Тынянов Юрий Николаевич - Малолетный Витушишников

лоны, с решимостью. То, что солдаты, вошедшие в кабак, как сквозь землю провалились, нисколько его не занимало. Он не любил неразрешимых вопросов, объясняя их волею провидения. Если бы он застиг солдат - это на многих навело бы страху, а затем даже могло стать легендою и, изложенное приличным слогом, впоследствии заняло бы свое место. Но, устремясь на солдат, он не настиг их, и это его оскорбляло.

   - Я покажу им, - повторил он несколько раз. Только пройдя несколько зал, миновав ряд мраморных колонн, лабрадоровые столы, фарфоровые вазы с живописью, порфировые изделия, император снова вошел в легкую атмосферу дворца и вернулся к исходному пункту.

   Был вызван генерал-адъютант Клейнмихель.

   - Поди, поди сюда, голубчик, - сказал император. Генерал-адъютант помедлил в дверях.

   - Ну что же ты, подойди, - сказал тихонько император.

   Подошедший генерал-адъютант Клейнмихель был внезапно ущипнут. Он был так метко и ловко застигнут врасплох, что не имел времени податься ни вперед, ни назад и предоставил императору свою руку без малейших возражений.

   Только когда наступила обычная тошнота, император отпустил генерала и произнес:

   - То-то. Вот тебе тумбы.

   Вообще в течение дня утраченная бодрость восстановилась. По всему было видно, что император принял решение. После обеда он выслал вон дежурного при телеграфе офицера и сам направил по адресу шефа жандармов Орлова телеграмму без обращения и подписи:

   - Свинья.

   Именно в этой телеграмме некоторые историки видели причину и зародыш болезни, сведшей впоследствии графа Орлова в могилу. Как известно, на старости лет граф стал воображать себя свиньей, что впервые обнаружилось на одном из парадных обедов в честь графа Муравьева, когда он внезапно потребовал себе корыто, отказываясь в противном случае есть. Но до этого было еще пока далеко.

   К вечеру император принял вполне определенное решение.

   - Я покажу им, - сказал он.

   Он вызвал обер-полицеймейстера Кокошкина и на секретном докладе спросил о результатах поисков. Поиски оставались, как он и ожидал, безрезультатными. Тогда император перед самою вечернею молитвою наложил на доклад резолюцию:

   "Отдать под суд откупщика, которому кабак принадлежит, с прекращением его откупа, а в случае замешанности - со взятием имущества в казну".

   - Я покажу им, - произнес он, - что в России еще есть самодержавие.

   Кабак оказался находящимся во владении винного откупщика Конаки, проживавшего по Большой Морской улице. Назавтра он был арестован по обвинению в злостном содержании лично ему принадлежащих кабаков. Конаки был человек небольшой и недавний. Всего три года, как он прибыл с юга, где имел свой обширный ренсковый погреб. С молодых лет он состоял по винным делам; был наследственный винник. Знал, как нужно давить виноград, чего подмешать; понимал процессы брожения. Торговал крупно. Расхаживая у себя на юге по прохладной Виннице, чувствовал вкус довольства. Но неудержимо растущее состояние оторвало его от этих мирных воспоминаний. Он прибыл в Петербург, чтобы приглядеться, стал понемногу прививаться, осел с большой шумной семьею на Большой Морской, начал уже входить во вкус операций - и вот - среди бела дня, неожиданно - сел в яму.

   Впрочем, не так уж неожиданно. Имея в лице молодых Конаки-сыновей дельных агентов по налаживанию жизни в питейных заведениях, он уже спустя два часа знал об опечатании кабака, представлял себе в примерных размерах случившееся и успел посоветоваться с несколькими лицами. Но все же он не мог ожидать такого быстрого, молниеносного лишения свободы. Как только дверь затворилась за жандармами, уведшими отца, потерявшего при этом все присутствие духа, Конаки-сыновья предоставили женщинам плакать и метаться по обширным комнатам, а сами сразу же отправились на Конногвардейский бульвар к главному петербургскому откупщику Родоканаки.

   Если Конаки был еще совершенно свеж и в нем еще держался дух ренскового погреба, то начало Родоканаки было далеко и всеми забыто. Известно было, что он из Одессы, и сам он всегда любил это подчеркивать.

   Однажды он явился в Петербурге, небольшого роста, в черном сюртуке и отложных воротниках, и купил место против самых конных казарм, что было смелостью для человека статского. Пригласив к себе видного архитектора, он заказал ему планы и чертежи дома, чтоб дом не напоминал ни одного из петербургских, а все южные, роскошные дома, как у итальянцев.

   - Я негоциант, - пояснил он.

