьба с прекрасной Лаодамией, дочерью Акаста иолкского; все же и он препятствий не чинил. Не чинил таковых и Филоктет, сын Пеанта, владелец Гераклова лука; но особенным было положение Патрокла. Своих владений у него не было; он имел еще в отрочестве несчастье убить нечаянно товарища, а так как всякое убийство оскверняет, то его отец Менетий был вынужден увезти его из страны. Он передал его своему другу Пелею, а тот воспитал его вместе со своим единственным сыном Ахиллом, который был несколько моложе его. Оба они заключили тесный союз дружбы. На это и рассчитывал Одиссей, чтобы привлечь к участию в походе тоже и Ахилла, о доблести которого он знал, а с ним и мирмидонские силы. Ахилл клятвою связан не был - по молодости он не находился среди женихов Елены, - увлечь его могли только дружба и жажда славы. С другой стороны, Пелей неохотно отпускал его от себя, своего единственного сына, опору своей старости; Фетида тоже была против его участия. "Перед тобою два пути, - сказала ему вещая, - либо тихая и долгая жизнь на родине, либо жизнь, полная блеска и славы, но короткая". И Ахилл выбрал последнюю.

   Был ли он прав? Конечно, ставить славу выше долговечности - признак великодушия и благородства. Но тут был еще его отец Пелей, жизнь которого уже перевалила через межу расцвета. Пелею, поэтому, предстояла одинокая и безотрадная старость в случае ранней кончины своего сына. Он молчал, не стараясь отклонить своего сына от пути его славы; и сын не заметил немой укоризны его грустных очей. Он вспомнил о ней много спустя, когда было уже поздно.

   Собираться товарищам было назначено в Авлиде, беотийской гавани на Евбейском проливе, в определенный день, чтобы вместе отплыть в Трою. И все собрались.

  

   Греческое мореходство тогда еще переживало свое детство. Не было не только того, что теперь позволяет безошибочно ориентироваться - морских карт, компасов, возможности измерить скорость хода, - но и того, чем руководились в историческую эпоху античности - табели расстояний, розы ветров, выработанного долгой опытностью чутья. Где находилась Троя? В точности это не было известно. Надо было ехать на восток, мимо Андроса и Хиоса до азиатского берега, а там взять местного жителя и от него узнать дальнейшее. Нашли. "Знаешь Трою?" - "Нет". - "А Илион знаешь?" - "Тоже нет". - "А Пергам?" - "Пергам знаю". - "И прекрасно". Взяли его на адмиральское судно, пусть покажет, где надо высадиться. Показывает; высаживаются. Идут в глубь страны. Пергам там действительно был, но не троянский, а мисийский, на реке Каике, много южнее троянского; а перед Пергамом был город Тевтрания, царство Телефа, выходца из Аркадии. Телеф был силен и храбр: видя, что пришлые люди опустошают его страну, он со своей ратью вышел им навстречу, и завязался жаркий бой. В этом бою от руки Телефа пал Ферсандр, сын Полиника; Патрокл, поспешивший ему на выручку, получил от него же опасную рану. Это несчастье друга вызвало сильнейшую ярость Ахилла, для которого это сражение было первым в его жизни: потрясая своим могучим копьем из пелионского ясеня, которое некогда кентавр Хирон подарил его отцу Пелею, он настиг Телефа и ранил его в бедро. И конечно, мисийцы не выдержали бы натиска превосходных сил ахейской рати Агамемнона; но вдруг знакомый звук медной трубы дал сигнал к отступлению. Из разговоров с пленными недоразумение выяснилось: весь кровопролитный бой был дан напрасно: Троя была еще далеко.

   Войско опять село на корабли; настроение у всех было подавленное. Конечно, всему виною была Ата, с двойной силой бесчинствующая среди людей с тех пор, как Зевс ее сбросил с Олимпа; но, видно, и боги не особенно благоприятствуют ахейцам, коль скоро допустили подобный грех. Но что же дальше? Конечно, надо ехать в Трою либо проливом между Лесбосом и материком, полным подводных утесов, либо огибая Лесбос. Предпочли последнее. Но тут ахейский флот застигнут был жесточайшим штормом, рассеявшим их корабли. С трудом могли земляки найти друг друга, да и то не досчитались многих, а о сборе всего флота в открытом море уже и речи быть не могло.

   Так и разъехались по домам. Ахилл, впрочем, своей Фтии не достиг: его корабль занесло на остров Скирос. Там все еще правил Ликомед, тот самый, которого мы знаем как убийцу Фесея. Его остров вообще был на дурном счету у греков, как гнездо морских разбойников; но Ахилла он принял с почетом и дал ему сожительствовать со своей дочерью, красавицей Деидамией. Ахиллу была приятна эта передышка, но этого брака он ни законным, ни даже постоянным не считал; вскоре он стосковался по деятельной жизни и по первому призыву отправился к Атридам в Микены. Деидамия уже в его отсутствие родила сына, которого ему никогда не пришлось увидеть, - Неоптолема.

   И вот Атриды опять в Микенах; возникает вопрос, что делать дальше. Менелай и Клитемнестра настаивают на возобновлении похода, но народ определенно против войны, начало которой оказалось таким неудачным. Агамемнон медлит: хорошо бы узнать волю богов. Был у него вещатель, лучший того времени, достойный продолжатель Тиресия, Орфея, Мелампа и Амфиарая - Калхант. "Никогда, - говорит он, - ахейцам не найти и не взять Илиона, если их проводником не будет... Телеф". Это предсказание оказало существенную помощь противникам войны: требовать услуг от Телефа, от врага?

