нда, - а то сейчас бы
наябедничала".
Ванда писала письмо, прикрывая его тетрадями. Приходилось беспрестанно
отрываться, - проходила Анна Григорьевна, смотрели подруги. Вот что она
писала.
"Милые папа и мама, возьмите меня, пожалуйста, домой. В меня вполз
червяк, и мне очень худо. Я разбила, шаливши, чашку Владимира Ивановича, и
он сказал, что вползет червяк, и в меня вполз червяк, и если вы меня не
возьмете, то я умру, и вам будет меня жалко. Пришлите за мной поскорее, я
дома поправлюсь, а здесь я не могу жить. Пожалуйста, возьмите меня хоть до
осени, а я сама буду учиться и потом поступлю в четвертый класс, а если вы
не возьмете, то червяк изгложет мне сердце, и я скоро умру. А если вы меня
возьмете, то я буду учить Лешу читать и арифметике. Извините, что я не
наклеила марки, у меня нет денег, а у Анны Григорьевны я не смею спросить.
Целую вас, милые папа и мама, и братцев и сестриц, и Полкана. Ваша Ванда.
А я не ленилась, и у меня хорошие отметки".
Между тем Женя отправилась к Анне Григорьевне и принялась шепотом
рассказывать ей что-то. Анна Григорьевна слушала молча и сверкала злыми
глазами. Женя вернулась и с невинным видом принялась за урок.
Ванда надписывала конверт. Вдруг ей стало неловко и жутко. Она подняла
голову, - все подруги смотрели на нее с тупым, странным любопытством. По их
лицам было видно, что есть еще кто-то в комнате. Ванде сделалось холодно и
страшно. С томительной дрожью обернулась она, забывая даже прикрыть
конверт.
За ее спиной стояла Анна Григорьевна и смотрела на ее тетради, из-под
которых виднелось письмо. Глаза ее злобно сверкали, и клыки страшно желтели
во рту под губой, вздрагивавшей от ярости.
XIV
Ванда сидела у окна и печально глядела на улицу. Улица была мертва,
дома стояли в саванах из снега. Там, где на снег падали лучи заката, он
блестел пышно и жестоко, как серебряная парча нарядного гроба.
Ванда была больна, и ее не пускали в гимназию. Исхудалые щеки ее рдели
пышным неподвижным румянцем. Беспокойство и страх томили ее, робкое
бессилие сковывало ее волю. Она привыкла к мучительной работе червяка, и ей
было все равно, молчит ли он или грызет ее сердце. Но ей казалось, что
кто-то стоит за ней, и она не смела оглянуться. Пугливыми глазами глядела
она на улицу. Но улица была мертва в своем пышном глазете.
А в комнате, казалось ей, было душно и мглисто пахло ладаном.
XV
Был яркий солнечный день. Но больная Ванда лежала в постели. Ее
перевели в другую комнату, где стояла только ее кровать. Пахло лекарствами.
Страшно исхудалая, лежала Ванда, выпростав из-под одеяла бессильные руки.
Она безучастно озирала новые, но уже постылые стены. Мучительный кашель
надрывал быстро замиравшую детскую грудь. Неподвижные пятна чахоточного
румянца ярко пылали на впалых щеках; их смуглый цвет принял восковой
оттенок. Жестокая улыбка искажала ее рот, - он от страшной худобы лица
перестал плотно закрываться. Хриплым голосом лепетала она бессвязные,
нелепые слова.
Ванда уже не боялась этих чужих людей, - им было страшно слышать ее
злые речи. Ванда знала, что погибает.
Впервые - в журнале "Северный вестник" (1896, N 6).