   На воротах он велел вылепить две черные мавританские головы с белыми зубами и глазами, постарался обвить окна плющом и стал жить. Плющ скоро засох, но Родоканаки получил в винных откупах большую силу. Если бы он старался слиться по образу жизни и вкусам с окружающим с.-петербургским населением и благородными лицами, - все бы о нем говорили, что он грек, а может быть, даже "грекос". А теперь все к нему ездили и говорили о нем: негоциант, и он был вполне петербургским человеком.

   Он открыто предпочитал Одессу, ее улицы, строения, хлебную биржу, и даже одесские альманахи ставил в пример петербургским.

   У него были свои вкусы.

   Обивку стен он сделал из черного дерева. Везде у него было черное, красное и ореховое дерево. Мрамора он не терпел.

   - Это мой дом, - говорил он. - Если я хочу мрамор, я пойду в Экономический клуб обедать и спрошу у лакея карту.

   В Экономическом клубе, старшиной которого он был избран, случалось ему играть в карты со знаменитыми писателями, и он уважал из них того, который его обыграл:

   - Без двух в козырях. Это человек! Пушкина он считал раздутым рекламой.

   Особенно не нравился ему "Евгений Онегин", где говорилось об Одессе:

  

   В Одессе пыльной...

   В Одессе грязной...

   Я сказал...

   Я хотел сказать...

  

   - Что это за стихи? - говорил он.

   Вообще же не чуждался поэзии. Был склонен ценить Бенедиктова:

  

   Взгляни, вот женщины прекрасной

   Обворожительная грудь.

  

   - Это картина, - соглашался он.

   Ему нравилось также изображение цыганского табора у этого поэта и знаменитой Матрены, которую он лично слышал у Ильи:

  

   А вот "В темном лесе" Матрена колотит,

   Колотит, молотит, кипит и дробит,

   Кипит и колотит, дробит и молотит,

   И вот поднялась, и взвилась, и дрожит.

  

   - "Дрожит" - это картина, - говорил он. И отзывался о поэте:

   - Его даже Канкрин считал очень способным человеком.

   Больше всего его здесь удовлетворяла, как он выражался, аккуратность поэта, которую он видел в этих стихах:

   - Сначала он говорит: колотит, молотит, кипит и дробит, без разбору, а потом уже с разбором: кипит и колотит, дробит и молотит. Это человек.

   Ему нравился большой размах, хотя сам он был человеком сдержанным.

   Так, например, из женщин он ценил Жанетту с Искусственных минеральных вод, которая первая ввела таксу на каждую руку и ногу в отдельности.

   - Это женщина, - говорил он.

   Но допускал существование и других. Когда кто-то отозвался тут же о покойной актрисе Асенковой, что она - святая, Родоканаки согласился:

   - Это другое дело. Это святая.

   При величайших операциях, которые он вел, он вовсе, однако, не был каким-нибудь отвлеченным человеком. Он живо понимал людей, и для него не было понятия "человеческая слабость", а только: "привычка".

   Комбинации он составлял ночью.

   На кроватном столике всегда стояли у него сушеная седая малага, сигары, вино. Он обдумывал план, жевал малагу, запивал глотком красного желудочного вина, выкуривал сигару - и крепко засыпал.

   Когда Конаки-сыновья, связанные с ним деловым образом, посетили его, он прежде всего приказал им успокоить женщин:

   - Пусть не плачут и сидят дома.

   Затем, расспросив подробности, некоторые записал и отпустил их, успокоив.

   В голове у него не было еще ни одной мысли.

   Ночью он сжевал ветку малаги, выпил зеленый ремер-бокал и выкурил цигарку.

   Он составил предварительный план действий и заснул.

   Назавтра стало известно, что у Родоканаки будет дан фешьонебельный бал, на котором будет петь сама дива, госпожа Шютц.

   Комбинации свои Родоканаки обычно строил на привычках нужных лиц. Если чувствовалась нужда в каком-либо определенном лице с известными привычками, оно приглашалось почтить присутствием обед.

   Ни мраморов, ни мундиров; открытый семейный доступ к человеку. Разговор все время о Карлсбаде, Тальони, Жанетте из Минерашек, строительстве нового храма и конного манежа архитектором Тоном, о крупном проигрыше барона Фиркса в Экономическом клубе, о гигантских успехах науки: гальванопластике - все это смотря по привычкам лица; наконец, о сигарах Водевиль-Канонес.

   - Я люблю Трабукко, - говорил Родоканаки.

   Если гость также любил Трабукко, ему назавтра же посылались с лакеем две коробки отборных.