   Но тут произошло нечто неожиданное.

   В Микены вошел какой-то хромой нищий; узнав, что во дворце одна только царица, а царя нет, он отправился туда и, припав к очагу, открылся ей. Он - переодетый Телеф, царь мисийский; рана в бедро оказалась незаживной: обратившись к оракулу, он получил указание, что "ранивший исцелит". Ранивший - это Ахилл; в надежде, что он его найдет здесь, он и пришел в Микены. Клитемнестре появление Телефа показалось подарком свыше: именно тот человек, который был им нужен, сам добровольно к ним является! Конечно, его положение было очень опасным: он был врагом ахейской рати, он убил Ферсандра - могли найтись мстители; ввиду этого он и переоделся. Она спросила его, согласен ли он, в случае если она исполнит его просьбу, быть их проводником в Трою; после утвердительного ответа с его стороны она научила его, как поступить. "Мой муж, - сказала она, - настроен нерешительно и скорее вместе с народом склоняется к тому, чтобы не возобновлять похода. Пророчество Калханта относительно тебя было для него удобной отговоркой: он поэтому вряд ли обрадуется твоему приходу. Ты должен поэтому прибегнуть к самому сильному виду "гикесии" (то есть просительства): когда он придет, схвати вот этого нашего маленького сына, Ореста, и с ним садись у алтаря, заклиная отца его головой, чтобы он исполнил твою просьбу". - "Хорошо, - сказал Телеф, - но ранивший меня - все-таки Ахилл; он на меня особенно гневен, потому что я едва не убил его друга Патрокла. Как же нам его уговорить, чтобы он согласился быть моим исцелителем?" - "Это, - ответила Клитемнестра с улыбкой, - будет моей заботой".

   Когда Агамемнон вернулся в свой дворец, Телеф поступил по совету его жены; малютка Орест помог ему добыть покровительство могучего царя. Агамемнон протянул руку гостю: "Поддержу твою просьбу перед Ахиллом, но больше ничего тебе обещать не могу". А жене он сказал: "Мы ни на шаг не продвинулись вперед: никогда Ахилл не согласится исцелить человека, ранившего его друга Патрокла". Но Клитемнестра и ему дала тот же ответ, что и Телефу.

   Ахилл вскоре явился, сгорая нетерпением удвоенною деятельностью искупить свою праздную жизнь на Скиросе. Клитемнестра уговорила мужа назначить по поводу его прибытия торжественный пир, к которому были приглашены и другие прибывшие в Микены витязи. И вот, когда еда кончилась и должна была начаться попойка, из женской хоромы вышла в сопровождении Клитемнестры и других женщин старшая царевна Ифигения, девушка неописуемой красоты. Она остановилась поодаль от гостей и, скромно опустив глаза, под игру флейтистки пропела застольный пэан в честь Зевса Спасителя. После этого она, не глядя ни на кого, тихими шагами удалилась обратно.

   Все гости стали громко выражать свое одобрение красоте и скромности девы и поздравлять отца; один Ахилл сидел молча и в каком-то забытьи, очарованный только что виденным, точно явлением свыше: ему казалось, что это Артемида покинула Олимп и спустилась к их смертной трапезе. Вдруг он почувствовал чью-то руку на своем плече. Он оглянулся - то была царица и хозяйка, Клитемнестра. Он вскочил на ноги. "Тебе нравится наша Ифигения?" - "О, да!" - "Тебе бы не было зазорно стать зятем микенских владык?" - "О царица!.. Только где найду я во всей Фтии достойное вено за такую красоту?" - "Твоим веном будет одна лишь услуга, к тому же легкая: ты должен исцелить одного больного, лежащего в нашем чертоге". И она рассказала ему про Телефа. Ахилл сначала хмурился и согласился не сразу, но красота Ифигении превозмогла его гнев.

   На следующий день должно было состояться исцеление Телефа, а затем и выступление войска. Много содействовало смягчению гнева войска на Телефа открытие, что он не мисиец и не варвар, а эллин из аркадской Тегеи. К тому же он успокоил своих новых товарищей не только своей готовностью быть их проводником, но и торжественной клятвой за себя и за свой дом - никогда не принимать участия в военных действиях против ахейцев. После этого Ахилл принес свое копье из пелионского ясеня, то, которое ранило Телефа, и приложил его к его ране. Тотчас течение крови остановилось; вскоре затем и мучения прекратились. Рану перевязали; но уже теперь в ожидании полного исцеления. Телеф мог встать и ходить, как здоровый.

   Все это происходило на площади перед царским дворцом. Агамемнон простился с женой и детьми и уже хотел дать сигнал к выступлению - вдруг новое явление остановило на себе его внимание. Два орла, один совсем черный, другой черный с белым хвостом, опустились на дворцовую вышку; в когтях у одного из них была беременная зайчиха, и они тотчас же принялись безжалостно своими клювами потрошить ее и на глазах у войска пожрали ее со всем приплодом. Все потребовали Калханта: что означает это знамение? Удачу или неудачу? "Удачу, - ответил Калхант, - но не без тяжелой жертвы. Орлы - это оба Атрида; беременная зайчиха - это Троя со всем ее содержимым; нашим вождям суждено, значит, взять и разграбить этот город. Но все лесные самки перед родами находятся под особым покровительством богини, и охотникам благочестие велит отпускать таковых ради Артемиды; орлы, презрев это требование, заслужили ее ненависть, и я боюсь, что их появление сулит нам ее гнев - любит она Трою не менее своего брата Аполлона; боюсь, как бы она не потребовала от нас новой тяжелой, небывалой жертвы... Но да победит благо!"

