Вересаев Викентий Викентьевич - На повороте

  

  

  

  

   Токарева встретили на вокзале его сестра Таня и фельдшерица земской больницы Варвара Васильевна Изворова. Токарев оглядывал Таню и в десятый раз повторял:

   - Вот уж не ждал-то, что увижу тебя здесь.

   Варвара Васильевна сказала:

   - А какая досадная вещь вышла... Я вам писала,- директор банка обещал мне немедленно дать вам место в банке, как только приедете. Вчера захожу к нему,- оказывается, он совсем неожиданно уехал за границу В Карлсбаде у него опасно заболела дочь. Спрашивала я помощника директора, ему он ничего не говорил о вас. Такая досада. Придется вам ждать, пока воротится директор.

   Варвара Васильевна говорила извиняющимся голосом, как будто была виновата в неожидан-ном отъезде директора. Токарев улыбнулся ее тону.

   - Так ведь не на год же уехал директор?

   - Нет, конечно. На месяц, самое большее - на два А покамест, знаете что? Поедемте к нам в деревню. Я с завтрашнего числа получаю в больнице отпуск, нынче или завтра приедут из деревни лошади.

   Токарев радостно воскликнул:

   - Варвара Васильевна, да ведь это превосходно. Чего ж вы за меня огорчаетесь? Пожить в деревне - лучшего я бы и сам для себя не придумал...

   Подошел носильщик с вещами.

   - Куда прикажете извозчика брать?

   Токарев веселый и оживленный, взял ремни с пледом.

   - Какая у вас тут есть гостиница недорогая?

   - Ну, вот еще, зачем гостиница? - встрепенулась Таня.- Остановишься у нас в колонии.

   Токарев поднял брови.

   - В колонии?.. Посмотрим, что за колония.

   Они вышли из вокзала. Варвара Васильевна сказала:

   - Поезжайте, господа. А мне нужно еще забежать в больницу, сделать две перевязки. Я сейчас буду у вас.

   Токарев и Таня сели на извозчика и поехали к городу. Солнце садилось, над шоссе стояла золотистая пыль, и сам воздух казался от нее золотым. Токарев, улыбаясь, смотрел на Таню.

   - Расскажи ты мне толком, как ты сюда попала. В феврале последний раз написала из Петербурга и после этого как в воду канула.

   - Я тебе говорила, всю весну мы пробыли тут на голоде, в Артемьевском уезде. Ну, я тебе скажу,- и насмотрелись. Жутко вспомнить. До июня пробыли там и все просадили, у кого какие были деньги; то есть, понимаешь, ни гроша ни у кого не осталось. Ну, вот и пошли в Томилинск.

   - Пошли?

   - Где шли, где на товарном поезде ехали... Очень было весело. Здесь раздобыли работы,- кто по статистике, кто уроков. Живем все вместе,- целый, брат, дом нанимаем. За три рубля в месяц. Вот увидишь, славные подобрались ребята.

   - Я кое-что слышал о твоей деятельности на голоде. В вагоне я разговорился с одним земским врачом,- Рассудин, кажется, фамилия. Он мне много рассказывал про тебя.

   - Рассудин? Что, что он говорил? - быстро спросила Таня и с любопытством подняла голову. Ее большие глаза самолюбиво заблестели.

   Токарев лукаво улыбнулся.

   - Одним словом, одобрял. А передавать не стану,- загордишься... А скажи ты мне лучше вот что: когда ты уехала на голод?

   - В марте месяце.

   - Как же ты с экзаменами устроилась? Перешла на следующий курс?

   - Я уж зимою вышла с курсов.

   - Вы-ышла? - протянул Токарев и замолчал.- Почему? - коротко спросил он.

   - На что они мне. Курсы важны только вначале, чтоб приобрести знакомства, попасть в известную среду А раз это уж есть, то что в них?

   Токарев потемнел.

   - Странно... Курсы, во всяком случае, дают систематическое знание.

   Таня рассмеялась.

   - Систематическое знание... Диплом они дают, а не систематическое знание. Мне не шестнадцать лет, я и без профессорской указки сумею приобрести знания.

   - Я не понимаю, ведь тебе всего один год оставался до окончания,- раздраженно сказал Токарев.- Что помещал бы тебе диплом? Кто знает, что может случиться в будущем,- почему его не иметь на всякий случай?

   - Господи, как это скучно - о будущем думать. Не боюсь я никакого будущего, всегда сумею прожить и без диплома. Ведь тебе вот тоже оставался всего год до диплома,- не получил, и что ж? Большая от этого беда?

   Токарев нахмурился и молчал.