   Разговор велся пониженным голосом; Родоканаки был внимателен и относился серьезно даже к вопросу о Жанетте. В судьбе ее принимал участие министр финансов, и предметом беседы как бы выражалось уважение к собеседнику. По части винных откупов Родоканаки считался самым сильным диалектиком. Он не любил, когда лакей докладывал о срочном деле.

   - Меня нет дома, - говорил он сдержанно и не оборачиваясь.

   А при прощании говорилось что нужно, и если условия заинтересованных лиц бывали приемлемы, - все кончалось. Если же нет, - производились розыски, знакомства, обходные действия и подыскивалось более важное и при этом более сговорчивое лицо.

   Все происходило перед лицом прочных деревянных стен, паркетов, старых ковров и коллекции китайской бронзы и имело спокойный и глубоко основательный, даже исторический вид. И действительно, у каждой вещи была своя история - пивную кружку на камине подарил князь Бутера в Карлсбаде, а бронза - из Китая.

   - Негоциант, - говорили со вздохом очарованные лица.

   Так бывало, когда дело шло о каком-либо одном ясном деле.

   Когда же дело по сфере действий было рассеянное или даже неуловимое, когда предстояло еще наметить лиц, нащупать их привычки и уловить моральный курс дня, - давался вечер, бал. Главное внимание уделялось дамам, и тут бывали простые, верные комбинации. В это время учреждались и раскассировывались разом многие комиссии, комитеты и пр., выплывали новые люди, и дамы являлись тою общею почвою и предметом, которые объединяли самые различные ведомства, утратившие единый язык. У самых чиновных лиц был принят легкий тон.

   На этот раз были созваны самые видные питейные деятели, один молодой по юстиции, один действительный по финансам, несколько чужих жен, литература, карикатуристы.

   С внешней стороны бал удался. Принужденности не было, а только полное внимание к чину или заслугам. Лакеи разносили лимонад и содовую воду. Подавались пулярды по-неаполитански, рябчики в папильотах, яйца в шубке по методе барона Фелкерзама. У Родоканаки был славный повар. Каждое блюдо имело свою историю: устрицы из Остенде, вина от Депре.

   У самого буфета черного дерева сидела госпожа Родоканаки в вуалевом платье, средних лет, обычно таившаяся в задних комнатах, исполнявшая роль хозяйки.

   Из питейных деятелей пришли: в черном фраке Уткин, Лихарев и барон Фитингоф (подставное лицо). Уткин был человек, умевший изворачиваться как никто, но по самолюбию попадал в ложные положения: лез в литературу. Дал деньги на издание журнала с политипажами, а там вдруг появилась карикатура на него же. Лихарев был московской школы, в поддевке, с улыбающимся лицом, стриженный в скобку. Барон Фитингоф был подставное лицо, брюки в обтяжку.

   Дива, госпожа Шютц, пропела руладу из "Idol mio" ["Мой идол" (итал.)] и тотчас уехала, получив вознаграждение в конверте. Поэт прочел стихотворение о новейших танцах:

  

   Шибче лейся, быстрое аллегро!

   В танцах нет покорности судьбам!

   Кавалеры, черные, как негры,

   Майских бабочек ловите - дам!

  

   Чужая жена хлопнула его веером по руке.

   - Ах, как Матрена скинула шапочку: "Улане, улане!"

   - Поживите, Клеопатра Ивановна, у нас в Петербурге, полюбуйтесь этою ежечасною прибавкою изящного к изящному.

   - Том Пус лилипут, это совершенно справедливо, но он и генерал. Ему пожаловано звание генерала. Как же! В прошлом году.

   - И вот она подходит ко мне: а в Карлсбаде все девицы в форменных кепи и белых мундирах - там строго.

   - Звонит в колокольчик, ест вилкой. На вопрос, сколько ему лет, лает три раза. Пишет свое имя: Эмиль, и уходит на задних лапах.

   - Она сказала ему: ваше сиятельство, если вам не нравится мой голос, вы должны уважать мои телесные грации.

   - Теперь шелк для дам будут делать из иван-чая. Уже продают акции.

   - Это другое дело. Это иван-чай.

   И все же Родоканаки был обеспокоен.

   Кой-кто не явился, чужих жен и поэтов пришло слишком много. Жанетта с Искусственных минеральных, на которую возлагались надежды по особой ее близости с министром финансов, отлучилась на гастроли. Юстиция прислала извинение, а тайный напустил такого холоду и туману, что остальные, из разных комиссий, почувствовали каждый служебные обязанности. Знаменитый уютный характер Родоканакиных вечеров как бы изменился. Испортился стиль. Одна дама с плотным усестом была положительно развязна. Литераторы много пили. Чувствовалось, что образовался тайный холодок, пустота, и - испытанный барометр - Пантелеев из комиссии смотрел по сторонам слишком бегло и кисло.