   Все с воодушевлением повторили его последние слова, и войско двинулось. Клитемнестра торжествовала, она не без основания считала поход делом своих рук и после пророчества Калханта уже не сомневалась в его удаче. Если бы она знала, сколь горьким будет для нее первый плод ее усилий - она прокляла бы и само дело, и свое участие в нем. Опять, как это было уже раз с Одиссеем, в Спарте, мудрость готова была обратиться на своего же носителя. Но никому не дано узнавать приближение Аты, незримо и неслышно шествующей по головам людей.

  

   Местом сбора была опять назначена та же Авлида, в Евбейском проливе. Собирались, понятно, довольно медленно - ведь участников было много. Наконец, когда все были налицо, Агамемнон принес гекатомбу олимпийским богам, за которой последовала, по обыкновению, трапеза людей, и на следующий день было назначено отплытие флота.

   Но именно на следующий день благоприятные ветры, дувшие до тех пор, внезапно сменились противными: двинуться было невозможно. Стали ждать. Ожидание большого войска, сопровождаемое всеобщей праздностью, развращающе действует на души воинов: первоначальный пыл охладевает, появляется скука, недовольство, ссоры с товарищами, неповиновение властям. Остроумная выдумка Паламеда предупредила эти вредные последствия: он изобрел игру в шашки - точнее в "пессы", нечто среднее между нашими шашками и шахматами - и научил ей солдат. Но время уходило, запасы непроизводительно тратились, а главное - конца не было видно.

   Опять обратились к Калханту: какой бог на нас разгневан? И как умилостивить его гнев? Калхант вопросил своих птиц, затем заклал богам овцу, внимательно стал наблюдать горение ее жертвенных частей и исследовал рисунок ее печени. Чем далее, тем мрачнее становилось его лицо.

   Он отвел в сторону обоих Атридов и Одиссея.

   - Все приметы, - сказал он, - сходятся в одном. Вы должны знать, что вся Авлида и прилегающее побережье посвящено Артемиде...

   Дрогнули Атриды при этом имени: они вспомнили слова Калханта по поводу напутственного знамения в Микенах.

   - И вот Артемида не дает нам попутных ветров и не даст их до тех пор, пока...

   - Пока что?

   - Пока ты, Агамемнон, не принесешь ей в жертву твоей старшей дочери Ифигении.

   Слезы брызнули из глаз царя: негодуя, он ударил посохом о землю:

   - Никогда этого не будет - никогда, никогда!

   Никто не настаивал; присутствующие молча разошлись. На следующий день та же враждебность природы, тот же гнев богини. Распустить войско? Легко сказать: те же ветры, которые мешали плаванию в Трою, мешали и отплытию домой, - всем, кроме фессалийцев; как в западне сидели они в Авлиде. Настроение войска становилось прямо враждебным; попробуй он уйти - его бы не пустили. И видно, об одном они догадывались: что боги условием благоприятного ветра поставили то, чего царь исполнить не хочет.

   Ничего не поделаешь; в предупреждение мятежа и братоубийственной войны необходимо исполнить требование богини. Агамемнон смиряется; как ни обливается кровью родительское сердце при мысли о предстоящем - неслыханная жертва должна быть принесена. Он посылает Одиссея со своим глашатаем Талфи-бием в Микены с письмом к Клитемнестре: "Я решил до отправления в поход отпраздновать свадьбу Ифиге-нии с Ахиллом; пусть же она придет сюда с моими послами". Она приходит, но вместе с ней и Клитемнестра. Счастливая мать не пожелала отказаться от своего права самой выдать замуж свою дочь, самой нести перед ней свадебный светоч.

   И мать и дочь в палатке отца; он должен в довершение горя притворяться довольным, обрадованным, счастливым. "Когда же свадьба?" - "Завтра, но раньше я должен принести жертву Артемиде". - "И мне придется в ней принять участие?" - "Да, и тебе, тебе особенно..." Но сети обмана непрочны: старый раб Клитемнестры подслушал разговор правителей, он предупреждает свою госпожу: не* свадебный светоч, а нож жреца ждет ее дочь в Авлиде. Мать в отчаянии- к кому обратиться? Кто и мудр и честен? Один Паламед. Обманутая Одиссеем, она обращается к его злейшему врагу. Паламед, в свою очередь, извещает Ахилла: его невесту отправляют на заклание, пусть заступится! Но и Менелай не бездействует: он более всех будет посрамлен, если поход не состоится; он обращается к Одиссею. Теперь уже нечего соблюдать тайну: пусть войско узнает, что царь готов был исполнить волю богини и обеспечить хорошее плавание, а Паламед с Ахиллом ему препятствуют.

   Да, теперь братоубийственной войны и подавно не миновать. И эта война будет не из-за Елены, проклятой всем ахейским народом: она будет из-за Ифигении. Что же должна была перечувствовать эта нежная, добрая, любящая дева? Вначале один только страх - страх перед ножом, перед смертью, перед мраком подземной обители. Об этом ли она мечтала, когда ее снаряжали сюда? Ей сулили свадьбу с прекраснейшим и доблестнейшим витязем всего войска, нечто невыразимо светлое, отчего ее сердце сладостно замирало... И вдруг - это... Нет, нет, это невозможно: все что угодно, но не это. И она стала цепляться за жизнь всеми силами своей молодой души.

   Но вот она видит отчаяние отца. Он ли ее не любит? А все же он смирился, нужда сильнее его. Видит своего жениха; он, конечно, ее не покинет, заступится за нее - один против всех. И потечет кровь - из-за нее. Ужели это так страшно? А наградой - согласие друзей, победа, слава - слава, какой еще ни одна девушка не стяжала. Она держит в своих нежных руках судьбу войны; она может стать победительницей Илиона, если захочет.