   Пролетка переваливалась из ямы в яму по немощеной, изрытой промоинами улице. Под заборами, в бурьяне, валялись дохлые кошки и арбузные корки. Пролетка остановилась у покосившихся ворот небольшого дома. На скамеечке сидел подслеповатый, бритый старик в жилетке и железных очках. Таня крикнула:

   - Иван Финогеныч, пожалуйста, откройте нам ворота.

   Старик оглядел пролетку и молча пошел отпирать. Они въехали на заросший муравкою двор. В его углу, около садовой калитки, стоял крохотный флигелек. На крыльцо вышли два студента.

   Токарев и Таня сошли наземь. Таня сказала:

   - Знакомьтесь, господа. Это мой брат, я вам о нем говорила.

   Студенты, немного стесняясь, назвали себя и пожали Токареву руку.

   - Шеметов.

   - Борисоглебский.

   Шеметов, стройный парень в синей рубашке, исподлобья взглянул на Токарева.

   - Давайте-ка, я вам снесу.- Взял из его рук чемодан и удивился.- У-ух, тяжелый какой.

   Огромный Борисоглебский крутил на подбородке жесткие черные волосики. Заикаясь, он спросил:

   - Чай будете пить? Сейчас запалим самоварчик.

   Вошли через сенцы в тесную комнату с грязными, полуоборванными обоями. Везде валялись книги. К стене были пришпилены булавками портреты Маркса, Чернышевского и Горького.

   Шеметов ушел за булками и закусками. Борисоглебский возился в сенцах с самоваром.

   Таня села на кровать.

   - Ну, вот тебе наша колония... Третьего, Вегнера, еще нету,- ушел куда-то... Она помол-чала.

   - Ну, расскажи же, что ты поделывал в Пожарске?

   У Токарева еще не совсем прошло враждебное чувство к Тане. Он неохотно ответил:

   - Да нечего рассказывать. Приехал туда из ссылки, служил в управлении железной дороги, ты знаешь. Прослужил год, штаты сократили, я и остался на мели.

   - Ну, а что за народ там?

   - Никакого "народу" нет, одни лишь обыватели. Скука, тишь, только книгами и спасался. Совершенно мертвый городишко.

   Воротился из булочной Шеметов. В сенцах раздался его ворчливый голос:

   - Несчастное дитя природы, он все тут с самоваром киснет... Пусти.

   - Погоди, углей надо подкинуть,- возразил Борисоглебский.

   - Уйди, постылый. "Углей"! Углей довольно, нужно сапогом раздуть... Вот так. Видал? Э, как пошла... "Угле-ей"...

   Таня слушала, улыбаясь.

   - Милый парень этот Шеметов. Смотрит исподлобья, голос свирепый, а такая мягкая, деликатная душа. На голоде Вегнер заболел у нас сыпным тифом. Посмотрел бы ты, как он за ним ухаживал: словно мать.

   Самовар подали. Сели пить чай.

   Пришла Варвара Васильевна вместе с Вегнером. Невысокий и сутулый, с впалою грудью, Вегнер с застенчивою улыбкою пожал руку Токареву и молча сел за чай. Варвара Васильевна с торжеством объявила:

   - Сейчас спасла Вегнера от расторгуевских собак. Подхожу к углу, вижу,- собаки его окружили, заливаются, а он стоит и собирается применить свой способ. Еле успела ему помешать.

   Все засмеялись. Токарев спросил:

   - А что это за способ?

   - У него свой особенный способ есть отпугивать собак, самый верный. Если бросится собака, нужно только присесть на корточки и грозно взглянуть ей в глаза - она сейчас же подожмет хвост и убежит.

   - Только никак он себе грозного взгляда не может выработать,- заметил Шеметов.

   - В этом-то его и горе... Недавно, на голоде, пошел он к лавочнику покупать соли для своей столовой. Выскочила громадная собака; он присел на корточки и грозно взглянул ей в глаза, а она как цапнет его за нос.

   Вегнер с улыбкой качал головою.

   - Как все точно! Я только говорил вам, что слышал на голоде от одного пономаря о таком способе. А вы каждый день рассказываете, как будто все это и вправду было,- даже знаете, что именно я шел покупать к какому-то лавочнику.

   - И завтра будет рассказано так же,- неумолимо сказала Варвара Васильевна.

   Темнело. Сменили второй самовар. В маленькие окна тянуло из сада росистою свежестью и запахом спелых вишен. Токарев взял со стола продолговатую серенькую книжку и стал просмат-ривать. Это были протоколы недавнего ганноверского съезда немецкой социал-демократической партии*.

  

   * Съезд состоялся в Ганновере в 1899 году и осудил Э. Бернштейна, автора книги "Пробле-мы социализма" (1898), в которой ревизуются основные положения марксизма.

  

   Таня заглянула, какую он взял книжку.

   - Вот. Правда, характерно? Весь съезд целиком был посвящен книжонке Бернштейна... Нечего было больше делать.