   Ушли раньше обычного.

   Тогда, оставив чужих жен и карикатуристов доедать пулярды, Родоканаки незаметно увел к себе в кабинет питейных деятелей: Уткина, Лихарева и барона Фитин-гофа (подставное лицо).

   Последние его слова за этот вечер были следующие:

   - Жив Конаки или нет, меня это не касается. Больше одним греком или меньше. Но арест - арест это другое дело.

   Назавтра министр финансов, тайный советник Вронченко, принял коммерции советника Родоканаки.

   Министр был человек грузный. Принимая его на службу, бывший министр Канкрин решил, что он "пороху не выдумает". Теперь наступило время, когда требовались именно такие министры. Говорили о нем еще, что он "задним умом крепок". Пригодилось и это. Став министром, Вронченко обнаружил отличные мужские качества и шутливость. Его поговорки пошли в ход. Например, когда министр соглашался, он говорил:

   - То бе, если же нет:

   - То не бе

   и нюхал при этом табак.

   Говорили, что он таким образом парафразировал известную фразу Гамлета: to be or not to be - быть иль не быть.

   Вообще же он был вполне государственным человеком, лично понимающим всю важность финансов.

   Родоканаки он принял холодно, но вежливо.

   - Прошу пожаловать и сесть сюда, на диван.

   Родоканаки изложил цель посещения и высказал пожелание, чтобы кабатчица была наказана самым строгим образом, а Конаки освобожден, если возможно.

   Министр Вронченко не согласился и даже нахмурился.

   - Бо он сам виноват, il est coupable.

   Родоканаки сказал, что лица, несущие откупные труды, не могут отвечать за лиц, посещающих питейные заведения, и что Уткин, Лихарев, барон Фитингоф ожидают, что Конаки не будет предан суду.

   - То бе, - сказал министр и равнодушно нюхнул табаку.

   Тогда коммерции советник Родоканаки, вздохнув, тут же примолвил, что говорит не от своего имени: он - это другое дело, потому что давно готов на отдых и смотрит на откупные операции как на непосильные, но принужден передать от имени вышеупомянутых, да уж и своего, его высокопревосходительству, что все они намерены учредить акционерный капитал по разматыванию шелка, не могут поэтому долее нести откупа и принуждены отказаться.

   - То не бе? - сказал изумленный Вронченко и подпрыгнул на стуле.

   - К душевному сожалению, ваше высокопревосходительство, то бе, - сказал с печальною улыбкою, кланяясь, Родоканаки.

   Только после ухода Родоканаки Вронченко опамятовался:

   - Что за бес? Иль э фу [Il est fou (франц.) - он с ума сошел, одурел], - сказал он тут же случившемуся секретарю. - Какой там к бесу шелк?

   Но сам он вскоре понял, что шелк имеет во всем деле лишь чисто формальное значение, и вспомнил, что сумма питейных откупов равняется двадцати миллионам. А всех чрезвычайных доходов, огулом и кругом, на глаз, дай бог, сорок. Чрезвычайные же расходы вовсе неопределимы и непреодолимы.

   Министр Вронченко почувствовал одиночество. Он задал себе вопрос, как поступил бы на его месте великий Канкрин, и даже приложил руку ко лбу козырьком, так как тот, страдая слабым зрением, всегда надвигал на лоб в служебные часы зеленый козырек, предохраняющий от света.

   Решительно не находя ответа, Вронченко сказал секретарю фразу, в которой выразил положение:

   - Вся совокупность такая... Ответа не было.

   Надув щеки и пофукав, он отдышался и решил, что возможны перемены.

   Он решил посетить некоторых товарищей по министерским обязанностям, а лично до вечера ничего не предпринимать.

   Как всегда бывает с человеком растерянным, он поехал на верный провал, к министру юстиции Панину.

   Министр юстиции отличался прямолинейностью. Буквально понимая принцип непреклонности, он ни перед кем, исключая императора, не преклонял головы, и если ему, например, случалось уронить носовой платок или очки, то, при высоком росте, приседал за нужною вещью на корточки, не склоняя корпуса. Он отличался нравственностью, преувеличенные слухи о которой дошли даже до иностранных дворов.

   Объяснив суть дела Панину, Вронченко указал на то, что, если рассудить антр ну дё [Entre nous deux (франц.) - между нами двумя], - кабатчик не может уследить за всеми и за всех отвечать, и просил о помощи:

   - Бо трещим.