   И она этого хочет! За отчаянием страха - опьянение славы. Она добровольно отдает себя в жертву за отца, за войско, за всю Элладу - она дарит богине свою молодую жизнь.

   Распря вмиг прекращается; все подавлены величием дочери Агамемнона. Алтарь стоит, пламя пылает. Окропление, возлияние, все по уставу. Вот и дева, одетая во все белое, поднимается по ступенькам на алтарь, окидывает всех прощальным взором... Такой была она и тогда, в Микенах, когда она исполняла застольный пэан перед друзьями своего отца; только тогда стыд, а теперь вдохновение окрашивает ее лицо. И Ахилл с таким же замиранием, как и тогда, следит за девой. Он во всеоружии; победоносное копье, пелионский ясень, в его руке, ей стоит призвать его - и он бросится на ее врагов. Но она и ему шлет ту же светлую, прощальную улыбку. Алтарь стоит, и дева на нем, у самого края пламени. Вот и жрец приближается, острый нож сверкает в его дрожащей руке. Он поднимает его - дева подставляет свою белую грудь - все невольно опускают глаза.

   Вдруг - густой мрак; глухой шум вонзающегося в плоть ножа, глухой шум падающего тела. Мрак проясняется; за пламенной стеной что-то горит, но что - не видно. Свершилось; нет Ифигении. Агамемнон подавлен горем, у Клитемнестры отчаяние приправлено дикой, необоримой жаждой мести. Ее взоры как две стрелы вонзаются в сердце мужа: о, будешь ты помнить жертвоприношение в Авлиде!

   А на небесах, высоко, незримо для смертных, мчится окрыленная колесница, унося с собою богиню и деву. "Радуйся, моя избранница! Пусть авлидский огонь пожирает лань, которую жрец, сам того не сознавая, заклал вместо тебя; ты же отныне сама мне будешь жрицей, живя у тавров на Евксине, при дворе их царя Фоанта, Леонова сына. Там, в моей обители, будешь ты ждать, пока не исполнится твоя судьба, пока, покорный воле богов, брат не вернет в Элладу своей далекой сестры".

  

   Верные ветры дули пловцам, и верно указывал им морские пути Телеф. Они уже на Хрисе: напротив виднеются угрюмые стены лемносских гор, а оттуда уже недалеко до Тенедоса, против самого троянского побережья. Главные трудности и опасности позади-, можно даровать отдых телу и развлечение душе. Все располагаются на мураве прибрежного луга; из трюмов кораблей выкатываются чаны с вином. Вся вторая половина дня будет посвящена пирушке.

   Веселятся вожди... кто может, конечно. Не могут многие. Говорить приходится о важных и серьезных делах. Как начать военные действия?. Сначала, конечно, надо отправить посольство с предложением и условиями мира, но маловероятно, чтобы они были приняты. А затем - война. И она, конечно, затянется.

   Троя уже не тот маленький городок, каким она была при царе Лаосмедонте, когда Геракл со своей вольницей мог ее взять в несколько месяцев. Широко растянулось царство Приама от Геллеспонта до лежащего против Лесбоса берега. Много ему подвластно городов. Но и это не все: он стал во главе союза, обнимающего многие народы, и в Азии, и в Европе, и даже, говорят, в Ливии. Неужели и в Ливии? - Да, царь Мемнон, сын Зари, его двоюродный брат, а правит он эфиопийцами: если долго будем медлить, он придет. - Каким это образом сын Зари ему двоюродный брат? - Заря, говорят, похитила однажды, прельстившись его красотой, Титона, брата его отца Лаомедонта. Она даже испросила ему у Зевса бессмертие, но забыла испросить ему также и вечную юность. И вот состарился Титон, сгорбился, сморщился, стал все меньше, все меньше - под конец богиня превратила его в кузнечика и пустила гулять по полям. - И это не единственный похищенный в их роде: другим еще раньше был Ганимед, которого Зевс за его красоту вознес на Олимп и сделал своим виночерпием, даровав ему также и вечную юность. - А Анхис, родной брат Приама! Ведь ни более ни менее, как сама Афродита пленилась его красотой и, превратившись в пастушку, жила с ним в лесах Иды; он долго так и не знал, что его пастушка - великая богиня. И плод этой любви - троянский витязь Эней, с которым вскоре нам придется познакомиться.

   Но мы отвлеклись от союзников. Неужели у Приама и в Европе таковые есть? - Как же, фракийцы по ту сторону Геллеспонта, храбрый народ. - А в Азии кто? - Во-первых, мисийцы: один из их царей, наш проводник Телеф, женат даже на его сестре Астиохе и имеет от нее сына Еврипила. - Ну, этот с нами воевать не будет: клятву дал. - Он - нет, но другие мисийцы будут. А затем там разные племена ликийцев; одним правит Главк, внук Беллерофонта, другим - Пандар, третьим - могучий Сарпедон, сын самого Зевса. - Как, сын Зевса и Европы, брат Миноса? Да разве он может быть еще при жизни? - Как это объяснить, сам не знаю, а только он жив и называет себя сыном Зевса. Дальше - фригийцы, тоже во многих племенах. Да это только ближайшие соседи. Но, говорят, с ними в союзе также и амазонки в Фемискире на Фермодонте. - Да разве они не истреблены Гераклом и Фесеем? Нет. Те им только нанесли жестокое поражение. Они от него уже давно оправились, и их прекрасная царица Пенфесилея, конечно, не упустит случая отомстить за смерть Ипполиты. - Да, жаль, что у нас нет Геракла: пригодился бы он нам теперь со своим волшебным луком. - Геракла нет, но его лук с нами; владеет им храбрый Филоктет. Ведь правда, Филоктет? - Да где же Филоктет? - Ушел куда-то тайно, с загадочной улыбкой на устах. - Вот чудак! Уж не нашел ли он какой-нибудь красотки на пустынном острове? - Ну, пусть: его дело. - Чу, как будто какие-то стоны раздаются вот из этой рощи. Иль это мне послышалось? - Нет, и я слышу: стоны, несомненно стоны... что бы это могло быть?..