   Токарев перевертывал страницы книжки и сдержанно возразил:

   - По-моему, Бернштейн над очень многим заставляет задуматься.

   Таня изумилась.

   - Господи, Володя! Ну, над чем он может заставить задуматься? Ведь это просто банкрот - успокоившийся, присмиревший и трусливый. И ведь до чего он гаденько-труслив: у него даже не хватает мужества прямо отречься от прежних "мечтаний"...

   - Не вижу у него трусости. Напротив, нужно было большое мужество, чтобы выступить с такою книгою. И ни от каких мечтаний он не отказывается, он восстает только против трескучих фраз.

   Вегнер слегка покраснел и, пощипывая бородку, спросил:

   - Но этого-то вы не будете отрицать, что он - филистер до мозга костей?

   - Я этого не отрицаю,- поспешно сказал Токарев.- Но это нисколько не мешает быть его книге по существу глубоко верною. Филистерство остается при авторе, а в книге его все-таки больше настоящего, реалистического марксизма, чем в правоверном марксизме.

   Таня насмешливо улыбнулась.

   - Удивительное дело. Ты согласен, что он насквозь пропитан филистерством; как же это филистерство может не отражаться на самой сути его построений? Как будто филистерство - это так себе, маленький придаток, который не стоит ни в какой связи с остальным.

   Спор разгорелся жестокий. Вмешались другие, и было столько мнений, сколько спорящих. Таня спорила резко, насмешливо, не брезгала софизмами и переиначиванием слов противника. Ее большие глаза с суровою враждою смотрели на Токарева и на всех, кто хоть сколько-нибудь высказывался за ненавистного ей Бернштейна. Было уж за полночь, в комнате стоял душный табачный дым, а в окна тянуло свежею и глубокою тишиною спавшей ночи.

   Варвара Васильевна взглянула на часы и всполошилась.

   - Господи, мне уж давно пора в больницу С двенадцати часов начинается мое дежурство, а теперь уж двадцать минут первого. Прощайте, господа!

   Она поспешно надела шляпу, протянула руку Токареву.

   - Приходите завтра, я с двенадцати часов буду свободна.- И быстро ушла.

   - Ну, пора бы уж и спать,- сказал Токарев.- Правду говоря, голова трещит с дороги.

   Он беспомощно огляделся: где его могут тут положить?

   - Мы вам сейчас устроим постель,- сказал Шеметов и встал.

   Таня опять стала милою и радушною. Она воскликнула:

   - Нет, нет, не надо. У вас тут клопов много. Он у меня наверху будет спать, а я пойду ночевать к Варе. Пойдем, Володя.

   По крутой лесенке из сенец они поднялись наверх. В крохотной комнатке было жарко от железной крыши и душно, как в бане. Книги и статистические листки валялись на полу, на стульях, на кровати. На столе лежала черная юбка. Таня поспешно повесила ее на гвоздь.

   - Ну, вот тебе комната... Тебе не будет жестко спать? - спросила Таня и пощупала рукою свою кровать.

   Токарев был приятно возбужден спором и общей атмосферой, от которой уж стал отвыкать. Он рассеянно ответил:

   - Нет, ничего.

   - Ну, спи... Прощай.

   Таня пошла к двери. Вспомнила что-то и остановилась

   - Да, вот что. Не возьмешься ли ты обделать тут одно дельце?

   Токарев насторожился.

   - Что такое?

   - Видишь ли... Какое впечатление произвела на тебя Варвара Васильевна?

   - Право, не могу сказать,- я ее слишком мало видел.

   - Она очень живой человек и дельный. Между тем вот уж третий год киснет тут в Томилин-ске, в больнице,- отслуживает земскую стипендию. Ей положительно невозможно здесь оставать-ся, необходимо перетащить ее в Петербург.

   - Ну, да... Но что же я тут могу сделать?

   - Видишь ли, мне говорила Варя, ты знал в Петербурге ее двоюродную сестру Засецкую; она кончила на фельдшерских курсах двумя годами раньше Вари. Так вот, эта Засецкая теперь замужем здесь за членом управы Будиновским - либеральный земец, влиятельный человек. Познакомься с ними, они как раз третьего дня приехали на неделю из деревни. Ты человек солидный. Подействуй на Будиновского, уговори его, чтоб Варе сократили срок службы в земстве.

   - Она что же, сама хочет этого?

   - Ей ничего об этом и говорить не нужно. Она такая щепетильная, ни за что не согласится.

   - Вот странно. Какое же мы имеем право без ее разрешения хлопотать за нее?

   - Ах ты, господи! - Таня досадливо передернула плечами и быстро прошлась по комнате. - Ну, я не знаю,- как хочешь, а здесь ей невозможно оставаться. Я прямо не могу с этим примириться.