   Панин ответил ему с откровенностью:

   - Всегда рад, любезный Федор Павлович, вашим представлениям, когда они касаются правосудия. Заверяю, что виновные будут строго наказаны. Преступление, подобное описанному вами выше, не может в просвещенном государстве остаться без наказания. Но приложу все старания, дабы охранить спокойствие вашего министерства.

   Нюхнув табаку, заехал к Левашову, но генерал делал свою утреннюю гимнастику, и из комнаты доносилось:

   - Ать! Два! - Рыв-ком!

   Пробираясь на усталой лошади к Алексею Федоровичу Орлову, Вронченко опустился, обмяк, почувствовал, что погода изменилась, тает, и что баки у него мокрые, как будто он никогда и не был министром.

   Алексей Федорович Орлов принял его с всегдашнею осанкою воина.

   Первые фразы, произнесенные им, были энергичны:

   - Садитесь! Что такое?

   Но потом, со второй же фразы Вронченка, он стал совершенно рассеян, смотрел все время на свои каблуки, завивал крендельком конец аксельбанта и наконец, как-то странно хрюкнув, сказал:

   - Хоша я и понимаю, что финансы нужны, да в кабак ходить строго воспрещается.

   Выйдя на улицу и найдя там уже совершенную слякоть и разлезлое таяние снега, Вронченко посмотрел на осиротелую лазурь и, сказав сам себе:

   - В отставку! - приказал кучеру:

   - Отвези меня на квартиру.

   На очередном докладе государю Вронченко крепился и наконец, побагровев, доложил, что с откупными операциями обстоит неблагополучно.

   Он долго готовился к этому докладу.

   Император прервал его.

   - Утри нос, - сказал он строго.

   Это могло быть понято буквально, потому что в сильном волнении министр действительно почасту и помногу нюхал табак, так что позднейшие домыслы о том, что в эту минуту у него "повисла капля", может быть, имели основание. У императора было наследственное отвращение к табаку. Но, с другой стороны, это могло быть понято как приказ об отставке.

   Сразу же после этого доклада стало известно, что министр финансов на днях выходит в отставку.

   Когда граф Клейнмихель прослышал, что у Вронченка неладно с откупами, он пришел в хорошее расположение духа.

   - Скотина, - сказал он, - пусть посидит без миллионов, скотина, с миллионами всякий умеет.

   Когда же разнесся слух об отставке Вронченка, он окончательно повеселел.

   - Уходит в отставку, - сказал он в разговоре со своим любимцем директором департамента публичных зданий. - И уходи, скотина.

   Директор тоже выказал радость, но прибавил, что с балансом и бюджетом теперь, по-видимому, произойдет перемена.

   - Какая перемена? - спросил граф. - К чему? Директор объяснил, что откупа отпадают, и это дает в ведомстве финансов будто бы разницу в двадцать с лишком миллионов.

   - Конечно, отпадают, пусть посидит без миллионов, скотина, - сказал граф, но тут же вспомнил, что скотина-то выходит в отставку, а он, граф, остается.

   Он посовещался кой с кем.

   К вечеру погрузился в размышления и начал быстро ходить по кабинету.

   Поставлена на стол бутылка зельцерской, что всегда делала в таких случаях заботливая графиня.

   Ему стало вдруг ясно: отпадают миллионы - не на что строить железные дороги и мосты. Не на что строить - не строятся. То есть исчезают в первую очередь подрядчики.

   Граф Клейнмихель увидел перед собою бездну разорения.

   Слухи, которые поползли разом и вдруг, имели особенно злонамеренный характер.

   Передавалось на ухо и с оглядкою, что двое солдат угрожали жизни императора, но его спас малолетный подросток. Другие же, главным образом из военных, с досадою возражали, что, напротив, юный наглец бросил снежком в императора, но был задержан полицейским поручиком, а теперь нахал содержится в Петропавловской крепости.

   Отставка министра финансов широко огласилась, хотя и не была еще объявлена. Причина была, по общему мнению, - скандальная Жанетта с Искусственных минеральных вод.

   В донесениях французского атташе своему правительству о деле рассказывалось более точно. Группа знатных откупщиков, нечто вроде fermiers generaux [Генеральных откупщиков (франц.)] старого режима, d'ancien regime, во Франции, предъявила иск правительству на пятьдесят миллионов рублей; население в панике; министр финансов не у дел и проводит дни у известной Жанетты на Мещанской улице. На императора сделано покушение во время выезда на охоту (oblava russe).

  

   Атташе писал: Aut nunc, aut nunquam - теперь или никогда.