   Так разговаривали вожди; воины расположились группами на лугу, каждая вокруг своего чана - и своего балагура. Но самая численная теснилась вокруг какого-то невероятно безобразного ахейца, которого даже воином назвать нельзя было; это был хромой, горбатый, косоглазый урод по имени Ферсит. Его страстью было злословить вождей; товарищи его и бранили часто за его дерзкие речи, и били иногда, но всегда слушали охотно, не веря ни одному слову: уж очень смешно он злословил. Про себя же он хвастал безудержно. Так и теперь: послушать его, так весь успех, вся надежда похода покоится на нем одном, остальные - ничто.

   Признавайся, однако, что Ахилл похрабрее, а Одиссей поумнее тебя?! - Что такое? Ахилл, по-вашему, храбр? Как бы не так! Когда Одиссей за ним приехал, он тотчас к маменьке за подол: спрячь меня, мол, куда-нибудь! Она нарядила его девушкой и отправила к Ликомеду на Скирос: пусть с его дочерьми живет. Одиссей, однако, с Диомедом проведали, что он там. Отправились на Скирос. Ликомед им показывает своих дочерей: которая, мол, из них ваш Ахилл? Смотрят - никак узнать нельзя. Уходят и возвращаются, то есть возвращается один Одиссей, а Диомеда он с трубой поставил в отдалении. Прихожу, мол, проститься и прошу разрешения предложить царевнам подарки. Тот ничего не имеет против. Подарки раскладываются: прялки, зеркала, зонтики, наряды, но также щит и копье. Царевны роются в них, примеряют, любуются. Вдруг труба трубит тревогу. Девушки ну визжать, спасаться, а Ахилл бросается к щиту и копью. Одиссей хвать его за руку: узнал, голубчик, изволь идти с нами.

   Ну вот, видишь, сам говоришь, что к щиту и копью; как же он, по-твоему, не храбр? - Опять же нет: он только неуязвим. Когда он был еще младенцем, та же его мать, Фетида, желая его сделать бессмертным, ночью держала его за пяту в огне очага, вниз головой. Но Пелей ее однажды подсмотрел, крикнул - она оставила и ребенка и его и вернулась обратно в дом своего отца Нерея. Бессмертным она его сделать не успела, неуязвимым сделала, кроме той пяты, за которую она его держала. Теперь скажите мне: какая же это храбрость? Так каждый будет храбрым, если он весь будет неуязвим, кроме какой-нибудь ахилловой пяты. - Так. Но к чему было Фетиде его прятать у дочерей Ликомеда, если он был неуязвим? - Да что вы ему верите! Разумеется, все вранье. - А Одиссей не умен? Видите, какую уловку придумал! - Может быть, и умен, а только не надо мне такого ума. - Как так? - Уж очень воровского происхождения. - Это еще что? - Сейчас увидишь. Чей он сын, по-твоему? - Лаэрта. - Как бы не так; но об этом потом. Ну, а мать его кто? - Говорят, Антиклея. - Уж это несомненно. А она чья дочь? - Почем мне знать! - Так я тебе скажу: дочь Автолика. А это был величайший вор и стяжатель в мире. Его отцом был Гермес; благословив его воровать, он позволил ему сколько угодно ложно клясться его именем: лги и клянись, не взыщу. Ну, и жену он нашел, достойную себя. Звали ее Местрой и была она дочерью Эрисихтона фессалийского. - Тоже вора? - Нет, зато страшного обжоры. Тесен стал этому Эрисихтону чертог для его кутежей; решил он построить себе другой, попросторнее, и для этого не придумал ничего лучшего, как срубить священный тополь Деметры. Богиня сама в образе своей жрицы пришла его усовещивать; так он и на нее замахнулся топором. "Хорошо же, - молвила она ему, - пес бесстыдный, строй себе чертог - немало придется тебе в нем пировать!" И действительно, почувствовал Эрисихтон с тех пор ненасытный голод. Чем больше ест, тем пустее желудок. Ест с утра до вечера; спит, и снится ему еда. Съел все свои стада, амбары, кладовые; продал скарб, дом, землю, все обратил в еду - мило. И вот осталась ему одна только дочь, Местра... - Он и ее съел? - Нет, лучше. Получила эта Местра от Посидона дар превращения; а за что получила, сами догадаетесь. Так вот он ее продает как рабыню - она обернется лошадью, или коровой, или чем угодно и вернется к отцу. Так он некоторое время кормился. Обратил на нее внимание наш Автолик; стал следить - и заметил, что она каждый раз, чтобы превратиться, хватается за перстень. Купил ее у ее отца и первым делом перстень снял - так она у него и осталась. - А что же после этого ел ее отец? - Самого себя! - Как так? - Очень просто: отрежет ногу и съест; затем другую; затем руку, левую, правую и так далее. Так в конце концов сам себя и съел, без остатка, даже хоронить было нечего. - Ну, опять пошел врать. Но при чем тут Одиссей? - Погоди, узнаешь. Итак, его дочь с чудесным перстнем осталась за Автоликом; у того дела еще лучше пошли. Не только самого себя, но и другие существа научился он превращать - бурую корову в белую, например; разбогател он благодаря таким проделкам неимоверно. Видит однажды - дело происходило в Аркадии, - приближается к нему человек, лицо знакомое. "Сисиф! Ты ли это?" - "Я". - "Да ты же умерши!" - "Я и был умерши, а теперь, как видишь, жив". - "Как же это?" - "Очень просто. Я уже давно наказал жене, чтобы она, когда я умру, никаких заупокойных обрядов по мне не справляла. Она меня послушалась. Иду к Аиду, жалуюсь: разреши, говорю, вернуться на свет, чтобы проучить ее. Разрешил. Ну, я, разумеется, не тороплюсь к нему возвращаться". Понравился он Автолику: давай-ка, говорит, поселимся вместе. Согласился. Живут они вместе; только видит Сисиф, его стадо с каждым днем тает; уж не ты ли, говорит он Автолику, уводишь моих коров? Тот божится Гермесом, что нет; а не веришь, говорит, посмотри сам. Смотрит Сисиф - подлинно своих не находит: тот, конечно, их всех перекрасил. Но все же подозрение у него осталось; и вырезал он остальным по клейму на нижней части копыта. Проходит день - опять корова пропала. Но Сисиф этот раз ее выследил по отпечатку клейма на песчаной почве; и выследил, и призвал, и уличил Автолика. Тот пришел в такой восторг, что расцеловал его. "Как жаль, - говорит, - что у меня нет второй дочери; быть бы тебе моим зятем. Но у меня только - одна, и ту я обещал выдать за Лаэрта итакийского". - "Обещал? Клятвенно?" - "Да, клятвенно". - "Именем Гермеса?" - "Нет, Зевса и Геры олимпийских". - "Это дело другое; но как ты ее к нему отправишь?" - "Под чьей-нибудь охраной". "Хочешь под моей?" - "Изволь". Понимаете вы теперь, откуда у Одиссея его ум? Уж очень не любит он, когда его называют сыном Сисифа. Но все-таки это так. От Сисифа по отцу, от Автолика по матери - вот вам и ваш хваленый Одиссей.