   - Проведать Засецкую я не прочь, мне интересно повидать ее. Но хлопотать за Варвару Васильевну без ее разрешения - это, по-моему, бесцеремонно прежде всего по отношению к ней же самой... А скажи, пожалуйста, я и не знал, что Варвара Васильевна получала стипендию; ведь ее родители - богатые люди, имеют имение под Томилинском.

   - Да, только оно все в долгах, усадьба разваливается, отец сильно в карты играет. Они то-лько наружно богаты... Ну, однако, прощай. Спи... Так завтра мы все-таки пойдем к Будиновским.

   Таня ушла. Токарев сел на окно, закурил папироску. Росистый сад, облитый лунным светом, словно замер. Было очень тихо. Только изредка полно и увесисто шлепалось о землю упавшее с дерева яблоко. Вдали кричали петухи.

   Варвара Васильевна произвела на Токарева довольно бледное и расхолаживающее впечат-ление. А между тем в Пожарске и раньше - в Вятской губернии он думал о ней с сладким и захватывающим чувством. В Петербурге они были хорошо знакомы. Время стояло горячее, волна общественного настроения начинала подниматься все выше, они не заметили, как сближение их стало чем-то большим, чем дружба. Однажды вечером, вдруг, в неожиданном порыве, Токарев высказал Варваре Васильевне то, что он к ней чувствовал; Варвара Васильевна резко и испуганно отшатнулась и с этого времени стала все больше замыкаться и отдаляться от Токарева. А между тем он чувствовал, что и она любит его... Вскоре Токарева арестовали, потом сослали в Вятскую губернию. Они все время переписывались, и в этой переписке образ Варвары Васильевны делался для него все светлее, чище и дороже. Теперь, увидев ее, он почувствовал разочарование. Идеаль-ный образ, увеличенный расстоянием, оделся плотью и превратился в обыкновенную девушку,- к тому же бледную, похудевшую и постаревшую; только лицо ее, строгое и красивое, немножко подходило к прежней мечте.

   Токарев начал раздеваться. Сел на кровать, чтоб снять ботинки, уперся в нее руками - и остановился.

   - Одна-ако!..- Он поднял одеяло и простыни. На сосновых подставках лежали три неоструганных доски, покрытые тонким солдатским сукном,- и больше ничего, это была вся постель.

   Токарев расхохотался. Он вспомнил, как Таня спрашивала: "Не жестко будет тебе?"

   - Да, "не жестко",- громко сказал он, щупая ладонью твердые доски. Охватило горячее умиление к Тане; видимо, ей самой это действительно не жестко; она заботилась, чтоб ему было поудобнее; он сказал: "Не будет жестко",- и она успокоилась.

   Токарев развязал свои ремни, уложил на доски пальто, подушки, плед, все, что было в комнате из Таниной одежды, и кое-как устроил сносную постель. Все улыбаясь, он потушил свечу и лег.

   Прошел час, другой,- Токарев не мог заснуть. Было душно, кусали комары и мошки, жесткие Танины простыни терли тело. Наложенные вместо тюфяка вещи образовали в постели бугры, и никак нельзя было удобно улечься. Хотелось пить, а воды не было. Токарев лежал потный, угрюмый и злой и вспоминал свою уютную квартиру в Пожарске. Опять он бездомен. Будущее темно и неверно, и что хорошего может он ждать от этого будущего?

  

   II

  

   В широком коридоре больницы пахло валерианкой и мятой. Таня постучала в небольшую белую дверь. Ответа не было. Она отворила дверь. Комната была пуста.

   - Ну, так я и думала. Вари еще нет. А уж второй час. Наверно, помогает кому-нибудь управляться. Я положительно не видывала, чтоб человек когда-нибудь так работал. С утра до ночи возится с больными, все служащие выезжают на ней и сваливают на нее всю работу, а она и в ус себе не дует.

   Комната была большая и чистая, два окна выходили в больничный сад.

   Токарев сел в кресло и закурил папиросу. Таня прошлась по комнате, остановилась перед этажеркою и стала пересматривать книги. За дверью тонкий женский голос спросил:

   - Варенька, вы у себя?

   Таня поморщилась.

   - Ее нет здесь.

   В комнату, с книжкою в руках, вошла молодая девушка в сером платье - бледная, с круглыми, странно-светлыми голубыми глазами. Токарев поднялся с кресла. - Здравствуйте, Татьяна Николаевна. Варенька скоро придет?

   - Не знаю я,- хмуро ответила Таня.

   Девушка растерянно поглядывала на Токарева. Таня пробурчала:

   - Мой брат. Ольга Петровна Темпераментова.

   Темпераментова почтительно пожала руку Токарева.