   Он сидел в кругу семейства, ощущение семейного счастья заменяло ему все остальные. В такие дни он требовал, чтобы к чайному столу подавался настоящий самовар и чтобы сама императрица разливала чай. Он все время шутил с молоденькими фрейлинами и рассказал исторический случай из своей молодости: когда кавалер, состоявший при нем, задал ему тему для сочинения: "Военная служба не есть единственная служба дворянина, но есть и другие занятия", - император, которому в то время шел пятнадцатый год, подал по истечении часа с половиною чистый лист бумаги. У фрейлин вздрогнули плечи при этом рассказе.

   Ни за чаем, ни в какое другое время не упоминалось о Вареньке Нелидовой.

   Однако же состояние духа не могло назваться спокойным. У императора, кроме всего прочего, была хотя и застарелая, но сильная натура, которая требовала своего моциона. Это сказывалось и на его лице, которое один придворный сравнил с эоловой арфой, отражающей все движения природы.

   В государственном же отношении он был тверд. Клейнмихеля, который попробовал в доклад о мосте вплести выражение "финансовая смета", он просто выгнал вон.

   После обеденного сна устроился небольшой семейный вист по маленькой; император выше двадцати пяти копеек поэнь не играл. Приглашены были три камергера: двое молодых, один старый. Пальцем поманив маленькую фрейлину, у которой при этом покраснела грудь, он сделал ее своей советчицей.

   Фрейлина, в прекрасном оживлении, старательно советовала, а император поступал по своему усмотрению. Так, вопреки ее советам, он сразу взялся за туз, что, как известно, в висте при тузе, короле и трех маленьких не годится.

   - Ваше величество, - сказала счастливая, но испуганная фрейлина, - но так никто не делает!

   Император ответил внезапно сухо:

   - Так делаю я.

   - Ваше величество, - пролепетала фрейлина, - но обычная система виста...

   Император открыл туз.

   - Le systeme Nicolas, - сказал он.

   Молодой камергер, заметно побледнев, долго выбирал карту, наконец выбрал - положил - и проиграл. - Le systeme Nicolas, - повторил император.

   Начался второй роббер. Играющие переменялись местами, чтобы каждому за вечер выпало играть с императором на одной руке.

   Старому камергеру шел восьмой десяток; он был глух и не замечал кругом ничего, даже женских глаз. Он был углублен в игру.

   - Le systeme... - начал император.

   В одну минуту дрожащими руками камергер покрыл все карты императора.

   Император выложил на стол три проигранных рубля и повернул спину играющим.

   - Я недостаточно богат, чтобы играть в карты, - сказал он и показал улыбку под усами. - Пренебречь, - добавил он неожиданно, строго взглянул на всех играющих и грудью вперед вышел вон из комнаты.

   Семейный круг расстроился. Старый камергер более ко двору не приглашался.

   К вечеру того же дня получено известие о колебании ценностей на бирже.

   На Васильевском острове были замечены невдалеке от места происшествия двое студентов, подозрительно молчавших.

   Мещанин на Кузнецком рынке предлагал "пустить петуха".

   Все трое задержаны.

   Фаддей Венедиктович Булгарин был потревожен в своем уединении.

   Это уже не был брызжущий жизнью и деятельностью ученый литератор, которого знал Петербург в старые годы. Но жил и теперь в непрестанных трудах. Только что недавно определился членом-корреспондентом специальной комиссии коннозаводства и по случаю нового служения стал издавать журнал "Эконом".

   - Лошадки, лошадки - моя страсть, - говорил он.

   За труды жизни был представлен к чину действительного статского советника.

   Из капитальных вещей подготовил к изданию "Победа от обеда. Очерки нравов XVII века" и приступил к печатанью на собственный кошт с рисунками, награвированными на дереве.

   Летом жил в деревне, а зимою на просторной петербургской квартире, где завел, соревнуя с Гречем, громадную клетку в полкомнаты, содержа там певчих птиц. Весною он открывал окно и выпускал какую-нибудь птицу на волю, произнося при этом стихи покойного Пушкина:

  

   На волю птицу отпускаю.

  

   Это вызывало большое скопление мальчишек, торговцев в разнос и соседей, знавших, что литератор Булгарин ежегодно выпускает по одной птице на волю.

   Обдумывал план своих воспоминаний. Говоря с молодыми литераторами, он утверждал, что существенной разницы между ним и Пушкиным не было.

   - Всегда оба старались быть полезными по начальству.

   И добавлял:

   - Только одному повезло, а другому - шиш.

   И, наконец, конфиденциально наклоняясь к собеседнику, говорил на ухо:

   - А препустой был человек.

   Теперь Фаддея Венедиктовича посетили по важному делу.