   Стали перебирать остальных; про каждого Ферсит знал какую-нибудь обидную историю. Наконец, кто-то назвал Паламеда. Ферсит замялся. "Видите, - торжествующе вставил один из ратников названного героя, - про него он ничего даже сочинить не может". - "К нему не пристает, это верно. Тем хуже для него: недолго они его оставят живым". - "Ты лжешь!" - крикнул ратник, бросаясь на балагура. "Эй, ты, потише!" Стали их разнимать, поднялся шум. "Тише, тише! - крикнуло несколько голосов. - Слышите, какие-то стоны раздаются из этой рощи!.." И впрямь стоны... все ближе и ближе...

   Относительно Филоктета тот шутник не был совсем не прав: только не смертную красоту приметил юноша, а нимфу, самое Хрису, владычицу острова. Или, вернее, она его приметила и тайно от других шепнула, чтобы он пришел к ней на свидание в ее заповедную рощу. Забыл Филоктет, что тот остров - уже вражеская земля; разыгралась его молодая кровь, пошел он, никому ничего не говоря, в указанном ему направлении. Едва вошел он в рощу, как послышалось тихое отдаленное пение: видно, это его нимфа поет и песнею его манит. Пошел еще бодрее. Песня все громче и громче, но и заросли все гуще и гуще, все непроходимее; приходится мечом разрезать ползучие растения, обвивающие его тело и не пускающие его вперед. И голоса слышатся через пение нимфы - знакомые, нежные, жалостные: "Не ходи, не ходи!" Но нимфа зовет; он идет все дальше и дальше. И вот, наконец, роща точно расступается; перед ним расстилается широкий зеленый луг, весь поросший цветами неописуемой красоты. Посередине луга точно ложе из дерна, на нем полусидит, полулежит прелестница. Завидя Филоктета, она еще громче, еще нежнее запела и простерла руки к нему: "Иди ко мне, мой прекрасный, мой желанный; здесь ждет тебя любовь..."

   Сладостно затрепетало сердце у юноши; быстрым взмахом ножа он разрезал последнюю сдерживающую его ползучую лозу - ее концы со стоном опустились - и устремился вперед. Цветы ли это благоухают или тело богини? Он опьянен, он ничего не видит, не слышит, кроме нее. Вот он нагнулся над ней - пара жарких рук обвила его шею - пара медовых уст слилась с его устами...

   И вдруг - адская, невыразимая боль охватила его ногу, его тело, все его существо. Смотрит - в него впилась своими зубами большая змея, зеленая, с багровым гребнем и огненными зеницами. Замахнулся мечом - поздно: она уползла и снова скрылась под ложем из дерна. Нимфа исчезла, цветов уже нет; обыкновенная лужайка среди колючих зарослей. Только рана не исчезла, все сильнее, все мучительнее ноет.

   Надо возвращаться; но как больно, как невыносимо больно опираться на ужаленную ногу! Филоктет срубает своим мечом молодой ясень, чтобы он был ему посохом, и так, прихрамывая, плетется обратно. Куда ступит ногой, там остается след, сначала ярко-багровый, потом все чернее и чернее. Да, сначала кровь, а потом уже гной струится из раны. И вся нога распухла, окоченела - точно не часть его тела, а какая-то приросшая, посторонняя тяжесть. И зловоние поднимается от раны, заглушая вечернюю свежесть леса: он сам едва не задыхается в нем.