   - Я очень рада, мне Варенька столько рассказывала про вас. Она ужасно рада, что вы перебираетесь из Пожарска в Томилинск... Я эти дни как раз вспоминала об вас: я вот читаю Варенькину книжку, Энгельса, "О происхождении семьи", с вашею надписью ей... Какая книжка, просто замечательно! Так глубоко, так ясно все изложено... Как неопровержимо доказывается правильность материализма...

   Слова сыпались, как мелкие горошины,- ровные, круглые и сухие. На душе сразу стало сухо и пусто. Токарев слушал, стараясь изобразить на лице внимание. Таня села к окну и стала читать. А Ольга Петровна со своими растерянными, странно-голубыми глазами продолжала высыпать свое восхищение от книжки.

   Пришла, наконец, Варвара Васильевна. Она сняла больничный халат, поспешно вышла и воротилась с горячим кофейником. Сиделка внесла поднос с чашками.

   - Ну, слава богу. Свободна,- облегченно вздохнула Варвара Васильевна и села на кровать.

   - Долгонько вы "освобождались",- с улыбкой заметил Токарев.

   Темпераментова влюбленными глазами следила за Варварой Васильевной.

   - Ведь вы не знаете, Варенька такая добросовестная. Всем ей нужно помочь, за всем присмотреть. Главный доктор прямо говорит, что ею держится вся больница...

   - Варя, пойдемте сейчас к Будиновским,- прервала Таня.- Володя хотел бы повидать Марью Михайловну.

   - Отлично. Сейчас после кофе и пойдем.

   Сели пить кофе. Ольга Петровна сыпала своим пустым разговором, время шло томительно и угнетающе. Все поспешили кончить.

   Вышли на улицу. Таня шла, нахмуренная и злая.

   - По-моему, это профанация Энгельса - давать его читать таким госпожам. Не понимаю, чего вы возитесь с нею. Ведь пять минут пробыть с нею - это каторга.

   - Скучновата она, верно,- согласилась Варвара Васильевна.- Да и навязчива немножко. А все-таки она очень хороший человек... и несчастный. С утра до ночи бегает по урокам, на ее руках больной отец и целая куча сестренок; из-за этого не пошла на курсы...

   На тихой Старо-Дворянской улице серел широкий дом с большими окнами. Густые ясени через забор сада раскинули над тротуаром темный навес. Варвара Васильевна позвонила. Вошли в прихожую. В дверях залы появилась молодая дама в светлой блузе - белая и полная, с красивыми синими глазами.

   - А-а, Варенька! Редкий гость.- Она радостно поцеловалась с Варварой Васильевной. Потом с недоумевающею улыбкою прищурила близорукие глаза на Токарева.

   - Не узнаете, Марья Михайловна? - улыбнулся Токарев.

   - Ах, господи, да это Владимир Николаевич! Я слышала от Вареньки, что вы перебираетесь в Томилинск... Как же вы изменились! Ну, здравствуйте, здравствуйте! - Она крепко, несколько раз, пожала руку Токарева.- Пойдемте, господа, в кабинет... Боря, иди сюда! К нам гости!

   Мягко ступая летними башмаками, из кабинета медленно вышел высокий, плотный госпо-дин с русою бородкою, остриженною клинышком. Марья Михайловна перезнакомила всех. Вошли в просторный, прохладный кабинет.

   - Это Токарев, Владимир Николаевич... Я тебе часто рассказывала про него. Приятелями были в Петербурге.

   На дубовом письменном столе в порядке лежали книги и бумаги. Солнечные лучи, пробива-ясь сквозь жалюзи, весело играли на зеленом сукне стола и на яркой бронзе письменных принад-лежностей. У окон величественные латании, нежные ареки и кенции переплетали узоры своих листьев. В кабинете было комфортно и уютно.

   - Я слышал, вы переселяетесь к нам в Томилинск? - медленно спросил Будиновский, глядя на Токарева спокойными, серьезными глазами.

   Он стал расспрашивать Токарева о его прежней жизни, слушал и сочувственно кивал голо-вою. Токарев рассказывал, а сам приглядывался к Марье Михайловне. В Петербурге, курсисткой, она была тоненькая и худенькая, с большими, чудесными глазами, полными беспокойства и вопроса. Теперь глаза смотрели мягко и удовлетворенно. Красивое, полное тело под легкою блузою дышало тихим покоем.

   - Да, Варвара Васильевна, я вам хотел сообщить,- вспомнил Будиновский.- Вы простите меня, но я вашего заявления до сведения управы не довел.

   Варвара Васильевна нахмурилась и холодно сказала:

   - Очень жаль. В таком случае я сама напишу председателю.