   Пришли трое: полковник особого корпуса жандармов, поручик Кошкуль 2-й и одно из статских лиц.

   От Фаддея Венедиктовича просили и ждали помощи как от редактора "Северной пчелы", чтобы успокоить умы.

   Фаддей Венедиктович попросил поручика Кошкуля 2-го подробно описать все происшествие и с пером в руке стал думать. Все трое с невольным уважением следили за переменами его лица, понимая, что это вдохновение.

   Фаддей Венедиктович хлопал глазами. Глаза его были без ресниц, в больших очках.

   Он стал рассуждать вслух:

   - Представить можно, что две бешеные собаки напали, а отрок храбро... Нет, не годится.

   - Можно также себе представить, что два волка из соседних деревень забежали... Волки - это весьма годится, это романтично... А отрок... нет, не годится...

   Все оказывалось неудобным и не годилось по той простой причине, что император был образцом для всего. Так, например, статья о том, что на императора напали две бешеные собаки, а отрок храбро оказал им отпор, была бы очень прилична, но не годилась: если уж на императора напали, то других и подавно покусают.

   Рассказ о двух волках из соседних деревень был романтичен, но несовместим с уличным движением. Замена лисицами обессмысливала вмешательство отрока.

   Вдруг взгляд Фаддея Венедиктовича остановился.

   - А ну-косе, благодетель, попрошу, - сказал он поручику Кошкулю 2-му, - извольте-с начертить мне план происшествия. На этом лоскуточке.

   Поручик Кошкуль 2-й обозначил пустырь, будку, питейное заведение, сани государя императора.

   - Попрошу реку, - сказал нетерпеливо Фаддей Венедиктович.

   Поручик сбоку отчеркнул реку.

   Тогда Фаддей Венедиктович описал за чертой кружок, а внутри кружка с размаху поставил точку и написал "У".

   - Утопающая, - пояснил он ничего не понимающему поручику Кошкулю 2-му, - в проруби.

   Назавтра же в "Северной пчеле" появился в отделе "Народные нравы" фельетон под названием: "Чудо-ребенок, или Спасение утопающих, вознагражденное монархом".

   На окраине столицы (рассказывалось там) в реке Большой Невке молодая крестьянская девица брала ежедневно воду из проруби. Вдруг - кррах! Неверный лед подломился и рухнул под ее ногами. Несчастная, не видя ниоткуда спасения, погрузилась в воду. Она издает только время от времени протяжный вопль и смотрит со слезами в открытое небо. Но провидение!.. Она слышит над собой чей-то голос - к ней спешат на помощь. То был отрок, малолетный г. Витушишников, проживающий на 22-й линии Васильевского острова с престарелым отцом своим, коллежским регистратором Витушишниковым. Будучи ребенком, он спешил для детских забав на Петербургскую часть, но, услышав жалобные вопли, повинуясь голосу сердца, обратился на помощь погибающей. Однако неокрепшие руки отрока не в силах были удержать жертву. Казалось, и девица и юный спаситель равно изнемогали. Но монарх, в неусыпных своих попечениях проезжая мимо, услышал вопль невинности и, подобно пращуру своему, простер покров помощи...

   Вскоре спасенные отогревались в будке градских стражей, и жизнь их ныне объявлена вне опасности. Провидение!..

   В знак исторического сего дня не замедлится прибитием памятная доска на будке градских стражей - в память отдаленным потомкам.

   Принимая близкое участие в жизни чудо-ребенка г. Витушишникова, редакция объявляет сбор доброхотных пожертвований на приобретение дома для него. Устроителем счастия вызвался быть г. поручик Кошкуль 2-й, который заведует сборами при помещении газеты "Северная пчела".

   На доброхотные сборы согласие изъявили: его высокоблагородие г. Алякринский - 3 рубля серебром; его высокоблагородие г. Булгарин - 1 рубль серебром; его благородие г. поручик Кошкуль 2-й - 1 рубль серебром; коммерции советник Родоканаки - 200 рублей серебром.

   Тут же принимается подписка на изящное издание со 100 картинками исторического нравоописательного романа: "Победа от обеда. Очерки нравов XVII века". Сочинение г. Ф. В. Булгарина.

   И все же успокоение не наступило.

   Император услышал фамилию Родоканаки. Это была новая, доселе не встречавшаяся фамилия. Император спросил у церемониймейстера де Рибопьера. Всегда откровенный Рибопьер ответил ему честным недоумением. Он знал только две сходных фамилии: Родофиникин и Роде; о последней, как принадлежащей музыканту, в разговоре не упомянул. Из камергеров не оказалось знающих Родоканаки или желающих в этом сознаться. По виду фамилия была, впрочем, греческая.