   Вот уже и опушка роковой рощи; виден луг, на котором пируют ахейцы. Его стоны привлекают многих, но немногие отважились к нему приблизиться через окутывающий его покров зловония - да и те долго не выдерживают. Чередуясь, помогают ему подойти, но ложе стелют ему подальше от других. Врачи промывают, перевязывают ему рану, качая головой, - ничего подобного не доводилось еще видеть.

   Ночь была беспокойна: крики больного мало кому дали заснуть. На следующее утро пришлось сняться без обычного жертвоприношения: крики нарушали благоговение, обязательное для молитвы и общения с богами. Поплыли; для спутников Филоктета это плавание было настоящей пыткой, его зловоние наполняло весь корабль, никакие морские ветры не могли его разогнать. Остановились у лемносского побережья, но не там, где некогда была царицей Ипсипила, а теперь правил ее сын, Ясонид Евней, а в необитаемой пустынной части острова. Оба Атрида и Одиссей устроили совещание: как быть дальше с товарищем, общение с которым стало невозможным и для богов и для людей?..

   Когда Филоктет после позднего тяжелого сна проснулся на заре следующего дня, весь берег был пуст. Рядом с собою он увидел свой лук, предсмертный дар Геракла, несколько плащей и вдоволь съестных припасов. А на восточном горизонте в багровых лучах рассвета исчезали паруса последних ахейских кораблей.

  

   За Лемносом - Тенедос, а там уже троянское побережье, долина Скамандра между Сигейским и Ретейским мысами с возвышающимся в отдалении холмом Пергама. Телеф исполнил свое дело, и его отпускают на его корабле; он не хочет, чтобы его, царского зятя, увидели трояне. А трояне тут же: они, с царевичем во главе, заняли побережье, готовые напасть на врагов при самой высадке. Но высаживаться они еще не намерены. Война не объявлена, надо попытаться предотвратить ее миром. Ахейцы желают послать послов к Приаму и троянам; Гектор согласен. Послами собираются быть двое: потерпевший Менелай и лучший ахейский вития Одиссей. По приказанию Гектора их окружают сыновья Антенора, первого троянского вельможи, и вводят в дом своего отца; Антенор, угостив их по обычаю, представляет их троянскому совету. Требования ахейцев очень умеренны, но главное и неукоснительное - возвращение Елены. Мнения совета разделяются; пусть решит дело народное собрание троян.

   Народ собирается; на помосте, рядом с Антенором, ахейские послы. Засматриваются на них трояне, сравнивают между собой. Впечатление благоприятное. Собрание открывается; глашатай дает посох Менелаю. Менелай встает, смотрит на собравшихся - прямо, открыто... Его речь громка и немногбсловна. Есть два пути, путь правды и путь обиды; правда требует возвращения беззаконно похищенного; ужели трояне изберут путь обиды? За Менелаем поднимается Одиссей; глашатай вручает посох ему. Стоит Одиссей, начинает тихо, вперив взор в землю и сжимая в правой руке недвижный посох. Ну, думают трояне, этот похуже будет; смущен, бедняга! Видно, первый раз говорит он в собрании. Но Одиссей мало-помалу одушевляется, поднимает голос; говорит он о том же, о чем и Менелай, но как! И сравнения, и примеры, и наставления, и заклинания; голос, что раскаты грома, слова, что снежная буря в зимний день! Да, такого оратора еще не слышали трояне; они тронуты, потрясены, и если бы голосование состоялось теперь же - требование ахейцев было бы исполнено, война предотвращена. Но нет, надобно выслушать и обвиняемого обидчика - царевича Париса.

   Он всходит на помост, встречаемый ропотом собрания. Говорить он не мастер, румянец смущения покрывает его щеки - как он все-таки прекрасен! Обида, похищение, возвращение - как будто дело шло о безвольной, бесчувственной вещи, а не о живом человеке! Елена добровольно за ним последовала, потому что любила; будем мы вторгаться в священные права любви? И какая жизнь ждет ее в доме покинутого мужа, среди граждан покинутого города, ее, опозоренную беглянку? Кому на радость, ей или мужу? Или ее не на жизнь выдают, а на смерть?.. Его голос дрожит, слезы не дают продолжать. Вот что значит любовь! Речь подействовала; многие, и притом молодежь, на стороне юноши. Взлетает даже на помост безумец, предлагающий убить обоих ахейцев: не послы они, мол, а соглядатаи. Его, положим, заставляют сойти, но при голосовании большинство высказывается за Париса. Предложение ахейцев отвергнуто; они, под охраной тех же Антеноридов, возвращаются на свои корабли.

   Итак, высадка. Она затруднена - берег занят троянами. И тут еще смущающее вещание: чья нога первая коснется вражеской земли, тот падет первой жертвой войны. Робких оно смущает, но смелых - нет; а смелых большинство. Соскочили Ахилл, Диомед, другие в воду по пояс, вброд направляются к берегу, потрясая копьями; но всех ближе к берегу корабль Протесилая, он первый достигает земли, торжествующим криком возвещая о своей победе. Его бы окружили, но второй за ним - Ахилл со своим огромным копьем, пелионским ясенем. Трояне несколько подаются назад; но вот два их бойца протискиваются в передние ряды, два сына богов: Эней, сын Афродиты, и огромный Кикн, сын Посидона. Эней выступает против Протесилая, Кикн против Ахилла; остальные невольно замерли, следя за единоборством вождей. Храбро защищается Протесилай, но ему не сравняться с сыном богини: после нескольких безуспешных ударов он падает, сраженный Энеем. Война нашла свою первую жертву. Эней бы не прочь по праву победителя сорвать с него доспехи, но Ахилл, видя грозящее товарищу бесчестие, мощным ударом поражает Кикна и бросается против Энея. Остальные за ним; и труп Протесилая спасен, и побережье осталось за ахейцами.