   - Вот, Владимир Николаевич, подействуйте хоть вы на Варвару Васильевну,- с улыбкой обратился Будиновский к Токареву.- Весною на земском собрании мы единогласно постановили выразить Варваре Васильевне благодарность за ее сердечное и добросовестное отношение к боль-ным в нашей больнице. Послали ей соответственную бумагу, а она в ответ подала мне заявление, что не нуждается в нашей благодарности... Ну как можно это делать?

   - А как можно благодарить человека за то, что он исполняет взятые на себя обязанности? - резко возразила Варвара Васильевна.- Благодарят за самое обыкновенное исполнение своих обязанностей! Да ведь это дико! Этак скоро дождешься еще благодарности за то, что не обворо-вываешь больных и не берешь с них взяток!

   Будиновский улыбался, забавляясь ее негодованием.

   - Мы благодарили вас именно за особенное отношение к своим обязанностям, а не за обычное, формальное; отзвонил, и с колокольни долой!

   - Ну, не стоит об этом говорить! Дело само по себе слишком ясно. Я работаю вовсе не для вашего земского собрания, и мне решительно все равно, одобряет оно меня или порицает.

   В ее голосе зазвенели слезы обиды. Она быстро прошлась по кабинету и, закусив губу, остановилась у окна. Будиновский посмеивался. Токареву тоже было немножко смешно. Таня слушала, внимательно насторожившись, глаза ее блестели; у нее создавался новый план.

   Вошла горничная и доложила, что подано кушать. Марья Михайловна встала.

   - Господа, пойдемте обедать!

   Направились в столовую. Таня отстала от других и остановила Будиновского.

   - Борис Александрович, мне нужно с вами поговорить.

   Будиновский с удивлением посмотрел на Таню и любезно сказал:

   - Пожалуйста! В чем дело?

   - Видите ли... Вы сейчас рассказывали, как довольна управа службою Варвары Васильев-ны. Ей еще год нужно отслужить стипендию... Нельзя ли, во внимание к ее выдающейся деятель-ности, устроить так, чтоб простить ей этот год?

   Будиновский, наклонив голову, внимательно слушал.

   - Я не совсем вас понимаю... Зачем ей это нужно?

   - Затем, что тогда она может уехать отсюда,- в Петербург, например. Ее только отслужи-вание стипендии и удерживает здесь.

   - Я этого не знал.

   Будиновский в замешательстве погладил бородку и медленно прошелся по кабинету.

   - Откровенно говоря, мне сделать это чрезвычайно неудобно. Вы знаете, Варвара Васи-льевна - двоюродная сестра моей жены. На меня и так все косятся за мой последний доклад о недостатках постановки народного образования в нашей губернии; если же я предложу сделать, что вы желаете, то все скажут, что я "радею родному человечку"*.

  

   * Заимствование у А. С. Грибоедова (см. комедию "Горе от ума", действие 2, явление 4).

  

   - Господи, стоит на это обращать внимание!

   - Очень даже стоит,- серьезно возразил Будиновский.

   - Что же теперь делать? - Таня задумалась. Вот что: тогда познакомьте меня с каким-нибудь другим влиятельным членом управы.

   "Вот неугомонная!" - подумал Будиновский и неохотно ответил:

   - Сейчас все разъехались из города. Раньше осени все равно ничего нельзя сделать.

   - Господа! Идите же обедать! - крикнула из столовой Марья Михайловна.

   Таня быстро сказала:

   - Только, пожалуйста, не говорите Варе о нашем разговоре.

   Они пошли в столовую. По тарелкам уж была разлита ботвинья с розовыми ломтиками лососины и прозрачными кусочками льда. На конце стола сидел рядом с бонной шестилетний сын Будиновских, в матроске, с мягкими, длинными и кудрявыми волосами. Он с любопытством глядел на Токарева и вдруг спросил:

   - Зачем у тебя синие очки?

   - Ах, Кока, ну что тебе за дело? - рассмеялась Марья Михайловна.- У дяди глазки болят.

   - Глазки болят... Тогда нужно компрессы,- уверенно сказал Кока.

   - Какой опытный окулист! - улыбнулся Будиновский Токареву.

   Марья Михайловна вздохнула.

   - Да, тут станешь опытным!.. Всю эту зиму он у нас прохворал глазами; должно быть, простудился прошлым летом, когда мы ездили по Волге. Пришлось к профессорам возить его в Москву... Такой комичный мальчугашка! - Она засмеялась.- Представьте себе: едем мы по Волге на пароходе, стоим на палубе. Я говорю. "Ну, Кока, я сейчас возьму папу за ноги и брошу в Волгу!.." А он отвечает: "Ах, мама, пожалуйста, не делай этого! Я ужасно не люблю, когда папу берут за ноги и бросают в Волгу!.."

   Все рассмеялись. Кока, ухмыляясь, оглядывал смеющихся.