   Греческий посол, приятель Рибопьера, был немец, говорил по-немецки, родился в Баварии, был на лучшем счету у короля Отто и вообще не был знаком с греческими фамилиями.

   С холодным видом император внезапно спросил во время доклада графа Клейнмихеля:

   - Что такое Родоканаки?

   Графу Клейнмихелю показалось, что его в чем-то подозревают.

   - Не знаю, ваше величество.

   - А я знаю, - сказал государь.

   Клейнмихель побледнел, однако государь действительно не знал, кто такой, или, как он сказал, что такое Родоканаки.

   К концу дня он наконец добился ответа. Родоканаки оказался совершенно частным лицом, откупщиком, имеющим смелость проживать противу конных казарм. С тайным содроганием император повторил:

   - Родоканаки!

   Он решился на крайние меры.

   Был вызван министр двора. Император спросил у него ведомости о расходах. Просмотрев, остался недоволен и вздохнул:

   - Я не могу тратить столько денег. Возьмите от меня эту маппу.

   Он потребовал уменьшения количества свечей в люстрах, в каждой на две, что по всему дворцу давало экономию в свечах. Запросив ежедневные обеденные меню, собственноручно вычеркнул бланманже.

   - Я требую, ты слышишь, требую, чтобы в государстве не было долгов, - сказал он, глядя в упор на министра.

   Дворец притих.

   Выйдя в Аполлонову залу, император вдруг велел убрать статую Силена.

   - Это пьяный грек, - сказал он.

   Вечером услышали старинную фразу, которая заставила побледнеть:

   - Le sang coulera! [Прольется кровь! (франц.)].

   Родоканаки совершил свой поступок в надежде, что дело скоро разъяснится. Он вовсе не собирался прекращать откупные операции. Сохраняя все привычки и наружное спокойствие, Родоканаки был внутренне не спокоен и даже проигрался в Экономическом клубе. Хуже всего было то, что в своих действиях он был связан с другими лицами. Очень шаток был Уткин, по мнению Родоканаки, готовый продать в любую минуту. Лихарев стал молчалив, барон Фитингоф (подставное лицо) - излишне развязен.

   Все это сказалось ужо в том, что все они, не исключая и самого Родоканаки, стали, точно сговорясь, прибавлять к имени Конаки ругательное словцо:

   - Когда болван Конаки еще был на свободе...

   - Что бы этой дурынде Конаки подумать...

   - Вы помните, в клубе, когда еще оболтус Конаки обожрался севрюжиной...

   Их жертва, принесенная такой мизерной личности, начинала казаться им самим смешной, дурацкой и совершенно неуместной. И, ничего пока не говоря друг другу, они говорили своим, а то и чужим женам:

   - Ввязались с этим подлецом Конаки...

   Они даже преувеличивали свою жертву, потому что откупные операции не были прекращены, а были только словесные и отчасти письменные, правда далеко зашедшие действия. Колебания биржи заняли, впрочем, на некоторое время все их силы и воображение. Все играли на понижение, даже Конаки из тюрьмы давал указания Конаки-сыновьям, какие бумаги продавать.

   Все питейные деятели безропотно прислали следуемые с них доброхотные даяния в "Северную пчелу".

   Родоканаки сказал при этом.

   - Это другое дело. Это ребенок. По ночам он жевал малагу.

   Он составлял комбинации.

   Между тем министр Вронченко, если и не засел в публичном доме на Мещанской улице, как о том ложно доносил французский агент, то во всяком случае действительно уделял все свое внимание и свободное время Жанетте с Искусственных минеральных вод, уже вернувшейся с гастролей и приступившей к исполнению своих обязанностей.

   Не имея, после исторической фразы, точных инструкций, а с другой стороны, видя нежелание откупных деятелей примириться с изъятием Конаки, тайный советник Вронченко как бы повис в воздухе и с тупым равнодушием наблюдал колебания биржи.

   Министерство финансов, так сказать, отправляло свои естественные ежедневные потребности чисто механически, ничем не одушевляемое, - чиновники приходили, уходили, комиссии заседали, но дух отлетел.

   В этот период безвременья лихорадочную деятельность развил поручик Кошкуль 2-й. Подписка на приобретение дома для чудо-ребенка шла хорошо. Его благородие Мендт фон - 1 рубль серебром, мать семейства г-жа N - 1 рубль серебром, купец 2-й гильдии Мякин - 10 рублей серебром.

   И счастие его устроилось.

   Был высмотрен на Крестовском острове маленький домик и куплен у бабы, коей принадлежал. Приглашен был художник, который изукрасил крышу резьбой наподобие кружев, а ста