   Они с помощью вальков вытягивают свои корабли на сушу в один длинный ряд; с наступлением вечера они торжественно сжигают труп Протесилая, чтобы отправить его вдове урну с его прахом...

   Этой вдовой была Лаодамия, молоденькая дочь Акаста иолкского, сына Пелия. Как таковая, она была племянницей знакомой нам Алкесты и нравом была вся в нее: подобно ей, нежно, до самозабвения любила своего мужа. Недолго она им насладилась: уже на следующий день после свадьбы он должен был отправиться в Авлиду. Отныне у нее было только одно утешение: статуя из воска, изображающая Протесилая, изделье лучшего в Элладе художника, ученика Дедала. Сходство было поразительное: если бы не неподвижность, его бы можно было принять за Протесилая.

   И вот вестник от войска: "Пал твой Протесилай, мы приносим тебе его прах". Похороны, тризна, соболезнование родни, утешения Акаста. Она, в забытьи, безучастно и глядит, и слушает, и исполняет, что от нее требуют. А затем затвор, заповедный терем, где, весь убранный, стоит кумир Протесилая. Проходят дни; кончились месяцы траура, можно молодой вдове подумать о новой свадьбе... а если не ей, то ее отцу. Жених уже найден: назначен день для торжественного бракосочетания. Но Лаодамия только головой качает, и загадочная улыбка играет на ее устах: новый муж? Ей? К чему?

   Фессалийская родина Лаодамии - страна колдуний: они многое знают и многому могут научить. А между изображением и изображаемым есть таинственные необоримые узы. Не все это знают, не все их умеют использовать, но кто умеет, тот может через изображение подействовать на изображаемого, где бы он ни находился, на суше или на море, на земле или под землею... На земле или под землей. Счастливая Лаодамия ничего не знала, но в горе она научилась и знает многое...

   Отец недоволен ее отказом, пусть! Она удаляется к себе в терем, в заповедный покой, где в озаренном светильниками углу стоит весь убранный в зелень кумир Протесилая. Плюшевый венок покрывает его голову, небрида свешивается с плеча: он и Протесилай и Дионис. И Лаодамия надевает символ службы Дионису, плюшевый венок и небриду; тирс в одной руке, тимпан в другой: она - вакханка, прислужница Диониса. Пусть слышит дом ее песнь, шум пляски и звон тимпана: тем лучше, никто не посмеет к ней войти, священно действующей вакханке. И она начинает пляску перед кумиром - восторженную, безумящую пляску. Гудит тимпан, льется песнь: "Эвоэ, эвоэ! Явись, Дионис, явись... Протесилай!"

   Долгая, безумящая пляска. Ее сознание тонет в этом вихре, рука выпускает тимпан, она падает, мрак заволакивает ей глаза. Но только на мгновение: она их подымает - что это? Рядом с ее Протесилаем стоит другой, такой же. Двоится у нее перед глазами? Нет. Такой же, да не совсем. Тот недвижен, а этот подходит к ней: "Радуйся, моя верная! Любовь сильнее смерти; песнь любви раскрыла врата Аида. Я твой и ты моя - на эту ночь..."

   К утру старый раб подходит к терему Лаодамии: хозяйка должна выйти к нему, принять от него корзинку с плодами; так в доме заведено. Но она не выходит, и в терему все тихо. Что бы это могло значить? Старость имеет некоторые права: он заглядывает в щелку - и в ужасе отскакивает. Так вон она какова, эта прославленная верность! Вот оно, это безутешное вдовство! О женщины, женщины! - Идет к царю Акасту: "Ступай, царь, - посмотри на свой позор! Твоя дочь в терему, а с ней... стыдно сказать..."

   Акает в ярости выхватывает меч и бросается к двери. Вот, значит, почему ей понадобились эти притворные Дионисии! Вот почему она отказывается от нового законного и честного брака! Он хочет уже ворваться в заповедный покой - вдруг его дверь сама отворяется и из нее выходит - любовник? Осквернитель? Нет, ее законный муж, его зять, Протесилай. Ярость сменяется ужасом, ужас - негодованием. Зачем ты здесь? Зачем из преисподней простираешь ненасытную руку на ту, которой место еще долго под лучами солнца? Призрак проходит мимо него с кроткой улыбкой на устах; он видит в тени Гермеса, пришедшего за ним. Но где же дочь? Где Лаодамия? Она сидит под кумиром Протесилая, заря блаженства на ее лице. Под кумиром - а, теперь он понял все. Чары тут действовали, нечестивые, вредные чары. Этот кумир был не только немым утешителем ее вдовства - он был звеном цепи, соединяющей ее с подземным миром. Но он уничтожит это звено, разобьет эту цепь, отвоюет свою дочь обратно для подсолнечного мира, который имеет все права на ее молодую жизнь.

   По его приказу на дворе разводится костер: он сам идет за кумиром. Лаодамия в отчаянии: отдать его, залог дальнейших блаженных свиданий? Никогда! Ну что ж, в таких случаях позволительно и насилье; потом сама благодарить будешь. Кумир в его руках, он бросает его в костер. Вмиг беседка пламени окружает его; о, как ему больно, как исказилось его прекрасное, благородное лицо! Что это? Он стонет, зовет ее... Иду, иду... ты мой, и я твоя, не на этом, так на том свете! Опять ее руки о