   В передней раздался звонок. Вошел красивый студент в серой тужурке, с ним молодая девушка - розовая, с длинною косою. Это приехали за Варварой Васильевной из деревни ее брат Сергей и сестра Катя.

   Сергей, только что вошел, быстро спросил:

   - Получила отпуск?

   - Получила!

   - Чудесно! Значит, едем!

   - Сережа, Катя! Садитесь скорей, ешьте ботвинью! - сказала Марья Михайловна.

   Пришедшие поздоровались. Сергей крепко и радостно пожал руку Токареву,- видимо, он уж слышал о нем от сестры.

   - А мы с Катей приехали, сунулись к тебе,- обратился Сергей к Варваре Васильевне.- Тебя нету, сидит только девица эта... Как ее? С психологической такой фамилией. Сказала, что вы сюда пошли... Ну, а ты, шиш, как поживаешь? - спросил он Коку.- Дифтеритом не заразился еще? Пора бы, брат, пора бы тебе схватить хороший дифтеритик.

   - Ах, Сережа, ну что это такое?! - воскликнула Марья Михайловна.

   - Нет, ей-богу, следовало бы ему заразиться! Живут в деревне, мать - по образованию фельдшерица и не позволяет бабам приносить к себе больных ребят,- заразят ее Коку!

   Марья Михайловна заволновалась.

   - Ну, Сережа, мы лучше об этом не будем говорить! Я не могу заниматься общественными делами. Женщина, имея детей, должна жить для них - это мое глубокое убеждение.

   Сергей изумленно вытаращил глаза.

   - Какое же это общественное дело - каломелю или хинину дать ребенку?

   - Мы делаем для народа все, что можем. Благодаря Борису в нашем уезде прибавлено восемь новых фельдшерских пунктов, увеличена сумма, отпускаемая на лекарства... Мы за это имеем право не подвердать опасности Коку. Я могу жертвовать собою, а не ребенком... Владимир Николаевич, что ж вы себе лафиту не наливаете? Боря, налей Владимиру Николаевичу... Нет, право, эта молодежь - такая всегда прямолинейная,- обратилась она к Токареву.- Недавно продали мы наше мценское имение,- только одни расходы с ним. Сережа смеется: будете, говорит, теперь стричь купоны?.. Я решительно не понимаю,- что ж дурного в том, чтоб купоны стричь? Почему это хуже, чем хозяйничать в имении?

   - Я ничего против купонов не имею,- возразил Сергей с легкой улыбкой.- Но Борису Александровичу не восемьдесят лет, чтобы сидеть на ворохе бумаг и резать купоны.

   - Это все равно. Мы не имеем права рисковать капиталом.

   - Почему так?

   Марья Михайловна поправила кольца на белых, мягких пальцах.

   - Деньги от мценского имения целиком должны остаться для Коки.

   После цыплят подали мороженое, потом кофе. Сергей перешептывался с Таней. Будиновский курил сигару и своим медленным, слегка меланхолическим голосом рассказывал Токареву об учрежденном им в Томилинске обществе трезвости.

   - А какую прекрасную публичную лекцию в пользу этого общества прочел у нас недавно Осьмериков, Алексей Кузьмич,- обратилась Марья Михайловна к Токареву.- О рентгеновских лучах... Это учитель гимназии нашей,- такой талантливый человек, удивительно! И как его дети любят! Вот, если бы у нас все такие учителя были, я бы не боялась отдать Коку в гимназию.

   - Действительно, удивительно дети его любят,- сказала Варвара Васильевна.- Весною встретилась я с ним на улице, идет в целой толпе гимназистиков. Разговариваю с ним, а маль-чуган сзади стоит и тихо, любовно гладит его рукою по рукаву... Так жалко его, беднягу,- в злейшей чахотке человек.

   - Только ужасно долго он лекцию эту читал,- улыбнулась Марья Михайловна.- Два часа без перерыву. Хоть и демонстрации были, а все-таки утомительно слушать два часа подряд.

   - Да, у нас вообще не привыкли долго слушать,- сказал Токарев.- Вот в Германии, там простой рабочий слушает речь или лекцию три-четыре часа подряд, и ничего, не устает.

   - Так это почему? Они сидят себе, пьют пиво и слушают; женщины вяжут чулки... Когда чем-нибудь занимаешься, всегда легче слушать. Да вот, например, мы иногда с Борисом читаем по вечерам "Русское богатство". Я читаю, а он слушает и рисует лошадиные головки. Это очень помогает слушать.

   Сергей расхохотался.

   - Ч-черт знает, что такое... Лошадиные головки... А ведь остроумно вы это придумали!

   Он смеялся самым искренним, веселым смехом. Будиновский сконфузился и нахмурился.

   - Ну, Маша, что ты такое рассказываешь? Просто, я вожу машинально карандашом по листу, а по твоему рассказу выходит так, что без лошадиных головок я и слушать не могу.

   Марья Михайловна стала оправдываться.

   - Нет, я только говорю, что это все-таки помогает сосредоточиваться. Ведь, правда, как-то легче слушать.

   Сергей несколько раз замолкал и опять прорывался смехом. Таня скучала. Варвара Василье-вна перевела разговор на другое.

   Опять раздался звонок. Вошел господин невысокого роста и худой, с большою, остриженною под гребешок головою и оттопыренными ушами; лицо у него было коричневого, нездорового цвета, летний пиджак болтался на костлявых плечах, как на вешалке.

   - А-а, Алексей Кузьмич! - приветливо протянула Марья Михайловна.- Вот легок на помине. А мы только что говорили о вашей лекции. Все от нее положительно в восторге.

   - Угу! - пробурчал Осьмериков и подошел поздороваться,- подошел, втянув наклонен-ную голову в поднятые плечи, как будто ждал, что Марья Михайловна сейчас ударит его по голове палкою.

   - Ну, здравствуйте,- сказал он сиплым голосом, сел и нервно провел рукой по стриженой голове.- А я слышал от Викентия Францевича, что вы приехали, вот забежал к вам... Да, вот что! Кстати! - Осьмериков тусклыми глазами уставился на Сергея.- Скажите, вы не знаете, Коло-менцев Александр кончает в этом году?

   - Уж кончил, кажется,- небрежно ответил Сергей.- Даже при университете оставлен.

   - А-а! - хрипло произнес Осьмериков.- Дай бог дай бог!

   - Ну, не знаю, чего тут "дай бог". Ведь это полнейшая бездарность.

   Осьмериков своим сиплым, срывающимся голосом возразил:

   - Зато работник! Это гораздо важнее! Для жизни нужны работники, а не одаренные люди... Ох, уж эти мне одаренные люди! Вы мне, пожалуйста, не говорите про них, я им ничего не доверю, никакого дела,- вашим "одаренным людям".

   - Одн-нако! - удивился Сергей.- Уж что-что другое, а бездарность-профессор - это нечто прямо невозможное.

   - Да ведь светочей-то среди них - всего два-три процента, не больше! - воскликнул Осьмериков.- А остальные... Вот я недавно был в Москве на физико-математическом съезде. Ужас, ужас!.. У-ужас! - Он поднялся с места и быстро огляделся по сторонам.- Где люди? Нету их. Профессор математики, ученый человек, европейская величина, а заставь его поговорить с ребенком - он не может! Слишком сам он большая величина. Ребенок для него - логарифм! Вот этакая коробочка, в которую нужно запихивать знания, пихай! Извольте видеть? Во-от-с!.. А я вам скажу: умный человек не тот, кто умеет логически мыслить, а тот, кто понимает чужую логику и умеет в нее войти. Вот иной раз у меня же в классе. Толкуешь, толкуешь мальчишке,- никак не возьмет в толк. Кто виноват? Я! Я не поймал его логики!.. Вызовешь другого мальца: ты понял? - Понял! - Ну, ступай с ним за доску, объясни ему там... И объяснит. А я вот, старый дурак, не сумел!

   Он снова быстро сел на стул и придвинулся с ним к столу. Сергей неохотно возразил:

   - Так вот, ведь вы, именно, и доказываете, что педагогом может быть только одаренный человек.

   - Нет-с, нет-с, я этого не доказываю! Нужно быть только добросовестным работником, не смотреть на жизнь свысока, не презирать ее! Не презирать чужой души, не презирать чужой логики!

   Осьмериков говорил быстро, нервно и глядел на Сергея тусклыми, как будто бесцветными и в то же время проницательными глазами.

   - Бездарный работник именно на это-то и не способен,- сказал Сергей.

   - Почему нет? Почему нет?

   - Потому что он слишком преклоняется перед...

   - Почему нет?

   - ...перед собственной логикой. Она для него все.

   - Нам нужны "большие дела", на малые мы плюем. Почему нет?

   Осьмериков снова порывисто встал и начал оглядываться, как будто собирался немедленно уйти, потом опять сел.

   - "Одаренные люди"!.. О господи! Избави нашу жизнь от одаренных людей! Они-то все и баламутят, они-то и мешают нормальному течению жизни... Вот, я вам прямо скажу: вы - одаренный человек. Я все время видел это, когда вы были моим учеником. И тогда же я сказал себе: для жизни от вас проку не будет... Вас вот в прошлом ходу исключили из Московского университета, через год исключат из Юрьевского. И кончите вы жизнь мелким чинушей в акцизе или сопьетесь с кругу. Почему? Потому что нам нужно "большое дело", обыденный, будничный труд для нас скучен и пошл, к "пай-мальчикам" мы питаем органическое отвращение!